– С Петром Удочкиным мы, как говорится, дотолкуемся. Это тебе – три! Теперь возьмем Силантьева… Мужик он работящий, а главное – любит зашибить деньгу! Кажись, и он не откажется. Это тебе, Григорий Григорьевич, четыре! Ну, как говорится, теперь возьмем учеников. Вот с этими туго!.. С этими я, Григорьевич, прямо не знаю, как быть! – развел руками Никита Федорович.
Видимо, и бригадир не знал, как быть с парнями, потому что ничего не сказал Борщеву. Он вообще ничего не сказал, чтобы Никита Федорович сам перебрал всех. Семенов их перебирал сотню раз, и ему было важно узнать, что думает о лесозаготовителях Никита Федорович.
– Давайте дальше! – поторопил он старика.
– Дальше, как говорится, хуже дело! Федька – ведь о нем не знаешь, что и сказать! Ему как попадет вожжа под хвост, тогда хоть караул кричи… А все-таки, как говорится, Федьку я бы сосчитал. Вот тебе – пять!.. Механика – прямо не знаю, куда его причислить. Пускай он пока повисит… Берем теперь Дарью – эта в любое время пойдет на штабелевку. Вот тебе – шесть! А против сколько – три! – ликующе сосчитал Никита Федорович, этим окончательно зачислив в подозрительную группу механика Изюмина. – Дело, как говорится, точное! Действуй, Григорий Григорьевич!..
Они, оказывается, считали одинаково, бригадир Семенов и Никита Федорович Борщев!..
Об этом и думает Семенов, шагая по раскисшей тайге. По его подсчетам получается, что лесозаготовителям нужно совсем немного прибавить рабочего времени, чтобы справиться с заданием. Всего два часа в день должны перерабатывать они – и все в порядке! Но эти два часа не записаны ни в трудовом договоре, ни в кодексе, ни в Конституции. Человек должен работать восемь часов.
Бригадир Семенов не только приказать, а даже, по существу, уговаривать не имеет права лесозаготовителей соглашаться на продление рабочего дня.
«Действуй!» – сказал ему Никита Федорович. А как действовать? Все было бы по-иному, если бы бригадир Семенов был не Семеновым, а другим бригадиром… Думается Григорию, что, будь бы на его месте другой человек – авторитетный, знающий человеческую душу командир производства, все было бы по-другому. Лесозаготовители сами бы, посчитав, прикинув, предложили бы выход.
Думается бригадиру, что люди и сейчас знают, как поступить, но выжидают решения его, Семенова. А он ничего не решил, ничего не придумал…
Тайга сыро шумит. Внизу сумрачно, холодно, да и в верховинах сосен, наверное, не лучше: тучи бегут низко и, влажные, зябкие, задевают кроны. Бесприютно в тайге. С деревьев каплет, и капли тяжелы, как кусочки свинца. По зимней шапке бригадира они ударяют дробинками.
Семенов садится на сгнивший ствол березы. Он закуривает и курит жадно, затягивается глубоко. От дыма немного кружится голова, но думать легче, мысли проясняются…
Лет пять назад, глубокой осенью, когда нарымские края потонули в непроходимой грязи, Григорий Семенов – молодой тогда еще тракторист – перегонял дизельную машину из одного поселка в другой. Три дня, а то и четыре не видели люди ни солнца, ни луны, ни звезд – была холодная, пустая и грязная осень. Вот тогда и случилось с ним похожее на то, что сейчас происходит в Глухой Мяте.
Километра четыре, наверное, отъехал Григорий от маленького поселка Синий Яр, давно скрылись огоньки, как вдруг трактор чихнул, дернулся корпусом и замолк. Григорий выскочил на гусеницу, засветлив лампочку моторного освещения, нырнул в двигатель и ничего не понял – все было исправно у новенького дизеля; никакой причины остановки мотора не мог найти Григорий, хотя осмотрел машину от фар до хвостовика. Он вставил заводную ручку, включил пускач и стал заводить. Пускач взялся легко, с первых оборотов; Григорий перевел обороты на двигатель, выждал, когда прикурит дизель чужого огонька, и дал газ, – машина работала четко. Он поехал дальше, удивляясь неожиданному капризу машины, но долго дивиться не пришлось – дизель опять чихнул, машина дернулась и замолкла. Все повторилось сначала: мотор снова завелся, снова провез Григория с километр и снова затих. Так повторялось раз десять, почти до самого леспромхозовского поселка. Григорий в кровь изорвал ладони о заводную ручку, лихорадочно вспоминал описанные в книгах всяческие неполадки дизелей, но так и не мог найти причину остановок. А за полкилометра до поселка мотор стал работать безостановочно. Он не заглох и в поселке, когда Григорий проехал длинную улицу – километра три, не заглох и во дворе механических мастерских, хотя Семенов нарочно дал ему погудеть на больших оборотах, рассказывая дежурному механику о случившемся. Механик облазил машину, проглядел от фар до хвостовика и пробурчал невнятное, но ясное Григорию: «Врет! Не может быть этого!»
Но Григорий-то знал, что может быть! А вот что творилось с дизелем, не ведает до сего дня, хотя с тех времен не одна машина, а десятки – капризных, своенравных – побывали в его руках. Тогда же показалось ему, что трактор жестоко не то шутил, не то издевался над ним. Григорий – человек здравого ума, без фантазий и несуеверный – подсмеивался над самим собой, но жене Ульяне о случившемся рассказал. Она тоже смеялась…
И вот сейчас Григорий вспоминает о своенравной машине, и ему думается, что похожее на тот давний случай происходит в Глухой Мяте. Не может понять он, ухватить умом ту силу, которая противостоит ему в бригаде. Она ощутима, но корни, причины скрыты глубоко, как тогда в металле двигателя. Думает ли Григорий о Федоре Титове – чувствуется эта сила, думает ли о парнях – опять она. Сила незримая, неизвестная, но противоположная его усилиям. Чаще всего он склонен думать, что эта сила – его неумение подойти к людям, работать с ними; чаще всего Григорий винит себя, когда глохнет мотором жизнь в Глухой Мяте, но порой кажется ему, что загадочная, непонятная сила к его неумению руководить добавляет частичку. Она, может быть, невелика, эта частичка, но, брошенная на чашу весов, клонит к земле груз ошибок, неумения руководить – и все рушится.
Посмеивается над собой Григорий Семенов – суеверие. Тогда в тракторе, наверное, по каким-то причинам засорялся провод горючего – вот и весь секрет. Иронизирует над собой Григорий, но все-таки напряженно раздумывает: какая сила противостоит ему в Глухой Мяте? Да есть ли она, не кажется ли ему? Федька Титов всегда был бузотером, парни-десятиклассники много занимались и в поселке. Да, наверное, мнится ему, кажется… Но факты, факты.
Впервые в жизни сегодня видел бригадир, как Георгий Раков рвал трактор – проскочил мимо него пулей, мотор ревел. Неужели на Ракова подействовал вчерашний конфуз с лопатой? Нет, не может быть этого! Георгий настолько уверенный в себе и уравновешенный человек, что не станет из-за такого пустяка рвать машину.
Мнится, конечно, все это ему. Никакая таинственная сила не противостоит Григорию, а просто он плохой, неумелый бригадир!
Семенов смотрит на часы – десять минут второго, он опаздывает на обед. Это не к лицу бригадиру, и Семенов бежит к эстакаде. Бежит неловкими, смешными скачками и в этот миг маленькой головой и длинными руками действительно напоминает смешного заморского зверя – кенгуру.
6
7
8
Видимо, и бригадир не знал, как быть с парнями, потому что ничего не сказал Борщеву. Он вообще ничего не сказал, чтобы Никита Федорович сам перебрал всех. Семенов их перебирал сотню раз, и ему было важно узнать, что думает о лесозаготовителях Никита Федорович.
– Давайте дальше! – поторопил он старика.
– Дальше, как говорится, хуже дело! Федька – ведь о нем не знаешь, что и сказать! Ему как попадет вожжа под хвост, тогда хоть караул кричи… А все-таки, как говорится, Федьку я бы сосчитал. Вот тебе – пять!.. Механика – прямо не знаю, куда его причислить. Пускай он пока повисит… Берем теперь Дарью – эта в любое время пойдет на штабелевку. Вот тебе – шесть! А против сколько – три! – ликующе сосчитал Никита Федорович, этим окончательно зачислив в подозрительную группу механика Изюмина. – Дело, как говорится, точное! Действуй, Григорий Григорьевич!..
Они, оказывается, считали одинаково, бригадир Семенов и Никита Федорович Борщев!..
Об этом и думает Семенов, шагая по раскисшей тайге. По его подсчетам получается, что лесозаготовителям нужно совсем немного прибавить рабочего времени, чтобы справиться с заданием. Всего два часа в день должны перерабатывать они – и все в порядке! Но эти два часа не записаны ни в трудовом договоре, ни в кодексе, ни в Конституции. Человек должен работать восемь часов.
Бригадир Семенов не только приказать, а даже, по существу, уговаривать не имеет права лесозаготовителей соглашаться на продление рабочего дня.
«Действуй!» – сказал ему Никита Федорович. А как действовать? Все было бы по-иному, если бы бригадир Семенов был не Семеновым, а другим бригадиром… Думается Григорию, что, будь бы на его месте другой человек – авторитетный, знающий человеческую душу командир производства, все было бы по-другому. Лесозаготовители сами бы, посчитав, прикинув, предложили бы выход.
Думается бригадиру, что люди и сейчас знают, как поступить, но выжидают решения его, Семенова. А он ничего не решил, ничего не придумал…
Тайга сыро шумит. Внизу сумрачно, холодно, да и в верховинах сосен, наверное, не лучше: тучи бегут низко и, влажные, зябкие, задевают кроны. Бесприютно в тайге. С деревьев каплет, и капли тяжелы, как кусочки свинца. По зимней шапке бригадира они ударяют дробинками.
Семенов садится на сгнивший ствол березы. Он закуривает и курит жадно, затягивается глубоко. От дыма немного кружится голова, но думать легче, мысли проясняются…
Лет пять назад, глубокой осенью, когда нарымские края потонули в непроходимой грязи, Григорий Семенов – молодой тогда еще тракторист – перегонял дизельную машину из одного поселка в другой. Три дня, а то и четыре не видели люди ни солнца, ни луны, ни звезд – была холодная, пустая и грязная осень. Вот тогда и случилось с ним похожее на то, что сейчас происходит в Глухой Мяте.
Километра четыре, наверное, отъехал Григорий от маленького поселка Синий Яр, давно скрылись огоньки, как вдруг трактор чихнул, дернулся корпусом и замолк. Григорий выскочил на гусеницу, засветлив лампочку моторного освещения, нырнул в двигатель и ничего не понял – все было исправно у новенького дизеля; никакой причины остановки мотора не мог найти Григорий, хотя осмотрел машину от фар до хвостовика. Он вставил заводную ручку, включил пускач и стал заводить. Пускач взялся легко, с первых оборотов; Григорий перевел обороты на двигатель, выждал, когда прикурит дизель чужого огонька, и дал газ, – машина работала четко. Он поехал дальше, удивляясь неожиданному капризу машины, но долго дивиться не пришлось – дизель опять чихнул, машина дернулась и замолкла. Все повторилось сначала: мотор снова завелся, снова провез Григория с километр и снова затих. Так повторялось раз десять, почти до самого леспромхозовского поселка. Григорий в кровь изорвал ладони о заводную ручку, лихорадочно вспоминал описанные в книгах всяческие неполадки дизелей, но так и не мог найти причину остановок. А за полкилометра до поселка мотор стал работать безостановочно. Он не заглох и в поселке, когда Григорий проехал длинную улицу – километра три, не заглох и во дворе механических мастерских, хотя Семенов нарочно дал ему погудеть на больших оборотах, рассказывая дежурному механику о случившемся. Механик облазил машину, проглядел от фар до хвостовика и пробурчал невнятное, но ясное Григорию: «Врет! Не может быть этого!»
Но Григорий-то знал, что может быть! А вот что творилось с дизелем, не ведает до сего дня, хотя с тех времен не одна машина, а десятки – капризных, своенравных – побывали в его руках. Тогда же показалось ему, что трактор жестоко не то шутил, не то издевался над ним. Григорий – человек здравого ума, без фантазий и несуеверный – подсмеивался над самим собой, но жене Ульяне о случившемся рассказал. Она тоже смеялась…
И вот сейчас Григорий вспоминает о своенравной машине, и ему думается, что похожее на тот давний случай происходит в Глухой Мяте. Не может понять он, ухватить умом ту силу, которая противостоит ему в бригаде. Она ощутима, но корни, причины скрыты глубоко, как тогда в металле двигателя. Думает ли Григорий о Федоре Титове – чувствуется эта сила, думает ли о парнях – опять она. Сила незримая, неизвестная, но противоположная его усилиям. Чаще всего он склонен думать, что эта сила – его неумение подойти к людям, работать с ними; чаще всего Григорий винит себя, когда глохнет мотором жизнь в Глухой Мяте, но порой кажется ему, что загадочная, непонятная сила к его неумению руководить добавляет частичку. Она, может быть, невелика, эта частичка, но, брошенная на чашу весов, клонит к земле груз ошибок, неумения руководить – и все рушится.
Посмеивается над собой Григорий Семенов – суеверие. Тогда в тракторе, наверное, по каким-то причинам засорялся провод горючего – вот и весь секрет. Иронизирует над собой Григорий, но все-таки напряженно раздумывает: какая сила противостоит ему в Глухой Мяте? Да есть ли она, не кажется ли ему? Федька Титов всегда был бузотером, парни-десятиклассники много занимались и в поселке. Да, наверное, мнится ему, кажется… Но факты, факты.
Впервые в жизни сегодня видел бригадир, как Георгий Раков рвал трактор – проскочил мимо него пулей, мотор ревел. Неужели на Ракова подействовал вчерашний конфуз с лопатой? Нет, не может быть этого! Георгий настолько уверенный в себе и уравновешенный человек, что не станет из-за такого пустяка рвать машину.
Мнится, конечно, все это ему. Никакая таинственная сила не противостоит Григорию, а просто он плохой, неумелый бригадир!
Семенов смотрит на часы – десять минут второго, он опаздывает на обед. Это не к лицу бригадиру, и Семенов бежит к эстакаде. Бежит неловкими, смешными скачками и в этот миг маленькой головой и длинными руками действительно напоминает смешного заморского зверя – кенгуру.
6
– Ну вот, товарищи, положение такое! – говорит Семенов, закрывая блокнот. – Мы работаем так, что задание не выполним, если река пойдет раньше, чем предполагалось!
Его слова падают в тишину.
Слышно, как осторожно звякают тарелки в руках Дарьи, как на малых оборотах работает передвижная электростанция. После обеда лесозаготовители неподвижны, ленивы, осоловело валятся на бок. Слова бригадира они встречают спокойно: не равнодушно, но и без всякого подъема. И только Никита Федорович Борщев ворочается, оглаживает бороду, перебегает взглядом от человека к человеку. Механик Изюмин полулежит на брезенте, читает книгу. Виктор и Борис притулились в уголке навеса и выжидательно молчат. Михаил Силантьев лежит навзничь, раскинув руки.
– А дирекция оплатит сверхурочные? – спрашивает он, не меняя положения.
– В пятницу поговорю с директором! Думаю, он согласится! Сверхурочные разрешаются в тех случаях, когда коллектив сам идет на них.
– Это мы понимаем, не маленькие! На сверхурочные нужно разрешение профсоюзной организации, а она этого сделать не может – подрыв авторитета профсоюза получается. На это ты как ответишь, бригадир? Вот разогни-ка вопросец! – глухо говорит Силантьев – мешает шапка, положенная на лицо, чтобы не досаждал свет.
– Если мы согласимся, нам профсоюз не указ! – запальчиво вмешивается Никита Федорович. – Мы, как говорится, сами себе владыки. Я, товарищи, предлагаю понатужиться… Вот ежели бы, к примеру, не до шести работать, а до восьми, дело, как говорится, пойдет по-другому! А? – вертит он головой, но слова старика, как и слова бригадира, повисают в молчании. Только Михаил Силантьев после длинной паузы замечает:
– Здрасьте! Дураку понятно, что, если взять сверхурочные, по-другому дело пойдет!
Другие лесозаготовители молчат. Молчит и Георгий Раков, видимо, ждет, когда заговорят другие. Но они неподвижны, а Федор Титов сосредоточенно строгает палочку. Рядом с ним сидит Петр Удочкин и следит за руками Федора.
– Ну вот что, товарищи! – сурово произносит Раков. – Я до обеда говорить не хотел… Моя машина вышла из строя… Пробило бобину! – поясняет он и отвертывается, чтобы не замет или, как у него нервно вздрагивают губы.
– А запасная? – тугим голосом спрашивает бригадир, чуть-чуть приподнявшись.
– Нет запасной!
– Врешь! – кричит Семенов.
– Не взяли, Гриша! – отвечает Раков. – Раз в сто лет пробивает бобину.
– Ой, мамочка моя! – восклицает Дарья, прижимая руки к груди.
Что такое бобина, зачем нужна, она не знает, но по напряженным лицам лесозаготовителей, по бледности, залившей Семенова, понимает: случилось серьезное, тяжелое, такое серьезное, что может разрушить наладившуюся жизнь в Глухой Мяте, и люди станут другими, и все станет другим. Опытом недлинной жизни понимает Дарья серьезность случившегося и поэтому пугается:
– Ой, мамочка!
– Врешь! – кричит Семенов и срывается с брезента. За ним вскакивают Силантьев, Титов, Удочкин, парни-десятиклассники, Дарья. Механик Изюмин откладывает в сторону книгу, помедлив, закрывает ее, аккуратно укладывает в карман и только после этого идет на лесосеку. Идет тихо и о чем-то думает.
Его слова падают в тишину.
Слышно, как осторожно звякают тарелки в руках Дарьи, как на малых оборотах работает передвижная электростанция. После обеда лесозаготовители неподвижны, ленивы, осоловело валятся на бок. Слова бригадира они встречают спокойно: не равнодушно, но и без всякого подъема. И только Никита Федорович Борщев ворочается, оглаживает бороду, перебегает взглядом от человека к человеку. Механик Изюмин полулежит на брезенте, читает книгу. Виктор и Борис притулились в уголке навеса и выжидательно молчат. Михаил Силантьев лежит навзничь, раскинув руки.
– А дирекция оплатит сверхурочные? – спрашивает он, не меняя положения.
– В пятницу поговорю с директором! Думаю, он согласится! Сверхурочные разрешаются в тех случаях, когда коллектив сам идет на них.
– Это мы понимаем, не маленькие! На сверхурочные нужно разрешение профсоюзной организации, а она этого сделать не может – подрыв авторитета профсоюза получается. На это ты как ответишь, бригадир? Вот разогни-ка вопросец! – глухо говорит Силантьев – мешает шапка, положенная на лицо, чтобы не досаждал свет.
– Если мы согласимся, нам профсоюз не указ! – запальчиво вмешивается Никита Федорович. – Мы, как говорится, сами себе владыки. Я, товарищи, предлагаю понатужиться… Вот ежели бы, к примеру, не до шести работать, а до восьми, дело, как говорится, пойдет по-другому! А? – вертит он головой, но слова старика, как и слова бригадира, повисают в молчании. Только Михаил Силантьев после длинной паузы замечает:
– Здрасьте! Дураку понятно, что, если взять сверхурочные, по-другому дело пойдет!
Другие лесозаготовители молчат. Молчит и Георгий Раков, видимо, ждет, когда заговорят другие. Но они неподвижны, а Федор Титов сосредоточенно строгает палочку. Рядом с ним сидит Петр Удочкин и следит за руками Федора.
– Ну вот что, товарищи! – сурово произносит Раков. – Я до обеда говорить не хотел… Моя машина вышла из строя… Пробило бобину! – поясняет он и отвертывается, чтобы не замет или, как у него нервно вздрагивают губы.
– А запасная? – тугим голосом спрашивает бригадир, чуть-чуть приподнявшись.
– Нет запасной!
– Врешь! – кричит Семенов.
– Не взяли, Гриша! – отвечает Раков. – Раз в сто лет пробивает бобину.
– Ой, мамочка моя! – восклицает Дарья, прижимая руки к груди.
Что такое бобина, зачем нужна, она не знает, но по напряженным лицам лесозаготовителей, по бледности, залившей Семенова, понимает: случилось серьезное, тяжелое, такое серьезное, что может разрушить наладившуюся жизнь в Глухой Мяте, и люди станут другими, и все станет другим. Опытом недлинной жизни понимает Дарья серьезность случившегося и поэтому пугается:
– Ой, мамочка!
– Врешь! – кричит Семенов и срывается с брезента. За ним вскакивают Силантьев, Титов, Удочкин, парни-десятиклассники, Дарья. Механик Изюмин откладывает в сторону книгу, помедлив, закрывает ее, аккуратно укладывает в карман и только после этого идет на лесосеку. Идет тихо и о чем-то думает.
7
Трактору Георгия Ракова – стыдно.
Виновато подобрав под себя гусеницы, ссутулясь, виновато смотрит на лесозаготовителей потухшими фарами. Он неподвижен и холоден, он намертво притулился к сосне, опав мотором в яму, и от этого кажется особенно жалким. Уныло зияет пустота кабины, погасли красные огоньки, и только из бункера, едва приметный, клубится дымок – машина делает последние вздохи.
Семенов подбегает к трактору, обдираясь, проскальзывает крупным телом в кабину, зло срывает капот и сует голову в мотор.
– Крутаните! – исступленно кричит он.
Ему не видно, кто берется за ручку, но после крика коленчатый вал сразу же поворачивается – смачно цокают поршни, лопнувшим пузырем хлопает такт. Семенову некогда – он не прислоняет свечу к металлической массе, а сжимает ее пальцами, чтобы всем телом ощутить больной укол электрического разряда.
– Еще крутаните!
Тело напрягается. Забыв о том, что удар током может выбить из кабины, Семенов ждет его, но пальцы ощущают только тепло неостывшей свечи. Поршни цокают безостановочно – ручку крутит, видимо, сильный человек, – но Семенов не чувствует ничего. Он выскакивает из кабины, кричит на всю лесосеку:
– Федька, Федька, Титов!
Все забывает, все прощает он Федору в надежде, что у него есть запасная бобина.
– Нет у меня бобины! – отвечает Титов, вращающий ручку.
Семенов вылезает из трактора, прислоняется к гусенице…
Тяжел удар, нанесенный бригадиру. Второй за день: утром, расплескав, раздавив землю, пришла весна; после обеда встал трактор. Один за одним валятся на бригадира тяжелые, как смолевые бревна, удары, и от этого пухнет голова, наливается звоном. Ни мысли в ней, ни желания думать. Что делать? А ничего!
Глубочайшее безразличие ко всему охватывает Григория. Вались все к чертовой матери! Пропадай пропадом! Встал трактор – ну и что ж! Будем работать с одним. Пришла такая весна – а он при чем, он не распоряжается погодой, – будем работать столько, сколько позволит время! К чертовой матери! Он не сам вызвался в бригадиры, а назначили! Он – тракторист, обыкновенный тракторист, как Федор, как Георгий, он такой же рабочий, как и все в Глухой Мяте. Его дело сидеть за рычагами, а не ломать голову над расчетами, выберут Глухую Мяту или не выберут, и не его дело агитировать лесозаготовителей перейти на сверхурочные. Сами не маленькие, должны понимать государственные интересы: они такие же рабочие, как и он. Они тоже – рабочий класс!
К дьяволу все! К чертям собачьим! Пусть другие ломают голову…
Покрасневшими глазами смотрит Семенов на товарищей, молча окруживших машину. Стоят, сочувствуют вроде, а когда заговорил о сверхурочных, отмалчивались, прятали взгляды, поговаривали о профсоюзе. Как за кобылий хвост, ухватились за свои права, забыв о государстве. Сейчас тоже помалкивают, выжидают, какое решение примет он, Семенов. А он никакого решения принимать не будет! Вот так! Маракуйте сами, не маленькие!..
– Не шепчитесь! – вдруг обрушивается на парней-десятиклассников Григорий, заметив, что они о чем-то переговариваются. – Говорите громко! Что предлагаете?
– Нужно перемотать индукционную катушку, – говорит Борис.
Вот оно! Вот как! Не по-простому, не по-рабочему сказано – не бобину, а по-ученому – индукционную катушку. Как же, будущие инженеры! После обеда шептались за его спиной, советовались, дрожали от страха, что некогда будет заниматься, а теперь – перемотать индукционную катушку! Как это – перемотать? Кто ее будет перематывать?
– Значит, перемотать предлагаете? – спрашивает Семенов парней. – Индукционную катушку перемотать… Сами будете перематывать или другим прикажете?
– Полегче, товарищ Семенов! – вспыхивает Борис, уловив в голосе бригадира издевательские интонации. – Полегче!
– А вы не болтайте! – прикрикивает на парней Раков. – Вы дело предлагайте! Как вы ее перемотаете?
Семенов усмехается. Вот вам! Получите от простого тракториста, от неученого. В ремонтных мастерских и то не всегда удается перематывать бобины, а они – в лесу, в Глухой Мяте, где и куска провода-то не найдешь!
Бригадир смотрит на парней с ненавистью. Эка вырядились! В лыжных костюмчиках, в толстокожих ботинках! Вывесили на стенку расписание, по четыре раза в день моются, скребутся, как кошки.
– Перемотчики! – дрожа от ярости, бросает им Семенов.
Парни дружно, враз поворачиваются и уходят от трактора – спортивным шагом, чуть раскачиваясь. Разного роста, разные фигурами, но похожие движениями, затылками, подбритыми по-спортивному. Вот так же уходили они из комнаты, когда бузотерил пьяный Титов.
– Видел? – передергивается Григорий и плечом показывает Ракову на парней.
– Видел! – отвечает Георгий. – Я за ними это давно примечаю… Временные рабочие! Сторонятся наших дел! – добавляет он презрительно. – Ну их к черту! Без них обойдемся! Давайте думать, что делать…
Но Семенов не может оторваться от уходящих парней. На скулах у него, большие, точно шарикоподшипники, ходят желваки, рот туго стянут резинкой. Он что-то шепчет про себя… Чувствует Григорий: безразличие, охватившее его при виде заглохшего трактора, проходит… Погодите же!Трактор будет работать! Будет!
– Выход есть! – говорит Семенов. – По местам, товарищи… Пока обойдемся одной машиной!
Лесозаготовители медленно расходятся. Последним уходит механик Изюмин. Он по-прежнему о чем-то думает, курит папиросу за папиросой.
Когда у трактора остаются только двое, Раков спрашивает:
– Что придумал, Гриша?
– Пойду в леепромхоз!
Раков поднимает лица к небу. Проходит несколько минут, пока он отзывается:
– Пройдешь?
– Пройду!
– Это дело! – коротко одобряет Георгий и больше не говорит ничего. Они хорошо понимают друг друга, Георгий Раков и бригадир Семенов.
Виновато подобрав под себя гусеницы, ссутулясь, виновато смотрит на лесозаготовителей потухшими фарами. Он неподвижен и холоден, он намертво притулился к сосне, опав мотором в яму, и от этого кажется особенно жалким. Уныло зияет пустота кабины, погасли красные огоньки, и только из бункера, едва приметный, клубится дымок – машина делает последние вздохи.
Семенов подбегает к трактору, обдираясь, проскальзывает крупным телом в кабину, зло срывает капот и сует голову в мотор.
– Крутаните! – исступленно кричит он.
Ему не видно, кто берется за ручку, но после крика коленчатый вал сразу же поворачивается – смачно цокают поршни, лопнувшим пузырем хлопает такт. Семенову некогда – он не прислоняет свечу к металлической массе, а сжимает ее пальцами, чтобы всем телом ощутить больной укол электрического разряда.
– Еще крутаните!
Тело напрягается. Забыв о том, что удар током может выбить из кабины, Семенов ждет его, но пальцы ощущают только тепло неостывшей свечи. Поршни цокают безостановочно – ручку крутит, видимо, сильный человек, – но Семенов не чувствует ничего. Он выскакивает из кабины, кричит на всю лесосеку:
– Федька, Федька, Титов!
Все забывает, все прощает он Федору в надежде, что у него есть запасная бобина.
– Нет у меня бобины! – отвечает Титов, вращающий ручку.
Семенов вылезает из трактора, прислоняется к гусенице…
Тяжел удар, нанесенный бригадиру. Второй за день: утром, расплескав, раздавив землю, пришла весна; после обеда встал трактор. Один за одним валятся на бригадира тяжелые, как смолевые бревна, удары, и от этого пухнет голова, наливается звоном. Ни мысли в ней, ни желания думать. Что делать? А ничего!
Глубочайшее безразличие ко всему охватывает Григория. Вались все к чертовой матери! Пропадай пропадом! Встал трактор – ну и что ж! Будем работать с одним. Пришла такая весна – а он при чем, он не распоряжается погодой, – будем работать столько, сколько позволит время! К чертовой матери! Он не сам вызвался в бригадиры, а назначили! Он – тракторист, обыкновенный тракторист, как Федор, как Георгий, он такой же рабочий, как и все в Глухой Мяте. Его дело сидеть за рычагами, а не ломать голову над расчетами, выберут Глухую Мяту или не выберут, и не его дело агитировать лесозаготовителей перейти на сверхурочные. Сами не маленькие, должны понимать государственные интересы: они такие же рабочие, как и он. Они тоже – рабочий класс!
К дьяволу все! К чертям собачьим! Пусть другие ломают голову…
Покрасневшими глазами смотрит Семенов на товарищей, молча окруживших машину. Стоят, сочувствуют вроде, а когда заговорил о сверхурочных, отмалчивались, прятали взгляды, поговаривали о профсоюзе. Как за кобылий хвост, ухватились за свои права, забыв о государстве. Сейчас тоже помалкивают, выжидают, какое решение примет он, Семенов. А он никакого решения принимать не будет! Вот так! Маракуйте сами, не маленькие!..
– Не шепчитесь! – вдруг обрушивается на парней-десятиклассников Григорий, заметив, что они о чем-то переговариваются. – Говорите громко! Что предлагаете?
– Нужно перемотать индукционную катушку, – говорит Борис.
Вот оно! Вот как! Не по-простому, не по-рабочему сказано – не бобину, а по-ученому – индукционную катушку. Как же, будущие инженеры! После обеда шептались за его спиной, советовались, дрожали от страха, что некогда будет заниматься, а теперь – перемотать индукционную катушку! Как это – перемотать? Кто ее будет перематывать?
– Значит, перемотать предлагаете? – спрашивает Семенов парней. – Индукционную катушку перемотать… Сами будете перематывать или другим прикажете?
– Полегче, товарищ Семенов! – вспыхивает Борис, уловив в голосе бригадира издевательские интонации. – Полегче!
– А вы не болтайте! – прикрикивает на парней Раков. – Вы дело предлагайте! Как вы ее перемотаете?
Семенов усмехается. Вот вам! Получите от простого тракториста, от неученого. В ремонтных мастерских и то не всегда удается перематывать бобины, а они – в лесу, в Глухой Мяте, где и куска провода-то не найдешь!
Бригадир смотрит на парней с ненавистью. Эка вырядились! В лыжных костюмчиках, в толстокожих ботинках! Вывесили на стенку расписание, по четыре раза в день моются, скребутся, как кошки.
– Перемотчики! – дрожа от ярости, бросает им Семенов.
Парни дружно, враз поворачиваются и уходят от трактора – спортивным шагом, чуть раскачиваясь. Разного роста, разные фигурами, но похожие движениями, затылками, подбритыми по-спортивному. Вот так же уходили они из комнаты, когда бузотерил пьяный Титов.
– Видел? – передергивается Григорий и плечом показывает Ракову на парней.
– Видел! – отвечает Георгий. – Я за ними это давно примечаю… Временные рабочие! Сторонятся наших дел! – добавляет он презрительно. – Ну их к черту! Без них обойдемся! Давайте думать, что делать…
Но Семенов не может оторваться от уходящих парней. На скулах у него, большие, точно шарикоподшипники, ходят желваки, рот туго стянут резинкой. Он что-то шепчет про себя… Чувствует Григорий: безразличие, охватившее его при виде заглохшего трактора, проходит… Погодите же!Трактор будет работать! Будет!
– Выход есть! – говорит Семенов. – По местам, товарищи… Пока обойдемся одной машиной!
Лесозаготовители медленно расходятся. Последним уходит механик Изюмин. Он по-прежнему о чем-то думает, курит папиросу за папиросой.
Когда у трактора остаются только двое, Раков спрашивает:
– Что придумал, Гриша?
– Пойду в леепромхоз!
Раков поднимает лица к небу. Проходит несколько минут, пока он отзывается:
– Пройдешь?
– Пройду!
– Это дело! – коротко одобряет Георгий и больше не говорит ничего. Они хорошо понимают друг друга, Георгий Раков и бригадир Семенов.
8
В майках, босиком сидят лесозаготовители в бараке и маются от жары. Дарья с утра натопила по-зимнему, а пришла весна – окна слезятся, и со стен капает. В комнате резко пахнет портянками, потом, дегтем, которым густо насмолил бродни бригадир Семенов. Сам Григорий сидит на лавке, тянет за подол рубаху – она не хочет лезть на широкие плечи, и он натягивает с трудом. Покончив с рубахой, Семенов нагибается, вытаскивает из-под лавки бродни с торчащими портянками. Выхватив одну, бригадир сожалеюще качает головой – прохудилась, потом раскладывает на полу во всю длину, ставит большую костистую ногу, примеривается – так ли? – немного передвигает ногу с угла на угол и только после этого запахивает портянку. Она схватывает ногу туго, словно перчатка.
– Ишь ты, какое дело! – замечает Никита Федорович, наблюдая, как Семенов обувается. На его лице написаны почтительность и интерес: умело, мастерски наматывает портянки бригадир, и это по душе старику, любящему сноровку в любом деле. – Этак не потрешь… Вот ежели бы еще под пятку сенца подвалить, то шагай хоть в Питер!
Семенов обертывает вторую ногу, и опять Никита Федорович почтительно говорит:
– Занозисто!.. К тому же и портянка хорошая, как ни говори, а фланелевая. Она с холщовой в ряд не идет. Холщовая скатывается, да и ногу холодит… Так что фланелевая не в пример лучше!
Бригадир натягивает бродень, заправляет за голенища концы высунувшихся портянок, пристукивает каблуками, прислушивается к тому, как звучат о пол бродки.
– Постукай, постукай! Лучше спервоначалу определить, хорошо ли села портянка. Потом поздно будет! – одобряет и это старик.
Другие лесозаготовители расположились в обычных позах: Силантьев на скамейке, Изюмин читает, Петр Удочкин, высунув кончик языка, режет березовый корень, Федор Титов валяется на матрасе, а парни занимаются, придвинув лампу.
– Дарья! – кричит бригадир.
Из соседней комнаты выходит Дарья, выжидательно останавливается в дверях и жалобно, просяще глядит на Семенова.
– Приготовь еды дня на полтора!
– Ой, неужели пойдете! – сжимает она руки на груди. – В леспромхоз?!
– Собери!.. Никита Федорович, убавьте фитиль. Коптит.
Никита Федорович аккуратно прикручивает фитиль лампы под самым носом у Виктора Гава, который в это время отрывается от книги и вопросительно глядит на руку старика, но сказать ничего не решается – лампа действительно коптит. Потом Виктор ощущает под столом толчок. Это Борис ткнул его ногой, словно сказал: «Не обращай внимания! Занимайся!» Вздохнув, Виктор снова склоняется над учебником.
Собирая вещи, Семенов ходит по комнате, за ним мотаются карикатурные, смешные тени: одна из них – на стене, рядом с Силантьевым – бочковата в груди, мала в голове. Через окна в барак проникает ветер. В тишине слышно, как он шебаршит за стенкой, струится порывами, давит на оконные переплеты. Временами доносится сырое, тяжелое гудение тайги – несутся по соснам верховые вихри.
– Георгий, наряды возьмешь у Дарьи, а расценки – вот! – Бригадир протягивает Ракову тоненькую книжонку. – И не забудь – лиственницу нужно катать отдельно.
Теперь Семенов почти одет – остается только натянуть телогрейку да нахлобучить шапку, и он готов двинуться в путь. Никита Федорович говорит, раздумчиво:
– Шестьдесят километров туда, шестьдесят обратно. Это сто двадцать! Два дня шагать, если без устали…
В это время со свертками в руках входит в комнату Дарья, нерешительно останавливается недалеко от бригадира и все так же – жалобно и просяще – смотрит на него. У нее такой вид, точно не верит Дарья в серьезность происходящего, думается ей, что Григорий Григорьевич потребовал продукты для другой цели, что он пошутил и вот-вот улыбнется и скажет, для какой именно, и ему не нужно будет идти в промозглую, ветреную ночь, в которой не видно ни зги. Смотрит с жалостью и горячей надеждой на бригадира Дарья, ждет от него улыбки – пошутил, мол! Но он молча берет свертки, заталкивает в рюкзак. Трудно понять ей по лицу Семенова, о чем думает бригадир. Рот у него маленький, сжатый подбородок тоже маленький, но выпуклый, круглый, точно бугорок.
– Давай, давай! – тянется Семенов рукой за вторым свертком, и по тому, как он берет хлеб, понимает Дарья, что дело в Глухой Мяте происходит серьезное, нешуточное, и ей кажется, что начинает вершиться то предчувствие плохого, страшного, что охватило ее, когда замолк трактор Георгия Ракова. «Что-то должно случиться!» И от этого сжимается сердце. Но лесозаготовители спокойны, недвижны, и она думает: «Мужики, они и есть мужики! Бесстрашные! Вот и Петя тоже спокоен, а ведь мягкий, ласковый! Тоже из ихнего племени. Мужики!» Немного спокойней от этой мысли становится Дарье, уютнее в бараке, стонущем от порывов ветра, – может, и минет беда! Но она все-таки просит, умоляет Семенова:
– Ой, не ходили бы в ночь, Григорий Григорьевич!
– Надо, Дарья! – отвечает Семенов. – Да ты не беспокойся – все хорошо будет!
– Неизвестно! – вдруг говорит механик Изюмин и, решительно отложив книгу, достает папиросу, красивым, четким движением подносит ее ко рту, потом чиркает спичкой. От глубокой затяжки щеки провисают, и лицо становится холодным. Подержав дым в легких, Изюмин выпускает зигзагообразной струйкой, секунду любуется ею и уж после этого резко поворачивается к Семенову – выжидательный, прямой, сильный. Бригадир по-прежнему тщательно укладывает рюкзак, и лесозаготовителям непонятно, почему он молчит, ничего не отвечает механику. – Вам лучше остаться! – веско продолжает Изюмин. – Бригадиру не положено бросать людей!.. Подумайте, Григорий Григорьевич, не похоже ли это на дезертирство?
В неловкой, согнутой позе стоит Семенов. Механик повернут к нему боком, и бригадир видит строгую линию его мускулистого лица, выпуклый лоб, немного опущенные вниз губы.
– Что вы предлагаете? – спрашивает Семенов, все еще продолжая заталкивать в узкое горло рюкзака сверток с хлебом и не успев до конца обдумать слова механика. Одно слово – дезертирство – улавливает он, и это заставляет его немного сдержать порыв рук.
– Разрешите, пойду я! – говорит Изюмин. – Вот вам мое предложение!
Это сказано так спокойно, так значительно и так просто, что лесозаготовители разом поворачиваются к механику, приходят в движение, и кажется от этого, что порывы ветра за окнами стихают, а комната наполняется гудением, точно ветер с улицы переселяется в нее. Виктор и Борис отшатываются от стола, вытягиваются в сторону Изюмина, а Петр Удочкин роняет на колени руку с березовым корнем.
– Вот мое предложение! – зачем-то повторяет Изюмин, хотя повторять не надо: впечатление от его слов и так велико.
Механик не замечает, что в это мгновение Раков и Семенов быстро обмениваются взглядами, затем принимают прежние позы: бригадир – неловкую, согнутую, Раков – надменную. Они сразу ничего не говорят – видимо, ожидают слов механика, но тот, в свою очередь, спокойно ждет ответа бригадира, и тогда Георгий неохотно разлепляет губы:
– Каждый может пойти! Дело не в этом…
Семенов, оторвавшись от рюкзака и поэтому выпрямившись, еще несколько секунд раздумывает над словом «дезертирство», трет рукой лоб.
– Вы не правы! – серьезно отвечает он. – Мой поступок ничего общего не имеет с дезертирством…
– А вы подумайте!
– Подумал! Было бы хуже, если бы я послал другого. За себя отвечу сам! Другими рисковать не имею права!.. Итак, иду я! – неожиданно резко заключает он и снова, как давеча, переглядывается с Георгием, тот понимающе опускает веки.
Но механик Изюмин не собирается сдаваться. Встав с табурета, он проходит к столу, становится рядом с Федором Титовым и даже кладет ему на плечо руку, но обращается ко всем сразу:
– Поймите меня, товарищи! Будет лучше, если пойду я, а Григорий Григорьевич останется. Скажите ваше слово! Это важно! – просит он заготовителей, улыбаясь всем, лицом. И Федор, чувствующий ласку руки механика, откликается первым.
– Он дойдет! Он обязательно дойдет! – с уважением и симпатией восклицает Федор, но механик сразу же умеряет его пыл:
– Дело не в этом! Вы решайте в принципе, товарищи! – снова обращается он к лесозаготовителям.
– Вот какое дело! – разводит руками Никита Федорович Борщев. – Тут, парень, не знаешь, куда вертеть! – И по лицу старика видно, что он действительно не знает, как быть.
Зато Михаил Силантьев твердо знает, куда вертеть, – прослышав об уходе бригадира, наблюдая за его сборами, внутренне повеселел, налился озорством Михаил. Полеживая на лавке, покуривая, игриво думает о том, что после ухода Семенова большие деньги заработает он, всучивая доверчивому Удочкину дрянной лес судостроем.
«Иди, иди!.. – напутствует он в мыслях Григория. – Мы без тебя управимся!» Поэтому и молчит Михаил, ничего не отвечает на призыв механика.
Сердиты на бригадира за сегодняшнее парни-десятиклассники. Им тоже спокойнее будет, если на несколько дней уйдет настырный, въедливый бригадир.
Ничего не отвечает на призыв механика и Дарья Скороход. Безразлично для нее, кто пойдет: самое лучшее, чтобы все остались в Глухой Мяте, чтобы вернулось спокойствие последних дней. И того и другого – механика и бригадира – молит она стиснутыми руками: «Не ходите в ночь, не надо, голубчики!»
– Ишь ты, какое дело! – замечает Никита Федорович, наблюдая, как Семенов обувается. На его лице написаны почтительность и интерес: умело, мастерски наматывает портянки бригадир, и это по душе старику, любящему сноровку в любом деле. – Этак не потрешь… Вот ежели бы еще под пятку сенца подвалить, то шагай хоть в Питер!
Семенов обертывает вторую ногу, и опять Никита Федорович почтительно говорит:
– Занозисто!.. К тому же и портянка хорошая, как ни говори, а фланелевая. Она с холщовой в ряд не идет. Холщовая скатывается, да и ногу холодит… Так что фланелевая не в пример лучше!
Бригадир натягивает бродень, заправляет за голенища концы высунувшихся портянок, пристукивает каблуками, прислушивается к тому, как звучат о пол бродки.
– Постукай, постукай! Лучше спервоначалу определить, хорошо ли села портянка. Потом поздно будет! – одобряет и это старик.
Другие лесозаготовители расположились в обычных позах: Силантьев на скамейке, Изюмин читает, Петр Удочкин, высунув кончик языка, режет березовый корень, Федор Титов валяется на матрасе, а парни занимаются, придвинув лампу.
– Дарья! – кричит бригадир.
Из соседней комнаты выходит Дарья, выжидательно останавливается в дверях и жалобно, просяще глядит на Семенова.
– Приготовь еды дня на полтора!
– Ой, неужели пойдете! – сжимает она руки на груди. – В леспромхоз?!
– Собери!.. Никита Федорович, убавьте фитиль. Коптит.
Никита Федорович аккуратно прикручивает фитиль лампы под самым носом у Виктора Гава, который в это время отрывается от книги и вопросительно глядит на руку старика, но сказать ничего не решается – лампа действительно коптит. Потом Виктор ощущает под столом толчок. Это Борис ткнул его ногой, словно сказал: «Не обращай внимания! Занимайся!» Вздохнув, Виктор снова склоняется над учебником.
Собирая вещи, Семенов ходит по комнате, за ним мотаются карикатурные, смешные тени: одна из них – на стене, рядом с Силантьевым – бочковата в груди, мала в голове. Через окна в барак проникает ветер. В тишине слышно, как он шебаршит за стенкой, струится порывами, давит на оконные переплеты. Временами доносится сырое, тяжелое гудение тайги – несутся по соснам верховые вихри.
– Георгий, наряды возьмешь у Дарьи, а расценки – вот! – Бригадир протягивает Ракову тоненькую книжонку. – И не забудь – лиственницу нужно катать отдельно.
Теперь Семенов почти одет – остается только натянуть телогрейку да нахлобучить шапку, и он готов двинуться в путь. Никита Федорович говорит, раздумчиво:
– Шестьдесят километров туда, шестьдесят обратно. Это сто двадцать! Два дня шагать, если без устали…
В это время со свертками в руках входит в комнату Дарья, нерешительно останавливается недалеко от бригадира и все так же – жалобно и просяще – смотрит на него. У нее такой вид, точно не верит Дарья в серьезность происходящего, думается ей, что Григорий Григорьевич потребовал продукты для другой цели, что он пошутил и вот-вот улыбнется и скажет, для какой именно, и ему не нужно будет идти в промозглую, ветреную ночь, в которой не видно ни зги. Смотрит с жалостью и горячей надеждой на бригадира Дарья, ждет от него улыбки – пошутил, мол! Но он молча берет свертки, заталкивает в рюкзак. Трудно понять ей по лицу Семенова, о чем думает бригадир. Рот у него маленький, сжатый подбородок тоже маленький, но выпуклый, круглый, точно бугорок.
– Давай, давай! – тянется Семенов рукой за вторым свертком, и по тому, как он берет хлеб, понимает Дарья, что дело в Глухой Мяте происходит серьезное, нешуточное, и ей кажется, что начинает вершиться то предчувствие плохого, страшного, что охватило ее, когда замолк трактор Георгия Ракова. «Что-то должно случиться!» И от этого сжимается сердце. Но лесозаготовители спокойны, недвижны, и она думает: «Мужики, они и есть мужики! Бесстрашные! Вот и Петя тоже спокоен, а ведь мягкий, ласковый! Тоже из ихнего племени. Мужики!» Немного спокойней от этой мысли становится Дарье, уютнее в бараке, стонущем от порывов ветра, – может, и минет беда! Но она все-таки просит, умоляет Семенова:
– Ой, не ходили бы в ночь, Григорий Григорьевич!
– Надо, Дарья! – отвечает Семенов. – Да ты не беспокойся – все хорошо будет!
– Неизвестно! – вдруг говорит механик Изюмин и, решительно отложив книгу, достает папиросу, красивым, четким движением подносит ее ко рту, потом чиркает спичкой. От глубокой затяжки щеки провисают, и лицо становится холодным. Подержав дым в легких, Изюмин выпускает зигзагообразной струйкой, секунду любуется ею и уж после этого резко поворачивается к Семенову – выжидательный, прямой, сильный. Бригадир по-прежнему тщательно укладывает рюкзак, и лесозаготовителям непонятно, почему он молчит, ничего не отвечает механику. – Вам лучше остаться! – веско продолжает Изюмин. – Бригадиру не положено бросать людей!.. Подумайте, Григорий Григорьевич, не похоже ли это на дезертирство?
В неловкой, согнутой позе стоит Семенов. Механик повернут к нему боком, и бригадир видит строгую линию его мускулистого лица, выпуклый лоб, немного опущенные вниз губы.
– Что вы предлагаете? – спрашивает Семенов, все еще продолжая заталкивать в узкое горло рюкзака сверток с хлебом и не успев до конца обдумать слова механика. Одно слово – дезертирство – улавливает он, и это заставляет его немного сдержать порыв рук.
– Разрешите, пойду я! – говорит Изюмин. – Вот вам мое предложение!
Это сказано так спокойно, так значительно и так просто, что лесозаготовители разом поворачиваются к механику, приходят в движение, и кажется от этого, что порывы ветра за окнами стихают, а комната наполняется гудением, точно ветер с улицы переселяется в нее. Виктор и Борис отшатываются от стола, вытягиваются в сторону Изюмина, а Петр Удочкин роняет на колени руку с березовым корнем.
– Вот мое предложение! – зачем-то повторяет Изюмин, хотя повторять не надо: впечатление от его слов и так велико.
Механик не замечает, что в это мгновение Раков и Семенов быстро обмениваются взглядами, затем принимают прежние позы: бригадир – неловкую, согнутую, Раков – надменную. Они сразу ничего не говорят – видимо, ожидают слов механика, но тот, в свою очередь, спокойно ждет ответа бригадира, и тогда Георгий неохотно разлепляет губы:
– Каждый может пойти! Дело не в этом…
Семенов, оторвавшись от рюкзака и поэтому выпрямившись, еще несколько секунд раздумывает над словом «дезертирство», трет рукой лоб.
– Вы не правы! – серьезно отвечает он. – Мой поступок ничего общего не имеет с дезертирством…
– А вы подумайте!
– Подумал! Было бы хуже, если бы я послал другого. За себя отвечу сам! Другими рисковать не имею права!.. Итак, иду я! – неожиданно резко заключает он и снова, как давеча, переглядывается с Георгием, тот понимающе опускает веки.
Но механик Изюмин не собирается сдаваться. Встав с табурета, он проходит к столу, становится рядом с Федором Титовым и даже кладет ему на плечо руку, но обращается ко всем сразу:
– Поймите меня, товарищи! Будет лучше, если пойду я, а Григорий Григорьевич останется. Скажите ваше слово! Это важно! – просит он заготовителей, улыбаясь всем, лицом. И Федор, чувствующий ласку руки механика, откликается первым.
– Он дойдет! Он обязательно дойдет! – с уважением и симпатией восклицает Федор, но механик сразу же умеряет его пыл:
– Дело не в этом! Вы решайте в принципе, товарищи! – снова обращается он к лесозаготовителям.
– Вот какое дело! – разводит руками Никита Федорович Борщев. – Тут, парень, не знаешь, куда вертеть! – И по лицу старика видно, что он действительно не знает, как быть.
Зато Михаил Силантьев твердо знает, куда вертеть, – прослышав об уходе бригадира, наблюдая за его сборами, внутренне повеселел, налился озорством Михаил. Полеживая на лавке, покуривая, игриво думает о том, что после ухода Семенова большие деньги заработает он, всучивая доверчивому Удочкину дрянной лес судостроем.
«Иди, иди!.. – напутствует он в мыслях Григория. – Мы без тебя управимся!» Поэтому и молчит Михаил, ничего не отвечает на призыв механика.
Сердиты на бригадира за сегодняшнее парни-десятиклассники. Им тоже спокойнее будет, если на несколько дней уйдет настырный, въедливый бригадир.
Ничего не отвечает на призыв механика и Дарья Скороход. Безразлично для нее, кто пойдет: самое лучшее, чтобы все остались в Глухой Мяте, чтобы вернулось спокойствие последних дней. И того и другого – механика и бригадира – молит она стиснутыми руками: «Не ходите в ночь, не надо, голубчики!»