– Как у тебя дела-то, бригадир? – спрашивает она, ласково сжимая его пальцы.
– Ничего! Рубим понемногу!
Ульяна замедляет шаги… Григорий для нее – открытая книга, набранная крупным шрифтом. Ульяна читает ее легко. Стоило ответить ему на вопрос – «ничего!» – и при этом небрежно, мельком улыбнуться, как поняла она, что неважно идет дело у бригадира в Глухой Мяте. Прямо об этом Григорий никогда не скажет: упрям он, настойчив и – уж она-то знает! – самолюбив. Странно уживаются в нем мальчишество, житейская непрактичность, застенчивая нежность с твердостью, упрямством, фанатической преданностью делу. В тот день, когда она впервые увидела Григория, ее поразила эта редкая смесь мужества и мягкости – поглядела Ульяна на губы, на подбородок Григория и подумала: «Ого! Этот человек способен на многое!» А перевела взгляд на глаза, на тонкие ноздри маленького носа и внутренне улыбнулась: «Мальчишка он еще, маленький и славный!» И еще одно поразило Ульяну – начитанной она была, большой книжницей и, поглядев впервые на Григория, подумала, что напоминает он чем-то молодого Петра, описанного Алексеем Толстым. Такой же долговязый, мелкоголовый, и губы гузкой, и руки аршинные, да и походка птичья, подпрыгивающая. «Вон куда метнула!» – посмеялась над собой мысленно Ульяна, но он именно таким остался в ее памяти. Разным был в жизни Григорий, неожиданным, но для нее всегда понятным.
– Успеете до навигации вырубить Глухую Мяту? – прямо спрашивает она.
Знает Ульяна, что на такой вопрос он ответит правду, но все-такн искоса следит за его лицом. Он на миг сжимает губы, вскидывает левую бровь – она у него подвижная, живая, – думает немного и отвечает:
– Думаю, что не успеем!
Ну вот – она не ошиблась! Ульяна шагает медленно, опустив голову, смотрит на носки аккуратных, начищенных хромовых сапог, плотно облегающих полноватую ногу. Говорит раздумчиво:
– Знаешь, Гриша, самое правильное – вести себя спокойно, командовать как можно меньше, а больше советоваться с людьми. Понятно – опыта ты не имеешь… А с Федором, по-моему, просто! Он неплохой парень! Я их семью знаю! Недавно у старшей сестры Федора роды принимала – отличный мужик родился! Хорошая семья! Я бы на твоем месте с Федором по-дружески обращалась, он на ласку отзывчивый. Попробуй, Гриша! Скажи ему, что племянник хорошо развивается, пять пятьсот тянет.
Ульяна говорит рассудительно, веско и по-прежнему смотрит на носки сапог, бережливо перешагивает через небольшие лужицы, а те, что побольше, обходит стороной, и вместе с ней, связанный переплетенными руками, шагает Григорий. Ему вспоминается, что вот так же рассудительно говорил директор Сутурмин, и говорил почти то же самое, что Ульяна.
– Народ в Глухой Мяте неплохой! Георгий Раков, Никита Федорович, Петя Удочкин… А главное, Гриша, нужно заработать авторитет! Это основное… Да ты и сам знаешь! – вдруг весело встряхивает головой она и замолкает.
Умный человек Ульяна. Понимает она, сердцем улавливает, что достаточно нравоучений, что нельзя переборщать, и разговор завершает шуткой.
– Ученого учить – только портить! – смеется она и без перехода спрашивает: – Как там Дарьюшка живет?
– Стряпает! Замечательно нас кормит Дарья!
– Милая женщина! – ласково произносит Ульяна. – Люблю я ее! Как она делает? – Ульяна останавливается, снимает пальцы с пальцев мужа и неизъяснимо прелестным, девичьим движением прижимает руки к груди. Глаза ее широко открываются, губы по-Дарьиному округляются – изумленно и мило. И Ульяна восклицает Дарьиным голосом: – Ой, мамочки, хорошие мои!
Григорий любуется женой, радостно смеется: Ульяна сейчас удивительно похожа на Дарью.
– Ты не давай Дарью в обиду, Гриша! Ей нужно жизнь начинать сначала. Замуж ей надо!
Ульяна замолкает, но внезапно наклоняется к нему и, поджав губы, жалуется:
– А я старею, Гриша!
– Ты с чего это?
– А вот с чего! – певуче отвечает она и, притянув к себе его руку, чтобы нагнулся, шепчет на ухо: – Женить начинаю! Примета старости!
Хитра, ох хитра жена бригадира Семенова Ульяна! Не хочет она, чтобы молодой муж сам заметил гусиные лапки на ее висках, не хочет, чтобы первым сказал ей о седой пряди волос, и поэтому сама напоминает ему время от времени о своем возрасте. Готовит исподволь мужа к тяжелому для нее известию – стара ты, Ульяна, много старше своего Гриши! Понимает Ульяна, что в сто раз хуже будет, если Григорий сам молчаливо заметит ее возраст.
– Женить начинаю! – шепчет Ульяна, щекоча его ухо теплым дыханием, и он чувствует плечом прикосновение ее высокой, налитой здоровьем груди. Воровато оглянувшись на Валерку, Гриша жадно обнимает жену, прижимает к себе. Она подается вперед и тоже следит одним глазом за Валеркой, но прижимается к нему крепко, нежно, чуть вздрогнув в широких бедрах, точно по ним прокатывается волна.
– Идти надо!
Она еле слышно отзывается:
– Скоро уж вернешься!
Берег Оби делается положе, кустарник редеет. Они идут отдельно, молча. Валерка бежит впереди. С обского берега дорога поворачивает направо, петлянув по взгорку, забирается в кедрач. По колеям дороги, пробитым тракторными гусеницами, бегут мутные потоки, журча, рвутся к Оби.
Верхушки сосен облиты голубым сиянием. Тайга истекает туманом – прозрачным, тонким; она словно дымит им.
– Поворот! – останавливается Григорий.
– Валерий! – зовет Ульяна.
Мальчик подбегает.
– Ну, сынок! – сгибается Григорий, и Валерка кидается к нему, подпрыгнув, повисает на шее, пелует в небритую щеку.
– Ты колючий, папа! Возвращайся скорее!
Ульяна исподлобья смотрит на них, нетерпеливо переступает с ноги на ногу, а когда раскрасневшийся сын отрывается от Григория, берет его за полы телогрейки, раздельно говорит:
– Береги себя! Пойдешь через реки, выруби шест. Нож есть?
– Да!
– Не забудь вырубить шест… Ну, будь счастлив! – Она нежно, легко целует его.
Он уходит, поднимается на пригорок, весь облитый солнцем, отсветами голубых луж.
– Будь счастлив, Гриша! – машет рукой Ульяна.
Он уходит, а они стоят долго, и она что-то шепчет про себя. Только Ульяна знает, чего стоило ей спокойствие, деланное равнодушие к тому, что муж возвращается в Глухую Мяту по раскисшей, готовой тронуться на север Оби. Остаться хотя бы до вечера, выждать, когда подморозит дорогу, не решилась предложить Ульяна – знала, что не согласится Григорий. А она никогда не настаивала на своем в тех случаях, когда была уверена, что он не послушается ее. Она берегла случаи, когда могла поставить на своем. Боялась Ульяна, что хоть единожды в жизни Григорий поступит вопреки ее желанию. Кто знает, будет ли это последний раз?
2
3
– Ничего! Рубим понемногу!
Ульяна замедляет шаги… Григорий для нее – открытая книга, набранная крупным шрифтом. Ульяна читает ее легко. Стоило ответить ему на вопрос – «ничего!» – и при этом небрежно, мельком улыбнуться, как поняла она, что неважно идет дело у бригадира в Глухой Мяте. Прямо об этом Григорий никогда не скажет: упрям он, настойчив и – уж она-то знает! – самолюбив. Странно уживаются в нем мальчишество, житейская непрактичность, застенчивая нежность с твердостью, упрямством, фанатической преданностью делу. В тот день, когда она впервые увидела Григория, ее поразила эта редкая смесь мужества и мягкости – поглядела Ульяна на губы, на подбородок Григория и подумала: «Ого! Этот человек способен на многое!» А перевела взгляд на глаза, на тонкие ноздри маленького носа и внутренне улыбнулась: «Мальчишка он еще, маленький и славный!» И еще одно поразило Ульяну – начитанной она была, большой книжницей и, поглядев впервые на Григория, подумала, что напоминает он чем-то молодого Петра, описанного Алексеем Толстым. Такой же долговязый, мелкоголовый, и губы гузкой, и руки аршинные, да и походка птичья, подпрыгивающая. «Вон куда метнула!» – посмеялась над собой мысленно Ульяна, но он именно таким остался в ее памяти. Разным был в жизни Григорий, неожиданным, но для нее всегда понятным.
– Успеете до навигации вырубить Глухую Мяту? – прямо спрашивает она.
Знает Ульяна, что на такой вопрос он ответит правду, но все-такн искоса следит за его лицом. Он на миг сжимает губы, вскидывает левую бровь – она у него подвижная, живая, – думает немного и отвечает:
– Думаю, что не успеем!
Ну вот – она не ошиблась! Ульяна шагает медленно, опустив голову, смотрит на носки аккуратных, начищенных хромовых сапог, плотно облегающих полноватую ногу. Говорит раздумчиво:
– Знаешь, Гриша, самое правильное – вести себя спокойно, командовать как можно меньше, а больше советоваться с людьми. Понятно – опыта ты не имеешь… А с Федором, по-моему, просто! Он неплохой парень! Я их семью знаю! Недавно у старшей сестры Федора роды принимала – отличный мужик родился! Хорошая семья! Я бы на твоем месте с Федором по-дружески обращалась, он на ласку отзывчивый. Попробуй, Гриша! Скажи ему, что племянник хорошо развивается, пять пятьсот тянет.
Ульяна говорит рассудительно, веско и по-прежнему смотрит на носки сапог, бережливо перешагивает через небольшие лужицы, а те, что побольше, обходит стороной, и вместе с ней, связанный переплетенными руками, шагает Григорий. Ему вспоминается, что вот так же рассудительно говорил директор Сутурмин, и говорил почти то же самое, что Ульяна.
– Народ в Глухой Мяте неплохой! Георгий Раков, Никита Федорович, Петя Удочкин… А главное, Гриша, нужно заработать авторитет! Это основное… Да ты и сам знаешь! – вдруг весело встряхивает головой она и замолкает.
Умный человек Ульяна. Понимает она, сердцем улавливает, что достаточно нравоучений, что нельзя переборщать, и разговор завершает шуткой.
– Ученого учить – только портить! – смеется она и без перехода спрашивает: – Как там Дарьюшка живет?
– Стряпает! Замечательно нас кормит Дарья!
– Милая женщина! – ласково произносит Ульяна. – Люблю я ее! Как она делает? – Ульяна останавливается, снимает пальцы с пальцев мужа и неизъяснимо прелестным, девичьим движением прижимает руки к груди. Глаза ее широко открываются, губы по-Дарьиному округляются – изумленно и мило. И Ульяна восклицает Дарьиным голосом: – Ой, мамочки, хорошие мои!
Григорий любуется женой, радостно смеется: Ульяна сейчас удивительно похожа на Дарью.
– Ты не давай Дарью в обиду, Гриша! Ей нужно жизнь начинать сначала. Замуж ей надо!
Ульяна замолкает, но внезапно наклоняется к нему и, поджав губы, жалуется:
– А я старею, Гриша!
– Ты с чего это?
– А вот с чего! – певуче отвечает она и, притянув к себе его руку, чтобы нагнулся, шепчет на ухо: – Женить начинаю! Примета старости!
Хитра, ох хитра жена бригадира Семенова Ульяна! Не хочет она, чтобы молодой муж сам заметил гусиные лапки на ее висках, не хочет, чтобы первым сказал ей о седой пряди волос, и поэтому сама напоминает ему время от времени о своем возрасте. Готовит исподволь мужа к тяжелому для нее известию – стара ты, Ульяна, много старше своего Гриши! Понимает Ульяна, что в сто раз хуже будет, если Григорий сам молчаливо заметит ее возраст.
– Женить начинаю! – шепчет Ульяна, щекоча его ухо теплым дыханием, и он чувствует плечом прикосновение ее высокой, налитой здоровьем груди. Воровато оглянувшись на Валерку, Гриша жадно обнимает жену, прижимает к себе. Она подается вперед и тоже следит одним глазом за Валеркой, но прижимается к нему крепко, нежно, чуть вздрогнув в широких бедрах, точно по ним прокатывается волна.
– Идти надо!
Она еле слышно отзывается:
– Скоро уж вернешься!
Берег Оби делается положе, кустарник редеет. Они идут отдельно, молча. Валерка бежит впереди. С обского берега дорога поворачивает направо, петлянув по взгорку, забирается в кедрач. По колеям дороги, пробитым тракторными гусеницами, бегут мутные потоки, журча, рвутся к Оби.
Верхушки сосен облиты голубым сиянием. Тайга истекает туманом – прозрачным, тонким; она словно дымит им.
– Поворот! – останавливается Григорий.
– Валерий! – зовет Ульяна.
Мальчик подбегает.
– Ну, сынок! – сгибается Григорий, и Валерка кидается к нему, подпрыгнув, повисает на шее, пелует в небритую щеку.
– Ты колючий, папа! Возвращайся скорее!
Ульяна исподлобья смотрит на них, нетерпеливо переступает с ноги на ногу, а когда раскрасневшийся сын отрывается от Григория, берет его за полы телогрейки, раздельно говорит:
– Береги себя! Пойдешь через реки, выруби шест. Нож есть?
– Да!
– Не забудь вырубить шест… Ну, будь счастлив! – Она нежно, легко целует его.
Он уходит, поднимается на пригорок, весь облитый солнцем, отсветами голубых луж.
– Будь счастлив, Гриша! – машет рукой Ульяна.
Он уходит, а они стоят долго, и она что-то шепчет про себя. Только Ульяна знает, чего стоило ей спокойствие, деланное равнодушие к тому, что муж возвращается в Глухую Мяту по раскисшей, готовой тронуться на север Оби. Остаться хотя бы до вечера, выждать, когда подморозит дорогу, не решилась предложить Ульяна – знала, что не согласится Григорий. А она никогда не настаивала на своем в тех случаях, когда была уверена, что он не послушается ее. Она берегла случаи, когда могла поставить на своем. Боялась Ульяна, что хоть единожды в жизни Григорий поступит вопреки ее желанию. Кто знает, будет ли это последний раз?
2
Свертывая в кедрачи, Григорий несет на спине беспокоящийся, напряженный взгляд Ульяны, ему хочется обернуться еще раз, и он оборачивается, но уже не видит ни жены, ни сына.
«Молодец Уля! – ласково думает он о жене. – Не задерживала меня!» Его переполняет чувство нежности, любви, признательности к ней…
Темная гулкость кедрача звенит капелью. Стволы деревьев потемнели от влаги, ветки, тяжело распластавшись, тянется к земле. Тайга на мелкие лоскутки изрезана солнечными тенями и от этого стала цветастой, как ситцевое платье деревенской плясуньи, вышедшей в круг.
Мысли текут хорошие, плавные, покойные. Шагается легко, хотя пошли вторые сутки, как Григорий в пути, хотя позади шестьдесят километров и бессонная ночь…
Разговор с директором Сутурминым получился коротким, совсем не таким, каким представлял его Григорий там, в Глухой Мяте. Он раньше думал, что расскажет директору о своих отношениях с лесозаготовителями, поделится с ним тревогами, но случилось не так. Как только вошел Григорий в кабинет, увидел лакированную мебель, ковровую дорожку, фикусы в кадках, несколько телефонов на столе и самого Сутурмина, громко разговаривающего по селектору, так показалось ему, что дела Глухой Мяты стали мелкими, незначительными. Что было Сутурмину – руководителю огромного предприятия, которое занимало площадь небольшой европейской страны, – до того, что Федор Титов не выбирает тонкомерные хлысты, а Михаил Силантьев норовит пиловочник выдать за судострой. Все это показалось ненужным, мелким в просторном кабинете, где людей интересовало только одно – будет спасен сосняк от шелкопряда или не будет? Все остальное, по мнению Григория, не могло интересовать человека, разговаривающего по селектору. Поэтому он решил твердо – о мелочах не говорить, а только о главном. Но и главное-то тоже приобретало категорический смысл – да или нет?
Сутурмин нисколько не удивился приходу Григория. С таким видом, точно ждал его с минуты на минуту и даже пригласил в кабинет для беседы, протянул руку, второй схватил телефонную трубку, буркнул несколько слов, со звяком бросил, схватил другую, опять буркнул в нее и кивнул головой на диван – садись! Одновременно с этим освободившейся рукой он нажал кнопку настольного звонка, после чего, словно по волшебству, появилась бесшумная секретарша, вытянулась по-армейски в дверях.
– Ко мне – никого! Звонков – никаких! – командовал директор.
Только по этому и понял Григорий, что его приход для директора был все-таки событием.
Кивком головы отправив секретаршу, Сутурмин выхватил из столешницы папиросу, жестом фокусника кинул ее в рот, неуловимо быстро чиркнул спичкой о что-то лежащее на столе и всей грудью брякнул на стол, налив веселой кровью молодое, яркое лицо с косыми височками, проговорил звонко:
– Зачем пожаловал, командир особой ударной дивизии? Выкладывайте карты на стол, Григорий Григорьевич!
Директор был в кабинете не один – у окна сидел главный инженер. На него и покосился – насмешливо – Сутурмин, спрашивая Григория:
– Так зачем? Выкладывайте на стол!
Ожидая взрыва возмущения, негодования тем, что запасной бобины не оказалось, Семенов коротко рассказал о происшествии, но случилось неожиданное: директор еще больше повеселел, рывком перекатился по стулу к главному инженеру, закусив папиросу, проревел:
– Видал миндал! Начхал я на твой скепсис, понял! – И к Семенову: – Сводку знаю, можете не рассказывать… Говорите о людях! Слушаются? Не слушаются? Как работают? Что Титов? Ну, Григорий Григорьевич! Кладите на стол!
Григорий, помолчав, ответил:
– Ничего!.. Все в порядке!
– Ага! Хорошо!
И опять к главному инженеру:
– Видал! Бьем скептиков, бьем!
Вот тут-то и понял Григорий причину веселости директора Сутурмина, понял, почему он весело кричит главному инженеру: «Бьем скептиков!» Ясно представил Григорий картину в кабинете директора перед отправкой бригады в Глухую Мяту: главный инженер, наверное, был против кандидатуры Семенова на должность бригадира, а Сутурмин доказывал обратное и, как всегда, настоял на своем – большой властности и силы человеком был директор Сутурмин. Поняв его, Григорий обозлился и, кажется, даже покраснел, но в то же время почувствовал приятное: хвалит, значит, его директор, коли считает, что победил в споре с главным инженером! Доволен, значит, делами в Глухой Мяте Сутурмин, если даже выход из строя трактора не огорчил его.
– Ну хорошо!
Директор снова метнулся к телефону, ухватился волосатой рукой за трубку, но не поднял, а засверлил глазами Григория:
– Что надо? Бобину! Отлично! Дам две! – Подхватил грубку, прижал щекой к плечу. – Мехмастерскую!.. Сутурмин!.. Ты чего второй раз за день здороваешься? Забыл! С директором можно и три раза здороваться, а, как ты думаешь? Ничего не думаешь! Ты смотри у меня – я этого, брат, не люблю! Так вот что, Гололобов, к тебе придет Григорий Григорьевич Семенов… Да, да, он самый – из Глухой Мяты! Как дела у них? Как сажа бела у них дела! – с розыгрышем глянул он на Семенова. – Даешь ему две бобины, пять колец баббиту… Все дать, что он попросит!.. А? Мало! Понятно!.. А тебе понятно, что я приказы писать люблю. Какие приказы? Это узнаешь, когда прочтешь!.. А? Вот так бы давно! Ты что – не понимаешь значение Глухой Мяты? Ах, теперь понимаешь!..
Он бросил трубку, зыркнул глазами вниз, в столешницу, выбросил на стол пачку «Казбека»:
– Курите! – и удивился, когда Григорий взял папиросу: – Вы же бросали! Ах, снова! Не от Глухой Мяты ли?
– Нет! – недовольно буркнул Григорий, рассердившись еще больше оттого, что памятливым оказался директор.
– Это хорошо! – обрадовался Сутурмин и вышел из-за стода, мягко прошел по ковровой дорожке, поворачиваясь, задел ее, досадливо пнул и сам рассмеялся. После смеха директор как-то замедлился в движениях, в словах и вроде бы улыбаться стал меньше, хотя длинные лукавые губы все норовили сбиться в усмешку.
– Вы, Григорий Григорьевич, особенно на командирские методы не нажимайте, – расхаживая по ковру, говорил он. – Люди в Глухой Мяте взрослые, сознательные. Убеждайте! И не словами убеждайте, а примером, показом, или, как говорят в армии, – делай как я! Сам-то работаешь? – спросил он, вдруг сбившись на «ты», словно неловко было спросить: «Сами-то работаете?»
– Работаю!
– Правильно! С Титовым нужно дипломатничать. Это, брат, оригинальный мужик. Вы дипломатии не стесняйтесь! Я с ним тоже дипломатничаю, и не всегда удачно! Бывает! – заулыбался он, точно обрадовался случаю понасмешничать среди серьезного и вроде назидательного разговора. – А ребята как, десятиклассники?
– Работают, занимаются!
– С этими дело труднее! Их надо, Григорий Григорьевич, как пленку, проявить. Из хороших рабочих семей парни, у них должна быть рабочая гордость. Вот ее и проявить! Они-то как к бригадиру относятся? – спросил он серьезно.
– Ничего! – недовольно проронил Григорий.
– Угу! А работают отменно?
– Работают хорошо!
– Угу! Сторонятся, значит, только отбиваются… – соображает Сутурмин. – Как, Григорий Григорьевич, есть такое? Держатся в сторонке от коллектива?
– Это есть! – туго, неохотно сознается Григорий, чувствуя, что директор, точно за кончик ниточки из клубка, начинает вытаскивать из него то, что он решил не говорить ему. – Это есть!
– Понятно! – Метнул взгляд на главного инженера Сутурмин и заложил руки за спину. – Вот вам, Василий Петрович, проблема встает во весь ростище! – назидательно сказал он главному инженеру. – Хорошо, с этим покончим! Такой вопрос. Вы подумайте, прежде чем ответить на него. Как ведет себя и работает механик Изюмин?
Сутурмин неслышно прошагал по дорожке, осторожно, чтобы не мешать думать Семенову, сел на валик дивана. Он требовательно и серьезно глядел на Григория серыми глазами, а главный инженер подтянулся после вопроса директора об Изюмине. Вынул папиросу изо рта, выпыхнул дым.
Все это насторожило Григория, понявшего, что это самый главный вопрос директора к нему. Это было важно, очень важно Сутурмину и главному инженеру.
– Работает хорошо! – подумав, ответил Григорий.
– Ясно! – сызнова метнул взгляд на главного инженера Сутурмин, и Григорию показалось, что они ждали от него другого ответа.
– Ничего плохого за ним не замечал, – твердо добавил он, думая, что действительно ничего предосудительного не знает за механиком Изюминым, хотя этот человек не нравится ему. Не нравится по многим причинам, но это не имеет никакого отношения к вопросу директора. И поэтому Григорий еще раз повторил: – Он хороший механик!
– Ясно, ясно! – торопливо проговорил директор, соскакивая с валика. – Видите, в чем дело… Мы раньше этого не хотели говорить вам, чтобы не создавать предубеждения. Изюмин – это бывший главный механик Зареченского леспромхоза.
– Зареченского! – воскликнул Григорий и даже чуточку привстал. – Так я, значит, не ошибся, что где-то встречал его!
– Вы были с ним в прошлом году на совещании. Он выступал!
– Так вот оно что!
Только теперь Григорий вспоминает большой зал совещания, огненные люстры под потолком, праздничный гул и человека на трибуне. Да, это и был механик Изюмин! Он сходил тогда со сцены под бурные аплодисменты лесозаготовителей после эффектного, умного и дельного выступления. Сияющим, сильным и гордым было лицо Изюмина, таким его и запомнил Григорий.
– Да, вы встречались с ним… Недавно Изюмин снят с работы и исключен из партии… Я вижу, вы хотите спросить, за что! За многое! За администрирование, карьеризм, пренебрежение к нуждам рабочих… Он наказан сурово. Вот поэтому нас интересует, как он ведет себя, как работает. Комбинат предоставил Изюмину возможность исправить ошибки, послав на работу к нам. Мы сделали большее: удовлетворили его просьбу, послав на трудный, ответственный участок – в Глухую Мяту.
Он возвращается за стол, садится.
– Это хорошо, Григорий Григорьевич, что мы повидались! Ну, и последнее… Говорите прямо, кончите к ледоходу или нет?
– Сомнительно! – глядя прямо в глаза директору, ответил Григорий.
– А кончить надо. Лес нужно спасти от гибели! Вы понимаете меня, Григорий Григорьевич!
– Понимаю!
– Счастливого пути! Не рискуйте особенно. Впрочем, по сообщению бюро погоды, река тронется не раньше чем через неделю. Действуйте, Григорий Григорьевич!
«Молодец Уля! – ласково думает он о жене. – Не задерживала меня!» Его переполняет чувство нежности, любви, признательности к ней…
Темная гулкость кедрача звенит капелью. Стволы деревьев потемнели от влаги, ветки, тяжело распластавшись, тянется к земле. Тайга на мелкие лоскутки изрезана солнечными тенями и от этого стала цветастой, как ситцевое платье деревенской плясуньи, вышедшей в круг.
Мысли текут хорошие, плавные, покойные. Шагается легко, хотя пошли вторые сутки, как Григорий в пути, хотя позади шестьдесят километров и бессонная ночь…
Разговор с директором Сутурминым получился коротким, совсем не таким, каким представлял его Григорий там, в Глухой Мяте. Он раньше думал, что расскажет директору о своих отношениях с лесозаготовителями, поделится с ним тревогами, но случилось не так. Как только вошел Григорий в кабинет, увидел лакированную мебель, ковровую дорожку, фикусы в кадках, несколько телефонов на столе и самого Сутурмина, громко разговаривающего по селектору, так показалось ему, что дела Глухой Мяты стали мелкими, незначительными. Что было Сутурмину – руководителю огромного предприятия, которое занимало площадь небольшой европейской страны, – до того, что Федор Титов не выбирает тонкомерные хлысты, а Михаил Силантьев норовит пиловочник выдать за судострой. Все это показалось ненужным, мелким в просторном кабинете, где людей интересовало только одно – будет спасен сосняк от шелкопряда или не будет? Все остальное, по мнению Григория, не могло интересовать человека, разговаривающего по селектору. Поэтому он решил твердо – о мелочах не говорить, а только о главном. Но и главное-то тоже приобретало категорический смысл – да или нет?
Сутурмин нисколько не удивился приходу Григория. С таким видом, точно ждал его с минуты на минуту и даже пригласил в кабинет для беседы, протянул руку, второй схватил телефонную трубку, буркнул несколько слов, со звяком бросил, схватил другую, опять буркнул в нее и кивнул головой на диван – садись! Одновременно с этим освободившейся рукой он нажал кнопку настольного звонка, после чего, словно по волшебству, появилась бесшумная секретарша, вытянулась по-армейски в дверях.
– Ко мне – никого! Звонков – никаких! – командовал директор.
Только по этому и понял Григорий, что его приход для директора был все-таки событием.
Кивком головы отправив секретаршу, Сутурмин выхватил из столешницы папиросу, жестом фокусника кинул ее в рот, неуловимо быстро чиркнул спичкой о что-то лежащее на столе и всей грудью брякнул на стол, налив веселой кровью молодое, яркое лицо с косыми височками, проговорил звонко:
– Зачем пожаловал, командир особой ударной дивизии? Выкладывайте карты на стол, Григорий Григорьевич!
Директор был в кабинете не один – у окна сидел главный инженер. На него и покосился – насмешливо – Сутурмин, спрашивая Григория:
– Так зачем? Выкладывайте на стол!
Ожидая взрыва возмущения, негодования тем, что запасной бобины не оказалось, Семенов коротко рассказал о происшествии, но случилось неожиданное: директор еще больше повеселел, рывком перекатился по стулу к главному инженеру, закусив папиросу, проревел:
– Видал миндал! Начхал я на твой скепсис, понял! – И к Семенову: – Сводку знаю, можете не рассказывать… Говорите о людях! Слушаются? Не слушаются? Как работают? Что Титов? Ну, Григорий Григорьевич! Кладите на стол!
Григорий, помолчав, ответил:
– Ничего!.. Все в порядке!
– Ага! Хорошо!
И опять к главному инженеру:
– Видал! Бьем скептиков, бьем!
Вот тут-то и понял Григорий причину веселости директора Сутурмина, понял, почему он весело кричит главному инженеру: «Бьем скептиков!» Ясно представил Григорий картину в кабинете директора перед отправкой бригады в Глухую Мяту: главный инженер, наверное, был против кандидатуры Семенова на должность бригадира, а Сутурмин доказывал обратное и, как всегда, настоял на своем – большой властности и силы человеком был директор Сутурмин. Поняв его, Григорий обозлился и, кажется, даже покраснел, но в то же время почувствовал приятное: хвалит, значит, его директор, коли считает, что победил в споре с главным инженером! Доволен, значит, делами в Глухой Мяте Сутурмин, если даже выход из строя трактора не огорчил его.
– Ну хорошо!
Директор снова метнулся к телефону, ухватился волосатой рукой за трубку, но не поднял, а засверлил глазами Григория:
– Что надо? Бобину! Отлично! Дам две! – Подхватил грубку, прижал щекой к плечу. – Мехмастерскую!.. Сутурмин!.. Ты чего второй раз за день здороваешься? Забыл! С директором можно и три раза здороваться, а, как ты думаешь? Ничего не думаешь! Ты смотри у меня – я этого, брат, не люблю! Так вот что, Гололобов, к тебе придет Григорий Григорьевич Семенов… Да, да, он самый – из Глухой Мяты! Как дела у них? Как сажа бела у них дела! – с розыгрышем глянул он на Семенова. – Даешь ему две бобины, пять колец баббиту… Все дать, что он попросит!.. А? Мало! Понятно!.. А тебе понятно, что я приказы писать люблю. Какие приказы? Это узнаешь, когда прочтешь!.. А? Вот так бы давно! Ты что – не понимаешь значение Глухой Мяты? Ах, теперь понимаешь!..
Он бросил трубку, зыркнул глазами вниз, в столешницу, выбросил на стол пачку «Казбека»:
– Курите! – и удивился, когда Григорий взял папиросу: – Вы же бросали! Ах, снова! Не от Глухой Мяты ли?
– Нет! – недовольно буркнул Григорий, рассердившись еще больше оттого, что памятливым оказался директор.
– Это хорошо! – обрадовался Сутурмин и вышел из-за стода, мягко прошел по ковровой дорожке, поворачиваясь, задел ее, досадливо пнул и сам рассмеялся. После смеха директор как-то замедлился в движениях, в словах и вроде бы улыбаться стал меньше, хотя длинные лукавые губы все норовили сбиться в усмешку.
– Вы, Григорий Григорьевич, особенно на командирские методы не нажимайте, – расхаживая по ковру, говорил он. – Люди в Глухой Мяте взрослые, сознательные. Убеждайте! И не словами убеждайте, а примером, показом, или, как говорят в армии, – делай как я! Сам-то работаешь? – спросил он, вдруг сбившись на «ты», словно неловко было спросить: «Сами-то работаете?»
– Работаю!
– Правильно! С Титовым нужно дипломатничать. Это, брат, оригинальный мужик. Вы дипломатии не стесняйтесь! Я с ним тоже дипломатничаю, и не всегда удачно! Бывает! – заулыбался он, точно обрадовался случаю понасмешничать среди серьезного и вроде назидательного разговора. – А ребята как, десятиклассники?
– Работают, занимаются!
– С этими дело труднее! Их надо, Григорий Григорьевич, как пленку, проявить. Из хороших рабочих семей парни, у них должна быть рабочая гордость. Вот ее и проявить! Они-то как к бригадиру относятся? – спросил он серьезно.
– Ничего! – недовольно проронил Григорий.
– Угу! А работают отменно?
– Работают хорошо!
– Угу! Сторонятся, значит, только отбиваются… – соображает Сутурмин. – Как, Григорий Григорьевич, есть такое? Держатся в сторонке от коллектива?
– Это есть! – туго, неохотно сознается Григорий, чувствуя, что директор, точно за кончик ниточки из клубка, начинает вытаскивать из него то, что он решил не говорить ему. – Это есть!
– Понятно! – Метнул взгляд на главного инженера Сутурмин и заложил руки за спину. – Вот вам, Василий Петрович, проблема встает во весь ростище! – назидательно сказал он главному инженеру. – Хорошо, с этим покончим! Такой вопрос. Вы подумайте, прежде чем ответить на него. Как ведет себя и работает механик Изюмин?
Сутурмин неслышно прошагал по дорожке, осторожно, чтобы не мешать думать Семенову, сел на валик дивана. Он требовательно и серьезно глядел на Григория серыми глазами, а главный инженер подтянулся после вопроса директора об Изюмине. Вынул папиросу изо рта, выпыхнул дым.
Все это насторожило Григория, понявшего, что это самый главный вопрос директора к нему. Это было важно, очень важно Сутурмину и главному инженеру.
– Работает хорошо! – подумав, ответил Григорий.
– Ясно! – сызнова метнул взгляд на главного инженера Сутурмин, и Григорию показалось, что они ждали от него другого ответа.
– Ничего плохого за ним не замечал, – твердо добавил он, думая, что действительно ничего предосудительного не знает за механиком Изюминым, хотя этот человек не нравится ему. Не нравится по многим причинам, но это не имеет никакого отношения к вопросу директора. И поэтому Григорий еще раз повторил: – Он хороший механик!
– Ясно, ясно! – торопливо проговорил директор, соскакивая с валика. – Видите, в чем дело… Мы раньше этого не хотели говорить вам, чтобы не создавать предубеждения. Изюмин – это бывший главный механик Зареченского леспромхоза.
– Зареченского! – воскликнул Григорий и даже чуточку привстал. – Так я, значит, не ошибся, что где-то встречал его!
– Вы были с ним в прошлом году на совещании. Он выступал!
– Так вот оно что!
Только теперь Григорий вспоминает большой зал совещания, огненные люстры под потолком, праздничный гул и человека на трибуне. Да, это и был механик Изюмин! Он сходил тогда со сцены под бурные аплодисменты лесозаготовителей после эффектного, умного и дельного выступления. Сияющим, сильным и гордым было лицо Изюмина, таким его и запомнил Григорий.
– Да, вы встречались с ним… Недавно Изюмин снят с работы и исключен из партии… Я вижу, вы хотите спросить, за что! За многое! За администрирование, карьеризм, пренебрежение к нуждам рабочих… Он наказан сурово. Вот поэтому нас интересует, как он ведет себя, как работает. Комбинат предоставил Изюмину возможность исправить ошибки, послав на работу к нам. Мы сделали большее: удовлетворили его просьбу, послав на трудный, ответственный участок – в Глухую Мяту.
Он возвращается за стол, садится.
– Это хорошо, Григорий Григорьевич, что мы повидались! Ну, и последнее… Говорите прямо, кончите к ледоходу или нет?
– Сомнительно! – глядя прямо в глаза директору, ответил Григорий.
– А кончить надо. Лес нужно спасти от гибели! Вы понимаете меня, Григорий Григорьевич!
– Понимаю!
– Счастливого пути! Не рискуйте особенно. Впрочем, по сообщению бюро погоды, река тронется не раньше чем через неделю. Действуйте, Григорий Григорьевич!
3
Григорий Семенов идет в Глухую Мяту.
Шестой час вечера. Душный, настоявшийся на кедраче и прошлогодних осиновых листьях воздух пахнет банными вениками. Дорога по кедровнику хороша, но скоро, километра через четыре, начнется голое, продутое ветрами пространство, начнутся верети, лога, маленькие речушки – четыре их. После речушек – загогулина Оби, через которую лежит дорога Григория. Речушки опасны, беспокойны, уже в первый путь он брел по воде, а на рассвете, когда подморозило, еле отрывал бродни от наледи – примерзали. Но речушки – полбеды! Главное – Обь, широкая на загогулине, как море, вспучившаяся от тепла и раскисшего снега. Ручейки источили ее, как дождевые черви землю. Насквозь продутая ветрами, Обь заторосилась – ни на тракторе, ни на санях не проехать. Один путь по Оби во второй половине апреля – пешеходный.
За плечами Григория громыхает металлом тяжелый рюкзак. Две бобины, несколько свечей, вкладыши к подшипникам, пильные цепи, диски к электросучкорезкам, баббит – целое богатство в рюкзаке у Григория.
Кедровник прореживается, наливается солнцем, деревья лесенкой приникают к земле, становясь ниже. Затем Григорий шагает сором, который по бокам оброс бахромой кустарника, а минут через десять сор кончается; петлянув еще раз по тальнику, дорога точно подскакивает вверх – берег. Под ослизшей кручей вилюжится река Кедровка. Ослепленный солнцем, он спервоначалу ничего не может разглядеть, но потом, когда глаза привыкают, видит, что река покрыта кашеобразной, глубокой наледью. Дорога, как широкий ремень, перехватывает Кедровку с берега на берег и тоже вспучилась. На дороге торчат вмерзшие за зиму метелки сена, ветки. Наледь, точно тесто в квашне, поднявшись, прилипает к высокому яру.
Григорий вырубает шест. Выбрав длинный, гибкий тальник, очищает его от ветвей, прикидывает в руках – кажется, хорошо! Подумав, надевает рюкзак на одно плечо, чтобы в случае необходимости можно было легко сбросить; пристегивает к поясу голенища бродней, еще раз подумав, вынимает из кармана брюк пачку «Севера» и перекладывает в шапку, за меховой козырек.
Он готов к переходу через Кедровку.
Григорий на полусогнутых ногах спускается под яр. Бродни скользят, разъезжаются, он почти едет, притормаживая шестом точно так, как лыжники палками. На яру земля уже обнажилась, под верхним слоем чернозема, твердая как камень, желтится глина. Ноги Григория, сняв верхний, оттаявший слой почвы, оставляют на яру две желтые длинные борозды.
Осторожно, как кошка дорогу после дождя, Григорий пробует броднем прибереговой лед, медленно переносит на ногу тяжесть всего тела – держит! Похожий на большой циркуль, он идет по дороге, стараясь шагать по местам, прикрытым снегом, лошадиным навозом, ветками: в этих местах солнце меньше прогрело снег и лед. Он твердо ставит ноги, зная, что ступня, поставленная зыбковато, не почувствует опасности и на нее нельзя будет опереться, чтобы прыгнуть, если лед провалится. Григорий идет так, как ходят сплавщики по бревнам, лежащим на воде, – тонкими, легкими могут быть бревна, лежать в метре друг от друга, но сплавщик все равно перейдет реку. Он разбежится на берегу, гикнув, прыгнет на первое бревно, оно не успеет и до половины погрузиться в воду, как оттолкнется от него, перепрыгнет на второе, затем на третье, четвертое и – бежит, оставляя после себя волненье полузатонувших бревен, которые и всплыть-то не успевают, как сплавщик уже скалит зубы на другой стороне реки. С берега, а еще лучше – из лодки, кажется, что человек бежит по клавишам огромного пианино…
Когда до берега остается пятнадцать-двадцать метров, Григорий мягко и очень медленно, сразу обеими ногами, проваливается в наледь. Со стороны это выглядит так – человек вдруг укорачивается в ногах, становится обрубком тела. Он не успевает ни вскрикнуть, ни удивиться, но невольным, инстинктивным движением выбрасывает вперед шест и наваливается руками. Выжатая из наледи вода потоком струится в бродни, но ноги ощущают лед, и мысль работает четко: «Дальше не провалюсь!»
Итак, нужно выбираться! Он кладет шест в полуметре от себя, снимает с плеча рюкзак, сильно размахнувшись, кидает вперед.
План таков – упереться на шест коленом правой ноги, вытянуть вторую из наледи, поставить на шест, держась в это время руками за лед, чтобы не потерять равновесия. После этого нужно резко оттолкнуться от шеста, сделать шаг вперед и поставить ногу на твердое место, если оно, конечно, найдется впереди, если дорога там крепка. Шест в это время останется позади. Как же достать его? Дотянуться, пожалуй, будет невозможно! Значит, его следует подтащить, а чем? Ремнем!
Григорий снимает ремень с телогрейки, примеривает его – мал, лезет руками под пиджак, в воду, и снимает брючный ремень. Вытащить его трудно – крепко держат намокшие петли, но он все-таки справляемся с ремнем и привязывает его к первому, а оба – к шесту.
Все готово!
Утвердившись коленкой на шесте, он вытягивает правую ногу, ставит подошвой бродня на шест и в это время медленно переносит руки на снег, потом тянет левую ногу к рукам, старается как можно ближе поставить ее, упирается и выпрямляется, постепенно увеличивая нагрузку на ногу. Он уже почти стоит, когда нога опять медленно проваливается в наледь. Он судорожно подтягивает вторую ногу и оказывается в том же положении, в котором был раньше!
– Вот так! – громко говорит Григорий.
Наступает черед второго шага – опять выбирается на шест, выносит вперед руки и левую ногу, распрямляет и снова проваливается, на этот раз еще глубже.
«В чем же дело?» – думает Григорий, оглядывая дорогу, реку и берег, и понемногу начинает понимать причину неудач.
На той стороне Кедровки, к которой идет он, снега больше, чем на другой. Он здесь глубже и наледь выше.
– Повторим!
Повторяет и проваливается… Позади темнеют в солнечных лучах три пары глубоких, залитых веселой, синей водой ямины, точно по реке прошел, тяжело ступая, слон. Когда он приглядывается к яминам, то видит – в каждой из них купается озорное маленькое солнце. От первой ямины до Григория метров пять, а впереди до берега – пятнадцать. Что же получается? Если пять метров он прошел за три перекидки шеста, то пятнадцать пройдет за девять. Что же, не так много! Если на каждую перекидку он будет тратить три минуты, то потребуется двадцать семь, ну полчаса! Ничего страшного – до семи он будет на том берегу.
Вспомнив о времени, Григорий пугается – часы! Он подносит их к глазам и даже стонет от огорчения и досады: часы стоят. В них проникла вода, и Григорий вспоминает, что на областном совещании Георгий Раков тоже получил именные часы – пылеводонепроницаемые, противоударные. У Георгия была большая выработка, чем у Семенова.
«Те бы часы не остановились!» – думает Григорий и улыбается ясно, весело: смешно ему, что только сейчас, в наледи Кедровки, позавидовал Георгию.
– Ну, двигай, двигай! – кричит на себя Григорий. Через три перекидки шеста он останавливается, отдыхает, затем опять карабкается вперед.
– Восемь! – сосчитывает он.
– Девять! – тускло говорит через три минуты и мешком обвисает в наледи. Бессонье, волнения тяжело наваливаются на него, наступает та точка утомления, когда ни воля, ни нервы, ни привычка к большим нагрузкам не помогают. Сейчас может выручить только одно – отдых. И Григорий отдыхает в ледяной каше, обвиснув грудью на снег, не замечая, что он почти весь в воде. В глазах, ослепленных лучами заходящего солнца, темень; вращаются, ввинчиваются друг в друга зеленые, синие, бордовые круги. Маленькие тупые иголочки покалывают тело.
«Я не вытащу ноги!» – думает Григорий о себе как о постороннем человеке, и от этого любопытно – вытащит все же или нет? Он напрягается, упирает колено в шест, поднимает тело.
«Сделаю шаг!» – вспыхивает мысль, и он действительно делает его и от этого приходит в себя, но только на несколько минут.
– Десять! – шепотом сосчитывает он. У него опять темнеет в глазах, но он успевает увидеть берег, до которого, кажется, так далеко, что нужно шагать год.
– Одиннадцать! – говорит Григорий, обнаруживая, что все-таки сделал еще шаг.
Двенадцатого шага он сделать не может – сызнова прилегает на снег. Дышит тяжело, часто, как загнанная лошадь. Мысли медленные и равнодушные. Его ничто не тревожит, и нет другого желания, как отдохнуть.
Шестой час вечера. Душный, настоявшийся на кедраче и прошлогодних осиновых листьях воздух пахнет банными вениками. Дорога по кедровнику хороша, но скоро, километра через четыре, начнется голое, продутое ветрами пространство, начнутся верети, лога, маленькие речушки – четыре их. После речушек – загогулина Оби, через которую лежит дорога Григория. Речушки опасны, беспокойны, уже в первый путь он брел по воде, а на рассвете, когда подморозило, еле отрывал бродни от наледи – примерзали. Но речушки – полбеды! Главное – Обь, широкая на загогулине, как море, вспучившаяся от тепла и раскисшего снега. Ручейки источили ее, как дождевые черви землю. Насквозь продутая ветрами, Обь заторосилась – ни на тракторе, ни на санях не проехать. Один путь по Оби во второй половине апреля – пешеходный.
За плечами Григория громыхает металлом тяжелый рюкзак. Две бобины, несколько свечей, вкладыши к подшипникам, пильные цепи, диски к электросучкорезкам, баббит – целое богатство в рюкзаке у Григория.
Кедровник прореживается, наливается солнцем, деревья лесенкой приникают к земле, становясь ниже. Затем Григорий шагает сором, который по бокам оброс бахромой кустарника, а минут через десять сор кончается; петлянув еще раз по тальнику, дорога точно подскакивает вверх – берег. Под ослизшей кручей вилюжится река Кедровка. Ослепленный солнцем, он спервоначалу ничего не может разглядеть, но потом, когда глаза привыкают, видит, что река покрыта кашеобразной, глубокой наледью. Дорога, как широкий ремень, перехватывает Кедровку с берега на берег и тоже вспучилась. На дороге торчат вмерзшие за зиму метелки сена, ветки. Наледь, точно тесто в квашне, поднявшись, прилипает к высокому яру.
Григорий вырубает шест. Выбрав длинный, гибкий тальник, очищает его от ветвей, прикидывает в руках – кажется, хорошо! Подумав, надевает рюкзак на одно плечо, чтобы в случае необходимости можно было легко сбросить; пристегивает к поясу голенища бродней, еще раз подумав, вынимает из кармана брюк пачку «Севера» и перекладывает в шапку, за меховой козырек.
Он готов к переходу через Кедровку.
Григорий на полусогнутых ногах спускается под яр. Бродни скользят, разъезжаются, он почти едет, притормаживая шестом точно так, как лыжники палками. На яру земля уже обнажилась, под верхним слоем чернозема, твердая как камень, желтится глина. Ноги Григория, сняв верхний, оттаявший слой почвы, оставляют на яру две желтые длинные борозды.
Осторожно, как кошка дорогу после дождя, Григорий пробует броднем прибереговой лед, медленно переносит на ногу тяжесть всего тела – держит! Похожий на большой циркуль, он идет по дороге, стараясь шагать по местам, прикрытым снегом, лошадиным навозом, ветками: в этих местах солнце меньше прогрело снег и лед. Он твердо ставит ноги, зная, что ступня, поставленная зыбковато, не почувствует опасности и на нее нельзя будет опереться, чтобы прыгнуть, если лед провалится. Григорий идет так, как ходят сплавщики по бревнам, лежащим на воде, – тонкими, легкими могут быть бревна, лежать в метре друг от друга, но сплавщик все равно перейдет реку. Он разбежится на берегу, гикнув, прыгнет на первое бревно, оно не успеет и до половины погрузиться в воду, как оттолкнется от него, перепрыгнет на второе, затем на третье, четвертое и – бежит, оставляя после себя волненье полузатонувших бревен, которые и всплыть-то не успевают, как сплавщик уже скалит зубы на другой стороне реки. С берега, а еще лучше – из лодки, кажется, что человек бежит по клавишам огромного пианино…
Когда до берега остается пятнадцать-двадцать метров, Григорий мягко и очень медленно, сразу обеими ногами, проваливается в наледь. Со стороны это выглядит так – человек вдруг укорачивается в ногах, становится обрубком тела. Он не успевает ни вскрикнуть, ни удивиться, но невольным, инстинктивным движением выбрасывает вперед шест и наваливается руками. Выжатая из наледи вода потоком струится в бродни, но ноги ощущают лед, и мысль работает четко: «Дальше не провалюсь!»
Итак, нужно выбираться! Он кладет шест в полуметре от себя, снимает с плеча рюкзак, сильно размахнувшись, кидает вперед.
План таков – упереться на шест коленом правой ноги, вытянуть вторую из наледи, поставить на шест, держась в это время руками за лед, чтобы не потерять равновесия. После этого нужно резко оттолкнуться от шеста, сделать шаг вперед и поставить ногу на твердое место, если оно, конечно, найдется впереди, если дорога там крепка. Шест в это время останется позади. Как же достать его? Дотянуться, пожалуй, будет невозможно! Значит, его следует подтащить, а чем? Ремнем!
Григорий снимает ремень с телогрейки, примеривает его – мал, лезет руками под пиджак, в воду, и снимает брючный ремень. Вытащить его трудно – крепко держат намокшие петли, но он все-таки справляемся с ремнем и привязывает его к первому, а оба – к шесту.
Все готово!
Утвердившись коленкой на шесте, он вытягивает правую ногу, ставит подошвой бродня на шест и в это время медленно переносит руки на снег, потом тянет левую ногу к рукам, старается как можно ближе поставить ее, упирается и выпрямляется, постепенно увеличивая нагрузку на ногу. Он уже почти стоит, когда нога опять медленно проваливается в наледь. Он судорожно подтягивает вторую ногу и оказывается в том же положении, в котором был раньше!
– Вот так! – громко говорит Григорий.
Наступает черед второго шага – опять выбирается на шест, выносит вперед руки и левую ногу, распрямляет и снова проваливается, на этот раз еще глубже.
«В чем же дело?» – думает Григорий, оглядывая дорогу, реку и берег, и понемногу начинает понимать причину неудач.
На той стороне Кедровки, к которой идет он, снега больше, чем на другой. Он здесь глубже и наледь выше.
– Повторим!
Повторяет и проваливается… Позади темнеют в солнечных лучах три пары глубоких, залитых веселой, синей водой ямины, точно по реке прошел, тяжело ступая, слон. Когда он приглядывается к яминам, то видит – в каждой из них купается озорное маленькое солнце. От первой ямины до Григория метров пять, а впереди до берега – пятнадцать. Что же получается? Если пять метров он прошел за три перекидки шеста, то пятнадцать пройдет за девять. Что же, не так много! Если на каждую перекидку он будет тратить три минуты, то потребуется двадцать семь, ну полчаса! Ничего страшного – до семи он будет на том берегу.
Вспомнив о времени, Григорий пугается – часы! Он подносит их к глазам и даже стонет от огорчения и досады: часы стоят. В них проникла вода, и Григорий вспоминает, что на областном совещании Георгий Раков тоже получил именные часы – пылеводонепроницаемые, противоударные. У Георгия была большая выработка, чем у Семенова.
«Те бы часы не остановились!» – думает Григорий и улыбается ясно, весело: смешно ему, что только сейчас, в наледи Кедровки, позавидовал Георгию.
– Ну, двигай, двигай! – кричит на себя Григорий. Через три перекидки шеста он останавливается, отдыхает, затем опять карабкается вперед.
– Восемь! – сосчитывает он.
– Девять! – тускло говорит через три минуты и мешком обвисает в наледи. Бессонье, волнения тяжело наваливаются на него, наступает та точка утомления, когда ни воля, ни нервы, ни привычка к большим нагрузкам не помогают. Сейчас может выручить только одно – отдых. И Григорий отдыхает в ледяной каше, обвиснув грудью на снег, не замечая, что он почти весь в воде. В глазах, ослепленных лучами заходящего солнца, темень; вращаются, ввинчиваются друг в друга зеленые, синие, бордовые круги. Маленькие тупые иголочки покалывают тело.
«Я не вытащу ноги!» – думает Григорий о себе как о постороннем человеке, и от этого любопытно – вытащит все же или нет? Он напрягается, упирает колено в шест, поднимает тело.
«Сделаю шаг!» – вспыхивает мысль, и он действительно делает его и от этого приходит в себя, но только на несколько минут.
– Десять! – шепотом сосчитывает он. У него опять темнеет в глазах, но он успевает увидеть берег, до которого, кажется, так далеко, что нужно шагать год.
– Одиннадцать! – говорит Григорий, обнаруживая, что все-таки сделал еще шаг.
Двенадцатого шага он сделать не может – сызнова прилегает на снег. Дышит тяжело, часто, как загнанная лошадь. Мысли медленные и равнодушные. Его ничто не тревожит, и нет другого желания, как отдохнуть.