Страница:
— Гостья.
— Чья же? — В животе кольнуло.
— Ваша.
— Моя? — удивился майор.
Ему на мгновение показалось, что девица с ним заигрывает, но он сразу же отбросил эту мысль, глядя на ее белые щеки и яркий мазок красных губ. Может, родственница? — прикинул. — Соотечественница?
— Армянка?
— Что? — не поняла Жанна.
— Ты кто по национальности?
Девушка пожала плечами.
— Гостья, говоришь?
— Да.
— Ну раз гостья, тогда пошли!
Майор открыл перед девушкой дверь, и через две минуты она уже сидела в плюшевом кресле, отогреваясь.
— Замерзла?
— Ага.
— Чай будешь?
— Я есть не хочу.
Майор смотрел на нее открыто и думал о том, что она могла бы быть его дочерью и как это было бы чудесно.
— Фамилия моего отца — Петров, — как будто отгадала его мысли гостья.
— Да-да, — отозвался Погосян. — А имя?
— Митя. Дмитрий.
— Да нет же, твое!
— А-а, я не поняла. Жанна.
Майор посмотрел на часы.
— Однако уже половина десятого! Нужно к празднику готовиться.
— Да, — согласилась девушка. — Вам помочь?
— Сам. Мне и на стол-то ставить нечего. Гостей не ждал. Правда, шампанское имеется и торт маленький.
— Замечательно, — Жанна улыбнулась, и от ее улыбки на глаза милиционера почему-то навернулись слезы.
Погосян открыл холодильник и выставил на стол угощение. Затем снял форменный китель, расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу и уселся на стул, откинувшись на спинку.
И вдруг он сказал:
— Я сегодня умру!
Она ничего не ответила и даже не поменялась в лице.
— Ты мне не веришь?
— Верю.
— У меня запущенный рак.
Она улыбнулась виновато.
— Вот ведь как!
Погосян откупорил бутылку шампанского, которое лишь слегка запузырилось из горлышка, плеснул в фужеры и открыл коробку с тортом.
— За жизнь! — Его рука, покрытая черным волосом, поднялась чересчур высоко, вознося фужер к потолку, что обозначало браваду. Он выпил до дна, затем не сдержался и рыгнул в ладонь.
— Прости, газировка!
Жанна лишь слегка пригубила напиток, осторожно сняла с торта орешек и положила его на язычок.
— Ненавижу смерть! — рыкнул Погосян. — Зачем жить, если твоя смерть не становится национальной трагедией?.. Ненавижу смерть!
— За что? — спросила девушка, заставив майора сделать удивленные глаза.
— Как за что? Смерть омерзительная штука! Она делает человека бессильным перед окружающим миром!
— Мне кажется, что вы не правы.
Погосян еще более удивился.
— И в чем же я не прав?
— Вот у вас рак, — сказала Жанна тихо. — Ведь так?
— Ну!
— У вас сильные боли. Мучения начнутся еще сильнее и будут продолжаться, пока вы не станете сходить с ума, пока вы не закричите, моля, чтобы смерть пришла немедленно! Ведь так?
— Положим.
— Смерть — не злая тетенька, которая подливает вам в шампанское яду. В вашем организме такие процессы произошли, что несовместимы с понятием жизнь! Смерть — просто как выключатель. Когда лампочка накалилась до предела, ее нужно отключить. Почему же смерть отвратительна, если вы ее сами призываете?
— Глупость! — отрезал майор, хотя про себя подумал, что девчонка умна чрезвычайно. — А когда человек умирает, положим, просто идя по улице? Падает и все! За что, спрашивается? Ведь нет у него рака! Ничего не болело даже!
— Что у него сердце от рождения испорчено, так не смерть в этом виновата. Она лишь не позволяет жить человеку с остановившимся сердцем.
— Чего это! А пусть живет, хоть без сердца! Кому какое дело!
— Вы забываете о душе!
— А что душа?
Погосян налил фужер до краев и выпил залпом, глотнул до дна.
— А если душа не может находиться в холодном теле?
— Так значит, душа есть? — вскричал милиционер.
— Не знаю, — ответила Жанна и смутилась.
— То-то и оно! — вздохнул майор и помял свой живот. — А кто знает?
— Я не знаю.
— Скоро я буду знать! — с бравадой произнес Погосян и посмотрел на девушку, ожидая увидеть в ее взгляде оценку мужской силы духа. Но Жанна по-прежнему была скромна и не участлива. Ей было лишь слегка неловко за сложившуюся ситуацию.
— Ты случаем в морге не работала? — обиделся майор.
— Нет, а что?
— А то, что ты так спокойна, как будто тысячи смертей видела.
— Извините.
Они помолчали, пока на электронных часах не выскочили цифры 23:45.
— Кушай, дочка, торт! — как-то нервно предложил майор.
— Спасибо, — поблагодарила Жанна.
— Не хочешь?
— Нет.
— А я выпью.
Милиционер допил остатки шампанского, отодвинул бутылку в сторону, враз стал серьезным и, оборотив лицо с народившейся щетиной к Жанне, грубо сказал:
— Выйди за дверь!
— Зачем? — спросила девушка.
— Сказал, выйди!!!
Она не обиделась, просто встала и вышла в коридор, закрыв за собой дверь. Жанна стояла в темноте и, прислонившись к стене, слышала, как включился телевизор и как диктор рассказывал, что произошло в прошедшем году примечательного. Также он возвестил, что до Нового года осталось десять минут.
Тем временем майор Погосян достал из шкафа белое вафельное полотенце и обмотал им голову. Там же в шкафу хранилась бутыль спирта, из которой милиционер налил в стакан до края. Затем он вытащил из кармана брюк табельное оружие и уложил его перед собой на стол. Выпил. Подумал о том, что не смог раскрыть преступления, связанные с убийством татарина Ильясова и молодой воспитательницы Детского дома со странным именем Кино. Алкоголь лишь слегка отупил, но не опьянил… Майор взял оружие в руки, проверил обойму. Хмыкнул, проговорил: «Ай, молодца!», открыл рот, вставил черный ствол, скрипнув металлом о зубы, выдохнул и выстрелил…
Полотенце не дало мозгам разбрызгаться по всей квартире, но в мгновение из белого превратилось в красное. На часах было 23:59, и что самое удивительное — при таких глобальных разрушениях головы майор Погосян был жив и дышал полной грудью. Глаза были открыты, но по ним было сложно понять, соображает еще человек или просто уставил гляделки в пространство.
Жанна вошла в комнату и села напротив застрелившегося. Она сняла с торта еще один орешек, но не стала его есть, а уронила на пол. Потом приоткрыла губы и легким выдохом выпустила синее облачко, которое поплыло к самоубийце и влетело в его искореженный рот.
Часы показали 00:00, и милиционер майор Погосян, вздохнув полной грудью последний раз, умер…
Его душа отлетела именно в тот ничтожно краткий миг, когда прошлый год еще не ушел в небытие, а Новый не наступил. Это ничтожное мгновение может оказаться бесконечным для его последних видений и тянуться, тянуться, ах…
Жанна ушла из квартиры Погосяна так торопливо, что не успела осесть пороховая гарь. Для нее Новый год не наступил, она вообще не нуждалась ни в каком Новом годе, лишь его атрибутика — крики «ура», фейерверки, сыплющий с небес снег — сопровождали ее стремительный шаг. В ее чреве более не осталось голубых облачков, и она сама чувствовала себя плохо, ломало тело, но относилась к этому безучастно.
Жанна шла уже два часа, пробираясь через весь город к району Пустырок, когда мимо пронесся мусоровоз с тремя мужиками в кабине. Машину занесло, и правым бортом она ударила девушку. Та отлетела в сторону, словно пушинка. Вдобавок из кузова вылетел пустой мусорный бак и чуть было не рухнул на пострадавшую.
— Слышь, бать! — сказал Алешка. — Кажись, мы сбили кого-то!
Отец, который управлял грузовиком, захохотал, да так заразительно, что вслед заулыбался и старший сын Ефим. Алешка не смеялся.
— Говорил тебе, Лешка, — сквозь хохот упрекнул отец, — не напивайся! Сначала работу доделаем, а уж потом Новый год как следует справим!
— А ему чего, много надо?!! — лыбился Ефим. — Грамм-другой…
— Может, вернемся? — неуверенно предложил младший брат.
— Не пори ерунды! — перестал смеяться отец. — Спьяну это! Кому в такое время по безлюдной улице шататься!..
Они проехали уже с километр, и им оставалось всего очистить три двора.
— Мать ждет! Не вставать же завтра с похмелья!
То, что ждет мать, для Алешки было веским аргументом, к тому же по мере отдаления от места происшествия его уверенность в наезде таяла, да и алкоголь стограммовой порцией гулял в крови, расслабляя мозги…
Жанна очнулась через две минуты и, приподнявшись, разглядела рядом с собой помятый мусорный бак. Она напрягла ноздри и втянула в легкие прокисший запах помойки, учуяв в нем нечто очень притягательное. Она нюхала долго, словно опытная собака-ищейка, засунув голову прямо в бак, как можно ближе к зловонному дну. Но ей так и не удалось классифицировать это притягательное. Она с трудом поднялась на ноги, взяла какую-то палку с загогулиной на конце и, опираясь на нее, пошла дальше…
А в утерянном мусорщиками баке оставались ничтожно малые частицы последа, в котором она родилась…
Еще через час она дошла до Пустырок. Ее силы были практически на исходе. Слюна, тянущаяся из уголка губ, замерзла сосулькой, а глаза, еще несколько времени назад ясные, сияющие чистотой, безвозвратно погасли.
Жанна остановилась на берегу карьера с искусственным озером и постояла так сколько-то, пошатываемая зимним ветром. Светила луна, пролагая дорожку через заснеженный лед куда-то к замерзшей свалке со спящими воронами. Девушка вступила на янтарный путь и пошла по нему, взрыхливая ногами новорожденный снег. Так, не торопясь, она дошла до середины водоема, а потом прошагала еще треть. Послышался треск… С таким звуком обычно ломается лед… Толстый и твердый, он подломился под ней как подпиленный и заколебался на воде, словно фанерка.
Она даже не пыталась балансировать на этом кусочке. Стояла отрешенно, пока льдина не перевернулась, накрывая ее с головой, вместе со сжатой в руке палкой.
Она не почувствовала, как ожгло тело. Не увидела черной как небо воды, просто от души глотнула ее, а потом, напившись, вдохнула колодезный холод и вмиг наполнилась им до краев. Она не умерла, а, отяжелев, стала опускаться ко дну, пока не коснулась его ногами, а затем встала и вовсе уверенно.
На крошечное мгновение к ней вернулось сознание, и она было подумала, что превращается в рыбу, что умеет дышать под водой, но это было ее последнее предположение…
Стайка пираний появилась невесть откуда. Поначалу они просто кружились возле стоящей на дне девушки на расстоянии, затем подплыли ближе…
Участь лейтенанта Карапетяна по сравнению с концом Жанны была детским приключением.
Ее тело терзали около часа, методично откусывая кусочки мяса. Если бы в этот момент в воде находился какой-нибудь сторонний наблюдатель, специализирующийся на изучении поведения пираний, то он непременно бы удивился пониженному тонусу, с каким они поедали жертву. В трапезе хищниц не было обычного угорелого темперамента, как будто они не питались, а делали необходимое дело, не очень к тому же приятное.
Сначала рыбы объели лицо до белого черепа с проваленной черной дыркой от носа, переварив даже густые волосы, в которых было питательного мало; затем обглодали шею, плечи и грудь.
Они работали старательно, словно маленькие шахтовые комбайны, вгрызающиеся в угольную породу… Объ-ели живот, оставив голыми острые ребра, съели все внутренние органы, мышцы с рук и ног…
Они закончили свое дело чисто и исчезли в ночной воде так же неожиданно, как и появились…
На дне искусственного водоема остался стоять жен-ский скелет, сжимающий в руке палку с загогулиной на конце…
Новый год вступил в свои права…
12. ВОИН
— Чья же? — В животе кольнуло.
— Ваша.
— Моя? — удивился майор.
Ему на мгновение показалось, что девица с ним заигрывает, но он сразу же отбросил эту мысль, глядя на ее белые щеки и яркий мазок красных губ. Может, родственница? — прикинул. — Соотечественница?
— Армянка?
— Что? — не поняла Жанна.
— Ты кто по национальности?
Девушка пожала плечами.
— Гостья, говоришь?
— Да.
— Ну раз гостья, тогда пошли!
Майор открыл перед девушкой дверь, и через две минуты она уже сидела в плюшевом кресле, отогреваясь.
— Замерзла?
— Ага.
— Чай будешь?
— Я есть не хочу.
Майор смотрел на нее открыто и думал о том, что она могла бы быть его дочерью и как это было бы чудесно.
— Фамилия моего отца — Петров, — как будто отгадала его мысли гостья.
— Да-да, — отозвался Погосян. — А имя?
— Митя. Дмитрий.
— Да нет же, твое!
— А-а, я не поняла. Жанна.
Майор посмотрел на часы.
— Однако уже половина десятого! Нужно к празднику готовиться.
— Да, — согласилась девушка. — Вам помочь?
— Сам. Мне и на стол-то ставить нечего. Гостей не ждал. Правда, шампанское имеется и торт маленький.
— Замечательно, — Жанна улыбнулась, и от ее улыбки на глаза милиционера почему-то навернулись слезы.
Погосян открыл холодильник и выставил на стол угощение. Затем снял форменный китель, расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу и уселся на стул, откинувшись на спинку.
И вдруг он сказал:
— Я сегодня умру!
Она ничего не ответила и даже не поменялась в лице.
— Ты мне не веришь?
— Верю.
— У меня запущенный рак.
Она улыбнулась виновато.
— Вот ведь как!
Погосян откупорил бутылку шампанского, которое лишь слегка запузырилось из горлышка, плеснул в фужеры и открыл коробку с тортом.
— За жизнь! — Его рука, покрытая черным волосом, поднялась чересчур высоко, вознося фужер к потолку, что обозначало браваду. Он выпил до дна, затем не сдержался и рыгнул в ладонь.
— Прости, газировка!
Жанна лишь слегка пригубила напиток, осторожно сняла с торта орешек и положила его на язычок.
— Ненавижу смерть! — рыкнул Погосян. — Зачем жить, если твоя смерть не становится национальной трагедией?.. Ненавижу смерть!
— За что? — спросила девушка, заставив майора сделать удивленные глаза.
— Как за что? Смерть омерзительная штука! Она делает человека бессильным перед окружающим миром!
— Мне кажется, что вы не правы.
Погосян еще более удивился.
— И в чем же я не прав?
— Вот у вас рак, — сказала Жанна тихо. — Ведь так?
— Ну!
— У вас сильные боли. Мучения начнутся еще сильнее и будут продолжаться, пока вы не станете сходить с ума, пока вы не закричите, моля, чтобы смерть пришла немедленно! Ведь так?
— Положим.
— Смерть — не злая тетенька, которая подливает вам в шампанское яду. В вашем организме такие процессы произошли, что несовместимы с понятием жизнь! Смерть — просто как выключатель. Когда лампочка накалилась до предела, ее нужно отключить. Почему же смерть отвратительна, если вы ее сами призываете?
— Глупость! — отрезал майор, хотя про себя подумал, что девчонка умна чрезвычайно. — А когда человек умирает, положим, просто идя по улице? Падает и все! За что, спрашивается? Ведь нет у него рака! Ничего не болело даже!
— Что у него сердце от рождения испорчено, так не смерть в этом виновата. Она лишь не позволяет жить человеку с остановившимся сердцем.
— Чего это! А пусть живет, хоть без сердца! Кому какое дело!
— Вы забываете о душе!
— А что душа?
Погосян налил фужер до краев и выпил залпом, глотнул до дна.
— А если душа не может находиться в холодном теле?
— Так значит, душа есть? — вскричал милиционер.
— Не знаю, — ответила Жанна и смутилась.
— То-то и оно! — вздохнул майор и помял свой живот. — А кто знает?
— Я не знаю.
— Скоро я буду знать! — с бравадой произнес Погосян и посмотрел на девушку, ожидая увидеть в ее взгляде оценку мужской силы духа. Но Жанна по-прежнему была скромна и не участлива. Ей было лишь слегка неловко за сложившуюся ситуацию.
— Ты случаем в морге не работала? — обиделся майор.
— Нет, а что?
— А то, что ты так спокойна, как будто тысячи смертей видела.
— Извините.
Они помолчали, пока на электронных часах не выскочили цифры 23:45.
— Кушай, дочка, торт! — как-то нервно предложил майор.
— Спасибо, — поблагодарила Жанна.
— Не хочешь?
— Нет.
— А я выпью.
Милиционер допил остатки шампанского, отодвинул бутылку в сторону, враз стал серьезным и, оборотив лицо с народившейся щетиной к Жанне, грубо сказал:
— Выйди за дверь!
— Зачем? — спросила девушка.
— Сказал, выйди!!!
Она не обиделась, просто встала и вышла в коридор, закрыв за собой дверь. Жанна стояла в темноте и, прислонившись к стене, слышала, как включился телевизор и как диктор рассказывал, что произошло в прошедшем году примечательного. Также он возвестил, что до Нового года осталось десять минут.
Тем временем майор Погосян достал из шкафа белое вафельное полотенце и обмотал им голову. Там же в шкафу хранилась бутыль спирта, из которой милиционер налил в стакан до края. Затем он вытащил из кармана брюк табельное оружие и уложил его перед собой на стол. Выпил. Подумал о том, что не смог раскрыть преступления, связанные с убийством татарина Ильясова и молодой воспитательницы Детского дома со странным именем Кино. Алкоголь лишь слегка отупил, но не опьянил… Майор взял оружие в руки, проверил обойму. Хмыкнул, проговорил: «Ай, молодца!», открыл рот, вставил черный ствол, скрипнув металлом о зубы, выдохнул и выстрелил…
Полотенце не дало мозгам разбрызгаться по всей квартире, но в мгновение из белого превратилось в красное. На часах было 23:59, и что самое удивительное — при таких глобальных разрушениях головы майор Погосян был жив и дышал полной грудью. Глаза были открыты, но по ним было сложно понять, соображает еще человек или просто уставил гляделки в пространство.
Жанна вошла в комнату и села напротив застрелившегося. Она сняла с торта еще один орешек, но не стала его есть, а уронила на пол. Потом приоткрыла губы и легким выдохом выпустила синее облачко, которое поплыло к самоубийце и влетело в его искореженный рот.
Часы показали 00:00, и милиционер майор Погосян, вздохнув полной грудью последний раз, умер…
Его душа отлетела именно в тот ничтожно краткий миг, когда прошлый год еще не ушел в небытие, а Новый не наступил. Это ничтожное мгновение может оказаться бесконечным для его последних видений и тянуться, тянуться, ах…
Жанна ушла из квартиры Погосяна так торопливо, что не успела осесть пороховая гарь. Для нее Новый год не наступил, она вообще не нуждалась ни в каком Новом годе, лишь его атрибутика — крики «ура», фейерверки, сыплющий с небес снег — сопровождали ее стремительный шаг. В ее чреве более не осталось голубых облачков, и она сама чувствовала себя плохо, ломало тело, но относилась к этому безучастно.
Жанна шла уже два часа, пробираясь через весь город к району Пустырок, когда мимо пронесся мусоровоз с тремя мужиками в кабине. Машину занесло, и правым бортом она ударила девушку. Та отлетела в сторону, словно пушинка. Вдобавок из кузова вылетел пустой мусорный бак и чуть было не рухнул на пострадавшую.
— Слышь, бать! — сказал Алешка. — Кажись, мы сбили кого-то!
Отец, который управлял грузовиком, захохотал, да так заразительно, что вслед заулыбался и старший сын Ефим. Алешка не смеялся.
— Говорил тебе, Лешка, — сквозь хохот упрекнул отец, — не напивайся! Сначала работу доделаем, а уж потом Новый год как следует справим!
— А ему чего, много надо?!! — лыбился Ефим. — Грамм-другой…
— Может, вернемся? — неуверенно предложил младший брат.
— Не пори ерунды! — перестал смеяться отец. — Спьяну это! Кому в такое время по безлюдной улице шататься!..
Они проехали уже с километр, и им оставалось всего очистить три двора.
— Мать ждет! Не вставать же завтра с похмелья!
То, что ждет мать, для Алешки было веским аргументом, к тому же по мере отдаления от места происшествия его уверенность в наезде таяла, да и алкоголь стограммовой порцией гулял в крови, расслабляя мозги…
Жанна очнулась через две минуты и, приподнявшись, разглядела рядом с собой помятый мусорный бак. Она напрягла ноздри и втянула в легкие прокисший запах помойки, учуяв в нем нечто очень притягательное. Она нюхала долго, словно опытная собака-ищейка, засунув голову прямо в бак, как можно ближе к зловонному дну. Но ей так и не удалось классифицировать это притягательное. Она с трудом поднялась на ноги, взяла какую-то палку с загогулиной на конце и, опираясь на нее, пошла дальше…
А в утерянном мусорщиками баке оставались ничтожно малые частицы последа, в котором она родилась…
Еще через час она дошла до Пустырок. Ее силы были практически на исходе. Слюна, тянущаяся из уголка губ, замерзла сосулькой, а глаза, еще несколько времени назад ясные, сияющие чистотой, безвозвратно погасли.
Жанна остановилась на берегу карьера с искусственным озером и постояла так сколько-то, пошатываемая зимним ветром. Светила луна, пролагая дорожку через заснеженный лед куда-то к замерзшей свалке со спящими воронами. Девушка вступила на янтарный путь и пошла по нему, взрыхливая ногами новорожденный снег. Так, не торопясь, она дошла до середины водоема, а потом прошагала еще треть. Послышался треск… С таким звуком обычно ломается лед… Толстый и твердый, он подломился под ней как подпиленный и заколебался на воде, словно фанерка.
Она даже не пыталась балансировать на этом кусочке. Стояла отрешенно, пока льдина не перевернулась, накрывая ее с головой, вместе со сжатой в руке палкой.
Она не почувствовала, как ожгло тело. Не увидела черной как небо воды, просто от души глотнула ее, а потом, напившись, вдохнула колодезный холод и вмиг наполнилась им до краев. Она не умерла, а, отяжелев, стала опускаться ко дну, пока не коснулась его ногами, а затем встала и вовсе уверенно.
На крошечное мгновение к ней вернулось сознание, и она было подумала, что превращается в рыбу, что умеет дышать под водой, но это было ее последнее предположение…
Стайка пираний появилась невесть откуда. Поначалу они просто кружились возле стоящей на дне девушки на расстоянии, затем подплыли ближе…
Участь лейтенанта Карапетяна по сравнению с концом Жанны была детским приключением.
Ее тело терзали около часа, методично откусывая кусочки мяса. Если бы в этот момент в воде находился какой-нибудь сторонний наблюдатель, специализирующийся на изучении поведения пираний, то он непременно бы удивился пониженному тонусу, с каким они поедали жертву. В трапезе хищниц не было обычного угорелого темперамента, как будто они не питались, а делали необходимое дело, не очень к тому же приятное.
Сначала рыбы объели лицо до белого черепа с проваленной черной дыркой от носа, переварив даже густые волосы, в которых было питательного мало; затем обглодали шею, плечи и грудь.
Они работали старательно, словно маленькие шахтовые комбайны, вгрызающиеся в угольную породу… Объ-ели живот, оставив голыми острые ребра, съели все внутренние органы, мышцы с рук и ног…
Они закончили свое дело чисто и исчезли в ночной воде так же неожиданно, как и появились…
На дне искусственного водоема остался стоять жен-ский скелет, сжимающий в руке палку с загогулиной на конце…
Новый год вступил в свои права…
12. ВОИН
Кузьминична принесла подкидыша домой и первым делом накормила его. Батый съел вдвое больше, чем ему было положено природой. При этом, сося соску, прилаженную к бутылке, он не отрываясь смотрел на повариху, и было в его взгляде что-то тревожащее пожилую женщину. Только вот что?..
Дома никого не было. Дети, нарожавшие внуков, жили отдельно, а муж, грузин Дато, еще не вернулся с работы, подрабатывая слесарем в близлежащих домах.
Кузьминична уложила мальчишку на семейную кровать, и он тотчас заснул.
Женщина занялась приготовлением ужина для мужа, а параллельно думала о том, как глава семьи воспримет это неожиданное пополнение.
Котлеты получились преотличные. Поджаристые, накрученные из двух сортов мяса, сдобренные чесноком обильно, они расточали запах на весь подъезд, и Дато, входящий в лифт, счастливо улыбнулся своей жизни, наполненной вкусными котлетами и любимой женой.
Когда он женился на студентке кулинарного техникума, его родители, князья в десятом поколении, были не очень довольны, но виду старались не показывать, так как не те времена происходили, и даже наоборот, старались убедить себя, что сын все правильно делает, сравниваясь духом с пролетариатом.
И что самое любопытное, выбор действительно был сделан правильно. Эта русская повариха оказалась настоящей русской красавицей-чудесницей, которая осчастливила потомственного грузинского князя на всю жизнь. Ее простота удачно совместилась с его врожденной утонченностью. Он с упоением рассказывал своей поварихе о горных вершинах, о звездах, которые царапаются о всевозможные пики, названные грузинскими словами, о быстрых реках и серебряных рыбах, живущих в них; делился взглядами на импрессионистов и реалистов, а его возлюбленная и слов таких толком не слышала, но внимала сыну гор восторженно и в благодарность кормила его просто, но до боли в носу вкусно, ласкала его волосатую грудь ночами и рожала сыновей…
— Вот! — показала Кузьминична мужу на спящего Батыя.
Муж поднял на нее свои большие, слегка накрытые поседевшими бровями глаза.
— Мальчишка, — пояснила она. — Подкидыш.
Дато кивнул.
— Накормила?
Кузьминична глубоко вздохнула, и от ее большой груди пахнуло молоком.
Дато опять кивнул.
— Поднимем? — спросила жена, когда они сели за стол и муж сделал глоток «Кинзмараули».
Он сразу не ответил. Закусил котлетой, нацепил на вилку дольку маринованного чеснока, хрустнул им, получил удовольствие от уксусного сока, все это проглотил и только потом проговорил:
— Какие наши годы.
Кузьминична улыбнулась. Другого ответа она не ожидала.
— Как назовем? — поинтересовался Дато.
— Его зовут — Батый.
Муж удивился.
— Не грузинское имя. И не русское?
— Он сам так сказал.
— Ему же месяцев семь от роду! Как же он мог сказать?!
— Наверное, на вид семь, — выразила предположение Кузьминична. — На самом деле больше.
— Так дадим другое! — рассудил Дато, медленно пережевывая пищу. — Чем Давид плохое?
— Хорошее, — согласилась повариха. — У нас Кино убили!
Муж отложил вилку.
— Как?
— Пропороли живот до спины.
Дато отодвинул тарелку, тем самым показывая, что есть закончил.
— Жаль девчонку.
Кузьминична стерла слезу.
— Нашли? — спросил Дато.
— Куда там.
— Что за жизнь, когда воспитателей детских домов убивают! Бедная девочка!..
Муж потер ладонью в области сердца.
— Валидол дать?
Двинув шеей, он отказался.
— Надо будет еще один дом на обслуживание взять. Мальчишку тянуть надо.
— Дети помогут! — строго ответила Кузьминична.
— У них самих забот хватает! Денег брать не будем!
Она знала, что спорить бесполезно. На том и закончили разговор. Посмотрели немного телевизор и легли спать.
Следующим утром Кузьминична проснулась первой, отправилась на кухню обустраивать для мужа завтрак и обнаружила там Батыя. Он стоял возле окна нагишом, упершись взглядом в снежное небо.
Мальчик широко расставил ноги, а пухлыми руками уперся в бока.
— Давид! — позвала Кузьминична. — Давидка!
Он не повернулся, лишь приподнял голову, зарастающую черными волосами.
— Я — не Давид! — произнес ребенок басовито. — Батый! Если твой муж считает, что я грузин, то он ошибается!
— А кто ты?
Мальчик промолчал.
— Мой муж — твой отец, — попыталась было объяснить Кузьминична. — Он тебя кормит и имеет право дать тебе имя!
— Вы взяли меня, чтобы мне помочь? Или себя потешить?
Мальчик обернулся и чуть не сбил повариху с ног взглядом своих черных жестких глаз.
Кузьминична опешила.
— Не вы, так в детдоме бы воспитали! Меня зовут — Батый!
— А вот я тебя сейчас по заднице! — раздался голос проснувшегося Дато. Он привык управляться с детьми, позволяя себе строгости. — Ты как с матерью разговариваешь!
— Ты мой отец? — спросил Батый, и ноздри его крошечного носа раздулись, как у жеребца.
— Не признаешь?
Батый хмыкнул, но не ответил.
Возникла пауза, за которую оба родителя успели рассмотреть, что мальчик, казавшийся еще вчера грудным, сегодняшним утром выглядел как минимум пятилетним.
Кузьминична молча приготовила завтрак и поставила тарелку с оладьями перед Батыем.
— Мяса нет? — поинтересовался он.
— В субботу схожу на рынок! В те выходные не успела! — принялась оправдываться Кузьминична. — Мы мяса много не едим!..
— Мясо полезно! — недовольно поморщился Батый. — В мясе сила!
— Кушай оладьи!
Кузьминична вышла в спальню, где зашепталась с мужем.
— Странный он какой-то, — покачал седой головой Дато.
— Может, выправится? — неуверенно предположила жена.
— И растет, как бамбук после дождя.
— Я слышала, так бывает! — подбодрила повариха, хотя о таком бурном росте младенцев ведать не ведала. — Ну что ж теперь делать! Не обратно же его в детдом отправлять!
— Это верно, — вздохнул Дато и засобирался на работу.
Из глаз Кузьминичны выкатились две крупные слезы, упали на пуховую подушку, в ней и исчезли.
— Бедная Кино! У нее и мальчика-то не было! Нетронутой умерла…
Дато обнял жену и прошептал ей в ухо жарко:
— Люблю тебя! За жалостливость люблю!..
— Ах!.. — ответила жена.
Дато оделся и вышел вон.
Ой, — подумала Кузьминична. — Он даже не позавтракал!
Она вернулась на кухню, где перед пустой тарелкой сидел Батый и хмурил тонкие брови-нитки.
— Мне есть надо! — буркнул он. — Иди за мясом!
— Это что это ты так разговариваешь! — рассердилась повариха. — К матери уважение надо проявлять!
— Если взяла, то корми нормально! А то как собачонку приманили и держат впроголодь!
Кузьминичне на мгновение захотелось схватить мальчишку в охапку и снести обратно в Детский дом, где сверстники живо обломают ему гадкий характер, но тут же ей в голову пришел вопрос: «А кто его сверстники?»
— Будет тебе мясо! — пообещала повариха, умерив гнев.
— Когда?
— Вечером пробегу мимо рынка!..
— Пробеги! — настойчиво поддержал Батый. — Пробеги!..
Кузьминична стояла у окна и смотрела на падающий снег.
Скоро Новый год, — подумала она.
— Между прочим, твой отец воевал, и ты должен его уважать!
— Да?!. — воскликнул Батый, и в этом его вскрике было неподдельное, что удивило повариху, и она обернулась.
— Да, — подтвердила она. — Пятнадцатилетним он участвовал в боях при взятии Берлина и был награжден медалью! Его там ранили! Вот…
— Значит, мой отец был воином?
— Был.
Батый хмыкнул:
— Но не очень хорошим.
— Это почему? — обиделась Кузьминична.
— Если допустил, что его ранили.
— От пули не остережешься!
— Пуля? Что это?
Стирая со стола, повариха объяснила, что пули делают из свинца и заряжают их в такие специальные штуки — ружья, которые ими стреляют, и очень трудно по-сле этого выжить!
— Все равно не понимаю! — сморщил лицо Батый. — Когда сабля или копье — разумею, а что есть пуля?..
— Хочешь посмотреть кинжал? — предложила Кузьминична, рассматривая лицо мальчика, которое менялось с каждым часом. На носу приемыша образовалась горбинка, делавшая его похожим на орлиный.
— Кинжал? — переспросил заинтересованный Батый.
— Его подарили отцу на шестидесятилетие. Этому кинжалу триста лет. Его сделали из дамасской стали, которая способна перерубить самое твердое железо! Хочешь?
Батыю этого так хотелось, что изо рта вытекла слюнка.
— Пойдем!
Кузьминична взяла мальчика за руку и отвела в комнату, где, порывшись в шкафу, с верхней его полки извлекла футляр, который установила на стол.
— Откроешь?
Он поднял крышку, и глаза его сделались из косых круглыми.
Блеснула черным солнцем уникальная сталь. Этот свет был похож на свет, исходящий из глаз Батыя.
Он потянул к оружию руки, и не успела Кузьминична упредить приемыша об опасности, как он провел по острию указательным пальцем, разрезая фалангу до крови. Женщина охнула, но мальчишка, вместо того чтобы заорать, вдруг криво улыбнулся и, засунув раненый перст в рот, принялся сосать его, явно наслаждаясь вкусом крови.
— Ах! — вскричала Кузьминична и заметалась по комнате в поисках бинта. — Бедный мальчик! Это все я виновата! Я недосмотрела!
А он все продолжал сидеть и криво ухмыляться.
Наконец повариха отыскала бинт и перевязала рану. Батый этому обстоятельству не радовался. Открытая рана нравилась ему больше, но где-то внутри он понимал, что кровь надо остановить, что она несет с собой что-то очень нужное.
— Болит? — участливо поинтересовалась женщина.
— Мужчина на боль внимания не обращает…
— Мне на работу надо, — сообщила Кузьминична. — Вечером я принесу тебе мясо!
— Иди, — согласился Батый.
Она закрыла футляр с кинжалом и, положив его на место, ушла.
По дороге к Детскому дому повариха внезапно подумала, как это ей пришло в голову оставить пятилетнего мальчишку в квартире одного. Но почему-то она этим обстоятельством нимало не обеспокоилась, а вдруг опять подумала о бедной Кино Владленовне…
Батый после ухода приемной матери пододвинул к шкафу табурет, встал на него и дотянулся до футляра с кинжалом. Он вскрыл футляр, полюбовался оружием как истинный ценитель и вышел в кухню. Там он забрался в холодильник и, исследовав его, обнаружил в морозильной камере замороженного петуха с гребешком на голове и закрытыми смертью глазами.
Через мгновение тушка птицы оказалась на полу, а Батый, вытащив из футляра кинжал, сделал отточенной сталью несколько круговых движений над собой, а потом неожиданно опустил оружие на мертвую птицу. Удар острия пришелся как раз в область шеи, отделив голову от птичьего тела. Удар был произведен столь умело, столь выверена была сила, что ему бы позавидовал любой мясник. Голова птицы была отсечена, а на полу не осталось и царапины!
Батый хмыкнул. Он отложил оружие, лег на кровать и заснул.
Во время сна он рос и его мускулы наливались силой…
Первым домой вернулся Дато. Он оставил в прихожей свой чемоданчик со слесарным инструментом, разделся и, пройдя в комнату, обнаружил растаявшую тушку петуха с отсеченной головой и кинжал, лежавший рядом.
Обернувшись, он увидел спящего Батыя, но без сомнений подошел к кровати и толкнул его в плечо. Мальчишка мгновенно проснулся и ощетинился, словно дикая кошка, готовая защищаться. При виде отца он расслабился.
— Зачем ты меня разбудил? — недовольно поинтересовался Батый и зевнул.
— Кто тебе разрешил взять кинжал? — стараясь говорить спокойно, спросил грузин.
Он заметил, что мальчишка за рабочий день изрядно подрос и походил на пятиклассника. Старому грузину это не нравилось.
— Жена твоя показала. Хороший кинжал!
— Больше никогда не трогай! — приказал Дато. — Понял?
Батый ничего не ответил, но спросил:
— Что чувствует воин, когда убивает?
Дато растерялся и, не зная, что ответить, шевелил седыми бровями.
— Ты разве не убивал?
— Я стрелял на войне.
— Значит, убивал.
— Не знаю.
— Как это?
— Я не знаю, попадал или промахивался.
— Зато в тебя попали, — засмеялся Батый. — Пулей! Из свинца!
Дато перекосило.
— Откуда ты это знаешь?
— Мать рассказала.
Старый грузин промолчал и все смотрел на перебинтованный палец мальчика.
— Порезался?
— Да, — отозвался Батый.
— О сталь кинжала?
— Точно.
— Ты еще настолько глуп, что тебя побеждает сталь, которая должна служить! Ты сам себя ранил, тогда как меня ранил враг! В этом большая разница между нами.
Батый не знал, что ответить. Он чувствовал правоту Дато, а оттого злился.
— Мое время еще настанет, — пообещал он и вышел в кухню, в которой встал опять у окна, следя за падающим снегом. Он стоял, уперев руки в бока, и думал — что такое пуля и как она может ранить или убить на расстоянии? От этих вопросов, на которые он не мог найти ответа, все его маленькое существо охватило злобой; неожиданно он подошел к раковине, схватился рукой за кран, коротко напрягся и выдернул его, разрывая металл, словно бумагу. Хлынула фонтаном горячая вода, заливая кухню.
— Дато, — позвал мальчик голосом настолько спокойным, как будто ничего не произошло.
— Что? — отозвался грузин из комнаты.
— Здесь что-то сломалось.
— Где?
— На кухне.
— Сейчас приду.
Совсем не встревоженный мирным голосом мальчика, грузин не спешил, что-то делал в комнате свое, а когда вошел в кухню, оказавшись по щиколотку в горячей воде, вскрикнул что-то по-грузински и запрыгал в прихожую за своим слесарным чемоданчиком.
— Ах, кипяток! — приговаривал он. — Кипяток!
Пока грузин обувался в резиновые сапоги, у него промелькнула мысль, как это Батый стоит в горячей воде голыми ногами, когда ему и в ботинках было нестерпимо.
Дома никого не было. Дети, нарожавшие внуков, жили отдельно, а муж, грузин Дато, еще не вернулся с работы, подрабатывая слесарем в близлежащих домах.
Кузьминична уложила мальчишку на семейную кровать, и он тотчас заснул.
Женщина занялась приготовлением ужина для мужа, а параллельно думала о том, как глава семьи воспримет это неожиданное пополнение.
Котлеты получились преотличные. Поджаристые, накрученные из двух сортов мяса, сдобренные чесноком обильно, они расточали запах на весь подъезд, и Дато, входящий в лифт, счастливо улыбнулся своей жизни, наполненной вкусными котлетами и любимой женой.
Когда он женился на студентке кулинарного техникума, его родители, князья в десятом поколении, были не очень довольны, но виду старались не показывать, так как не те времена происходили, и даже наоборот, старались убедить себя, что сын все правильно делает, сравниваясь духом с пролетариатом.
И что самое любопытное, выбор действительно был сделан правильно. Эта русская повариха оказалась настоящей русской красавицей-чудесницей, которая осчастливила потомственного грузинского князя на всю жизнь. Ее простота удачно совместилась с его врожденной утонченностью. Он с упоением рассказывал своей поварихе о горных вершинах, о звездах, которые царапаются о всевозможные пики, названные грузинскими словами, о быстрых реках и серебряных рыбах, живущих в них; делился взглядами на импрессионистов и реалистов, а его возлюбленная и слов таких толком не слышала, но внимала сыну гор восторженно и в благодарность кормила его просто, но до боли в носу вкусно, ласкала его волосатую грудь ночами и рожала сыновей…
— Вот! — показала Кузьминична мужу на спящего Батыя.
Муж поднял на нее свои большие, слегка накрытые поседевшими бровями глаза.
— Мальчишка, — пояснила она. — Подкидыш.
Дато кивнул.
— Накормила?
Кузьминична глубоко вздохнула, и от ее большой груди пахнуло молоком.
Дато опять кивнул.
— Поднимем? — спросила жена, когда они сели за стол и муж сделал глоток «Кинзмараули».
Он сразу не ответил. Закусил котлетой, нацепил на вилку дольку маринованного чеснока, хрустнул им, получил удовольствие от уксусного сока, все это проглотил и только потом проговорил:
— Какие наши годы.
Кузьминична улыбнулась. Другого ответа она не ожидала.
— Как назовем? — поинтересовался Дато.
— Его зовут — Батый.
Муж удивился.
— Не грузинское имя. И не русское?
— Он сам так сказал.
— Ему же месяцев семь от роду! Как же он мог сказать?!
— Наверное, на вид семь, — выразила предположение Кузьминична. — На самом деле больше.
— Так дадим другое! — рассудил Дато, медленно пережевывая пищу. — Чем Давид плохое?
— Хорошее, — согласилась повариха. — У нас Кино убили!
Муж отложил вилку.
— Как?
— Пропороли живот до спины.
Дато отодвинул тарелку, тем самым показывая, что есть закончил.
— Жаль девчонку.
Кузьминична стерла слезу.
— Нашли? — спросил Дато.
— Куда там.
— Что за жизнь, когда воспитателей детских домов убивают! Бедная девочка!..
Муж потер ладонью в области сердца.
— Валидол дать?
Двинув шеей, он отказался.
— Надо будет еще один дом на обслуживание взять. Мальчишку тянуть надо.
— Дети помогут! — строго ответила Кузьминична.
— У них самих забот хватает! Денег брать не будем!
Она знала, что спорить бесполезно. На том и закончили разговор. Посмотрели немного телевизор и легли спать.
Следующим утром Кузьминична проснулась первой, отправилась на кухню обустраивать для мужа завтрак и обнаружила там Батыя. Он стоял возле окна нагишом, упершись взглядом в снежное небо.
Мальчик широко расставил ноги, а пухлыми руками уперся в бока.
— Давид! — позвала Кузьминична. — Давидка!
Он не повернулся, лишь приподнял голову, зарастающую черными волосами.
— Я — не Давид! — произнес ребенок басовито. — Батый! Если твой муж считает, что я грузин, то он ошибается!
— А кто ты?
Мальчик промолчал.
— Мой муж — твой отец, — попыталась было объяснить Кузьминична. — Он тебя кормит и имеет право дать тебе имя!
— Вы взяли меня, чтобы мне помочь? Или себя потешить?
Мальчик обернулся и чуть не сбил повариху с ног взглядом своих черных жестких глаз.
Кузьминична опешила.
— Не вы, так в детдоме бы воспитали! Меня зовут — Батый!
— А вот я тебя сейчас по заднице! — раздался голос проснувшегося Дато. Он привык управляться с детьми, позволяя себе строгости. — Ты как с матерью разговариваешь!
— Ты мой отец? — спросил Батый, и ноздри его крошечного носа раздулись, как у жеребца.
— Не признаешь?
Батый хмыкнул, но не ответил.
Возникла пауза, за которую оба родителя успели рассмотреть, что мальчик, казавшийся еще вчера грудным, сегодняшним утром выглядел как минимум пятилетним.
Кузьминична молча приготовила завтрак и поставила тарелку с оладьями перед Батыем.
— Мяса нет? — поинтересовался он.
— В субботу схожу на рынок! В те выходные не успела! — принялась оправдываться Кузьминична. — Мы мяса много не едим!..
— Мясо полезно! — недовольно поморщился Батый. — В мясе сила!
— Кушай оладьи!
Кузьминична вышла в спальню, где зашепталась с мужем.
— Странный он какой-то, — покачал седой головой Дато.
— Может, выправится? — неуверенно предположила жена.
— И растет, как бамбук после дождя.
— Я слышала, так бывает! — подбодрила повариха, хотя о таком бурном росте младенцев ведать не ведала. — Ну что ж теперь делать! Не обратно же его в детдом отправлять!
— Это верно, — вздохнул Дато и засобирался на работу.
Из глаз Кузьминичны выкатились две крупные слезы, упали на пуховую подушку, в ней и исчезли.
— Бедная Кино! У нее и мальчика-то не было! Нетронутой умерла…
Дато обнял жену и прошептал ей в ухо жарко:
— Люблю тебя! За жалостливость люблю!..
— Ах!.. — ответила жена.
Дато оделся и вышел вон.
Ой, — подумала Кузьминична. — Он даже не позавтракал!
Она вернулась на кухню, где перед пустой тарелкой сидел Батый и хмурил тонкие брови-нитки.
— Мне есть надо! — буркнул он. — Иди за мясом!
— Это что это ты так разговариваешь! — рассердилась повариха. — К матери уважение надо проявлять!
— Если взяла, то корми нормально! А то как собачонку приманили и держат впроголодь!
Кузьминичне на мгновение захотелось схватить мальчишку в охапку и снести обратно в Детский дом, где сверстники живо обломают ему гадкий характер, но тут же ей в голову пришел вопрос: «А кто его сверстники?»
— Будет тебе мясо! — пообещала повариха, умерив гнев.
— Когда?
— Вечером пробегу мимо рынка!..
— Пробеги! — настойчиво поддержал Батый. — Пробеги!..
Кузьминична стояла у окна и смотрела на падающий снег.
Скоро Новый год, — подумала она.
— Между прочим, твой отец воевал, и ты должен его уважать!
— Да?!. — воскликнул Батый, и в этом его вскрике было неподдельное, что удивило повариху, и она обернулась.
— Да, — подтвердила она. — Пятнадцатилетним он участвовал в боях при взятии Берлина и был награжден медалью! Его там ранили! Вот…
— Значит, мой отец был воином?
— Был.
Батый хмыкнул:
— Но не очень хорошим.
— Это почему? — обиделась Кузьминична.
— Если допустил, что его ранили.
— От пули не остережешься!
— Пуля? Что это?
Стирая со стола, повариха объяснила, что пули делают из свинца и заряжают их в такие специальные штуки — ружья, которые ими стреляют, и очень трудно по-сле этого выжить!
— Все равно не понимаю! — сморщил лицо Батый. — Когда сабля или копье — разумею, а что есть пуля?..
— Хочешь посмотреть кинжал? — предложила Кузьминична, рассматривая лицо мальчика, которое менялось с каждым часом. На носу приемыша образовалась горбинка, делавшая его похожим на орлиный.
— Кинжал? — переспросил заинтересованный Батый.
— Его подарили отцу на шестидесятилетие. Этому кинжалу триста лет. Его сделали из дамасской стали, которая способна перерубить самое твердое железо! Хочешь?
Батыю этого так хотелось, что изо рта вытекла слюнка.
— Пойдем!
Кузьминична взяла мальчика за руку и отвела в комнату, где, порывшись в шкафу, с верхней его полки извлекла футляр, который установила на стол.
— Откроешь?
Он поднял крышку, и глаза его сделались из косых круглыми.
Блеснула черным солнцем уникальная сталь. Этот свет был похож на свет, исходящий из глаз Батыя.
Он потянул к оружию руки, и не успела Кузьминична упредить приемыша об опасности, как он провел по острию указательным пальцем, разрезая фалангу до крови. Женщина охнула, но мальчишка, вместо того чтобы заорать, вдруг криво улыбнулся и, засунув раненый перст в рот, принялся сосать его, явно наслаждаясь вкусом крови.
— Ах! — вскричала Кузьминична и заметалась по комнате в поисках бинта. — Бедный мальчик! Это все я виновата! Я недосмотрела!
А он все продолжал сидеть и криво ухмыляться.
Наконец повариха отыскала бинт и перевязала рану. Батый этому обстоятельству не радовался. Открытая рана нравилась ему больше, но где-то внутри он понимал, что кровь надо остановить, что она несет с собой что-то очень нужное.
— Болит? — участливо поинтересовалась женщина.
— Мужчина на боль внимания не обращает…
— Мне на работу надо, — сообщила Кузьминична. — Вечером я принесу тебе мясо!
— Иди, — согласился Батый.
Она закрыла футляр с кинжалом и, положив его на место, ушла.
По дороге к Детскому дому повариха внезапно подумала, как это ей пришло в голову оставить пятилетнего мальчишку в квартире одного. Но почему-то она этим обстоятельством нимало не обеспокоилась, а вдруг опять подумала о бедной Кино Владленовне…
Батый после ухода приемной матери пододвинул к шкафу табурет, встал на него и дотянулся до футляра с кинжалом. Он вскрыл футляр, полюбовался оружием как истинный ценитель и вышел в кухню. Там он забрался в холодильник и, исследовав его, обнаружил в морозильной камере замороженного петуха с гребешком на голове и закрытыми смертью глазами.
Через мгновение тушка птицы оказалась на полу, а Батый, вытащив из футляра кинжал, сделал отточенной сталью несколько круговых движений над собой, а потом неожиданно опустил оружие на мертвую птицу. Удар острия пришелся как раз в область шеи, отделив голову от птичьего тела. Удар был произведен столь умело, столь выверена была сила, что ему бы позавидовал любой мясник. Голова птицы была отсечена, а на полу не осталось и царапины!
Батый хмыкнул. Он отложил оружие, лег на кровать и заснул.
Во время сна он рос и его мускулы наливались силой…
Первым домой вернулся Дато. Он оставил в прихожей свой чемоданчик со слесарным инструментом, разделся и, пройдя в комнату, обнаружил растаявшую тушку петуха с отсеченной головой и кинжал, лежавший рядом.
Обернувшись, он увидел спящего Батыя, но без сомнений подошел к кровати и толкнул его в плечо. Мальчишка мгновенно проснулся и ощетинился, словно дикая кошка, готовая защищаться. При виде отца он расслабился.
— Зачем ты меня разбудил? — недовольно поинтересовался Батый и зевнул.
— Кто тебе разрешил взять кинжал? — стараясь говорить спокойно, спросил грузин.
Он заметил, что мальчишка за рабочий день изрядно подрос и походил на пятиклассника. Старому грузину это не нравилось.
— Жена твоя показала. Хороший кинжал!
— Больше никогда не трогай! — приказал Дато. — Понял?
Батый ничего не ответил, но спросил:
— Что чувствует воин, когда убивает?
Дато растерялся и, не зная, что ответить, шевелил седыми бровями.
— Ты разве не убивал?
— Я стрелял на войне.
— Значит, убивал.
— Не знаю.
— Как это?
— Я не знаю, попадал или промахивался.
— Зато в тебя попали, — засмеялся Батый. — Пулей! Из свинца!
Дато перекосило.
— Откуда ты это знаешь?
— Мать рассказала.
Старый грузин промолчал и все смотрел на перебинтованный палец мальчика.
— Порезался?
— Да, — отозвался Батый.
— О сталь кинжала?
— Точно.
— Ты еще настолько глуп, что тебя побеждает сталь, которая должна служить! Ты сам себя ранил, тогда как меня ранил враг! В этом большая разница между нами.
Батый не знал, что ответить. Он чувствовал правоту Дато, а оттого злился.
— Мое время еще настанет, — пообещал он и вышел в кухню, в которой встал опять у окна, следя за падающим снегом. Он стоял, уперев руки в бока, и думал — что такое пуля и как она может ранить или убить на расстоянии? От этих вопросов, на которые он не мог найти ответа, все его маленькое существо охватило злобой; неожиданно он подошел к раковине, схватился рукой за кран, коротко напрягся и выдернул его, разрывая металл, словно бумагу. Хлынула фонтаном горячая вода, заливая кухню.
— Дато, — позвал мальчик голосом настолько спокойным, как будто ничего не произошло.
— Что? — отозвался грузин из комнаты.
— Здесь что-то сломалось.
— Где?
— На кухне.
— Сейчас приду.
Совсем не встревоженный мирным голосом мальчика, грузин не спешил, что-то делал в комнате свое, а когда вошел в кухню, оказавшись по щиколотку в горячей воде, вскрикнул что-то по-грузински и запрыгал в прихожую за своим слесарным чемоданчиком.
— Ах, кипяток! — приговаривал он. — Кипяток!
Пока грузин обувался в резиновые сапоги, у него промелькнула мысль, как это Батый стоит в горячей воде голыми ногами, когда ему и в ботинках было нестерпимо.