Весна идет по Глухой Мяте!
Михаил Силантьев раскряжевывает хлысты. Невесело Михаилу. Ночь почти не спал, ворочался, гонял думу за думой в отяжелевшей голове, словно ветер по небу тучи, но так ничего и не мог придумать и на полчаса прикорнул, задремал чутко до призывного голоса бригадира: «Подъем, товарищи!»
Случилось с Михаилом однажды такое – переезжая из города в город, катился он по земле, как перекати-поле по стерне, и докатился до городишка Званцево. Здесь месяца четыре отработал он на цементном заводе и вдруг заскучал, пожаловался товарищам: «Уеду! Вот завтра сяду на поезд и отправлюсь дальше!» Но товарищи в ответ рассмеялись: «Не уедешь! Дальше не уедешь! Назад можешь, а дальше – нет! Тупик!» Кинулся он к карте – действительно тупик! Нет дальше из города стальной нитки рельсов, а только назад открывает путь зеленый светофор. И вот тогда, разобравшись в тупиках и дорогах городка Званцево, взял верх над просмешниками Михаил, одолел их стремлением развеять тоску-кручину дальней дорогой, переменой мест – хлобыстнул на стол сберегательную книжку, ткнул пальцем в то место, где «итого»: «Видели?!» Через три дня на временный аэродром городишка приземлился деревянно-тряпичный самолет ПО-2, из кабины выбрался мохноногий пилот, спросил сурово: «Кто тут заказывал спецрейс? Прошу грузиться!» И Михаил забрался в машину, погрозив на прощанье из самолета: «Выкусили? Мы клали на тупики! Вот в таком разрезе!»
Кажется теперь Силантьеву, что его положение в Глухой Мяте похоже на званцевское: тупик перед ним! Но теперь не прилетит за Михаилом машина… Не прилетит!
Силантьев бросает пилу, махом скидывает брезентовый фартук, без спроса у бригадира в два прыжка спускается с эстакады. К Дарье!
К Дарье бежит Михаил!
3
4
5
6
Михаил Силантьев раскряжевывает хлысты. Невесело Михаилу. Ночь почти не спал, ворочался, гонял думу за думой в отяжелевшей голове, словно ветер по небу тучи, но так ничего и не мог придумать и на полчаса прикорнул, задремал чутко до призывного голоса бригадира: «Подъем, товарищи!»
Случилось с Михаилом однажды такое – переезжая из города в город, катился он по земле, как перекати-поле по стерне, и докатился до городишка Званцево. Здесь месяца четыре отработал он на цементном заводе и вдруг заскучал, пожаловался товарищам: «Уеду! Вот завтра сяду на поезд и отправлюсь дальше!» Но товарищи в ответ рассмеялись: «Не уедешь! Дальше не уедешь! Назад можешь, а дальше – нет! Тупик!» Кинулся он к карте – действительно тупик! Нет дальше из города стальной нитки рельсов, а только назад открывает путь зеленый светофор. И вот тогда, разобравшись в тупиках и дорогах городка Званцево, взял верх над просмешниками Михаил, одолел их стремлением развеять тоску-кручину дальней дорогой, переменой мест – хлобыстнул на стол сберегательную книжку, ткнул пальцем в то место, где «итого»: «Видели?!» Через три дня на временный аэродром городишка приземлился деревянно-тряпичный самолет ПО-2, из кабины выбрался мохноногий пилот, спросил сурово: «Кто тут заказывал спецрейс? Прошу грузиться!» И Михаил забрался в машину, погрозив на прощанье из самолета: «Выкусили? Мы клали на тупики! Вот в таком разрезе!»
Кажется теперь Силантьеву, что его положение в Глухой Мяте похоже на званцевское: тупик перед ним! Но теперь не прилетит за Михаилом машина… Не прилетит!
Силантьев бросает пилу, махом скидывает брезентовый фартук, без спроса у бригадира в два прыжка спускается с эстакады. К Дарье!
К Дарье бежит Михаил!
3
Неладно начался весенний день для повара-уборщицы Скороход.
В шесть часов, затапливая печку, два пучка лучинок извела Дарья, пока пламя жарко охватило смолевые дрова. «Плохая примета!» – испугалась Дарья, но этим дело не кончилось: когда начала чистить картошку и только было потянулась рукой за второй или третьей картофелиной – глядь! – лежит на ладони уродина о шести пальцах-отростках, да такая страховидная, что сердце зашлось: «Совсем плохая примета!» Невиданная картофелина выказалась Дарье из мешка. Промеж двух отростков – вроде бы как голова с прижатыми ушами, заместо глаз – короткие перламутровые ростки. Картофелина глядит на Дарью подозрительно, с угрозой; две пары рук приподняты устрашающе. «Ой, что-то случится!» – и картошка о шести отростках летит в чугун, подняв фонтанчик воды.
Дарья Скороход верит в приметы. Да как и не верить, когда так неловко повертывается перед ней жизнь, что несчастье следует за несчастьем, а к ним, как тополевый пух к одежде, пристают знамения, приметы. Перед смертью старухи матери, наверное, месяца за два, курица-хохлатка запела дурным петушиным голосом, прокукарекала в подполье жутко и тревожно.
«Помру я скоро, доченька!» – сказала Дарье семидесятилетняя мать. Так и случилось – по весне проводила Дарья ее до погоста. А за месяц до несчастного замужества Дарьи содеялась примета из примет: ночное нарымское небо перекрестила из конца в конец страшная бордовая радуга – отблеск далекого северного сияния. Дарья суеверно плевала через левое плечо, и не зря: пьяницей и хулиганом оказался Васька Сторожев. Всю тяжесть свалила Дарья на бордовый страшный свет, а соседки говорили: «Где у тебя были глаза, Дарьюшка! Он всему поселку известный пьяница, почто ты, сердечная, шла за него?» Почему шла? Да потому и шла, что от судьбы не уйдешь, не спрячешься, а характер у нее мягкий, слабый, на отказ и решительность она не способна, как иная женщина на роды.
Верит Дарья в приметы. Да как и не верить, коли всего пять дней назад сжималось ее сердце от предчувствия плохого, томилась она, хотя явных примет и не было. А разве напрасно?
– Ой, мамочка! – шепчет Дарья, глядя с испугом на страшную картофелину, и кажется ей, что вместе с фонтанчиком воды поднимается на душе муторное, нехорошее. «Случится что-то!» – обреченно думает она, и в это мгновение в комнату влетает сквозной холодный ветер – дверь широко распахивается; чуть не потеряв равновесие от тяжести створки, не входит, а врывается в комнату Михаил Силантьев. Оттого, наверное, что Михаил вошел с улицы в полумрак, глаза его неестественно расширены, светятся, а щеки – в румянце. Михаил Силантьев весь – стремление. Дарья даже отшатывается назад оттого, что представляется ей, как бросится Михаил, сожмет в руках. Но он останавливается в двух шагах от нее.
– Вот что, Дарья! Ты слушай и не перебивай! – Его голос звенит. – Любовь там или не любовь, это я не знаю! Мне, Дарья, наплевать, это как хочешь, так и понимай… Я тебе скажу прямо – давай поженимся! Ты мне верь, Дарья! – Он стоит перед ней, распахнув телогрейку, широкий, крепкий, обветренный. – Ты мне, Дарья, верь! – глубоким голосом повторяет Михаил, а Дарья застывает перед ним с картошкой в руках.
– Ой, Мишенька! – мучит она тонкие пальцы в нервном захвате. – Как же ты так!
А ему вдруг становится безразличным то, что Дарья ответит… Видит Михаил, как она бледнеет, хрустит пальцами, ищет и не находит слов, но не это главное для него, оно не в том, что думает и скажет Дарья, а в том, что чувствует Михаил Силантьев к ней. Нежность, признательность чувствует он к женщине, у него сладко, как бывало в детстве от материнской ласки, ноет сердце.
«Откажет – своего добьюсь!» – думает Михаил, но и это не главное. Главное в том, что никогда таким большим, хорошим человеком не был он в своих глазах.
Вот что главное сейчас для Михаила Силантьева!
– Поженимся, Дарья! – говорит он и прямо, честно смотрит на нее. – Я для тебя душу вскрою без остаточка. Я ведь не хуже других, Дарья!
– Знаю, Миша! – теребит она цветастый передник.
– Вот и все! – внезапно резко говорит он. – Я тебе все сказал, ты решай! Ты хорошо подумай… Ты подумай! – Затем поворачивается и опять не выходит, а выбрасывается в дверь.
– Ой, мамочки мои хорошие! – вслед ему шепчет Дарья, опускаясь на табуретку. – Ой-ой!
Потом она соскакивает, бросается к окну и видит, как Михаил Силантьев идет по тропинке, как он просторно взмахивает руками, как широко шагает по раскисшему снегу. Он идет прямо, не разбирая дороги, не глядя под ноги. Он высокий, широкоплечий, быстрый.
– Ой, мамочки мои! – восклицает Дарья.
Она медленно идет по комнате, присаживается возле ведра с картошкой, достает картофелину и начинает чистить. И на ее лице появляется неяркая задумчивая улыбка.
В шесть часов, затапливая печку, два пучка лучинок извела Дарья, пока пламя жарко охватило смолевые дрова. «Плохая примета!» – испугалась Дарья, но этим дело не кончилось: когда начала чистить картошку и только было потянулась рукой за второй или третьей картофелиной – глядь! – лежит на ладони уродина о шести пальцах-отростках, да такая страховидная, что сердце зашлось: «Совсем плохая примета!» Невиданная картофелина выказалась Дарье из мешка. Промеж двух отростков – вроде бы как голова с прижатыми ушами, заместо глаз – короткие перламутровые ростки. Картофелина глядит на Дарью подозрительно, с угрозой; две пары рук приподняты устрашающе. «Ой, что-то случится!» – и картошка о шести отростках летит в чугун, подняв фонтанчик воды.
Дарья Скороход верит в приметы. Да как и не верить, когда так неловко повертывается перед ней жизнь, что несчастье следует за несчастьем, а к ним, как тополевый пух к одежде, пристают знамения, приметы. Перед смертью старухи матери, наверное, месяца за два, курица-хохлатка запела дурным петушиным голосом, прокукарекала в подполье жутко и тревожно.
«Помру я скоро, доченька!» – сказала Дарье семидесятилетняя мать. Так и случилось – по весне проводила Дарья ее до погоста. А за месяц до несчастного замужества Дарьи содеялась примета из примет: ночное нарымское небо перекрестила из конца в конец страшная бордовая радуга – отблеск далекого северного сияния. Дарья суеверно плевала через левое плечо, и не зря: пьяницей и хулиганом оказался Васька Сторожев. Всю тяжесть свалила Дарья на бордовый страшный свет, а соседки говорили: «Где у тебя были глаза, Дарьюшка! Он всему поселку известный пьяница, почто ты, сердечная, шла за него?» Почему шла? Да потому и шла, что от судьбы не уйдешь, не спрячешься, а характер у нее мягкий, слабый, на отказ и решительность она не способна, как иная женщина на роды.
Верит Дарья в приметы. Да как и не верить, коли всего пять дней назад сжималось ее сердце от предчувствия плохого, томилась она, хотя явных примет и не было. А разве напрасно?
– Ой, мамочка! – шепчет Дарья, глядя с испугом на страшную картофелину, и кажется ей, что вместе с фонтанчиком воды поднимается на душе муторное, нехорошее. «Случится что-то!» – обреченно думает она, и в это мгновение в комнату влетает сквозной холодный ветер – дверь широко распахивается; чуть не потеряв равновесие от тяжести створки, не входит, а врывается в комнату Михаил Силантьев. Оттого, наверное, что Михаил вошел с улицы в полумрак, глаза его неестественно расширены, светятся, а щеки – в румянце. Михаил Силантьев весь – стремление. Дарья даже отшатывается назад оттого, что представляется ей, как бросится Михаил, сожмет в руках. Но он останавливается в двух шагах от нее.
– Вот что, Дарья! Ты слушай и не перебивай! – Его голос звенит. – Любовь там или не любовь, это я не знаю! Мне, Дарья, наплевать, это как хочешь, так и понимай… Я тебе скажу прямо – давай поженимся! Ты мне верь, Дарья! – Он стоит перед ней, распахнув телогрейку, широкий, крепкий, обветренный. – Ты мне, Дарья, верь! – глубоким голосом повторяет Михаил, а Дарья застывает перед ним с картошкой в руках.
– Ой, Мишенька! – мучит она тонкие пальцы в нервном захвате. – Как же ты так!
А ему вдруг становится безразличным то, что Дарья ответит… Видит Михаил, как она бледнеет, хрустит пальцами, ищет и не находит слов, но не это главное для него, оно не в том, что думает и скажет Дарья, а в том, что чувствует Михаил Силантьев к ней. Нежность, признательность чувствует он к женщине, у него сладко, как бывало в детстве от материнской ласки, ноет сердце.
«Откажет – своего добьюсь!» – думает Михаил, но и это не главное. Главное в том, что никогда таким большим, хорошим человеком не был он в своих глазах.
Вот что главное сейчас для Михаила Силантьева!
– Поженимся, Дарья! – говорит он и прямо, честно смотрит на нее. – Я для тебя душу вскрою без остаточка. Я ведь не хуже других, Дарья!
– Знаю, Миша! – теребит она цветастый передник.
– Вот и все! – внезапно резко говорит он. – Я тебе все сказал, ты решай! Ты хорошо подумай… Ты подумай! – Затем поворачивается и опять не выходит, а выбрасывается в дверь.
– Ой, мамочки мои хорошие! – вслед ему шепчет Дарья, опускаясь на табуретку. – Ой-ой!
Потом она соскакивает, бросается к окну и видит, как Михаил Силантьев идет по тропинке, как он просторно взмахивает руками, как широко шагает по раскисшему снегу. Он идет прямо, не разбирая дороги, не глядя под ноги. Он высокий, широкоплечий, быстрый.
– Ой, мамочки мои! – восклицает Дарья.
Она медленно идет по комнате, присаживается возле ведра с картошкой, достает картофелину и начинает чистить. И на ее лице появляется неяркая задумчивая улыбка.
4
Михаил Силантьев возвращается на эстакаду. В Глухой Мяте уже день. Солнце вздыбилось высоко, висит, оплывшее, над сосной-семенником. Словно черепаха ноги, втянули в себя тени деревья и от этого сократились в росте. Тайга от края до края вся истекает волнистым кружевом марева. Шумят ручейки, по прежнему розовые, стукотят капли, но теперь быстро, будто проголодавшийся дятел.
На эстакаде гора хлыстов. Бригадир Семенов возится у штабеля; заметив Михаила Силантьева, укоряет:
– Нельзя же так – в рабочее время…
– Нужно было! – хватается за инструмент Михаил. Пила К-5 – жадный, маленький и злобный механизм. Как у акулы вся верхняя часть тела – рот, так и вся пила К-5 – зубы, и только позади, у ручек, виден мотор. Маленький двигатель силен, пильная цепь вращается быстро, зубья сливаются в сплошной серый поток. В руках пила К-5 рвется, ерзает как живая, голодно приникает зубьями к соснам. Словно весло в воду, погружается пила в сырую древесину, цевкой летят опилки – дымящиеся, парные.
В руках опытного раскряжевщика пила К-5 – большой силы инструмент: минут за восемь она пройдет из конца в конец длинный хлыст. Несколько раз накоротке взвоет пила, а позади останется неживой, членистый труп дерева, которое похоже на фигуру городошников – «змейку»… От хлыста к хлысту переходит Михаил, пила то злобно поет, то притихает, то пришептывает устало, когда комлевую часть дерева – самую толстую – перепиливает он. Силантьев нетерпелив, разбросан в движениях, шагает по эстакаде неровно, и пила тоже несдержанна, сердита. Человек и пила К-5 едины в нервном, взбудораженном темпе. И лесозаготовители улавливают это. Прислушивается к вою пилы бригадир Семенов, ежится Никита Федорович, когда она с заупокойным стоном грызет дерево, но лучше других чувствует нервность рук раскряжевщика электростанция механика Изюмина, мотор задыхается, как бы сникает в тот миг, когда руки Силантьева передают нервную дрожь пиле, а рычажок автоматической регулировки подачи топлива едва успевает за переменой нагрузки, – и механик Изюмин высовывается из дощатой будки.
– Уважаемый товарищ! – кричит он Силантьеву. – Минуточку, уважаемый товарищ! Нельзя ли ваше душевное расстройство несколько поумерить! Одновременно с этим рекомендуем весенние эмоцпи перенести на вечер. Объект, кажется, есть! – И он весело, ослепительно улыбается.
Михаил Силантьев даже не поворачивает голову в сторону механика, продолжает кромсать хлысты, рушить, вышибая дрожь из тяжелого наката эстакады. Только во время перехода от хлыста к хлысту Михаил бросает Изюмину грубое ругательство. Он не любит механика электростанции, не любит.
– Если ты еще раз высунешься из конуры, – зло говорит он Изюмину, поняв намек на Дарью, – я тебе наверну молотком! Вот он, видишь! – и показывает тяжелый молоток на длинной ручке.
Механик высовывается еще больше, и улыбка на его лице сияет по-прежнему.
– У меня, милый гражданин Силантьев, два молотка и даже кувалда! – склонив голову набок, произносит механик шутовским тоном. – Кувалда, между прочим, полупудовая!
– Товарищи, товарищи! – предостерегающе несется от штабелевки. – Эстакада завалена! Прошу работать!
Механик кланяется в сторону бригадира:
– Это же моя мысль! Гражданин Силантьев, прошу трудиться!
Нестерпимо хочется Михаилу запустить молоток в механика Изюмина. Но Изюмин скрывается, ныряет в электростанцию, оставив на пороге только кончик цепи, которую точит. В обязанности механика передвижной электростанции входит точка пильных цепей и дисков к электросучкорезкам, поэтому, высовываясь из электростанции, механик всегда держится за пильную цепь, вставленную другим концом в пилоточный станок.
Михаил подходит к длинному хлысту, оглядев, прикидывает, что в нем не меньше кубометра отборной пиловочной древесины, а из середины можно выкроить и бревно судостроя. Бросив пилу, он накидывает на хлыст мерную палку – так и есть! – судострой и пиловочник, дорогой сортимент. Михаил заходит с комля, полотно пилы, чтобы не зажало, подводит снизу ствола и начинает пилить, предварительно заглянув в хвост стволины – на ней чуть заметно желтеет звездообразная гниль.
, «Наверное, недалеко уходит!» – соображает он и, работая, сызнова тревожно окидывает взглядом хлыст. В это время от комелка отваливается, и он видит те же звездообразные полосы на свежем, новом месте. Михаил выключает пилу. Видит он, что если отрезать еще кусок дерева от комля, то ни пиловочника, ни судостроя не получится – напенная гниль проникла далеко, и из хлыста выйдут только две кряжины на рудстойку. И так же быстро, как понял это, в голове невидимые шестеренки независимо от него производят подсчет цифр, и, словно из щелочки автомата лотерейный билет, высовывается решение – четыре рубля шестьдесят копеек потеряет он. «Дам все-таки судострой!» – проносится в голове, и он уже делает шаг, чтобы сделать рез и отвалить судострой, как вдруг приходит мысль: «А для чего? Зачем мне деньги?» Это новая, незнакомая мысль для него. Она появилась вчуже, нежданно, как будто кто-то другой взял и вложил в голову, и в голове от этого стало тесно, перегружено. «Куда мне деньги?» – думает Михаил, застыв в неловкой позе – ноги уже шагают, а тело отстает от них.
Прибойной волной накатывается на Михаила пережитое, перечувствованное за последние дни, схватывает его властно, как волна щепку, и несет, колыхая, по стремнинам, по кручам. Вспоминается недавнее – нежное, честное; видится Дарьино лицо, белое, словно кора березы, ее голова, мило охваченная каштановыми гладкими волосами, теплыми, наверное, и душистыми. Поднимается в груди у Михаила ответная волна – радости, счастья оттого, что есть на свете такой человек – Дарья. И опять становится безразлично ему, что ответила ему женщина. Главное не в этом!
Михаил Силантьев возвращается к комлю и отпиливает большой кусок дерева, отпиливает так, чтобы ни краснинки, ни капельки гнили не осталось в бревне.
Отрезанный кусок комлины падает на эстакаду с тяжелым, сырым стуком.
– Отрезал! – негромко говорит Силантьев и оглядывается. И кажется ему, что вместе с куском комля отвалился, отрезался большой кусок жизни, ушел в прошлое, тяжело ухнув о землю. Представляется Михаилу Силантьеву, что жадные зубья пилы К-5 ровно и гладко отрезали его прошлое от того, что происходит сейчас.
Михаилу Силантьеву кажется, что стоит он на верхотине голой горы, смотрит вниз и все видит – себя видит барахтающимся там, внизу. Он ли это? Тот, нижний человек шел по жизни легко, весело, с шутками, и светила ему путеводная звезда: «Хорошо жил – без водки обедать не садился!» Легким как перышко был тот человек, а вот другой – стоящий на верхотине – совсем иной. На плечи его ложится тяжесть, груз, коли отвалил начисто старое взмахом пилы, одним движением рук.
Не радость обновления в эту секунду чувствует Михаил; а тяжесть груза, который взвалил на себя добровольно.
«Ох и трудная жизнь начинается! – думает он перегруженной, горячей головой. – Как же буду теперь?» Жизнь обернулась к нему трудом, раздумьями; то, что было раньше простым и веселым, стало нелегким, а то, что было тяжелым, – легким.
«Как же жить буду? – думает Михаил. – Выдержу ли?»
Над головой Михаила крутится шариком солнце. Небо как чаша, а тайга как ее края, а лучи влизываются в тайгу пламенем обновления жизни.
«День какой!» – думает он и вздыхает. Потом включает пилу, выпрямляется, идет вдоль хлыста, немного согнутый. Пила поет надрывно.
Михаил Силантьев раскряжевывает хлысты.
На эстакаде гора хлыстов. Бригадир Семенов возится у штабеля; заметив Михаила Силантьева, укоряет:
– Нельзя же так – в рабочее время…
– Нужно было! – хватается за инструмент Михаил. Пила К-5 – жадный, маленький и злобный механизм. Как у акулы вся верхняя часть тела – рот, так и вся пила К-5 – зубы, и только позади, у ручек, виден мотор. Маленький двигатель силен, пильная цепь вращается быстро, зубья сливаются в сплошной серый поток. В руках пила К-5 рвется, ерзает как живая, голодно приникает зубьями к соснам. Словно весло в воду, погружается пила в сырую древесину, цевкой летят опилки – дымящиеся, парные.
В руках опытного раскряжевщика пила К-5 – большой силы инструмент: минут за восемь она пройдет из конца в конец длинный хлыст. Несколько раз накоротке взвоет пила, а позади останется неживой, членистый труп дерева, которое похоже на фигуру городошников – «змейку»… От хлыста к хлысту переходит Михаил, пила то злобно поет, то притихает, то пришептывает устало, когда комлевую часть дерева – самую толстую – перепиливает он. Силантьев нетерпелив, разбросан в движениях, шагает по эстакаде неровно, и пила тоже несдержанна, сердита. Человек и пила К-5 едины в нервном, взбудораженном темпе. И лесозаготовители улавливают это. Прислушивается к вою пилы бригадир Семенов, ежится Никита Федорович, когда она с заупокойным стоном грызет дерево, но лучше других чувствует нервность рук раскряжевщика электростанция механика Изюмина, мотор задыхается, как бы сникает в тот миг, когда руки Силантьева передают нервную дрожь пиле, а рычажок автоматической регулировки подачи топлива едва успевает за переменой нагрузки, – и механик Изюмин высовывается из дощатой будки.
– Уважаемый товарищ! – кричит он Силантьеву. – Минуточку, уважаемый товарищ! Нельзя ли ваше душевное расстройство несколько поумерить! Одновременно с этим рекомендуем весенние эмоцпи перенести на вечер. Объект, кажется, есть! – И он весело, ослепительно улыбается.
Михаил Силантьев даже не поворачивает голову в сторону механика, продолжает кромсать хлысты, рушить, вышибая дрожь из тяжелого наката эстакады. Только во время перехода от хлыста к хлысту Михаил бросает Изюмину грубое ругательство. Он не любит механика электростанции, не любит.
– Если ты еще раз высунешься из конуры, – зло говорит он Изюмину, поняв намек на Дарью, – я тебе наверну молотком! Вот он, видишь! – и показывает тяжелый молоток на длинной ручке.
Механик высовывается еще больше, и улыбка на его лице сияет по-прежнему.
– У меня, милый гражданин Силантьев, два молотка и даже кувалда! – склонив голову набок, произносит механик шутовским тоном. – Кувалда, между прочим, полупудовая!
– Товарищи, товарищи! – предостерегающе несется от штабелевки. – Эстакада завалена! Прошу работать!
Механик кланяется в сторону бригадира:
– Это же моя мысль! Гражданин Силантьев, прошу трудиться!
Нестерпимо хочется Михаилу запустить молоток в механика Изюмина. Но Изюмин скрывается, ныряет в электростанцию, оставив на пороге только кончик цепи, которую точит. В обязанности механика передвижной электростанции входит точка пильных цепей и дисков к электросучкорезкам, поэтому, высовываясь из электростанции, механик всегда держится за пильную цепь, вставленную другим концом в пилоточный станок.
Михаил подходит к длинному хлысту, оглядев, прикидывает, что в нем не меньше кубометра отборной пиловочной древесины, а из середины можно выкроить и бревно судостроя. Бросив пилу, он накидывает на хлыст мерную палку – так и есть! – судострой и пиловочник, дорогой сортимент. Михаил заходит с комля, полотно пилы, чтобы не зажало, подводит снизу ствола и начинает пилить, предварительно заглянув в хвост стволины – на ней чуть заметно желтеет звездообразная гниль.
, «Наверное, недалеко уходит!» – соображает он и, работая, сызнова тревожно окидывает взглядом хлыст. В это время от комелка отваливается, и он видит те же звездообразные полосы на свежем, новом месте. Михаил выключает пилу. Видит он, что если отрезать еще кусок дерева от комля, то ни пиловочника, ни судостроя не получится – напенная гниль проникла далеко, и из хлыста выйдут только две кряжины на рудстойку. И так же быстро, как понял это, в голове невидимые шестеренки независимо от него производят подсчет цифр, и, словно из щелочки автомата лотерейный билет, высовывается решение – четыре рубля шестьдесят копеек потеряет он. «Дам все-таки судострой!» – проносится в голове, и он уже делает шаг, чтобы сделать рез и отвалить судострой, как вдруг приходит мысль: «А для чего? Зачем мне деньги?» Это новая, незнакомая мысль для него. Она появилась вчуже, нежданно, как будто кто-то другой взял и вложил в голову, и в голове от этого стало тесно, перегружено. «Куда мне деньги?» – думает Михаил, застыв в неловкой позе – ноги уже шагают, а тело отстает от них.
Прибойной волной накатывается на Михаила пережитое, перечувствованное за последние дни, схватывает его властно, как волна щепку, и несет, колыхая, по стремнинам, по кручам. Вспоминается недавнее – нежное, честное; видится Дарьино лицо, белое, словно кора березы, ее голова, мило охваченная каштановыми гладкими волосами, теплыми, наверное, и душистыми. Поднимается в груди у Михаила ответная волна – радости, счастья оттого, что есть на свете такой человек – Дарья. И опять становится безразлично ему, что ответила ему женщина. Главное не в этом!
Михаил Силантьев возвращается к комлю и отпиливает большой кусок дерева, отпиливает так, чтобы ни краснинки, ни капельки гнили не осталось в бревне.
Отрезанный кусок комлины падает на эстакаду с тяжелым, сырым стуком.
– Отрезал! – негромко говорит Силантьев и оглядывается. И кажется ему, что вместе с куском комля отвалился, отрезался большой кусок жизни, ушел в прошлое, тяжело ухнув о землю. Представляется Михаилу Силантьеву, что жадные зубья пилы К-5 ровно и гладко отрезали его прошлое от того, что происходит сейчас.
Михаилу Силантьеву кажется, что стоит он на верхотине голой горы, смотрит вниз и все видит – себя видит барахтающимся там, внизу. Он ли это? Тот, нижний человек шел по жизни легко, весело, с шутками, и светила ему путеводная звезда: «Хорошо жил – без водки обедать не садился!» Легким как перышко был тот человек, а вот другой – стоящий на верхотине – совсем иной. На плечи его ложится тяжесть, груз, коли отвалил начисто старое взмахом пилы, одним движением рук.
Не радость обновления в эту секунду чувствует Михаил; а тяжесть груза, который взвалил на себя добровольно.
«Ох и трудная жизнь начинается! – думает он перегруженной, горячей головой. – Как же буду теперь?» Жизнь обернулась к нему трудом, раздумьями; то, что было раньше простым и веселым, стало нелегким, а то, что было тяжелым, – легким.
«Как же жить буду? – думает Михаил. – Выдержу ли?»
Над головой Михаила крутится шариком солнце. Небо как чаша, а тайга как ее края, а лучи влизываются в тайгу пламенем обновления жизни.
«День какой!» – думает он и вздыхает. Потом включает пилу, выпрямляется, идет вдоль хлыста, немного согнутый. Пила поет надрывно.
Михаил Силантьев раскряжевывает хлысты.
5
Бригадир Семенов обходит лесосеку – проверяет, все ли хлысты выбраны, не разбиты ли тракторные волоки, чисты ли деляны. На полпути к вальщикам Григорий встречается с механиком Изюминым, который внезапно выныривает из сосняка; – он в черной кожаной куртке с замками-«молниями», галифе туго обтягивают икры, голова простоволоса. Он похож на ответственного работника, приехавшего в Глухую Мяту из областного центра. Семенов одет обычно – телогрейка, бродни, зимняя шапка.
– Разрешите присоединиться? – говорит механик, наклоняя голову и улыбаясь с оттенком насмешки и словно бы подчеркивая этим, что он должен присоединиться к бригадиру по служебному долгу, так как в обязанности механика передвижной электростанции входит контроль за качеством валки деревьев. Поэтому механик тоже следит за хлыстами, огребает снег с пеньков, чтобы убедиться, что Виктор и Борис хорошо ошкурили их.
– Десятикласснички работают добросовестно! – наконец говорит механик. – Этого у них не отнимешь.
Семенов искоса наблюдает за ним, тоже разгребает снег на пеньках, а сам думает о словах механика, которые для него прозвучали так: «Да, приходится признать, что парни работают хорошо, хотя вам они доставляют много хлопот, но с этим, видимо, ничего не поделаешь, ибо придраться к ребятам нельзя». Есть еще какой-то смысл, который уловить Григорий пока не может, но понимает, что Изюмин готовит почву для разговора и оценка работы Виктора и Бориса – начало. Изюмин тем временем огребает еще несколько пеньков, удовлетворённо хмыкает, прислушавшись к грому падающих деревьев, произносит:
– Да, этого у них не отнимешь! Парни работают отменно!
– Я знаю это! – отзывается Григорий и опять расшифровывает: «Как бы вы ни относились к ребятам, парни работают хорошо!» В этом – скрытый смысл слов механика и тоже начало разговора с бригадиром, а то, что разговор должен состояться, Григорий знает: с самого утра ловит он на себе испытующие, оценивающие взгляды Изюмина, видит, что механик ищет случая встретиться с ним наедине, хотя раньше Изюмин вежливо обходил Григория, держался на дистанции наигранной почтительности и подчеркнутого признания его бригадирской власти. Всем своим поведением механик давал понять Семенову, что вынужден подчиняться ему, что в силу обстоятельств безоговорочно признает власть бригадира и что, собственно говоря, ему совершенно безразлично, кому повиноваться. Изюмин относился к Григорию так, как человек относится к вывеске «Не курить», – он не задается вопросом, почему висит объявление, кто повесил его, зачем, а прочитав, пожимает плечами: «Приходится подчиняться! Ничего не поделаешь – висит!» Так и механик – пожав плечами, решил про себя: «Ничего не поделаешь! Назначен!»
«Все ясно!» – думает Семенов, не отводя взгляда и радуясь тому, что понял механика.
Они теперь идут в ногу, рядом, и Григорий замечает, что механик почти одного роста с ним.
«Метр восемьдесят пять в нем, не меньше!» – соображает Григорий. Кожаная куртка, галифе идут Изюмину; он строен, подтянут, умеет празднично держать крупную голову с поседевшими височками. И почти против своей воли, против желания Семенов спрашивает:
– Валентин Семенович, вы женаты?
Механик, видимо не ожидая такого вопроса, слегка замедляет шаги, прицеливается на Григория левым глазом – второго не было видно из-за носа с маленькой горбинкой. Немного погодя, подумав, отвечает:
– Женат! – Опять думает и прибавляет: – Разве вы не знаете нового главного врача поселковой больницы?
– А что? – круто обертывается к нему Григорий.
– Это моя жена!
– Жена! – растягивает слово Семенов и останавливается, припомнив восторженный рассказ Ульяны о новом главном враче, которая, по словам Ульяны, была настоящим человеком и прекрасным специалистом. Рассказывала Ульяна восторженно, а это было непохоже на нее – она долго присматривалась к людям, оценивала не сразу.
– Странно: вы – Изюмин, она – Снегирева, – говорит Григорий, все еще стоя напротив механика.
– Ей показалась неблагозвучной моя фамилия! – отвечает Изюмин таким тоном, словно оправдывает жену в странности, но в то же время иронизирует над ней, как над человеком, которому свойственна чудаковатость. – Есть и еще причина. Моя жена – дочь профессора Снегирева. Ей не хочется менять знаменитую фамилию на безызвестную – Изюмин! – снова не то издевается над ней, не то оправдывает жену механик.
– Вот как! Я слышал о нем. Известный хирург!
– Мы поженились, когда я учился в техникуме…
Изюмин говорит об этом просто, спокойно и, видимо, без хвастовства, как о деле пережитом и продуманном.
«Вот оно какое дело!» – думает Григорий и уж теперь отчетливо примечает броскую красоту механика, которую он раньше видел мельком, меж делами, как вещь ненужную, несущественную для того, что происходит в Глухой Мяте. Теперь же красота лица механика приобретает иное значение – она имеет прямую связь с именем знаменитого профессора, а это очень важно Григорию. Он старается подробнее вспомнить рассказ жены о главном враче. По словам Ульяны, Снегирева – скромный, душевный человек, знающий врач, очень проста в обращении с подчиненными, чутка к людям. Вспомнив это, Григорий вспоминает и другое – однажды он видел Ульяну со Снегиревой. Они вместе входили в больницу, он окликнул Ульяну, она задержалась на крыльце, а Снегирева прошла в дверь, но он успел заметить крупную фигуру, покатые плечи и простое, немного широковатое лицо.
– А я видел вашу жену! – говорит он механику.
– Может быть! – небрежно бросает Изюмин, понимая значение взгляда бригадира и позволяя разглядывать себя.
«Красив! – думает Григорий. – Очень красив! Лицо сильное, волевое, умное!» А механик вэто время говорит с улыбкой:
– Ну, осмотрели меня?
– Осмотрел! – отвечает Григорий с той же долей вызова, которая прозвучала в голосе механика.
– И что же?
– Вы красивый мужчина! – серьезно отвечает Григорий.
– А не мало? – спрашивает Изюмин и тоже становится серьезным. – Давайте начистоту, бригадир!
– Давайте! – отвечает Григорий. – Может быть, присядем на сосну. Так удобнее будет.
– Присядем, – соглашается механик и садится первым.
Они – бригадир Семенов и механик Изюмин – сидят рядом, тесно, как старые друзья, но разговор их отрывочен. Они похожи чем-то на фехтовальщиков, которые еще не стали в боевую позицию, но уже внутренне готовы к схватке, хотя маски подняты. Фехтовальщики улыбаются, их руки еще хранят тепло пожатия, но один уже принимает боевую стойку, изгибает шпагу, чертит воздух – готов стремительным движением пронзить противника. Так проходит минута – и вдруг опускаются забрала, раздается звяк стали, лица фехтовальщиков глухо закрыты сеткой Они обмениваются молниеносными, хотя поначалу и прощупывающими ударами.
– Вам рассказали обо мне? – устремляется шпага Изюмина.
– Да! – следует ответный выпад.
– Что же вы ответили?
– Правду.
– А вы всегда говорите правду?
– Всегда.
– Слушайте, Семенов, вы действительно…
– А вы?
– Стараюсь!
– Стараетесь исправиться?
– Как видите… Слушайте, бригадир! А не много вы берете на себя?!
– По силам, Изюмин, по силам!
– Курите, Семенов. Вы, кажется, не выдержали, опять начали!
– Нет, не выдержал! По некоторым причинам опять начал…
И они враз опускают руки в серебряный портсигар механика, набитый дорогими папиросами. Их пальцы сталкиваются, и они на мгновение замирают для того, чтобы долго и пристально посмотреть в глаза друг другу. Никто из них первым не опускает взгляда, их глаза спокойны, раздумчивы: синие – у механика, черные – у бригадира. Оба понимают, что взгляды нужно развести разом. Так они и делают.
– Ну, бригадир, не ожидал я от вас такого! Сильный вы человек! – весело хохочет Изюмин и слегка похлопывает рукой Григория по коленке. – Что вы можете сказать против меня? Ничего! Вы просто доложите руководству, что механик со своими обязанностями справлялся отменно.
– Я обязан!
– Ну вот видите! – довольно потирает руки механик и шутливо раскланивается. – Меня ждут дела. Станция, знаете ли, требует присмотра! До встречи!
– До встречи! – тоже шутовски склоняется Григорий. Механик уходит, а Григорий еще долго сидит на сосне и ждет, когда перестанет биться у подбородка трепетный, горячий живчик. Умен, здорово умен механик, коли понял, что именно мог говорить о нем Сутурмин. И добился своего – узнал, что ничего плохого не сказал о нем бригадир в леспромхозе, на честности сыграл, на прямодушии Григория.
«Ничего! – думает Григорий. – Посмотрим, механик Изюмин, посмотрим, что ты дальше будешь делать, как поведешь себя! Сам хотел идти за бобиной – интересно! Очень интересно!»
Живчик у подбородка замирает.
«На дочери знаменитого профессора женаты, механик Изюмин? Интересно! Очень интересно!»
– Разрешите присоединиться? – говорит механик, наклоняя голову и улыбаясь с оттенком насмешки и словно бы подчеркивая этим, что он должен присоединиться к бригадиру по служебному долгу, так как в обязанности механика передвижной электростанции входит контроль за качеством валки деревьев. Поэтому механик тоже следит за хлыстами, огребает снег с пеньков, чтобы убедиться, что Виктор и Борис хорошо ошкурили их.
– Десятикласснички работают добросовестно! – наконец говорит механик. – Этого у них не отнимешь.
Семенов искоса наблюдает за ним, тоже разгребает снег на пеньках, а сам думает о словах механика, которые для него прозвучали так: «Да, приходится признать, что парни работают хорошо, хотя вам они доставляют много хлопот, но с этим, видимо, ничего не поделаешь, ибо придраться к ребятам нельзя». Есть еще какой-то смысл, который уловить Григорий пока не может, но понимает, что Изюмин готовит почву для разговора и оценка работы Виктора и Бориса – начало. Изюмин тем временем огребает еще несколько пеньков, удовлетворённо хмыкает, прислушавшись к грому падающих деревьев, произносит:
– Да, этого у них не отнимешь! Парни работают отменно!
– Я знаю это! – отзывается Григорий и опять расшифровывает: «Как бы вы ни относились к ребятам, парни работают хорошо!» В этом – скрытый смысл слов механика и тоже начало разговора с бригадиром, а то, что разговор должен состояться, Григорий знает: с самого утра ловит он на себе испытующие, оценивающие взгляды Изюмина, видит, что механик ищет случая встретиться с ним наедине, хотя раньше Изюмин вежливо обходил Григория, держался на дистанции наигранной почтительности и подчеркнутого признания его бригадирской власти. Всем своим поведением механик давал понять Семенову, что вынужден подчиняться ему, что в силу обстоятельств безоговорочно признает власть бригадира и что, собственно говоря, ему совершенно безразлично, кому повиноваться. Изюмин относился к Григорию так, как человек относится к вывеске «Не курить», – он не задается вопросом, почему висит объявление, кто повесил его, зачем, а прочитав, пожимает плечами: «Приходится подчиняться! Ничего не поделаешь – висит!» Так и механик – пожав плечами, решил про себя: «Ничего не поделаешь! Назначен!»
«Все ясно!» – думает Семенов, не отводя взгляда и радуясь тому, что понял механика.
Они теперь идут в ногу, рядом, и Григорий замечает, что механик почти одного роста с ним.
«Метр восемьдесят пять в нем, не меньше!» – соображает Григорий. Кожаная куртка, галифе идут Изюмину; он строен, подтянут, умеет празднично держать крупную голову с поседевшими височками. И почти против своей воли, против желания Семенов спрашивает:
– Валентин Семенович, вы женаты?
Механик, видимо не ожидая такого вопроса, слегка замедляет шаги, прицеливается на Григория левым глазом – второго не было видно из-за носа с маленькой горбинкой. Немного погодя, подумав, отвечает:
– Женат! – Опять думает и прибавляет: – Разве вы не знаете нового главного врача поселковой больницы?
– А что? – круто обертывается к нему Григорий.
– Это моя жена!
– Жена! – растягивает слово Семенов и останавливается, припомнив восторженный рассказ Ульяны о новом главном враче, которая, по словам Ульяны, была настоящим человеком и прекрасным специалистом. Рассказывала Ульяна восторженно, а это было непохоже на нее – она долго присматривалась к людям, оценивала не сразу.
– Странно: вы – Изюмин, она – Снегирева, – говорит Григорий, все еще стоя напротив механика.
– Ей показалась неблагозвучной моя фамилия! – отвечает Изюмин таким тоном, словно оправдывает жену в странности, но в то же время иронизирует над ней, как над человеком, которому свойственна чудаковатость. – Есть и еще причина. Моя жена – дочь профессора Снегирева. Ей не хочется менять знаменитую фамилию на безызвестную – Изюмин! – снова не то издевается над ней, не то оправдывает жену механик.
– Вот как! Я слышал о нем. Известный хирург!
– Мы поженились, когда я учился в техникуме…
Изюмин говорит об этом просто, спокойно и, видимо, без хвастовства, как о деле пережитом и продуманном.
«Вот оно какое дело!» – думает Григорий и уж теперь отчетливо примечает броскую красоту механика, которую он раньше видел мельком, меж делами, как вещь ненужную, несущественную для того, что происходит в Глухой Мяте. Теперь же красота лица механика приобретает иное значение – она имеет прямую связь с именем знаменитого профессора, а это очень важно Григорию. Он старается подробнее вспомнить рассказ жены о главном враче. По словам Ульяны, Снегирева – скромный, душевный человек, знающий врач, очень проста в обращении с подчиненными, чутка к людям. Вспомнив это, Григорий вспоминает и другое – однажды он видел Ульяну со Снегиревой. Они вместе входили в больницу, он окликнул Ульяну, она задержалась на крыльце, а Снегирева прошла в дверь, но он успел заметить крупную фигуру, покатые плечи и простое, немного широковатое лицо.
– А я видел вашу жену! – говорит он механику.
– Может быть! – небрежно бросает Изюмин, понимая значение взгляда бригадира и позволяя разглядывать себя.
«Красив! – думает Григорий. – Очень красив! Лицо сильное, волевое, умное!» А механик вэто время говорит с улыбкой:
– Ну, осмотрели меня?
– Осмотрел! – отвечает Григорий с той же долей вызова, которая прозвучала в голосе механика.
– И что же?
– Вы красивый мужчина! – серьезно отвечает Григорий.
– А не мало? – спрашивает Изюмин и тоже становится серьезным. – Давайте начистоту, бригадир!
– Давайте! – отвечает Григорий. – Может быть, присядем на сосну. Так удобнее будет.
– Присядем, – соглашается механик и садится первым.
Они – бригадир Семенов и механик Изюмин – сидят рядом, тесно, как старые друзья, но разговор их отрывочен. Они похожи чем-то на фехтовальщиков, которые еще не стали в боевую позицию, но уже внутренне готовы к схватке, хотя маски подняты. Фехтовальщики улыбаются, их руки еще хранят тепло пожатия, но один уже принимает боевую стойку, изгибает шпагу, чертит воздух – готов стремительным движением пронзить противника. Так проходит минута – и вдруг опускаются забрала, раздается звяк стали, лица фехтовальщиков глухо закрыты сеткой Они обмениваются молниеносными, хотя поначалу и прощупывающими ударами.
– Вам рассказали обо мне? – устремляется шпага Изюмина.
– Да! – следует ответный выпад.
– Что же вы ответили?
– Правду.
– А вы всегда говорите правду?
– Всегда.
– Слушайте, Семенов, вы действительно…
– А вы?
– Стараюсь!
– Стараетесь исправиться?
– Как видите… Слушайте, бригадир! А не много вы берете на себя?!
– По силам, Изюмин, по силам!
– Курите, Семенов. Вы, кажется, не выдержали, опять начали!
– Нет, не выдержал! По некоторым причинам опять начал…
И они враз опускают руки в серебряный портсигар механика, набитый дорогими папиросами. Их пальцы сталкиваются, и они на мгновение замирают для того, чтобы долго и пристально посмотреть в глаза друг другу. Никто из них первым не опускает взгляда, их глаза спокойны, раздумчивы: синие – у механика, черные – у бригадира. Оба понимают, что взгляды нужно развести разом. Так они и делают.
– Ну, бригадир, не ожидал я от вас такого! Сильный вы человек! – весело хохочет Изюмин и слегка похлопывает рукой Григория по коленке. – Что вы можете сказать против меня? Ничего! Вы просто доложите руководству, что механик со своими обязанностями справлялся отменно.
– Я обязан!
– Ну вот видите! – довольно потирает руки механик и шутливо раскланивается. – Меня ждут дела. Станция, знаете ли, требует присмотра! До встречи!
– До встречи! – тоже шутовски склоняется Григорий. Механик уходит, а Григорий еще долго сидит на сосне и ждет, когда перестанет биться у подбородка трепетный, горячий живчик. Умен, здорово умен механик, коли понял, что именно мог говорить о нем Сутурмин. И добился своего – узнал, что ничего плохого не сказал о нем бригадир в леспромхозе, на честности сыграл, на прямодушии Григория.
«Ничего! – думает Григорий. – Посмотрим, механик Изюмин, посмотрим, что ты дальше будешь делать, как поведешь себя! Сам хотел идти за бобиной – интересно! Очень интересно!»
Живчик у подбородка замирает.
«На дочери знаменитого профессора женаты, механик Изюмин? Интересно! Очень интересно!»
6
Федор Титов и Георгий Раков работают до поздней ночи – создают запас древесины на утро. Трелюют хлысты одним трактором, так как чокеровать некому – нельзя же держать вальщиков в лесосеке больше полусуток.
Споро работают трактористы. Всего час прошел, как ушли в барак товарищи, а уж гора леса громоздится на эстакаде. Поздняя ночь в Глухой Мяте, но Федор не устал, он весел и подвижен. Давно так хорошо не было ему, как в этот длинный, суматошно-радостный весенний день, а в мускулы словно вставлены маленькие пружинки, от которых каждое движение доставляет удовольствие. И еще больше повеселел Федор, когда вспомнил, что в будке механика Изюмина еще с того памятного раза сохранилась водка. Хоть и сильно он был пьян тогда, а все-таки запомнил, что на дне литровки немного – пальца на два – осталось водки. Вспомнил о ней, обрадовался Федор, решил приложиться вечерком, с устатку, чтобы еще больше ощутить радости; и от этого весь день нет-нет да и вспомнит о бутылке и еще больше повеселеет. Правда, после сытного обеда, вспомнив о водке, тревожно подумал: «Что это я – ровно алкоголик!», но потом тревога прошла, и уже через час после обеда опять удваивалась радость весеннего дня от мысли о литровке, лежащей в будке электростанции.
Они кончают работу в час ночи, зная, что завтра могут выйти позднее.
– Хватит! – говорит Георгий и тяжело вываливается из кабины. Первые мгновения он не может ни выпрямиться, ни шагнуть – тело и ноги затекли от неподвижного сидения в машине.
– Хватит так хватит! – соглашается Федор, хотя мог бы работать еще.
Не сговариваясь, они достают тряпки, подходят к машине с двух сторон и начинают протирать ее – теплую, еще немного вздрагивающую, дышащую – маслом и бензином. Они – знающие, любящие свое дело трактористы. Пусть небо обрушивается на землю, пусть Обь выходит из берегов – не уйдут водители от заглушённой машины до тех пор, пока не пройдутся мягкой тряпкой по металлу, не спустят воду из радиатора, не подкрутят гайки.
Споро работают трактористы. Всего час прошел, как ушли в барак товарищи, а уж гора леса громоздится на эстакаде. Поздняя ночь в Глухой Мяте, но Федор не устал, он весел и подвижен. Давно так хорошо не было ему, как в этот длинный, суматошно-радостный весенний день, а в мускулы словно вставлены маленькие пружинки, от которых каждое движение доставляет удовольствие. И еще больше повеселел Федор, когда вспомнил, что в будке механика Изюмина еще с того памятного раза сохранилась водка. Хоть и сильно он был пьян тогда, а все-таки запомнил, что на дне литровки немного – пальца на два – осталось водки. Вспомнил о ней, обрадовался Федор, решил приложиться вечерком, с устатку, чтобы еще больше ощутить радости; и от этого весь день нет-нет да и вспомнит о бутылке и еще больше повеселеет. Правда, после сытного обеда, вспомнив о водке, тревожно подумал: «Что это я – ровно алкоголик!», но потом тревога прошла, и уже через час после обеда опять удваивалась радость весеннего дня от мысли о литровке, лежащей в будке электростанции.
Они кончают работу в час ночи, зная, что завтра могут выйти позднее.
– Хватит! – говорит Георгий и тяжело вываливается из кабины. Первые мгновения он не может ни выпрямиться, ни шагнуть – тело и ноги затекли от неподвижного сидения в машине.
– Хватит так хватит! – соглашается Федор, хотя мог бы работать еще.
Не сговариваясь, они достают тряпки, подходят к машине с двух сторон и начинают протирать ее – теплую, еще немного вздрагивающую, дышащую – маслом и бензином. Они – знающие, любящие свое дело трактористы. Пусть небо обрушивается на землю, пусть Обь выходит из берегов – не уйдут водители от заглушённой машины до тех пор, пока не пройдутся мягкой тряпкой по металлу, не спустят воду из радиатора, не подкрутят гайки.