Липскеров Дмитрий. Последний сон разума

   — Да я не против тебя! — примирительно заговорил Митрохин. — Сам не знаю, что нашло на меня! Ты же друг мне. А чего между друзьями не бывает…
   Митрохин протянул Мыкину руку:
   — Дай руку, друг!
   Тепловика от такой высокопарности закорежило, но все же он протянул товарищу ладонь.
   — Я так считаю, — заявил Мыкин, — нужно с пристрастием допросить Елизавету. Если глюки виноваты в том, что она татарина видела, — это плохо!
   — Чего уж хорошего, если у меня дочь наркоманка!
   — Подожди! — шикнул тепловик. — А если в здравом сознании рассмотрела Ильясова, есть надежда! Живой он — и нам ничего не грозит! Если только за непреднамеренность какую-нибудь статью пожалуют.
   — Мне нельзя сейчас садиться! — завертел головой Митрохин.
   — А мне, значит, можно!
   — Ладно-ладно, что делать нам?
   — А то! Поедем сейчас в техникум к Елизавете и все выясним доподлинно!
   — Девочка учится, чего ее отрывать!
   — Нет, все-таки ты идиот! Хочешь в камеру?
   — На девятом трамвае шесть остановок, — объяснил Митрохин. — До техникума.
   Друзья добрались до места через полчаса. Там их долго не пускал вахтер, озабоченный побитыми физиономиями наших героев, но когда Мыкин пригрозил отключить тепло во всем техникуме, а в доказательство потряс неподдельным документом, страж проходной разблокировал турникет и пропустил граждан в лоно образования.
   Подельщики изучали доску расписания длительное время, пока не пришли к выводу, что Елизавета сейчас обучается военному делу в спортивном зале.
   — Левой, левой! — услышали они из-за двери.
   Мыкин смело толканул дверь и с левой ноги вошел в спортивный зал.
   По периметру зала вышагивало человек тридцать, с сонными выражениями лиц, и когда дверь открылась, они слаженно устремили на нее внимание, как будто генерал пришел.
   Командовал студентами замшелый полковник. За-мшелым он был во всем, начиная от потертого кителя с умершими звездами на погонах и кончая тухлой физиономией, вся правая часть которой покрылась экземой.
   — Стой, раз-два! — скомандовал полковник. — Рота — вольно!
   Рота расслабилась, полковник подошел к пришедшим и поинтересовался целью их визита.
   — Я — отец Елизаветы Митрохиной. Она срочно нужна мне по семейным обстоятельствам!
   — Дело в том, — ответствовал полковник, — что девушка, сославшись на естественное недомогание, на занятиях не присутствует.
   — А где она может быть? — спросил Мыкин.
   — Поди, в туалете курит, — ответил полковник и отправился к своей роте.
   — Курит, значит, — расстроился Митрохин. — Значит, и наркоту потребляет…
   Друзья прошли по всем женским туалетам и только на пятом этаже обнаружили Елизавету Митрохину, которая вовсе не курила, а сидя на подоконнике, приводила с помощью косметики свое личико в порядок.
   — Вы чего здесь? — воззрилась девушка на вошедших так, как будто это были звезды Голливуда.
   — Поговорить надо, — отчеканил отец.
   — Это о чем? — поинтересовалась Елизавета, сковыривая с лобика прыщик. — Дома, что ли, не можем?
   — Наркоту принимаешь! — с места в карьер бросился Митрохин.
   — Какую такую наркоту? — сделала Елизавета круглые глаза.
   — Таблеточки с птичками!
   — Это противозачаточные, пап. Я говорила уже тебе.
   — А в программе «Здоровье» сказали, что это самый что ни на есть наркотик экстази!
   — Прямо так и сказали? — переспросила Елизавета, и в ее девичьем голоске друзья услышали неприкрытую издевку.
   Митрохин, не раздумывая, по-отцовски отвесил дочери сочную оплеуху, размазав только что наложенную косметику. Елизавета тотчас завыла:
   — Чего вам от меня надо-о!.. Чего припе-ерлись!..
   — Какого черта ты сказала утром, что Ильясова видела! — закричал Митрохин. — Никого там не было, в квартире!
   — Бы-ыл, — выла девушка громко. — Я сама видела… И в прошлый раз он голый приполз! Чего вы мне не верите!
   — Доказательства нужны! — вмешался Мыкин.
   — А кто пломбу на квартире сорвал сегодня?
   — А черт его знает! — пожал плечами Митрохин.
   — Так я вам и говорю, идиоты! Ильясов это был! Голый, без одной ступни, с пробитой головой!..
   Прозвенел звонок, и Елизавета, соскочив с подоконника, сказала, что ей надо идти, что она не потребляет наркотиков и что оба друга съехали крышами, припершись в техникум и набив ей физиономию.
   — Вот пожалуюсь своему парню, — пригрозила девушка напоследок. — Он вам живо морды раскроит! Он мастер спорта по самбо!..
   До дома друзья добирались пешком.
   — Кончать его надо! — внезапно проговорил Мыкин.
   — Кого? — встрепенулся Митрохин.
   — Ильясова. Татарина.
   — Зачем?
   — Жить не дает спокойно!
   — Ты же сам говорил — если жив, то ничего нам не грозит!
   — Кончать надо! — повторил Мыкин мрачно и обреченно.
   После этих слов Митрохин поразмышлял о том, что не грех кончить самого Мыкина — источник треволнений и смуты. Но тогда придется лишать жизни и татарина Ильясова, чтобы совсем не волноваться.
   — Кончать так кончать! — согласился Митрохин. — По пиву?
   Друзья остановились возле ларька, набрав по две кружки «Балтики» и с десяточек соленых бараночек.
   — Засаду у Ильясова устроим, — сквозь икоту проговорил тепловик. — По очереди дежурить будем. Как-нибудь отловим и голову свернем.
   Митрохин одним глотком опустошил кружку и спросил, каким способом убивать будут.
   — А твоим ледорубом.
   — Это чего ж моим? А чего не топориком по башке? Куда вернее!..
   — Можно и топориком, — согласился Мыкин, посасывая бараночку. — Соль крупная! — неожиданно заорал он. — На соли, гады, экономите!
   — Не балуй, не балуй! — донеслось из ларька. — Сейчас милицию вызову!
   — Ты кому это сказал, морда?!
   Мыкин побагровел. Ему необходимо было снять напряжение, скопившееся за последние дни, и он, наклонив голову, словно рогами вперед, двинулся на ларек, в котором восседала жирная туша продавца. Митрохин испытывал ту же потребность, а потому присоединился к другу, и плечо в плечо они дошли до торговой точки и засунули в окошко свои жадные руки, стараясь достать сальную рожу торгаша.
   — Э-э-э! — донеслось из окошка. И не было в этом «э» никакого испуга, а лишь предупреждение одно.
   — А ну, вылезай подобру-поздорову! — наседал Мыкин и задергал в исступлении за ручку дверь ларька.
   — Хуже будет! — заорал Митрохин и шандарахнул в стену пяткой так, что в ней случился пролом.
   Неожиданно дверь открылась и из нее появился продавец. Надо сказать, что он действительно обладал жирной физиономией, которая покоилась на короткой шее, а та в свою очередь вырастала из могучих плеч шестидесятого размера, они же были венцом могучего торса с большим, но твердым животом штангиста, а уж о ногах и руках говорить нечего — трехлетние деревья.
   Продавец лениво сгреб в охапку бузотеров, обнял их, сразу обоих, и сжал так, что столкнувшись грудь о грудь, друзья почувствовали хруст своих костей и стремление пережатых внутренностей наверх, дабы найти себе выход изо рта.
   Оба заскулили от боли, но мужества не теряли.
   — Ты ж, сука, на соли воруешь! — выдавил Мыкин. — А баранки надо нежной солью…
   — Чего еще? — поинтересовался ларечник.
   — Соду в пиво сыпешь чрезмерно, — добавил Митрохин.
   — Обнаглели вы, мужики! — беззлобно заключил продавец, и объятия его сделались крепче.
   В эту самую минуту, когда стало совсем плохо и больно, Мыкин изловчился и обеими руками врезал торгашу кулаками по ушам, так что у того в одночасье лопнули барабанные перепонки. Смертельные объятия распались, и озверелые друзья, подпрыгнув с двух сторон, заехали кулаками по пивной роже, каждый по своей скуле, отчего рожа вытянулась огурцом, а глаза ее завращались пери-скопами.
   Не ожидая, пока противник придет в себя, Мыкин пустил в ход колено, нащупав им мужское достоинство, не самое большое, но достаточное, чтобы выключить ларечника из сознания на полчаса.
   Друзья еще долго пинали распростертую в снегу тушу, пока не услышали песню милицейской сирены, а потому ретировались с места ристалища живо, как подростки.
   Прибывший милицейский патруль во главе с майором Погосяном застал следующую картину. В снегу, раскинув здоровенные ручищи в стороны полюсов, с сочащейся из ушей кровью, лежал обладатель мирового рекорда по толканию штанги от груди тяжеловес Зюзин, славная фамилия которого была записана самолично Жечкой Жечковым в Книгу рекордов Гиннесса.
   — Не сила нужна! — сделал вывод майор для Зубова. — А умение и наглость!..
   Когда друзья удалились от места происшествия на приличное расстояние и отдышались от продолжительного бега, у них вновь состоялся короткий разговор.
   — Валим? — спросил Мыкин.
   — Куда? — не понял Митрохин.
   — Не куда, а кого! Ильясова.
   После удачной драки в жилах Митрохина протекал сплошной адреналин, и он без колебаний ответил «да».
   — Вот и хорошо. Засаду в квартире устроим.
   — А если менты нагрянут?
   — А чего им там делать? Они все что надо нарыли.
   — А все-таки?
   — Отвертишься как-нибудь! — подбодрил тепловик. — Скажешь, что тебе шум у соседа почудился, вот ты и проверить решил.
   — Это что ж, я один в квартире сидеть буду? — возмутился Митрохин.
   — По очереди, — успокоил Мыкин. — Ты днем преимущественно, я по ночам.
   — Тогда ладно. Когда начинаем?
   — Сегодня и начнем.
   Друзья пожали на прощание друг другу руки, и каждый пошел своей дорогой.
 

6. РЕКОРД

   Участковый Пустырок Володя Синичкин примчался в госпиталь, держа в протянутой руке носовой платок с завернутым в нем кусочком карапетяновского языка.
   Первым, кто ему встретился в коридоре, оказался и.о. главврача, который окинул несостоявшегося рекордсмена презрительным взглядом, а вслух спросил:
   — Какими судьбами?
   — Да вот, — радостно доложил Синичкин. — Язык карапетяновский отыскал.
   — Кто такой — Карапетян? — поинтересовался быв-ший ассистент.
   — А это лейтенант нашего отделения. Он вчера на дне озера язык себе откусил. Так я его нашел…
   — Поздно, — покачал головой и.о.
   — То есть как это поздно! — возмутился Володя. — Я по науке язык сохранил! Во льду держал!
   — Все равно поздно. Рану ему обработали и зашили.
   — Так расшейте! — обозлился Синичкин на такую бюрократию. — Ваше дело произвести все возможное, что зависит от врача! Вы с меня звездочку хотите снять, а я с вас за такое равнодушие к обычным офицерам погоны сниму!
   Синичкин сам похолодел от слов, неожиданно из него выпрыгнувших. Но продолжал сохранять мужественное выражение лица и орлом смотрел на бывшего ассистента.
   В свою очередь ассистент решил не рисковать, так как через три дня должно было прийти решение об утверждении его в качестве главного врача госпиталя, а потому он сказал, что сделает все возможное, взял из рук Синичкина платок с куском языка и скрылся в ординаторской.
   Капитан постучался в закрытую перед ним дверь и попросился навестить Карапетяна в палате.
   — Навещайте, — позволил и.о.
   Через пять минут Володя сидел над постелью лейтенанта и восторженно сообщал, что не все в жизни сослуживца еще потеряно, что отыскался его армянский язык и сегодня же его пришьют на место.
   В глазах Карапетяна просветлело, он приподнялся в кровати и приобнял Синичкина, отчего участковый едва не прослезился, но лишь хлюпнул от высоких чувств носом.
   — Не стоит, не стоит! — приговаривал он. — Все мы в одной команде, помогать друг другу должны…
   Неожиданно Карапетян схватил с тумбочки лист бумаги, карандаш и стал что-то шибко писать, пока на листочке хватило места. После этого он особенным взглядом посмотрел на Синичкина и сунул ему исписанную бумагу в руки.
   — Здесь прочитать? — спросил Володя.
   Карапетян кивнул головой.
   В бумаге сообщалось то, что Синичкин уже читал в письме Погосяну. А в частности, лейтенант писал, что на него напали экзотические рыбы, что они сожрали его бакенбарды и откусили язык. Далее Карапетян сообщал, что обнаружил на дне озерном икряную кладку, икринки которой достигали теннисного мяча в диаметре, и на просвет в них обнаружились человеческие зародыши. Еще лейтенанту показалось, что икра готова вот-вот лопнуть, и именно в этот момент на него напали хищные рыбы.
   Карапетян смотрел на Синичкина, и заключался в его глазах немой вопрос — веришь?
   — Верю, — с твердостью в голосе ответил капитан.
   В этот момент в палате появились санитары с коляской и забрали лейтенанта на операцию.
   Синичкин помахал сослуживцу на прощание рукой, а сам задумался о карапетяновском сочинении.
   Пойду еще раз схожу на карьер, решил Владимир.
   Он поспешал на свою территорию, насколько позволяли ему жирные ляжки, впрочем, шел быстро и через полчаса был на месте. Часы показывали восемь тридцать утра. На берегу Синичкин увидел совершенно странную и ужасающую картину. Весь берег, вернее снег, покрывающий берег, был густо обагрен кровью. Вдобавок к этому Синичкин насчитал сотни мелких косточек с остатками красного, уже успевшего подмерзнуть мяса.
   Ах! — стал клясть себя Синичкин. — Почему я не поверил Карапетяну! Правду писал увечный. За правду пострадал горемычный!
   Подойдя поближе, он с содроганием сердца обнаружил, что останки принадлежат новорожденным младенцам и что убиты они были каких-то полтора часа назад, как раз тогда, когда он помчался доставлять в госпиталь язык.
   — Да здесь целый родильный дом полег! — закричал капитан. — Господи, да что же это такое!
   Он выхватил из кобуры пистолет и стал стрелять из него в воздух, пока не кончились патроны. Потом забегал среди останков и, глядя на обглоданные черепа новорожденных, прижав руки к сердцу, причитал:
   — Ах вы детки мои милые!.. Котятки!..
   Через минуту Синичкин разглядел фигуру прохожего, идущего как раз в сторону побоища.
   — Не подходить сюда! — заорал он во все горло.
   — А что случилось? — спросил прохожий издалека. — Я слышал выстрелы!
   — Проходите стороной! Милиция! Дойдете до телефонного автомата, вызовите наряд! Понятно?..
   — Понятно, — ответил любопытный, развернулся и побежал в сторону новостроек.
   Участковый Синичкин заплакал. У него не было детей, и он тяжело воспринимал пейзаж с мертвыми новорожденными, клацая в бессилии зубами.
   — Звери! Звери! — приговаривал Володя. — Какие звери!..
   Через пятнадцать минут прибыл газик с майором Погосяном и прапорщиком Зубовым. Синичкин встречал их подальше от места побоища, желая подготовить их чувствительные души к кровавой картине.
   — Чего стрелял? — спросил майор.
   Лицо его было хмурым, он не выспался и зевал во все горло, показывая зубы с металлическими коронками. А Зубов то и дело косил на свои плечи, умиляясь звездочкам на новеньких погонах.
   И где достал за ночь, подумал Синичкин.
   — Так чего палил, спрашиваю?
   — А я язык карапетяновский нашел! — сообщил участковый. — Снес в госпиталь, сейчас, наверное, пришивают!..
   — Ай, молодца! — похвалил майор. — Из-за этого палил? Праздновал?
   — Нет.
   — Чего же?
   — Тут дело такое… — все не решался объяснить Володя.
   — Чего мнешься-то? — чуть грубовато поинтересовался Зубов.
   Синичкин за хамоватый тон хотел его вздуть, но вспомнил, что тот теперь младший офицер, а потому спустил ему грубость.
   — Кошмар здесь произошел.
   — Какой?
   Синичкин собрался с духом и сообщил:
   — Сотню новорожденных здесь порешили!
   — Чего? — грозно спросил майор.
   — Чего? — с удивлением отнесся к сообщению Зубов.
   — Тут, в метрах двухстах отсюда, детишек грудных поубивали, целую сотню!
   Майор Погосян в этот же самый момент решил, что Синичкин тронулся умом, и обеспокоился уменьшением личного состава. Карапетян — немой, этот сошел с ума!
   — Где, ты говоришь, младенцы?
   Синичкин указал рукой в перчатке на самый берег, и даже издалека Погосяну показалось, что от снежка к небу поднимаются всполохи красноватого цвета, а потому он зашагал к указанному месту быстрым шагом, так что Зубов и капитан поспевали за ним с трудом.
   Они достигли указанного Синичкиным места и побелели лицами. Такого зрелища милиционеры еще никогда не наблюдали в своей жизни, а оттого склонились в разные стороны и отдали сугробам свои завтраки.
   Минут пятнадцать майор Погосян бродил вокруг младенческих останков, то и дело прикрывая рукой рот, чтобы не вскрикнуть.
   — Да что же здесь, в конце концов, произошло?!! — не выдержал начальник.
   — Может мне кто-нибудь объяснить?!!
   — Детишек сотню побили! — пояснил Синичкин еще раз.
   — Без тебя вижу! — заорал майор. — Кто?!! Откуда они взялись, эти детишки?!!
   — Из озера, надо полагать!
   — Ты что, окончательно сдурел?..
   И Погосян и Зубов смотрели на Синичкина, как на окончательно выбывшего из их рядов товарища. В их взглядах уживались и раздражение, и жалость.
   — Я не сдурел, — обиделся участковый. — Мне об этом Карапетян записку написал. Он сообщил, что на дне озерном обнаружил икру, в которой поспели человече-ские зародыши. Мол, что не икра это вовсе, а яйцеклетки женские. Может, опыт какой ученые проделывали?
   — Точно! — Погосян хлопнул себя ладонью по лбу. — И мне Карапетян писал. Я думал, что бред это после шока! Ну дела…
   Зубов вытащил из кармана горсть семечек и стал лузгать их, сплевывая кожуру здесь же, среди человеческих останков. Не успел он сгрызть третье семя, как майор подскочил к нему, в два коротких движения сорвал с него прапорские погоны и заорал:
   — Сука! Падаль! Ограниченная свинья! Век тебе ходить в старшинах! Сдохнешь старшиной!
   — За что?!! — не понял Зубов.
   — За глумление, за черствость души, гадина ты этакая!
   Майор ходил кругами и тяжело дышал.
   — Чтоб я этих семечек больше не видел! А то заставлю с кожурой мешок сожрать! Понял?
   — Понял, — понурил голову Зубов и подумал: отчего они, армяне, такие горячие?
   — Кто детей убил? — вскинул руки Погосян.
   — Я так думаю… — ответил Синичкин. — Я думаю, вороны это… Хотите посмотреть?
   — А ну, пойдем!
   Милиционеры взобрались на пригорок, под которым разгуливали тысячи черных птиц. Сейчас вороны чистили свои перья от кровавых брызг и зачищали об острые предметы клювы.
   Майор Погосян достал из кобуры «Макарова» и снял его с предохранителя. Потом выразительно посмотрел на Зубова, заставив того перевести затвор «Калашникова». Синичкин вставил в свой «ТТ» новую обойму.
   — За детей! — молвил Погосян. — Огонь!
   Они стреляли, пока не кончились патроны.
   Застигнутые врасплох вороны погибали на месте. Пули разрывали их сытые тела на части, и кровь брызгала в разные стороны. Птицы не каркали, а погибали молча, как будто знали, что смерть неминуема и нечего шум поднимать.
   Офицеры еще долго жали на курки, даже тогда, когда кончились боеприпасы.
   — Доставай лопаты из машины! — распорядился Погосян.
   — Зачем? — удивился Зубов.
   — Закапывать детишек будем. Ведь никто их не видел здесь? — оборотился командир к Синичкину.
   — Думаю, что нет.
   — Вот пусть ученые и отвечают за свои эксперименты! А мне на территории сотня новорожденных трупов никак не нужна!
   — Да, — подтвердил Синичкин. — За такое по головке не погладят! За погибший детский сад самих за решетку упекут.
   — Доставай лопаты! — рыкнул Погосян, и Зубов собакой бросился к газику, из которого выудил две лопаты и кирку.
   — Всего две лопаты, — развел руками несостоявшийся прапорщик.
   — Ты будешь рыть киркой! — скомандовал майор.
   Милиционеры принялись вскапывать мерзлый грунт, то и дело оглядываясь, чтобы никто не застал их за этим по меньшей мере странным и ужасным занятием.
   Погосян то и дело отворачивал лицо и срыгивал в снег какой-то зеленью — все запасы желудка были давно исчерпаны.
   Ишь ты, дрянь какая из меня лезет, — думал майор, закапывая косточки поглубже. — Ишь какого цвета она!.. Может, с организмом у меня чего не в порядке?.. Болезнь какая?..
   Синичкин копал с прилежанием. Рвота его не мучила, но когда он обнаружил припорошенную снежком крошечную детскую ручку с малюсенькими пальчиками, слезы хлынули из его глаз водопроводными струями и он заскулил еле слышно от больших нечеловеческих мук.
   Зубов орудовал киркой от плеча. Старался работать на совесть, дабы произвести впечатление на начальника — зная добрый нрав майора, он рассчитывал уже к вечеру возобновиться в прапорщиках.
   Через час братская могила была сооружена и милиционеры отдыхали здесь же, усевшись прямо в снег.
   — Сгоняй, Зубов, в магазин, поллитру купи! Помянем детишек!..
   Не заставляя майора повторять просьбу дважды, Зубов рысцой ускакал к новостройкам, а офицеры остались по-прежнему сидеть в снегу.
   — У тебя есть еще патроны? — спросил Погосян.
   — Еще обойма, — закивал Синичкин.
   — Пойдем.
   Майор встал и вновь обнажил свой «Макаров», засунув в него новую обойму. То же самое сделал и капитан Синичкин. Они вновь забрались на пригорок, под которым раскинулось вороное воронье море. Птиц было такое количество, как будто они с каждой минутой размножались в геометрической прогрессии. Расстрелянных видно не было. Вероятно, они стали пищей для своих собратьев.
   — А как же с учетностью боевых припасов? — поинтересовался Синичкин
   — На учебные стрельбы спишем! — отмахнулся Погосян.
   — Идея хорошая!
   — Их бы напалмом, как в Карабахе!
   — Вы же там не были.
   — Слышал.
   Офицеры постояли несколько секунд в тишине, а потом, подняв прицельно пистолеты, вновь стали расстрельной командой, получая от дергающихся стволов удовлетворение, а от кровавого месива под пригорком удовольствие.
   Вернулся Зубов. Он установил поллитровку в сугроб, вставил в «Калашников» новый рожок и присоединился к товарищам, поливая очередями дьявольское отродье.
   Когда милиционеры отстрелялись, то сели пить водку. Разлили по пластмассовым стаканчикам. Зубов достал из-за пазухи промасленный сверток, в котором содержался квадратный кусочек сала, порезанный дольками.
   — За убиенные невинные души! — произнес Погосян. На его глаза навернулись слезы, но он волевым порывом удержал их и выпил водку одним глотком. Взял кусочек сала и пососал его немного.
   Зубов с Синичкиным тоже выпили и тоже закусили.
   Вновь разлили, и вновь Погосян сказал тост:
   — За их родителей!
   — За ученых, — уточнил Зубов.
   — Скотина ты все же! — почти беззлобно выругался майор, но про себя подумал, что армяшка прав, что у этих детишек нет родителей, которые бы могли пролить за их упокоенные души слезы, а потому в свою очередь уточнил:
   — За тех, кто дал им жизнь!
   — За Бога! — вырвалось у Синичкина, и он посмотрел на серое небо.
   — Ага, — согласился Зубов и выпил.
   — А теперь все в отделение. Только день рабочий начался, а вы уже нажрались!
   — А можно я домой заскочу на минутку? — попросился Синичкин. — А то, когда карапетяновский язык нашел, провалился под лед. Воды холодной сапогами черпанул. А вы знаете, ноги у меня больные, боюсь, опять пухнуть начнут.
   — Иди, — разрешил Погосян. — Час даю…
   — А мне надо бензином заправиться! — объявил Зубов.
   — Поезжай, я пешком доберусь.
   Офицеры разошлись каждый своей дорогой, а Зубов уехал на газике заправляться бензином. Утро вступило на землю, и народ потянулся на работу.
   Синичкин отправился домой, решив ни за что не рассказывать о случившемся Анне Карловне. Он с удовольствием замечтал о чашке кофе со сливками и сухарем с маковым зерном.
   С выделившимся желудочным соком он поджидал лифт, пришел грузовой, и капитан вознесся на нем к пятому этажу, в котором проживал. На ходу он расстегнул шинель и расслабил галстучный узел.
   Он звонил в дверь долго и уже было подумал, что су-пружница куда-то ушла по своим женским делам, и зашарил в кармане в поисках ключей, как дверь вдруг отворилась и на пороге явилась Анна Карловна — вся улыбающаяся, лучащаяся каким-то внутренним светом и одновременно прячущая от мужа свои большие глаза.
   Что это с ней, с коровой? — удивился Синичкин. — Расплылась, как масло на солнце!
   Но вслух ничего не сказал, отодвинул жену, снял шинель, повесил ее на вешалку и направился в кухню поджигать газ для кофе. Анна Карловна неотступно следовала за мужем и все более глупо улыбалась, словно умом тронулась.
   И чего она меня не спрашивает, почему я внеурочно явился? Уж не сошла ли с ума в самом деле?.. — думал участковый.
   Включив плиту и усевшись на табурет, Синичкин услышал, как в комнате мяукнуло.
   — Чего это? — спросил он, поворотив ухом.
   — Володечка… — пропела Анна Карловна.
   — Кошку, что ли, притащила?
   — Володечка…
   После сегодняшних нечеловеческих переживаний участковому Пустырок очень хотелось сказать своей половине, что она полная дура, но он сдержался и отхлебнул горячего бразильского.
   В комнате опять мяукнуло.
   — Покажи кошку-то!
   Анна Карловна после просьбы мужа словно книксен сделала, затем вновь выпрямилась, но улыбалась уже натужно.
   — Ну!
   Синичкина охватывало раздражение.
   — Знаешь же, что не люблю кошек!
   — Это не кошка, — наконец выдавила Анна Карловна.
   — А что же?
   Жена набрала полные легкие воздуха, но лишь пропищала в ответ:
   — Ребеночек…