- Семь дней всего как из Лондона.
- Что это: «Колокол»?
- А то что ж еще? - с улыбкою ответил Пархоменко и, сев с некоторою, так сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой руки в глаз и выпятил его из орбиты.
Арапов стал читать новый номер лондонского журнала и прочел его от первой строчки до последней. Все слушали, кроме Белоярцева и Завулонова, которые, разговаривая между собою полушепотом, продолжали по-прежнему ходить по зале.
Начался либеральный разговор, в котором Ярошиньский мастерски облагал сомнениями всякую мысль о возможности революционного успеха, оставляя, однако, всегда незагороженным один какой-нибудь выход. Но зато выход этот после высказанных сомнений Ярошиньского во всем прочем незаметно становился таким ясным, что Арапов и Бычков вне себя хватались за него и начинали именно его отстаивать, уносясь, однако, каждый раз опрометчиво далее, чем следовало, и открывая вновь другие слабые стороны. Ярошиньский неподражаемо мягко брал их за эти нагие бока и, слегка пощекочивая своим скептицизмом, начал обоих разом доводить до некоторого бешенства.
- Все так, все так, - сказал он, наконец, после двух часового спора, в котором никто не принимал участия, кроме его, Бычкова и Арапова, - только шкода людей, да и нима людей. Что ж эта газета, этиих мыслей еще никто в России не понимает.
- Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? - закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. - Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел * в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! - Бычков плюнул и добавил: - вот что он нам теперь значит.
Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча на Бычкова, как будто видя его насквозь и только соображая, как идут и чем смазаны в нем разные, то без пардона бегущие, то заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в больший азарт.
Так прошло еще с час. Говорил уж решительно один Бычков; даже араповским словам не было места.
«Что за черт такой!» - думал Розанов, слушая страшные угрозы Бычкова. Это не были нероновские желания Арапова полюбоваться пылающей Москвою и слушать стон и плач des boyards moskovites. [38]
Араповские стремления были нежнейшая сентиментальность перед тем, чего желал Бычков. Этот брал шире:
- Залить кровью Россию, перерезать все, что к штанам карман пришило. Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, - говорил он. - Ну что ж такое? Пять миллионов вырезать, зато пятьдесят пять останется и будут счастливы.
- Пятьдесят пять не останется, - заметил Ярошиньский.
- Отчего так?
- Так. Вот мы, например, первые такей революции не потршебуем: не в нашем характере. У нас земя купиона, альбо тож унаследована. Кажден повинен удовольниться тим, цо ему пан бог дал, и благодарить его.
- Ну, это у вас… Впрочем, что ж: отделяйтесь. Мы вас держать не станем.
- И Литва теж такей революции не прагнет.
- И Литва пусть идет.
< p>- И козаччина.
- И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы старого, какого-то мнимого права собственности признавать не станем; а кто не хочет с нами - живи сам себе. Пусть и финны, и лифляндские немцы, пусть все идут себе доживать свое право.
- Запомнил пан мордву и цыган, - заметил, улыбаясь, Ярошиньский.
- Все, все пусть идут, мы с своим народом все сделаем…
- А ваш народ собственности не любит?
Бычков несколько затруднился, но тотчас же вместо ответа сказал:
- Читайте Гагстгаузена: народ наш исповедует естественное право аграрного коммунизма. Он гнушается правом поземельной собственности.
- Правда так, панове? - спросил Ярошиньский, обращаясь к Розанову, Райнеру, Барилочке, Рациборскому, Пархоменке и Арапову.
- Да, правда, - твердо ответил Арапов.
- Да, - произнес так же утвердительно и с сознанием Пархоменко.
- Мое дело - «скачи, враже, як мир каже», - шутливо сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: «Скачи, враже, як пан каже», выработавшейся в дни польского панованья. - А что до революции, то я и душой и телом за революцию.
Оба молодые поляка ничего не сказали, и к тому же Рациборский встал и вышел в залу, а оттуда в буфет.
- Ну, а вы, пане Розанов? - вопросил Ярошиньский.
- Для меня, право, это все ново.
- Ну, однако, як вы уважаете на то?
- Я знаю одно, что такой революции не будет. Утверждаю, что она невозможна в России.
- От чловек, так чловек! - радостно подхватил Ярошиньский: - Россия повинна седзець и чакаць.
- А отчего-с это она невозможна? - сердито вмешался Бычков.
- Оттого, что народ не захочет ее.
- А вы знаете народ?
- Мне кажется, что знаю.
- Вы знаете его как чиновник, - ядовито заметил Пархоменко.
- А! Так бы вы и сказали: я бы с вами и спорить не стал, - отозвался Бычков. - Народ с служащими рускими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает.
- Ничего, значит, народ не думает, - ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале человек начал приготовлять закуску. - Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать.
- По-душевному, милый человек, по-душевному, по-божинному, - подсказал в тон Белоярцеву Завулонов.
Оба они чрезвычайно искусно подражали народному говору и этими короткими фразами заставили всех рассмеяться.
- Закусить, господа, - пригласил Рациборскнй.
Господа проходили в залу группами и доканчивали свои разговоры.
- Конечно, мы ему за прежнее благодарны, - говорил Ярошиньскому Бычков, - но для теперешнего нашего направления он отстал; он слаб, сентиментален; слишком церемонлив. Размягчение мозга уж чувствуется… Уж такой возраст… Разумеется, мы его вызовем, но только с тем, чтобы уж он нас слушал.
- Да, - говорил Райнеру Пархоменко, - это необходимо для однообразия. Теперь в тамошних школах будут читать и в здешних. Я двум распорядителям уж роздал по четыре экземпляра «звезд» и Фейербаха на школу * , а то через вас вышлю.
- Да вы еще останьтесь здесь на несколько дней.
- Не могу; то-то и есть, что не могу. Птицын пишет, чтобы я немедленно ехал: они там без меня не знают, где что пораспахано.
- Так или нет? - раболепно спрашивал, проходя в двери, Завулонов Белоярцева.
- Я постараюсь, Иван Семенович, - отвечал приятным баском Белоярцев.
- Пожалуйста, - приставал молитвенно Завулонов, - мне только бы с нею развязаться, и черт с ней совсем. А то я сейчас сяду, изображу этакую штучку в листик или в полтора. Только бы хоть двадцать пять рубликов вперед.
- Да уж я постараюсь, - отвечал Белоярцев, а Завулонов только крякнул селезнем и сделал движение, в котором было что-то говорившее: «Знаем мы, как ты, подлец, постараешься! Еще нарочно отсоветуешь».
Как только все выпили водки, Ярошиньский ударил себя в лоб ладонью и проговорил:
- О до сту дьзяблов; и запомнил потрактовать панов моей старопольской водкой; не пейте, панове, я зараз, - и Ярошиньский выбежал.
Но предостережение последовало поздно: паны уже выпили по рюмке. Однако, когда Ярошиньский появился с дорожною фляжкою в руках и с серебряною кружечкою с изображением Косцюшки * , все еще попробовали и «польской старки».
Первого Ярошиньский попотчевал Розанова и обманул его, выпив сам рюмку, которую держал в руках.
Райнер и Рациборский не пили «польской старки», а все прочие, кроме Розанова, во время закуски два раза приложились к мягкой, маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов не повторил, потому что ему показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила ему в голову.
Ярошиньский выпил две рюмки и за каждою из них проглотил по маленькой сахарной лепешечке.
Он ничего не ел; жаловался на слабость старого желудка.
А гости сильно опьянели, и опьянели сразу: языки развязались и болтали вздор.
- Пейте, Райнер, - приставал Арапов.
- Я никогда не пью и не могу пить, - спокойно отвечал Райнер.
- Эх вы, немец!
- Что немец, - немец еще пьет, а он баба, - подсказал Бычков. - Немец говорит: Wer liebt nicht Wein, Weib und Gesang, der bleibt ein Narr sein Leben lang! [39]
Райнер покраснел.
- А пан Райнер и женщин не любит? - спросил Ярошиньский.
- И песен тоже не люблю, - ответил, мешаясь, застенчивый в подобных случаях Райнер.
- Ну да. Пословица как раз по шерсти, - заметил неспособный стесняться Бычков.
Райнера эта новая наглость бросила из краски в мертвенную бледность, но он не сказал ни слова.
Ярошиньский всех наблюдал внимательно и не давал застыть живым темам. Разговор о женщинах, вероятно, представлялся ему очень удобным, потому что он его поддерживал во время всего ужина и, начав полушутя, полусерьезно говорить об эротическом значении женщины, перешел к значению ее как матери и, наконец, как патриотки и гражданки.
Райнер весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский все более и более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого офицера бывших войск польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость женского участия во всяком прогрессивном движении страны.
- Да, у нас есть женщины, - у нас была Марфа Посадница * новгородская! - воскликнул Арапов.
- А что было, то не есть и не пишется в реестр, - ответил Ярощиньский.
Между тем со стола убрали тарелки, и оставалось одно вино.
- Цели Марфы Посадницы узки, - крикнул Бычков. - Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? - фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?
Розанов улыбнулся и сказал:
- Это напоминает старый анекдот из римского права: когда яблоко становится собственностью человека: когда он его сорвал, когда съел или еще позже?
- Что нам ваше римское право! - еще пренебрежительнее крикнул Бычков. - У нас свое право. Наша правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю.
- У нас такое право: запер покрепче в коробью, так вот и мое, - произнес Завулонов.
- Мы брак долой.
- Так зачем же наши женщины замуж идут? - спросил Ярошиньский.
- Оттого, что еще неурядица пока во всем стоит; а устроим общественное воспитание детей, и будут свободные отношения.
- Маткам шкода будет детей покидать.
- Это вздор: родительская любовь предрассудок - и только. Связь есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях общества. Отца и матери, в известном смысле слова, ведь нет же в естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.
У Райнера набежали на глаза слезы, и он, выйдя из-за стола, прислонился лбом к окну в гостиной.
- У женщины, с которой я живу, есть ребенок, но что это до меня касается?..
Становилось уж не одному Райнеру гадко.
Ярошиньский встал, взял из-за угла очень хорошую гитару Рациборского и, сыграв несколько аккордов, запел:
Kwarta da pуlkwarty,
То pуltory kwarty,
A jeszcze pуlkwarty,
To bdzie dwie kwarty.
O la! o la!
To bdzie dwie kwarty. [40]
Белоярцев и Завулонов вполголоса попробовали подтянуть refrain. [41]
Ярошиньский сыграл маленькую вариацийку и продолжал:
Terazniejsze chlopcy,
То со wietrzne mlyny,
Lataj od jednei
Do drugiej dziewczyny.
O la! o la!
Do drugiej dziewczyny. [42]
Белоярцев и Завулонов хватили:
О ля! о ля!
Песенка пропета.
Ярошиньский заиграл другую и запел:
Wypil Kuba,
Do Jakуba,
PaweB do Michala
Cupu, lupy,
Lupu, cupu,
Kompanja cala. [43]
- Нуте, российскую, - попросил Ярошиньский.
Белоярцев взял гитару и заиграл «Ночь осеннюю».
Спели хором.
- Вот еще, як это поется: «Ты помнишь ли, товарищ славы бранной!» - спросил Ярошиньский.
- Э, нет, черт с ними, эти патриотические гимны! - возразил опьяневший Бычков и запел, пародируя известную арию из оперы Глинки:
Славься, свобода и честный наш труд! *
- О, сильные эти российские спевы! Поментаю, як их поют на Волге, - проговорил Ярошиньский.
Гитара заныла, застонала в руках Белоярцева каким-то широким, разметистым стоном, а Завулонов, зажав рукою ухо, запел:
Эх, что ж вы, ребята, призауныли * ;
Иль у вас, ребята, денег нету?
Арапов и Бычков были вне себя от восторга. Арапов мычал, а Бычков выбивал такт и при последних стихах запел вразлад:
Разводите, братцы, огонь пожарчее,
Кладите в огонь вы мого дядю с теткой,
Тут-то дядя скажет: «денег много»
А тетушка скажет: «сметы нету».
У Бычкова даже рот до ушей растянулся от удовольствия, возбужденного словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи.
Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили мало; Слободзиньский пил, но молчал, а Розанов почти ничего не пил. У него все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки.
Белоярцев начал скоромить.
Он сделал гримасу и запел несколько в нос солдатским отхватом:
Ты куды, куды, еж, ползешь?
Ты куды, куды, собачий сын, идешь?
Я иду, иду на барский двор,
К Акулини Степановне,
К Лизавети Богдановне.
- «Стук, стук у ворот», - произнес театрально Завулонов.
«Кто там?» - спросил Белоярцев.
Завулонов отвечал:
- «Еж».
- «Куда, еж, ползешь?»
- «Попить, погулять, с красными девушками поиграть».
- «Много ли денег несешь?»
- «Грош».
- «Ступай к черту, не гож».
Пьяный хор подхватил припевом, в котором «еж» жаловался на жестокость красных девушек, старух и молодушек.
Это была такая грязь, такое сало, такой цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошел к Райнеру.
Через несколько минут к ним подошел Ярошиньский.
- Какое знание народности! - сказал он по-французски, восхищаясь удалью певцов.
- Только на что оно употребляется, это знание, - ответил Розанов.
- Ну, молодежь… Что ее осуждать строго, - проговорил снисходительно Ярошиньский.
А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановись на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились на голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что нет.
На сцене было имя маркизы: Розанов, Ярошиньский и Райнер это хорошо слышали.
- Что там спорить, - воскликнул Белоярцев: - дело всем известное, коли про то уж песня поется; из песни слова не выкинешь, - и, дернув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос «Ивушки»:
Ты Баралиха, Баралиха,
Шальная; голова,
Что ж ты, Баралиха,
Невесела сидишь?
- Что ж ты, Баралиха,
Невесела сидишь?
подхватывал хор и, продолжая пародию, пропел подлейшее предположение о причинах невеселого сиденья «Баралихи».
Розанов пожал плечами и сказал:
- Это уж из рук вон подло.
Но Райнер совсем не совладел собой. Бледный, дрожа всем телом, со слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошел в залу и сказал:
- Господа, объявляю вам, что это низость.
- Что такое? - спросили остановившиеся певцы.
- Низость, это низость - ходить в дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные песий. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за «ее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово.
Вмешательством Розанова, Ярошиньского и Рациборского сцена эта прекращена без дальнейших последствий.
Райнера увели в спальню Рациборского; веселой компании откупорили новую бутылку.
Но у певцов уже не заваривалось новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это не удавалось, и они стали собираться домой.
Только не могли никак уговорить идти Барилочку и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них здесь еще дело.
Бычков, Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и Завулонов стали прощаться.
- Вы не сердитесь, Райнер, - увещательно сказал Белоярцев.
- Я и не сердился, - отвечал тот вежливо.
- То-то, это ведь смешно.
- Ну, это мое дело, - проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку из руки Белоярцева.
Переходя через залу, компания застала Арапова и Барилочку за музыкальными занятиями.
Барилочка щипал без толку гитару и пел:
Попереду иде Согайдачный * ,
Що проминяв жинку
На тютюн да люльку,
Необачный.
А Арапов дурел:
Славься, свобода и честный наш труд!
Как их ни звали, чем ни соблазняли «в ночной тиши не», - «дело есть», - отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям, задувал:
Славься, свобода и честный наш труд!
А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел:
Эй, вирныся, Согайдачный,
Возьми свою жинку,
Подай мою люльку,
Необачный.
Бычков пошел просить Розанова, чтобы он взял Арапова.
Когда он вошел в спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались.
- Вот то-то я и мувю, - говорил Ярошпньский, держа в своей руке руку Розанова.
- Да. Надо ждать; все же теперь не то, что было. «Сила есть и в терпенье» * . Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания.
- Так, так, - утверждал Ярошиньскнй.
- По крайней мере верно, что задача не в том, чтобы мстить, - тихо сказал Райнер.
- Народ и не помышляет ни о каких революциях.
- Так, так, - хлопы всегда хлопы.
- Нет, не то, а они благодарны теперь, - вот что.
- Так, так, - опять подтвердил Ярошиньский, - ях это от разу видать, что пан Розанов знает свою краину.
- К черту этакое знание! - крикнул Бычков. - Народ нужно знать по его духу, а в вицмундире его не узнают.
Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку.
- Ой, шкода людей, шкода таких отважных людей, як вы, - говорил Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. - Цалый край еще дикий.
- Мы на то идем, - отвечал Бычков. - Отомстим за вековое порабощение и ляжем.
- Жал ую вас, вельми жалую.
- На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польем ее кровью, - яростно сказал Бычков и захохотал.
Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.
Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.
- Я мыслю, я мыслю, - это як мой племянник. Як не выгонит, так я поседю еще дней кильки. Do jutra, [44]- сказал он, прощаясь с Слободзиньским.
- Do jutra, - ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу.
У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку.
Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили.
- Отчего вы не едете? - приставал Арапов к Розанову.
- Полноте, у меня семья есть.
- Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же.
- А я не поеду - устал и завтра буду работать.
Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал.
По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:
Мени с жинкою не возыться,
А тютюн да люлька
Казаку в дорози
Знадобится.
Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к Розанову, в кабинет Нечая.
Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина.
Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух.
Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:
- Велите убрать эту мерзость.
Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую.
Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.
- Войдите, - отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.
Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы - о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами - о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.
Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.
Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:
- Здесь уже заперто.
Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.
- Велите ложиться спать лакею, - сказал Ярошиньский, продолжая быстро ходить по комнате и смотря в пол.
- Михаль! ложись спать, - крикнул по-польски Рациборский в фальшивый отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе, стал снова у печки.
С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.
Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура(с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.
Рациборский стоял молча. Столовые часы мелодически прозвонили три раза.
- Это все, что я видел? - спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.
- Это все, пан каноник, - отвечал тихо, но с достоинством Рациборский.
- Странно.
- Это так есть.
Опять началось долгое молчание.
- И другого ничего?
- Ксендз каноник может мне верить.
- Я верю, - отвечал каноник и после долгой паузы сказал: - Я желаю, чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.
- Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.
- Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?
- Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.
- В этих родахскажите: они все разно мыслят.
- Таковы все; у них что ни человек, то партия.
По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.
- Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему пристанут.
Каноник опять походил и добавил:
- Арапов и рыжий весьма удобные люди.
- Фразеры.
- А что вам до этого? - сказал каноник, остановясь и быстро вскинув голову.
- С ними ничего нельзя сделать.
- Отчего?
- Пустые люди: всех выдадут и все испортят.
- А вам что за дело?
- Общество очень скоро поймет их.
- А пока поймет?
- Они попадутся.
- А вам что за дело?
- И перегубят других.
- Вам что за дело? Что вам за дело? - спрашивал с ударением каноник.
Рациборский молчал.
- Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны?
- Я прошу позволения…
- Вы должны слушать, молчать.
- Ксендз каноник Кракувка! - вспыльчиво вскрикнул Рациборский.
- Что, пан поручик московской службы? - с презрительной гримасой произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.
Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу и, сделав шаг на середину комнаты, спокойно сказал:
- Я прошу извинения.
- Прощения, а не извинения, - сухо заметил каноник, не обращая никакого внимания на Рациборского.
- Я прошу прощения, - выговорил молодой человек.
Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.
- Принесите мне стакан воды с сиропом, - проговорил он через несколько минут.
Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул карандашом в своем бумажнике.