- Что ж, это хорошо.
- Да вы что думаете, что он ничего не признает? Нет, он все стоит за какой-то непонятный правильный прогресс, - возразила Бертольди.
- Постепеновец, значит.
- Как вы назвали?
- Постепеновец.
- Вот, Бахарева! вот именно для Розанова слово: постепеновец.
- Ну, из этих господ прока не будет: они сто раз вреднее ретроградов, - заметил Красин.
- А! Бахарева, как это в самом деле идет к нему - постепеновец, - опять приставала Бертольди.
- А что, это очень умный человек? - спрашивала Розанова Полинька Калистратова, подходя к дому.
Розанов засмеялся и сказал:
- А вам как кажется?
- Я, право, не поняла.
- Я тоже, - отвечал доктор, пожав у ворот ее ручку.
На другой день Розанов с Калистратовой пришли к Лизе несколько позже и застали у нее целое общество.
Был Помада, Незабитовский, Бычков с Стешей и с сынишком, маркиз, Белоярцев и Красин.
Когда Розанов и Калистратова вошли, Лиза сидела на своем месте у окна, Бертольди насыпала папироски, а все остальные молча слушали Красина.
- Физиология все это объясняет, - говорил Красин при входе Розанова, - человек одинаково не имеет права насиловать свой организм. Каждое требование лрироды совершенно в равной степени заслуживает удовлетворения. Функция, и ничего более.
- Факт, - подтвердила Бертольди.
Маркиз косился и вертел нижнюю губу. Белоярцев рассматривал сердечко розы, остальные молча смотрели на Красина.
- Вот Розанов тоже должен с этим согласиться, - сказала Бертольди, чтобы втянуть в спор Розанова.
- С чем это я должен согласиться? - спросил Розанов, пожимая руки гостей и кланяясь Красину.
- С законами физиологии.
- Ну-с.
- Естественно ли признавать законность одних требований организма и противодействовать другим?
- Нет, не естественно.
- И вредно?
- Конечно, и вредно. Противодействие природе не может совершаться в интересах той же природы.
- А что же ваши разглагольствования о любви?
- Какие разглагольствования? Мы с вами об этом столько перетолковали, что всего и не припомнишь.
- О верности и ревности.
- Ну при чем же они тут?
- Как же, во имя верности вы должны жить сдержанно.
- Да.
- Ну, где же естественность?
- Право, не понимаю, о чем тут шла речь до моего прихода.
- О том, что никто не имеет права упрекать и осуждать женщину за то, что она живет, как ей хочется.
- Совершенно справедливо.
- Ну и только.
- Факт, - смеясь, подтвердил доктор.
- А вы же рассказывали о нравственных обязательствах?
- Да, так что ж такое?
- А эти ваши нравственные обязательства не согласны с правилами физиологии. Они противоречат требованиям природы; их нет у существ, живущих естественною жизнью.
- Фу ты пропасть! Слов-то, слов-то сколько! В чем дело? Вы хотите сказать, что, любя человека, вы не признаете себя обязанною хранить к нему верность?
- Если…
- Если ваша природа этого потребует? Отлично. Вы имеете полнейшее право сделать что вам угодно, точно так же как он имеет право перестать вас любить.
- За это? Перестать любить за пользование своим правом?!
- Да, хоть и за это.
- На каких же это разумных началах? - иронически спросил Красин.
- На началах взаимного доверия и уважения, - отвечал Розанов.
- Да за что же вы перестанете уважать? Разве вы перестанете уважать вашу любовницу, если она напилась, когда ей пить хотелось? Функция.
- Но я не стану ее уважать, если она, сидя здесь вот, например, вздумает здесь же непременно отправлять все свои функции, а животные ведь ничьим сообществом не стесняются.
Мужчины засмеялись.
- И мы стесняемся только из предрассудков, - ответил Красин.
- Ну, покорно благодарю за такую свободу. Если я поберегу немножко чужие чувства, еще не произойдет никакого зла.
- Вы ведь медик?
- Да, я учился медицине.
- И вы отрицаете право природы?
- Нет-с. Я его не отрицаю, а я только понимаю любовь к женщине, а не к животному.
- Что же, вы - платонист?
- Я медик.
- Вы, значит, держитесь материалистических воззрений?
- Я не люблю идеальной философии.
- И соглашаетесь с шутами, что…
- «Если изба без запора, то и свинья в ней бродит», как говорит пословица. Соглашаюсь, и всегда буду с этим соглашаться. Я не стану осуждать женщину за то, что она дает широкий простор своим животным наклонностям. Какое мне дело? Это ее право над собою. Но не стану и любить эту женщину, потому что любить животное нельзя так, как любят человека.
- А вы медик?
- Я медик и все-таки позволю вам напомнить, что известная разнузданность в требованиях человеческого организма является вследствие разнузданности воли и фантазии. И наконец, скажу вам не как медик, а как человек, видевший и наблюдавший женщин: женщина с цельной натурой не полюбит человека только чувственно.
- У вас какая-то идеальная любовь. Мы допускаем, что женщина может жить гражданскою любовью к обществу и на все остальное смотреть разумно… так… Функция.
- И это называется разумно?
- Функция, - отвечал, пожав презрительно плечами, Красин.
Розанов глядел на него молча.
- Вы следите за тем, что вырабатывает мысль передовых людей? - спросил наставительно Красин.
- Стараюсь.
- Вы читаете этот журнал? - опять вопросил в том же тоне Красин, поднимая вверх лежавшую на столе книгу.
- Нет, этого я не читаю.
- Почему же-с, смею спросить?
- Да потому, что я всегда месяца за четыре вперед в оригиналах читаю все, о чем здесь пишут, и переводных извращений терпеть не могу.
- Напрасно. Если бы вы вникли, так увидели бы, что здесь есть особая мысль.
- Да я это и не читая вижу, - отвечал Розанов, и, закурив сигару, вышел походить по садику.
- Каков, батюшка, разговор при девушках? - спрашивал его, колтыхая по дорожке, косолапый маркиз.
- Да.
- И вам-то охота поддерживать.
- Да уж тут нечего отмалчиваться, когда слушают во все уши: полезнее же разбивать, чем молчать.
- А до вас-то что было: ужас! ужас! просто к свободно-переменному сожительству приглашал.
- Ну, вот видите. - Петр Сергеевич! - позвал доктор, остановясь у окна и толкнув Белоярцева.
Белоярцев оглянулся и высунулся в окно.
- Что вы там сидите? Гулять бы идти.
- Пожалуй.
- Или беседа нравится?
- Мне вот цветок нравится, - отвечал, улыбаясь, Белоярцев. - Видите, как это расходится; видите, все из одной точки, а, а, а! - восклицал он, указывая на лепестки розы, - все из одной точки.
- Бертольди! - крикнул слегка доктор, - гулять пойдемте.
Бертольди махнула отрицательно головою, как молящаяся женщина, у которой спрашивают, не брала ли она ключей от комода.
- Штучку скажу, право скажу, - соблазнял ее доктор, - хорошенькую штучку.
Бертольди молча отошла дальше.
В садик вышел Помада и Полинька Калистратова да Белоярцев, а прогулка до чаю так и не состоялась.
- Что, вы какого мнения о сих разговорах? - спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, - так с тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».
За чаем Лиза вызвалась провожать сокольничан и москвичей.
Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шел с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребенка. Дитятю у нее взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал ее лицо своими утомляющими круглыми глазами.
На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами.
Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребенка и закрыла его платком.
- Холодно, - сказала она.
- Какой вздор! - возразил Бычков.
- Нам ничего, а ему холодно, - отвечала покорно Стеша, укутывая своего ребенка.
- А зачем таскаешь, - заметил Бычков.
- Вам лишь бы спорить, Розанов.
- Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах.
- Однако вот препровождаете.
- Потому что не могу согласиться с тем, что часто слышу.
- Солидарности не видите?
- Да-с, солидарности не вижу.
- Как же это: ни с кем не видите в себе солидарности? - иронически спросил Красин.
- Да, ни с кем-с, - спокойно отвечал доктор.
- Особенный человек, - заметила Лиза, - с Чистыми Прудами был несогласен…
- Несогласен, - подсказал Розанов.
- С Лефортовым тоже несогласен.
- Несогласен.
- С студентами разошелся, - продолжала Лиза.
- Разошелся, - спокойно подтверждал доктор.
- С теориями петербургских молодых людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.
- Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а мое мнение о теориях я еще сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне делать.
- Ну вот поляки уж не теоретики.
- О поляках и говорить нечего. С ними у меня общего менее, чем с кем-нибудь.
- Отчего ж это? - перегинаясь, спросил Красин.
- Так. Оттого, что я их знаю.
- Отчего ж мы находим солидарность?
- Оттого, что, верно, не понимаете дела.
- Это интересно, - смеясь, сказала Бертольди.
- Очень даже интересно, - отвечал Розанов. - Вы, господин Красин, человек нелогичный. Я вам сейчас это докажу. Вы вчера говорили об узкости национальных интересов и о стремлении вашей секты дать человечеству широкие, равные права и уничтожить принципы семьи. Поляки этого не хотят. Поляки бьются за национальное обособление; они католики, следовательно не материалисты; они собственники, а ваш девиз - общность имущества; ваши женщины должны руководиться функциями, а у каждой польки сидит по три ксендза во лбу, и, наконец, инициатива нынешних стремлений поляков аристократически-католическая, а не социально-демократическая * . Вы, господин Красин, заигрываете с Незабитовским, когда уверяете его в вашей солидарности с поляками. У вас нет этой солидарности, и я вызываю вас доказать мне, что я ошибаюсь.
- У нас один общий враг.
- Враг один у всего человечества. Это - его невежество и упадок нравов. Противодействуйте ему.
- Чем же-с?
- Чем хотите, только не насилием и не ксендзами.
- Полицией, - пропищала Бертольди. - Вот, Розанов, нет ли у вас с нею солидарности?
Многие засмеялись.
Розанов помолчал и потом, обратясь к Бертольди, сказал:
- Я вам сто раз говорил, Бертольдинька, что вы выше закона и обращать внимание на ваши слова непозволительно.
- А о католичестве, пан Розанов, ошибаешься, - сказал по-польски Незабитовский.
- Не думаю, - по-польски же отвечал Розанов.
- Мы терпим ксендзов, пока они теперь нам нужны, а потом к черту их всех.
- Э! дудки это, панове! Ксендзы похитрее вас. У вас в каждом доме что ни женщина, то ксендзовский адвокат. Ксендзы да жиды крепче вас самих в Польше. Разоряйтесь понемножку, так жиды вас всех заберут в лапы, и будет новое еврейское царство.
- Если все так будут рассуждать только, - вмешался, поняв последние слова, Бычков, - то, разумеется, ничего не будет, а нужно делать.
- Да делайте, кто ж вам мешает, делайте. Идите в польские леса, ложитесь костьми.
- И пойдут.
- Кто?
- Люди пойдут.
- Может быть, кто-нибудь и пойдет, а уж вы не пойдете, за это я вам ручаюсь. Ну кто, господа, в повстанье? записывайте, Незабитозский.
- Полноте шуметь, - внушительно заметил Бычков.
- А, шуметь!
- Нет, вы серьезно несносны сделались, Розанов, с вашим резонерством, - проговорила, вставая, Лиза.
- Может быть, Лизавета Егоровна. Я не виноват, что в такие дни живу, когда люди ум теряют. А вот не угодно ли вам спросить поляка Незабитовского, что они думают о нашем либерализме? Они дорожат им, как прошлогодним снегом, и более готовы уважать резкое слово, чем бесплодные заигрывания. Наши либералы надули того, на кого сами молились; надуют и поляков, и вас, и себя, и всех, кто имеет слабость верить их заученным фразам. Самоотверженных людей столько сразу не родится, сколько их вдруг откликнулось в это время. Мы с вами видели одного самоотверженного человека-то, так он похож на наших, как колесо на уксус. Одно воспитание выделяет бог знает как. А это что? Пустозвоны, да и только.
- Только и есть будто на свете людей, Розанов?
- Нет, еще одного знаю.
- Покажите же нам, - пропищала Бертольди.
- Не разглядите.
- Что это такое?
- Да так; не умели до сих пор разглядеть, Лизавета Егоровна, так уж не разглядите.
- Это не вы ли? - спросила Бертольди.
- Нет, не я и не вы, Бертольдинька.
- А кто это был первый? - спросил Красин.
- Я думаю, он говорил о Райнере, - отвечала Лиза.
- О Райнере! - воскликнул изумленный Красин. - Помилуйте, Райнер шпион.
- Ну вот вам и поздравляю, - заметил Розанов.
И пошел спор о Райнере, закончившийся тем, что Райнер, точно, человек сомнительный.
- Да, шут гороховый этот Райнер, - произнес в конце спора Розанов, - несло его сюда к нам; говорил ему, упрашивал уехать, нет-таки, ну, упрямая овца волку ж корысть.
- Что ж это, по-вашему, мы такая уж дрянь, - начала было Бертольди, но Розанов перебил ее.
Давно все знали в Москве, что и в Петербурге политическая возбужденность совсем упала, в обществе начался критический разбор либерализма * , но еще в Москве не знали хорошо, во что ударились рассеянные остатки петербургских псевдолибералов. Теперь это разом объяснилось Розанову; они не сложили рук, как московские, и не взялись за работу, а выдумали новый, совершенно безопасный и не вызывающий ничьего противодействия союз, придавая ему характер псевдосоциальной борьбы. Розанов понял это и, остановив Бертольди, сказал:
- Да, мы с вами уж такая дрянь, что и нет хуже. Говорить даже гадко: и в короб не лезем, и из короба не идем; дрянь, дрянь, ужасная дрянь.
А на дворе уж занималась зорька, оттеняя верхушки высоких сосен Сокольницкого леса. Общество рассталось довольно холодно; Розанов повел домой Калистратову.
- А вы большой спорщик, - говорила она, подходя к дому.
- Надоедают мне эти хлыщи, Полина Петровна. Это ведь что же? Был застой; потом люди проснулись, ну поддались несбыточным увлечениям, наделали глупостей, порастеряли даром людей, но все ведь это было человеческое, а это что же? Воевать с ветряными мельницами, воевать с обществом, злить понапрасну людей и покрывать это именем какого-то нового союза. Ну что это за союз? Вы посмотрите, что это такое: женщиною побольше посбивать с толку, пожить с ними до бесстыдства, до наглости, а потом будь что будет. Им ведь ничего, а те будут репку петь. О подлецы, подлецы неописуемые!
- Полноте браниться-то так, Дмитрий Петрович, - смеясь, проговорила Полинька. - Ну что вам до них?
- Как что-с? Они слабых людей сколько могут увлечь? Попробовали бороться с правительством, видят - кусается, ну так вот теперь другое выдумали. Дело точно безопасное. Что ж, разврат везде терпится под весьма различными формами, только зачем же из него делать какое-то общественное служение. Любви у нас и так нет; женщин мы всегда умели переменять; трудиться серьезно никогда не умели; детей тоже прикидывали на долю одной матери, либо на заботы опекунского совета; но зачем же опять все это формулировать в какую-то революцию? Честность, честность в отношении с женщинами! Чтоб любовь-то была, а не «волненье крови молодой», чтоб нравственные обязательства, вытекающие из союза с любимой женщиной, были крепки и святы, а не считались вздором. Я сам нищ и убог на всех пунктах, так мне бы нечего их оспаривать: пусть делят чертковский дом, авось и мне уголочек бы какой-нибудь достался; пусть.
- Что пусть?
- Ничего-с.
- Это, верно, насчет женщин?
- Да-с, насчет женщин.
- Что же это такое?
- Да что ж вы думаете, мне полюбить-то, и быть любимым не хочется, что ли?
- Хочется?
- Еще бы! даже и очень.
- За чем же дело стало?
- Как за чем?
- Ведь вы были влюблены в Бахареву.
- Господи помилуй! и в помышлении никогда не было.
- Напрасно; а она не из тех, чтобы перед чем-нибудь остановилась.
- Да это что говорить, Полина Петровна!
- Что?
- Это не идет нам.
- Отчего это?
- Так; я человек с большими недостатками и слабостями, а она девушка сильная и фанатичка. Мы не можем ладить. Я ей благодарен за многое, но любить ее…
- Не можете?
- Не могу-с.
- Отчего же не можете любить сильной женщины?
- Да так; оттого, что лычко с ремешком не вяжется. Она меня не поддержит, а я человек разбитый: мне нужно много снисхождения. Я хотел бы хоть каплю простого, теплого участия.
- Какая сентиментальность.
- Нет-с, не сентиментальность. Любить человека в моем положении надо много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка на такую любовь не годится.
- А какая же годится?
- Так вот, простая, здравомыслящая и добрая женщина.
- Простая, здравомыслящая и добрая: вы сущих пустяков желаете, Дмитрий Петрович.
- А что ж вы думаете?
- Ну поищите же ее до второго пришествия.
- Отчего? Да вон ваша же подруга, Женни Гловацкая…
- Ну, не думаю; правда, я ее знала ребенком; может быть, теперь она очень переменилась, а когда я ее знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, - произнесла тоном опытной женщины Калистратова.
- А вы сами? Вы тоже не рискнули бы?
Калистратова слегка покраснела, но твердо сказала:
- Я еще об этом не думала.
- А вы ведь прелестная женщина!
- Будто?
- Право, прелестная. Ни при одной женщине так хорошо себя не чувствуешь, как при вас.
- Все это вы себе сочиняете, - проговорила Полина, и ее бледные щеки еще более зарумянились.
- Нет, это не сочинение, а…
- Полноте, - сказала, перервав его, серьезно Полина.
- Отчего же не сказать правды? Я очень часто о вас думаю.
- Полноте, - еще строже остановила, Калистратова.
- Как хотите; а я рад, что, узнав вас, я еще почувствовал, что могу привязаться к женщине. Да…
- Розанов! я вас два раза просила перестать. Это мне, наконец, неприятно.
- Если это вас оскорбляет.
- Не оскорбляет, - оскорбляться нечем, а… зачем такие разговоры.
Они дошли молча.
- Вы сердитесь? - спросил Розанов у калитки.
- Я уж вам оказала, что сердиться мне не за что, - отвечала Полинька и спокойно дала ему поцеловать свою руку.
Черт знает, как гадко после такого разговора очутиться в пустой, одинокой комнате.
Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой к Лизе и три раза не заставал дома ни Лизы, ни Бертольди, ни Помады.
Спустя два дня он опять зашел после обеда к Калистратовой, чтоб идти с нею к Лизе.
- Да что ж ходить, Дмитрий Петрович, - отвечала Полинька, - пожалуй, опять не застанем.
- Попробуемте; все равно - вечер хороший, пройдемся.
- Пожалуй; где это они пропадают?
- Диковина.
- Эта Лизочка все суетится, бедная.
- Как это? Что вы думаете?
- Да, верно, все с этим Красиным возится.
- Ну бог знает что!
- Да отчего же.
Полинька Калистратова ни духом, ни словом не давала Розанову заметить, что она помнит о его признании. Все шло так, как будто ничего не было.
Лизу на этот раз они застали дома, и притом одну; Бертольди и Помады не было. Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.
- А вы как же дома? - спросил он с притворным удивлением.
- Я делаю то, что я хочу, - отвечала Лиза.
Никак разговор не клеился.
- Вы больны сегодня, Лизавета Егоровна? - спросил Розанов.
- Нет, я здорова, - и сейчас же добавила: - Что ты, Полинька, как поживаешь, чем занимаешься?
- Ничем, мой друг; белье себе шью, понемножку поправляю кое-что.
- Этак твой капитал скоро иссякнет.
- Да, у меня остается пятьсот рублей.
- Гм! немного.
- Что делать.
Вышла довольно большая и довольно тяжелая пауза.
- Пойду на место, как оправлюсь немного.
- В гувернантки?
- Да, теперь я одна: везде могу быть.
- Все это очень непрочно.
- Да что ж делать, Лиза.
- И осуждает на вечное одиночество.
- Ну, уж об этом, душка, и говорить нечего, я давно с этим свыклась.
- Есть другие возможности устроиться независимо; например - самостоятельный труд.
- Надо иметь капитал, Лизавета Егоровна, чтоб было к чему приложить труд, а одними руками ничего не сделаешь.
- Нет, в Петербурге уже это устроивается.
- История! - крикнула, влетая, Бертольди.
- Что это вы? - спросила ее Лиза.
- Красин поспорил с Бычковым о верности; мнения разделились, и Красин разбил всех наголову; фактами доказал, что должно противодействовать этому застарелому понятию.
- О верности? - спросил Розанов.
- Да-с, о верности в браке. Красин всем доказал, что женщина не имеет права быть верною отсутствующему человеку.
- Ибо?
- Ибоона лишает тем полноты жизни других ее окружающих.
- Экая скотина.
- Кто это: Красин?
- Да, разумеется.
- Дмитрий Петрович, мы с вами старые знакомые, это правда; но это не дает вам права оскорблять при мне моих новых знакомых, - вспыльчиво произнесла Лиза.
- Этот шальной Красин - ваш друг?
- Прошу вас так о нем не выражаться! - еще вспыльчивее проговорила Лиза.
- Человек, проповедующий такой цинизм, может быть вашим другом?
- Я вам сказала, и более нам говорить не о чем. Бертольди, куда вы послали Помаду?
- Я ему велела зайти купить для вас стакан. Он там тоже спорил.
- Отвергал верность? - спросил Розанов.
- Нет, он с вами и со всеми отсталыми.
- Слава богу, что не с вами. А вы позволите откровенно спросить, Лизавета Егоровна, вы тоже за красинское мнение?
- Разумеется, - поспешила сказать Бертольди. - Предрассудки не должны останавливать женщину, желающую содействовать гражданскому успеху. Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам.
Розанов вдруг встал, посмотрел на Бертольди, потом на Лизу, хотел ее спросить что-то, но опять сел и стал смотреть в окно.
Бертольди захохотала.
- А вы думали, что еще долго люди будут развлекаться любовью? - спросила она Розанова.
- Ну, извините, я уж не могу с вами и говорить после того, что вы сказали при двух женщинах.
- А по-вашему, честнее обмануть женщину любовью? Зачем же ложь, - лучше поступать откровенно.
- Вы просто ничего не способны понимать.
- Факт.
- Что это факт?
- То, что я вам сказала.
- Нет, это уж выше сил. Я не знаю, как вы все это слушаете, Лизавета Егоровна.
- Я приучила себя всеслушать; вы ведь тоже говорите не стесняясь, - отвечала сухо Лиза.
- Но я не оскорбляю человеческих чувств моими словами.
- В словах Бертольди есть свои основания.
- Вы этого не думаете, Лизавета Егоровна.
- Почем знать. Не думаете ли вы, что я согласна с вами, потому что я с вами с некоторого времени не спорю.
- Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна, или так это говорите?
- Какой наивный вопрос! - воскликнула, засмеявшись, Бертольди.
- Что же, однако, это не идет Помада? - спрашивала Лиза.
- Он, верно, еще зайдет к прачке, я его посылала туда, да он не застал ее утром дома, - отозвалась Бертольди.
- Лизавета Егоровна, - начал после паузы Розанов, - я был бы очень рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ.
- Извольте, - спокойно отвечала Лиза.
- Мы с вами только натягиваем наши отношения.
- Это правда.
- Я это давно вижу.
- Еще бы, - буркнула Бертольди, набивая себе папироску.
- Мы стали во всем расходиться.
- Мы никогда и не сходились.
- Ну нет; было время, что мы находили о чем говорить.
- Да, я тогда принимала вас совсем за другого человека; а вы вовсе не то, что я о вас думала.
- То есть что же, я негодяй какой или предатель, враг чего-нибудь хорошего?
- Нет, но вы эгоист.
- Я! я эгоист!
- Да, в пространном смысле слова; вы все-таки больше всех любите себя.
- Лизавета Егоровна! это не вам бы говорить, не мне бы слушать.
- Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть, ребенка - это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.
- Лизавета Егоровна, это не так!
- А как же? человек любит семью для себя. Ведь вы же перестали любить жену, когда она стала делать вам гадости.
- Нет, не тогда я перестал ее любить.
- Ну, это все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете рутину, - вы, по-моему, человек решительно вредный. Это мое откровенное о вас мнение.
- Покорно вас благодарю за эту откровенность, - сказал, приподнимаясь, Розанов. - Что ж, после такого разговора, я полагаю, нет причины продолжать наше знакомство.
- Как хотите, Дмитрий Петрович, - спокойно отвечала Лиза. - Я на вас не сержусь, но общего между нами ничего нет, и вы действительно только разъединяете наше общество своим присутствием.
- Я этого более не буду делать, - отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. - Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.