Липскеров Дмитрий. Последний сон разума

   — Что, гады, расселись!!! У нас два убийства, а вы тут о детях и женах беседы ведете!
   Начальник попытался было встать, но живот задел за край стола и некоторая посуда соскользнула на пол. Прогремело металлическими приборами и разбившимся стеклом.
   — А-а-а, ядрена мать! Кто убил татарина Ильясова?!! Тебя спрашиваю, Синичкин?!! Говорить, не молчать!!!
   — Так… — участковый опешил на мгновение, но потом доложил четко: — Татарина Ильясова лишили жизни Митрохин, его сосед, и Мыкин — дружок Митрохина! Есть протокол с признаниями!
   — А где преступники? — взвизгнул Погосян.
   — А преступников нету! В бегах!
   — Розыск объявили?
   — Местный — да! — ответствовал капитан.
   — А всероссийский?
   — На то команды не было!
   — Ах е!.. — далее майор Погосян перешел на армян-ский язык, и чем дольше продолжалась его эмоциональная тирада, тем светлее становилась черная физиономия прапорщика Зубова-Зубяна.
   — Понял, — отозвался Синичкин. — Объявляю всероссийский!
   Он поднял трубку телефона и сказал несколько слов дежурному.
   — А ты что встал!!! — оборотился с ненавистью к Зубову Погосян. — Кто прикончил Кино?!!
   — Из всэх ыскусств для нас важнейшым является кыно! — неожиданно с армянским акцентом продекламировал Зубов и сплюнул семечковую шелуху на пол.
   — Ах ты скотина! — завопил Погосян во весь голос. — Издеваться!!! Опять, армянская морда, в старшины у меня пойдешь! Не посмотрю, что супружница твоя в больнице! В рядовые!!!
   Многоярусный нос Зубова поник.
   — А я тогда уйду из органов. Ни денег, ни уважения!
   — Нет, братец, — прошипел майор. — Ты не уйдешь, тебя попрут! А опосля даже вневедомственная охрана плюнет тебе в харю!
   — Зачем так, — робко вмешался Синичкин.
   — А тебя, жирноногий, не спрашивают! — потерял контроль майор. — Я вас всех!.. Я вам!.. — Он поперхнулся и вдруг сник, опустив голову на грудь.
   Синичкин приблизился к начальнику и погладил его по плечу.
   — Ничего, — тихо проговорил капитан. — Со всеми стрессы случаются.
   — Да-да, — подтвердил Зубов и потер майору другое плечо.
   И здесь майор Погосян заплакал. И плакал он так отчаянно, с открытым ртом, с текущей из него слюнкой, что у подчиненных защемило в сердцах грустной музыкой, а в глазах защипало подступающим морем. Они посмотрели друг на друга и отвернулись.
   И тут дверь в кабинет открылась и вошел лейтенант Карапетян. Глаза его лучились радостью, а сожранные пираньями бакенбарды начали отрастать по новой. Вот только язык во рту не умещался и стремился на волю, словно змея какая.
   — Уыыау! — поприветствовал Карапетян, не замечая унылого настроения офицеров. — Ууууиииооаа! — засмеялся выздоровевший, чем вызвал у скорбящих неприятное чувство.
   — Тебе чей язык пришили? — поинтересовался Зубов, потирая правый глаз, чтобы отступило море.
   — Оооой, — ответил лейтенант.
   — Как же, твой! Собачий это язык! Вишь, синий с розовым!
   Лицо Карапетяна побледнело.
   — А ея ую! — прошептал он и потянулся к кобуре.
   — Прости, ошибся! Только не убивай! Язык не собачий, а поросячий!
   Синичкин бросился на руку Карапетяна, которая уже сжимала «Макарова», а Зубов демонстративно стал анфас, мол, стреляй, сука!
   Погосян внимания на инцидент не обращал, а был погружен в себя, как в нирвану.
   — Приказываю убрать оружие! — крикнул Синичкин. — Или докладную в прокуратуру!
   Он еще пару раз дернул за руку Карапетяна, пока тот не убрал пушку в кобуру.
   — Не стыдно? — пожурил Володя лейтенанта. — Это же Зубов тебя спас из реки!
   — А эо он!
   — А ничего! — объяснил Синичкин. — Бывают у человека срывы. Пока ты лечился, у нас срывы у всех нервные!
   Карапетян взял со стола лист бумаги и начертал на нем: «Ты, Синичкин, подсунул мне свинячий язык! Ты у меня отобрал капитанское звание. Честно говоря, я не очень тебя люблю!»
   — А я не баба, чтобы меня любить! — парировал Володя.
   Карапетян добавил на бумаге: «Когда-нибудь я тебя убью!»
   — Смирно! — вскричал участковый. — А ну, уматывай отсюда, пока я ОМОН не вызвал!
   Писать Карапетян на нервной почве уже не мог. Он просто трясся.
   — Поди отдохни пару деньков, — посоветовал Зубов. — Нашему майору плохо.
   И тут Карапетян сел на стул, как майор, опустил голову к груди, хлюпнул носом и зарыдал в голос, трясясь всем телом, высунув наружу свой страшный язык.
   — Ы-у-ауыыыуа…
   На сей раз море не удержалось в глазах офицерского состава, и Зубов с Синичкиным присоединились к плачущим. Все ментовское отделение плакало навзрыд…
   На шестой день маленький Семен походил уже на тринадцатилетнего подростка, Анна Карловна на этот счет перестала разговаривать, и Володя подумал, что жена тоже в нервном кризисе.
   Сам он не очень был шокирован столь быстрым ростом сына, а наоборот, радовался этому, так как именно такой взрослый сын и должен быть у сорокачетырехлетнего мужчины, а то и старше.
   Участковому было абсолютно наплевать, что подросток не походил на него лицом, главное — мальчик имел совершенно удивительный склад мыслей, который обнаруживал глава семьи за завтраком.
   — Не дослужусь я до майора! — кушая яичко, выразил сомнение милиционер.
   — Не дослужишься, — подтвердил сын. — Умрешь без орденов.
   — Что, не будет в моей жизни поступков, заслуживающих почести?
   — Такие поступки хоть и могут быть, но должны и будут оставаться незамеченными, — ответил Семен. — Не должно тобой двигать тщеславие, так как оно нивелирует даже подвиг.
   Анна Карловна издала звук, похожий на карканье, и побежала в ванную, где ее вырвало.
   — А если я просто хочу совершить подвиг?.. Всю жизнь мечтаю!
   — Перестань кушать жирное, — посоветовал сын и погладил свою щеку, через кожу которой начали пробиваться темные волоски.
   — Что? — не понял Володя.
   — Не кушай сало, масло и прочие жиры.
   — К чему это ты? — по-прежнему не понимал Синичкин.
   — Это и будет твой подвиг.
   — Не жрать сало и масло и есть подвиг?!! — возмутился капитан милиции. — Ну знаешь, сынок!..
   — Каждому свой подвиг, и каждому по плечу.
   — Ты хочешь сказать, что я не способен на настоящий поступок или геройство?
   — Тебе не нужно быть героем. У тебя свое предназначение.
   — Какое?!. — Синичкин начинал злиться сильно, а оттого отложил намазанный маслом бутерброд в сторону.
   — Прожить жизнь просто — твое предназначение, — ответил Семен. — Ты мне не одолжишь бритву?
   — Нет, постой! Так не пойдет! По-твоему, я должен просто есть, пить, спать, ходить на службу и ни о чем не помышлять?
   — Не всякий помысел хорош.
   Анна Карловна сидела на краю ванны и в отчаянии слушала разговор. Слово «помысел» вызвало в ней ассоциацию с церковью и религией. Ей почему-то было это неприятно чрезвычайно.
   — А есть ли хороший помысел? — с сарказмом в голосе поинтересовался участковый.
   — Есть.
   — Какой же?
   — Ну, например, не есть жирного.
   — А-а-а! — разозлился вконец Синичкин. — Надоел ты мне со своим жирным! Сам ешь сало, за обе щеки уплетаешь! А мне не позволяешь! Мал еще, чтобы отца учить! — Он глотнул остывающего чаю.
   — А у меня другой подвиг, — с удивительным спокойствием ответил подросток.
   — Какой?
   — Я стану деревом.
   — Кем?
   Чай пошел у Синичкина носом.
   — Деревом.
   Анну Карловну опять вытошнило. Одновременно с этим процессом она подумала, что, вероятно, ее муж сошел с ума, так как не понимает, что общается с младенцем, которому всего шесть дней от роду.
   — А зачем тебе становиться деревом? — поинтересовался Володя с недоумением.
   — Таково мое предназначение.
   — По-твоему, подвиг и предназначение — одно и то же?
   — Да.
   — А есть ли что-нибудь между предназначением и подвигом? — задал вопрос Синичкин и сам таковому удивился.
   На несколько секунд задумался и Семен.
   — Не знаю, — ответил он. — Может быть, и есть. Вероятно, это неисполнение подвига. Холостой патрон.
   — А-а, значит, неподчинение судьбе! — потер от удовольствия ладони Володя. — А не подчиняться судьбе — удел сильного! Я буду есть жирное! — и он откусил огромный кусок от бутерброда со свиной шейкой.
   Семен с большим сожалением посмотрел на отца и тяжело вздохнул.
   — Есть у батьки твоего пока мозги! — засмеялся участковый. — Пусть не ленинские, но и не куриные.
   — Ты мне дашь бритву?
   У Синичкина сложилось хорошее настроение, и поэтому он ответил, улыбаясь до металлических коронок:
   — Конечно, даже новое лезвие вставлю!
   — Спасибо.
   — А как у тебя, сынок, с девочками? — хитро прищурился Володя, дожевав бутерброд.
   На этот вопрос из ванной выскочила Анна Карловна и закричала на мужа, обращаясь к нему почему-то на вы:
   — Вы дурак! Вы кретин! У вас куриные мозги!
   Синичкин в изумлении открыл рот и даже хохотнул нервно.
   — Беда с нашей мамкой! — прошептал он сыну, заслонившись от Анны Карловны ладонью. — Врача, может, вызвать?
   — С ума сошел! — продолжала кричать жена, так что соседи сверху застучали по трубе. — Слышал бы эти бредни мой отец!
   — Пожалей его, — вдруг сказал Семен и посмотрел на мать черными глазами.
   — А… — осеклась Анна Карловна. — Что?!.
   — Он не виноват.
   — В чем не виноват?
   — Ни в чем.
   — А я его разве виню?
   На этот раз осекся Семен. Он перевел недоуменный взгляд на отца.
   — Женщины, — развел руками Володя.
   — А ты кто такой?! — спросила Анна Карловна Семена.
   В таких странных ситуациях женщина сначала может потеряться, а потом, словно кошка, встать на защиту семейства.
   — Я твой сын, — ответил подросток.
   — Чего?!! — в манере Анны Карловны говорить появилось что-то от хабалки. Она уставила руки в боки и откинула слегка голову назад. — Чей ты сын?!. А?!. Я тебя чего, рожала?..
   — Нет. Ты родить не можешь.
   Женщина застыла в немом вопросе.
   — У тебя непроходимость труб, — пояснил Семен.
   — Да ладно, — вступился за жену Синичкин. — Чего бедную женщину судить! У меня все равно семя мертвое!..
   — У тебя семя живое.
   — Как? — участковый посмотрел на жену. — Как же, Аня?..
   Хабалка уступила место обыкновенной несчастной бабе, которая вдобавок залилась слезами.
   — Да, — подтвердила Анна Карловна. — Да, обманула я тебя, Володечка. У меня трубы не в порядке!..
   — А зачем же ты!..
   — А что мне оставалось делать! Мне ребеночка хотелось!
   — Сказала бы по-простому, а то — семя мертвое… Унизила… Я же не зверь какой…
   — Боялась…
   — Ну и не плачь! — Синичкин погладил жену по бедру. — Ну и не страшно!.. Я не обижаюсь больше…
   — Правда?..
   От проявленного к ней великодушия Анна Карловна еще пуще зашлась слезами, а потом с ненавистью взглянула на Семена.
   — Черт!
   — Неправда, — помотал головой подросток.
   — Ну зачем ты так, Анечка, — расстроился участковый.
   — А чего он?
   — Чего? — не понял милиционер.
   — Чего я? — поинтересовался и подросток. — Я — сын ваш. А дети всякие бывают. Больные и убогие, глупые и умные! Но я — не черт!
   — Ты — убогий!
   — Пусть так, — согласился Семен. — Я скоро уйду.
   — Мы тебя не гоним, — пожалел сына Синичкин.
   — Мне самому нужно.
   — А-а, — вспомнил Володя. — Деревом становиться.
   — Ага.
   — Не могу мешать предназначению!.. Или подвигу?..
   — Корням.
   — Чего?
   — Их росту, — пояснил подросток.
   — А куда пойдешь?
   — Найду куда встать. Места много, а Россия большая.
   — Ну-ну.
   — И когда в путь? — всхлипнула Анна Карловна.
   Семен задумался, а потом ответил точно:
   — Через пятьсот тридцать шесть секунд.
   — Значит, через пять минут, — прикинул Синичкин.
   — Через девять, — машинально поправила жена.
   — А я хотел Жечку Жечкова пригласить, чтобы он тебя на камеру снял, как чудо природы! Хочешь славы?
   — Слава — часть моего подвига. Так что не нужно Жечки!
   — Ну смотри…
   Все остальные восемь минут семейство промолчало, словно на похоронах. На девятой подросток встал, поправил отцовы брюки, застегнул рубашку на верхнюю пуговицу и поклонился родителям в ноги.
   — Спасибо за то, что вырастили! Не держите зла! За этим прощайте!..
   Он вышел в дверь, спустился на улицу и пошел по свежему снегу в сторону Ботанического сада. Там он прошел в ворота, причем билет у него не спросили, да и вслед не посмотрели.
   Семен уверенно миновал несколько аллей и вошел в павильон экзотических деревьев. Разувшись, он встал возле японского дерева сакура и пустил из левой пятки нежный корешок…
   К вечеру садовник Валерий Михайлович Каргин, шестидесяти семи лет от роду, пришел к сакуре с лейкой и обнаружил возле нее неподвижно стоящего молодого человека. Лицо юноши было покрыто густой черной порослью, а большие черные глаза были спокойны и притягивали к себе взор садовника.
   — Ты кто? — поинтересовался старик.
   — Я — дерево, — ответил Семен.
   — Уже поздно. Шел бы ты домой, а то в милицию загремишь!
   — Валерий Михайлович? Каргин?
   — Да-а, — ответил служащий недоуменно.
   — Если вам не трудно, будьте любезны полить мне под левую ногу.
   — Эх, сынок, не знаю, забавляешься ты над старостью или умом тронулся, но в любом случае тебе бы к дому двигаться. Одиннадцатый час, однако!..
   — У вас, Валерий Михайлович, под правой подмышкой большая папиллома. Ее удалять надо срочно, а то еще сорок дней — и переродится она в опухоль нехорошую. Сестре же своей передайте, что не радикулит ее мучает, а почки нездоровы. Пусть к врачу обратится, и облегчение будет!
   Садовник Каргин стоял с открытым ртом, а потом вдруг встрепенулся:
   — Куда, вы говорите, полить? Под какую ножку?
   — Под левую, пожалуйста…
   Михалыч согнулся над конечностью, завернул юноше брючину и обнаружил лодыжку, поросшую корой, причем такой крепкой, словно дубовой. Садовник сглотнул и полил ступню из лейки обильно, рискуя обделить сакуру.
   — Спасибо, — поблагодарил Семен.
   — Не за что, — отозвался Михалыч. — Нам воды не жаль. Может, удобреньице какое?
   — Незачем.
   — Ну не надо так не надо! Значит, удалять папиллому?
   — Непременно.
   — А сколько мне жить еще, знаете?
   — Знаю.
   — Скажете?
   — А вам зачем?
   — А Бог его знает!
   — Вот пусть Бог и знает.
   Михалыч потер затылок и хотел было спросить, можно ли привести к юноше сотрудников сада, но молодой человек его опередил:
   — Ведите кого хотите! Я для этого и расту здесь.
   Михалыч поклонился и убрался восвояси, так и забыв полить сакуру. Но даже если бы он и не забыл это сделать, японской поросли все равно предстояло погибнуть, так как новому растению требовалось много энергии, а чтобы добыть ее, корень из левой пятки произрастал крайне быстро и во все стороны, удушая чужеродные отростки…
   На следующее утро Михалыч привел к юноше шестерых своих коллег, из которых только двое были мужчинами.
   — Что вы хотите? — спросил Семен.
   — Спросить они хотят! — спосредничал Михалыч.
   — О чем?
   — Давай, Евдокия! — скомандовал старик.
   Евдокия была женщина лет пятидесяти, полная, без передних зубов. Она, не стесняясь, посмотрела на Семена и задала вопрос:
   — В чем смысл жизни? — И хохотнула, словно радуясь каверзе.
   — В том, чтобы радоваться своим делам, — произнес Семен бесстрастно. — В этом человеческая участь. В этом смысл.
   — Странный смысл, — прошамкала Евдокия.
   — Человеку никогда не удастся посмотреть, что будет после него, а потому истина — радоваться своим делам.
   — Странный он какой-то! — оценила Евдокия.
   — А ты его о здоровье спроси, — посоветовал Михалыч.
   Евдокия было открыла рот, но Семен опередил ее и сказал, что жить женщине недолго, а потому пусть она подумает о душе и сходит окреститься в церковь.
   — Отчего же я умру? — вмиг побелевшая Евдокия чуть было не упала на землю, если бы не локоть Михалыча.
   Остальные стояли в стороне и ничего не слышали.
   — Умрешь ты в ночь, справляя нужду, а от несварения перенапряжешься, и кровь разорвет мозг твой. Через час наступит смерть.
   Евдокия качнулась.
   — Я кандидат биологических наук, — вдруг сказала она.
   — Ты прожила жизнь по предназначению, — согласился Семен.
   — Я хочу задать последний вопрос. Можно?
   Семен кивнул.
   — Есть после смерти что-то?
   — Нет.
   — А как же вся жизнь человеческая за миг до смерти проходит перед глазами? А потом труба, коридор, и человек видит себя со стороны, родственников своих умерших?
   — Это — сон, — ответил человек-дерево. — Сон разума. Мозг засыпает, и ему снится последний сон… А теперь иди, у тебя мало времени.
   Из глаз Евдокии, когда она уходила, текли слезы. Они падали на землю Ботанического сада, а человек-дерево улавливал их своими корнями и всасывал в себя. Михалыч лишь пожимал вслед уходящей в вечность Евдокии плечами.
   — Что ж ты мне не сказал, когда я умру! — с укором обратился старик.
   — Потому что тебе нельзя этого говорить. Ты не выдержишь этого знания, а потому станешь жить по-другому.
   — А Евдокия? Она лучше всех здесь про растения знает!
   — Она — сильная. Будет бороться с недугом. Может быть, и справится.
   — А я, значит, слабый? — обиделся старик.
   — Ты — впечатлительный.
   — А как же тогда Бог? Зачем он, если там ничего нет?
   — Для кого есть, а для кого нет, — уточнил Семен.
   Послышался треск разрываемой ткани, и из-под разошедшейся брючины взору Михалыча предстала нога юноши, превратившаяся в обыкновенный древесный ствол, по которому неутомимо, к гипотетическому небу, полз черный муравей.
   — Чем же Евдокия провинилась?
   — Она мало думает о другой жизни. Занята насущным.
   — А есть ли что-нибудь после?
   — Нет, — еще раз повторил человек-дерево. — Есть сон. Он может быть очень длинным, длиннее, чем сама жизнь, и ничем не отличаться от нее.
   — А Бог-то тут тогда при чем! — завопил дед, чувствуя, как в голове у него все перемешалось винегретом.
   — А Бог дает эти сновидения. Кому короче, кому длиннее. А кому и вечные сны…
   — А?..
   Старик что-то понял и пошел вслед за Евдокией, а к дереву подошли другие садовники. Они много спрашивали, а Семен неустанно отвечал, изредка прося, чтобы его полили…
   Молва распространяется быстрее, чем радиосигнал. Информация из уст в уста столь молниеносна, что никакие телетайпы, никакие телеграммы не способны опередить ее…
   К концу этого дня весь Ботанический сад был окружен толпой желающих попасть к человеку-дереву и послушать, что он скажет про их жизни.
   В том павильоне, в котором пустил корни Семен, было установлено несколько телевизионных камер, в том числе и агрегат Жечки Жечкова, представителя Книги рекордов Гиннесса.
   — Если ты мне запорешь пленку, — шипел он в ухо оператора, — я тебя отошлю репортером в Косово! Там, говорят, операторы живут в среднем недели две!
   — Все в порядке! — успокаивал шефа Каргинс. — Все заснимем!
   — Пожалуйста, — попросил Семен, — пускайте народ. У меня очень мало времени!
   — Сейчас, сейчас, — подбодрил юношу Михалыч, который взял все под свой контроль, так как начальство сада отбыло в дружескую страну перенимать садовый опыт.
   Старик махнул кому-то ответственному, и дверь в павильон экзотических деревьев открылась.
   — По одному, господа, — увещевал Михалыч. — Не торопитесь.
   — А сколько стоит? — интересовались многие.
   — Нисколько. Бесплатно…
   Первой к человеку-дереву подошла молодая особа с прыщиками на лбу.
   — Ты еще долго будешь жить, — сказал человек-дерево. — Не надо употреблять эти препараты!
   — Где мой отец? — поинтересовалась девица.
   — Твой отец творит историю.
   — Его обвиняют в убийстве.
   — Он никого не убивал. Он невиновен.
   — Мой отец хороший человек! — гневно вскричала девица, обращаясь неизвестно к кому.
   — Твой отец — обыкновенный, — уточнил Семен. — Он не очень приятный… Следующий!..
   — Я еще не все спросила! — засопротивлялась Елизавета, но была оттеснена общественной охраной в сторону и кричала издалека: — Дерево! Истукан гнилой!!!
   — Снял? — спросил Жечка Жечков оператора и сжал кулаки.
   — Снял, — кивнул головой сотрудник.
   Целый день человек-дерево отвечал на вопросы людей. Было заметно, как он устал и как кора дерева подросла аж до самого бедра юноши.
   Ночью пришли отцы города.
   — Ну-с? — спросил главный из них.
   — Что вы хотите узнать? — поинтересовался Семен. Он устал, и глаза его сузились до щелок. — Пожалуйста, быстрее, мне надо отдохнуть.
   Один из «отцов», затянутый в добротный костюм, хотел было возмутиться и напомнить человеку-дереву, что тот находится на вверенной ему территории, а потому диктовать условия… Впрочем, низенький спутник его оборвал, показав, что здесь главный он, и, улыбнувшись, спросил:
   — Товарищ, а что с выборами?
   — Вы станете мэром, — сообщил Семен.
   — Я же говорил! — низенький улыбнулся еще шире, похлопав затянутого в костюм по плечу. — Ну, собственно, у меня больше вопросов нет! Спасибо на добром слове!
   — Вы продержитесь на посту мэра полтора года, затем сделаете неверный выбор, вас арестуют и вы без суда и следствия проведете в тюрьме шесть лет. За это время от вас уйдет жена, а дети откажутся от отца-преступника!..
   — А кто станет мэром после меня? — Казалось, что низенький ничуть не испугался такой перспективы.
   — Мэром станет ваш заместитель, вон тот, в костюме.
   — Лиокумович?.. — удивился будущий градоначальник и посмотрел на густо покрасневшего спутника. — Ну-ну!..
   Отцы города на том закончили с человеком-деревом, причем у затянутого в костюм возникло нестерпимое желание срубить говорящее растение, распилить деревяшку на части и подвергнуть огню…
   Из-за сакуры появились Жечка Жечков и оператор-латыш Каргинс.
   Усталый до крайности Жечка поглядел в видоискатель камеры, промотав пленку с самого начала, и, казалось, был удовлетворен.
   — Ну что, дерево? — проговорил представитель Книги рекордов. — Мне что-нибудь скажешь?
   — А что ж не сказать, — откликнулся Семен. — Ты станешь богат! Ты будешь владеть фантастическим состоянием. Ты сможешь играть в казино столько, сколько захочешь, а денег у тебя не станет меньше!
   — Сколько я буду жить?
   — Ты умрешь через час после того, как скончается твой оператор!
   Оператор вздрогнул и чуть было не выронил камеру.
   — А когда умру я? — поинтересовался он, вдруг ощутив противную дрожь в районе поясницы.
   — Тебе я не могу сказать этого, — проговорил усталыми губами Семен. — Но ты тоже станешь богатым!
   — Почему не можешь?!! — возмутился оператор. — Сказав «а», скажи и «б»!
   — Что мне говорить, решаю я, — спокойно ответил человек-дерево.
   Каргинс огляделся по сторонам и схватился за стоящую возле стеклянной стены лопату.
   — А я решил срубить тебя!
   — Дело твое!
   — Последний раз спрашиваю! — оператор замахнулся.
   — Мое время погибать еще не пришло.
   — Ах ты!.. — оператор со всей силы рубанул по ноге-корню. Раздался неприятный хруст, прыснуло кровью, но какой-то чересчур светлой, и Семен сморщился от боли.
   — Ты что делаешь! — вскричал Жечка Жечков. — Нас же посадят! Грош цена нашим съемкам!..
   — Он говорит, что конец его еще не пришел, — бушевал латыш. — А я говорю, пора!
   Он вновь размахнулся лопатой, но тут раздался вы-стрел. Стоящая на земле камера разлетелась вдребезги. От ужаса представитель Книги рекордов побелел и заговорил быстро-быстро:
   — Кто?!. Где?!. А?..
   Стрелял из темноты садовник Михалыч.
   — Еще одно движение — и выстрелю в голову! Бросай лопату!
   Оператор-латыш покорно отбросил лопату в сторону и поднял руки.
   — А ну, валите отсюда! — приказал Михалыч. — Чтоб ноги вашей здесь не было!
   — А ты чего, старик, здесь командуешь? — попытался было воевать Жечка, но, встретившись глазами с двумя ружейными стволами, ретировался. — Уходим… Ах, гадина, кассета вдребезги!
   — Ну!..
   Они ушли, а Михалыч накопал из-под сакуры землицы и стал затирать ею рану. Человек-дерево изредка морщился от боли, но вел себя достойно мужчины.
   — Может, завтра передышку сделаем? — предложил садовник.
   — Нет, — отказался Семен. — Времени мало.
   — Ну, будь по-твоему…
   Старик до конца обработал рану, затем снял с себя ватник и расстелил его возле сакуры.
   — Посплю здесь, — оповестил он. — Охранять тебя буду!
   Семен улыбнулся. Раздался страшный треск, и остатки отцовых брюк лохмотьями легли у подножия человека-дерева. До пояса тело Семена было сплошь покрыто толстым слоем коры.
   — Польешь меня утром.
   — Непременно, — закивал Михалыч и улегся на телогрейку. — Кора-то дубовая!
   — Нет, — отозвался Семен. — Я дерево — хлебное…
   — А-а, — протяжно зевнул Михалыч. — Помирать мне скоро!..
   В уголках глаз его загорелись лукавые искорки.
   — Хитер ты, старик, — улыбнулся Семен. — Спи, у тебя будет очень долгий последний сон.
   — Вот и ладно, — успокоился Михалыч, еще раз зевнул и заснул по-детски быстро…
   На следующий день в Ботаническом саду перебывала почти половина города, и у каждого был свой вопрос. Что самое интересное — подавляющее большинство не интересовалось у человека-дерева продолжительностью своей жизни, а обходилось более спокойными вопросами, касающимися в основном здоровья, материального благосостояния и т. д.