Липскеров Дмитрий. Последний сон разума

   Помимо Синичкина в палате лежал еще один человек, который, опершись о подоконник, читал газету про футбол. Его руки до локтей были разрисованы всякими русалками и прочими картинками.
   — Мужчина! — позвал капитан, признавая в соседе коллегу, и, когда тот оторвался от газеты, спросил: — Вы давно здесь?
   — Два дня, — ответил любитель футбола.
   — А меня когда привезли?
   — Сутки назад. Здоровы вы спать!
   — Как спать! — возмутился Синичкин. — Бессознанным я провалялся!
   — А главврач говорит, что напились и свалились на дороге. Табельное оружие потеряли. Еще он сказал, что уволят вас из органов. Нехорошо, позорите погоны!
   — Ах ты Боже мой! — схватился за голову Синичкин. — Что за люди недоброжелательные вокруг! Вы кто по званию?
   — У меня нет звания! — отозвался из-за газеты сосед.
   — А как же вы здесь, в госпитале МВД?
   — А по протекции. У вас здесь хорошо лечат, да и тихо. А мне покой нужен, после десяти лет лесоповала.
   — Понятно, — промямлил Синичкин, но зеку объяснять, что с ним произошло, не стал.
   — Да, вот что еще, — выглянул из-за газеты сосед. — У тебя, мужик, ночью ноги светятся. Дело, конечно, не мое, но такое ощущение, что ты фосфором обожрался! Мне вообще-то плевать, только вот спать мешает. Укрывайся, пожалуйста, лучше!
   — Хорошо, — обреченно согласился Синичкин и решил, что к нему в палату нарочно подселили уголовника, чтобы он его ночью придушил. — Эй! — закричал он не-ожиданно и громко, отчего сосед прикрыл голову газетой. — Эй, есть кто-нибудь?!!
   Через минуту в палату вошел бывший ассистент, а теперь главврач, в сопровождении рядовых ординаторов.
   — Что кричим? — поинтересовался главврач, не вынимая рук из карманов.
   — Это кто сказал, что я пьян был? — спросил Володя смело.
   — Экспертиза установила.
   — Да плевать я хотел на вашу экспертизу!
   — Если докажут, что он продал пистолет, то трибунал, — повернулся главврач к коллегам. — А что докажут, я не сомневаюсь!
   Ординаторы покивали в знак согласия.
   — А будет шуметь, вы в него сульфазин в четыре точки. И не смотрите, что у него ляжки три метра в обхвате. И не таких видели!
   И главврач устремил свое внимание в сторону окна.
   — Как самочувствие, Гаврила Петрович?
   — Неплохо, — отозвался зек, откладывая газету. — Только вот этот шухер поднимает!
   — А вы, когда он шуметь начнет, нам сигнальчик. Договорились?
   — Заметано.
   Главврач презрительно посмотрел на лицо Синичкина с подбитым глазом и в компании коллег покинул палату.
   — А ты, значит, ссученный? — мертвенным голосом сказал капитан.
   — Сигнальчик подать? Я могу. Сульфу примешь в четыре точки!
   — Ты меня, морда уголовная, пугать еще будешь! — обозлился милиционер. — Да я тебя в камеру, где ты запоешь петухом, гнида!
   Зек улыбнулся и позвонил в звоночек, вмонтированный в стену.
   На зов явились санитары и дежурный врач — женщина лет тридцати, в круглых очках от «Картье».
   — Что случилось? — спросила она с улыбкой.
   — Очень он меня мучает! — пожаловался Гаврила Петрович. — Сексуальными домогательствами мучает.
   Врач понимающе кивнула и дала знак санитарам.
   Здоровенные мужики, не перемолвившись ни единым словом, скинули с Синичкина одеяло, обнажив его огромные ноги.
   — Переворачивайте! — скомандовала ординаторша, презрительно глянув на крошечные Володины гениталии.
   Неизвестно, как в ее руках оказался шприц с чем-то желтым, но не успел Синичкин возразить, как его перевернули на живот, а игла клюнула сначала под лопатки, а потом в ягодицы поочередно.
   — Переворачивайте обратно! Привяжите руки к кровати, а в рот кляп засуньте! — распорядилась докторша.
   Через мгновение Синичкин лежал недвижимый с полотенцем во рту. По телу расходилась устрашающая боль.
   — Отдыхайте спокойно, Гаврила Петрович! — улыбнулась врач на прощание.
   Она ушла в сопровождении санитаров, а Синичкин застонал от жутких резей, корежащих его тело.
   — Зря шумел, мужик! Тебя предупреждали по-порядочному!
   Синичкин лишь промычал в ответ, а потом расстался с сознанием…
   Очнулся Володя ночью. Пошевелил руками, находя их свободными. Изо рта не торчало несвежее полотенце, и дышалось хорошо. Тело, к радости участкового, не болело, а потому он подвигал спиной, почесываясь о матрас.
   Мирно посапывал под открытым окном сосед-урка.
   Привык, сволочь, к северу! Ишь, окно настежь распахнул. Это зимой-то!
   В окно свежо и морозно дышала ночь. Огромный желтый месяц свисал мусульманином из-под небесного купола, заставляя Синичкина моргать. Володе почему-то захотелось заплакать. Но вовсе не от мучений, свалившихся на него внезапно, а от какого-то приподнятого чувства, захватившего душу целиком, до самых ее корешков.
   Участковый сделал большой вдох всей грудью, и его тело, с огромными ногами, каждая по два центнера весом, потихонечку, словно наполняясь водородом, стало выскальзывать из-под одеяла, пока целиком не зависло над кроватью, совершенно нагое.
   Я взлетел, — констатировал капитан милиции. — Я левитирую. А откуда я знаю такое слово — левитирую?..
   Мысль Володина остановилась, все вопросы унялись, сложившись в правом полушарии до времени, и участковый Синичкин, словно дирижабль, выплыл в открытое окно навстречу пространству.
   Его тело медленно вращалось вокруг собственной оси, как спутник, а потому он увидел в окне изумленную физиономию зека Гаврилы Петровича. От обалдения тот помахал уплывающему милиционеру рукой, а Володя, не помнящий зла, сказал про себя тихо: «Включить иллюминацию», — и тотчас засветился обеими ногами, словно лунным светом наполненный.
   — Полный вперед! — шепотом проговорил Синичкин и поплыл над ночным городом.
   Ах, как приятен ночной морозец, отмечал он. Как хорошо вот так вот плыть над городом и не быть никому и ничем обязанным. Вот прелесть невиданная этот полет!
   Володя летел бесцельно, просто наслаждаясь своей легкостью, а потом он вспомнил о том, что отец, и заволновался по обязанности, впрочем, не слишком сильно, зная, что его Анна Карловна со всеми тяготами справится и вырастит ему хорошего сына.
   Не успел он подумать о семействе, как вдруг узнал свое окно, на раму которого он в свое время собственноручно прибил термометр в виде птички колибри. Медленно вращаясь, Синичкин подплыл вплотную к окну и за-глянул в него — темное. Он рассмотрел спящую жену, а рядом с ней детскую кроватку.
   Ай ты, как хорошо! — отметил про себя капитан. — Идиллия!..
   Неожиданно в окне появилось лицо его сына. Оно вы-скочило так резко, что участковый перевернулся через голову, а потом засмотрелся на своего сына Семена Владимировича, улыбающегося, показывающего из-под алых губок беленькие зубки.
   — А у мальчика уже волосики выросли, — отметил отец, помахал сыну на прощание, отлетел от дома в сторону и, подхваченный легким ветерком, полетел далее.
   Он приплыл в центр города и в старом доме, в одиноко горящем окне, рассмотрел своего начальника майора Погосяна. Тот сидел за столом, уставленным бутылками из-под шампанского и остатками армянского ужина, в обществе какой-то женщины, которая была пьяна и одета в один бюстгальтер. Женщина, кривя ртом, то и дело засыпала, а Погосян дотягивался волосатой рукой до ее груди и будил зачем-то, хотя тоже был нетрезв очень и хотел заснуть.
   — Здрасьте, товарищ майор! — поздоровался Володя через открытую форточку.
   — А, это ты, Синичкин, — признал командир. — Летаешь?
   — Летаю.
   — А я, вот видишь, тут с женщиной!
   — А я преступление раскрыл про убийство татарина.
   — А мне докладывали, что ты напился и пистолет потерял!
   — Врут, товарищ майор! Нападение на меня было. Я сознание потерял, а меня ограбил преступник. А главврач нашего госпиталя не любит меня, вот и сфальсифицировал экспертизу, что я пьян был. У меня же теперь ребеночек, а они меня с уголовником в одну палату сунули и сульфу колют. Это, надо вам сказать, очень больно!
   — Непорядок! — мотнул головой Погосян. — Разберемся завтра же! Мы не позволим, чтобы нашего сотрудника третировали! Так что можешь лететь спокойно обратно в больницу, я сам лично тебя навещу!
   — У нас там и Карапетян лежит! — вдруг вспомнил Синичкин.
   — И его навестим…
   Володя уже хотел было улетать, как майор Погосян поинтересовался, отчего у капитана ноги светятся.
   — А я сам того не ведаю. Они отдельно от меня живут. И в них кто-то живет, зреет до срока!
   — Понятно, — захлопал черными глазами командир и опять потянулся пальцами к груди клюющей носом бабы.
   Володя развернулся и поплыл в обратную сторону. Он дышал морозом, но самому холодно не было, он даже, как пловец, зашевелил огромными ногами, а руки задвигались кролем.
   — Легок на помине! — обрадовался Синичкин, увидев летящего навстречу лейтенанта Карапетяна. — Как дела?
   Карапетян затормозил, открыл рот, и из него вывалился огромный лиловый язык.
   С полметра, — подумал капитан. — Как у варана прямо.
   — Говорить будешь! — подбодрил Володя. — Выглядишь хорошо! К Погосяну летишь?
   Карапетян кивнул.
   — Лучше его сейчас не трогать! С женщиной он. А завтра навестит нас! Полетели обратно!
   Карапетян вновь кивнул, и они вдвоем, как добрые друзья, полетели восвояси.
   Возле госпиталя они расцеловались, и каждый влетел в свое окно.
   Синичкин отключил иллюминацию в ногах, вплыл под одеяло и заснул успокоенно.
   Проснулся капитан оттого, что задыхался. Грязное полотенце глубоко влезло в горло, а привязанные к кровати руки не могли освободить рот и вдобавок затекли до синего цвета.
   На кровати возле окна, освещенный утром, сидел по-турецки Гаврила Петрович и улыбался, глядя на мучения Синичкина.
   — Ы-ы-ы! — промычал участковый от беспомощно-сти. — Ы! Ы! Ы!..
   — Ну чего ты злишься? — поинтересовался зек. — Подумаешь, ночь с кляпом пролежал!.. Да, кстати, приснилось мне, что летаешь ты со своими свинячьими ногами. И как ты с такими ляжками жену приходуешь?.. Ведь не достать же?..
   — Ы-ы-ы!..
   — А ноги-то у тебя опять ночью светились. Главврач сказал, что, наверное, отрежут их тебе скоро! Такими ногами ты всю ментовскую позоришь!
   Гаврила Петрович еще пуще заулыбался своей шутке и широко зевнул. Затем попытался было чихнуть, силился отчаянно, но из этого ничего не получилось, он лишь пошевелил носом с торчащими из него волосьями и по-чмокал языком.
   — А ты говоришь, опетушить! Легко ли это?
   Далее зек стал объяснять Синичкину, что петушение дело серьезное, что для такого предприятия нужно иметь определенную конструкцию зада, какая сложилась именно у Володи, и вполне вероятно, что он, Гаврила Петрович, воспользуется случаем и пронзит мента своим вооружением по причине длительного несоития с женщиной.
   Участковый лежал прикованным и продолжал мычать в бессильной злобе.
   — Пожалуй, начну, — объявил урка и стал стягивать пижамные брюки, демонстрируя свое вооружение, такое же разукрашенное всякими наколками, как и руки.
   В тот самый момент, когда естество Гаврилы Петровича взводилось к действию, дверь палаты была вышиблена решительным плечом и внутрь ввалилось с десяток парней в бронежилетах и масках. В руках мальчики сжимали резиновые дубинки, а кое-кто и небольшие автоматы.
   Один из маскирующихся, самый маленький, с круглым пузиком под жилетом, прыгнул через всю палату к Гавриле Петровичу и, взмахнув резиновой дубинкой, словно саблей, рубанул ею по органу, который уже был приведен в полную готовность.
   — А-а-а-а! — заорал зек отчаянно. — Что делаете, падлы! На кого руку подняли!
   Гаврила Петрович схватился за раненый пах и сковырнулся в постель, где продолжал корчиться в муках и шипеть ругательства в адрес напавших.
   — А ну, заткнись! — вскричал маленький с пузиком, и Синичкин почувствовал в его голосе до боли знакомое и родное. — А то сейчас палкой все зубы выломаю, мурло поганое!
   Зек насколько можно притих, а в палате появился встревоженный главврач и, сделав строгое лицо, почти властно прокричал:
   — Что здесь происходит? Вы что, с ума сошли?! Да знаете ли, куда вы ворвались?!! Отвечать!
   Майор Погосян, а именно его голос распознал Синичкин, стянул с лица маску и, приподняв верхнюю губу, обнажив металлические зубы, медленно двинулся на главврача:
   — Ты, врачило гнилое, нашего парня мучаешь! Нашего смелого парня, который претерпел в схватке с преступником!
   — Приказываю! — не пугался главврач. — Немедленно покинуть помещение военного госпиталя! Или…
   — Что — «или»?..
   Погосян придвинулся почти вплотную к бывшему ассистенту и дыхнул на него перегаром, густо перемешанным с чесноком:
   — Ты, маленький, пугать свою задницу будешь! Ты кто такой?.. Ты хоть одну звезду на своих погонах вырасти, а потом на майора Погосяна пасть разевать будешь!
   Армянин выудил из кармана бумагу и сунул ее в лицо врача.
   — Вот постановление о вашем аресте! Ознакомьтесь!
   Главврач взял бумажку в руки и прочитал вслух:
   — Задержать на трое суток по подозрению в издевательствах над пациентами с помощью применения к ним химических средств воздействия, а также в укрывательстве во вверенном ему учреждении преступного элемента…
   Бывший ассистент похлопал глазами и предупредил всех, что так просто это не сойдет им с рук, будут тяжелые последствия.
   — Увести! — скомандовал Погосян и направился к кровати Синичкина. — И этого в наручники оденьте, — распорядился майор, проходя мимо скрюченного Гаврилы Петровича. — За попытку изнасилования! Петушок ты мой золотой!..
   Они остались в палате одни — отвязанный от кровати Синичкин и его начальник Погосян.
   — Ну как дела?
   — Держусь, — с благодарностью в голосе ответил Володя. — Я преступление раскрыл. Ильясова убили Митрохин, сосед татарина, и некто Мыкин.
   — А пистолет где?
   — Митрохин, воспользовавшись недомоганием моим…
   — Понятно…
   — У меня, товарищ майор, в кителе протокол допроса сохранился, а в нем признание в совершенном убийстве!
   — А китель где?
   — Должно быть, в шкафу.
   Майор икнул, встал с постели и направился к шкафу, в котором действительно обнаружил китель Синичкина, а в нагрудном кармане бумажку с признаниями Митрохина.
   — Ай, молодца! — похвалил Погосян, зачитавшись. — Бог с ним, с пистолетом! Отыщем!.. Я вот что тебе еще сказать хотел… Ты это, про женщину у меня не говори никому… Ладно?
   — Про какую женщину? — сделал недоуменное лицо Синичкин.
   — Спасибо тебе, — захлюпал носом майор. — А то вокруг одни неприятности…
   — Все наладится, — подбодрил Володя и погладил Погосяна по колену. — В жизни все так: сначала плохо, потом хорошо, а еще потом все перемешивается.
   Погосян покивал головой, выражая полное согласие, затем засобирался навестить Карапетяна, но тут хлопнул себя по лбу:
   — Совсем забыл! Я тут тебе приводом доставил этого, как его… Ну, представителя Книги этой, как ее?..
   — Гиннесса?
   — Во-во! Болгарина! Жечка Жечков его зовут. Ты тут с ним пока пообщайся, может, рекорд состоится?
   После этих слов своего начальника Синичкин заволновался очень и попытался приподняться в кровати, но двухцентнеровые ноги не дали ему это сделать и он чуть было не пустил под себя нутряные газы от натуги, вспотел лбом и остался в прежнем положении.
   — Ну будь молодца! — пожелал на прощание Погосян и отбыл с резиновой дубинкой в руках.
   Через пару минут в палату юркнул хорьком мужчинка средних лет, с черными кудряшками на макушке, и с порога объявил, что он Жечка Жечков, представитель Книги рекордов Гиннесса.
   — Знаю, знаю, — заволновался Володя.
   За представителем в палату проникли мужчина с камерой на плече, оператор из Латвии по фамилии Каргинс, и женщина, вооруженная длинной палкой с микрофоном на конце.
   — Показывайте, — скомандовал Жечка Жечков.
   — Что, сейчас?
   — А когда?
   — Так я же без нижнего белья! — застеснялся участковый.
   — Нам не премудрости ваши нужны, а ноги. Мы — Книга рекордов, а не видео «Пентхаус».
   — Стесняюсь я…
   — Мы что, канителиться с вами будем? — разозлился болгарин и затряс кудряшками. — У нас еще три заявки на сегодня. Ребенок новорожденный весом в семь килограмм, пять тысяч отжиманий и женская грудь тридцатого размера! А вы ноженьки свои показывать стесняетесь… А ну, открывайтесь!
   Синичкин зажмурил глаза, собрался с духом и стянул с себя одеяло. От смущения он боялся даже дышать, вспотел теперь всем телом, но тут услышал, как затрещала камера, как раздались изумленные возгласы и по-болгарски с темпераментом заговорила женщина-звукооператор. Затем Володя ощутил, как под его ноги просовывают что-то холодное, набрался смелости, открыл глаза щелочками и стал наблюдать за процессом измерений, которые проводил сам Жечка Жечков русским сантиметром. После очередного замера он поворачивался на камеру и сообщал:
   — Ляжки — три метра двенадцать сантиметров в обхвате! Икры — метр ноль семь! Щиколотки — пятьдесят! Половой орган — два…
   Володя открыл глаза настолько, насколько было можно, и грозно заговорил:
   — Вот этого не надо!
   — Чего этого? — удивился болгарин.
   — Про половой орган!
   — Знаменитым стать хотите?
   И тут что-то произошло. Володя Синичкин неожиданно ощутил в ногах такую боль, какая еще ни разу не приходила к нему за всю жизнь. Все внутренности обдало словно расплавленным свинцом, который заставил жирные ляжки конвульсивно затрястись, отбрасывая от себя болгарина, который закричал: «Снимайте, снимайте все!» Камера стрекотала, а женщина-звукооператор подносила микрофон к губам участкового, записывая все стоны российского милиционера. Неожиданно ноги Володи засветились внутренним огнем, отчего Жечка Жечков и вовсе пришел в творческий экстаз, затем конечности покрылись изморозью, и Володя Синичкин пронзительно закричал:
   — Петровна! Петровна!
   В его крике было столько отчаяния, столько призыва, что в груди у оператора похолодело, хоть он не очень хорошо понимал по-русски.
   Что-то надорвалось в правой ноге Володи, замерцал свет в палате, какая-то тварь выползла из образовавшейся в ляжке прорехи, зажужжала и улетела куда-то.
   — Прости меня, Петровна! Прости меня, нянечка дорогая! — кричал Володя, проливая из глаз ручьи слез. — Милая моя!..
   А между тем нянечка Петровна лежала у себя дома на столе со свечкой в руках и на ее восковом лице утвердилось умиротворение. В ее уши пели добрые песни юные ангелы, а пожилые готовили душу к путешествию на небеса, которые Петровна заслужила своим неистощимым милосердием ко всем больным и страждущим.
   — Петровна-а-а! — в последний раз прокричал Синичкин и успокоился.
   Его ноги перестали светиться так же внезапно, как и загорелись неоновым светом. Затем конечности на глазах стали сдуваться, словно проткнутые шарики, пока наконец не превратились в обычные ноги, слегка жирноватые… Володя спал…
   — Снял? — шепотом поинтересовался представитель Книги у Каргинса.
   Оператор кивнул.
   — Дай-ка посмотреть! Это сенсация! Это невероятно!
   — Да-да! — согласилась женщина-звукооператор, и лицо ее сияло в предвкушении славы.
   Оператор включил перемотку кассеты, но уже через мгновение лицо его сначала побелело, потом посерело, а потом и вовсе стало черным.
   — Что? — помертвел болгарин.
   — Забыл, — ответил загробным голосом Каргинс.
   — Что забыл?
   — Кассету вставить…
 

7. МИТЯ

   Мусоровоз проезжал по микрорайону, и грузчики, не торопясь, переваливали мусорные баки в вонючее нутро машины. Главный мусорщик стоял на специальной площадке и управлял ручками, с помощью которых особые захваты поднимали мусорные баки и ставили их в кузов мусоровоза, взамен новых.
   Их было трое. Грузчиков. Они были семьей. Отец и два сына. Один — старший, другой — младший, слепой от рождения.
   — Ефим! — командовал отец, шуруя рычагами. — Чего канитель развел! Если мы будем тратить по двадцать минут на каждый дом, то домой вернемся к полуночи! А ты помнишь, что у матери сегодня день рождения?
   — Помню, помню! — отмахнулся здоровый детина в холщовых рукавицах.
   — Так цепляй живее! А ты, Алешка, — обратился отец к слепому, — пошарь возле баков и собери то, что мимо упало! Понял?..
   — Ага, — отозвался слепой и, встав на карачки, заползал, нащупывая мусор.
   Он и поднял тело девочки, завернутое в снежную шубу, через которую не сочилось тепло.
   Огнетушитель, что ли, использованный? — прикинул Алешка и, не долго раздумывая, бросил найденное в мусорный бак, попав точно, что говорило о его сноровке.
   Тело девочки упало на что-то мягкое, какое-то тряпье, вероятно; снежная шуба рассыпалась, обнажив ее тельце. Глаза девочки были открыты, и если бы она понимала человеческую речь, то услышала бы голос главного грузчика, скомандовавшего сыновьям: «Поехали!»
   Мусоровоз был полон и ехал медленно, выбираясь на шоссе, ведущее в центр города. По иронии судьбы разгружаться мусоровоз должен был на другом конце города, хотя в Пустырках имелась своя городская свалка, но какое-то нерадивое начальство… В общем, понятно…
   — Подарки матери купили? — поинтересовался отец, крутя рулем.
   — Так шесть утра! — отозвался старший. — Успеем еще.
   — А я матери платок купил, — сообщил слепой. — Говорят, красивый.
   — Экая ты, Ефим, образина! — процедил отец, выезжая на круг центральной городской площади. — Никакого к матери уважения.
   — Ты лучше на газ жми! — отозвался старший. — А то действительно до закрытия магазинов не обернемся!
   Отец прибавил газу.
   — Мать у нас красивая! — вдруг сказал Алешка и потер слепые глаза.
   Отца от этой фразы закорежило, и он еще прибавил скорости.
   Был первый снег, и был первый мороз, который сделал дорогу скользкой.
   Навстречу мчалась легковая машина, водитель которой заснул уже минут десять назад и управлял на автопилоте. Машина, словно таранный агрегат, мчалась лоб в лоб мусоровозу.
   — Ишь ты! — изумился Ефим.
   — Вот черт! — отозвался отец и стал жать педаль тормоза что есть силы.
   — Чего там? — спросил Лешка, но ему не ответили.
   Казалось, что столкновения не избежать, но старый грузчик недаром водил машину уже лет сорок: он вывернул руль на сорок градусов и еще поддал газу, одновременно нажимая на тормоз. Мусоровоз налетел на бордюр тротуара, встал на два колеса, увернулся от легковушки, проехал так метров сто, чуть не перевернувшись, затем встал на четыре колеса и выправился.
   — Ну ты, батя, ас! — похвалил старший.
   Отец, бледный, проговорил несколько ругательств, а потом улыбнулся.
   — Что это было? — нервно спросил Лешка.
   — Да ничего-ничего, — успокоил брат.
   Мусоровоз сбавил ход и продолжал ехать туда, куда ему и следовало.
   Ни отец, ни старший сын, ни тем более младший не заметили, что в момент несостоявшейся катастрофы из кузова мусоровоза выпал один из контейнеров, который покатился по заснеженной дороге и остановился против магазина «Продукты».
   В то же самое время грузчик Петров, с забинтованным наискосок глазом, двигался к вышеуказанному магазину, чтобы дожидаться прибытия машины с товаром и принять участие в ее разгрузке по обязанности.
   Чуть было не произошедшая авария случилась как раз на его красном от перепоя и недосыпа глазу, сохранившемся от голубиного нападения, и он от физического бессилия даже не закричал вслед удаляющемуся мусоровозу.
   Добредя до качающегося бака, Петров безо всякой мысли ткнул его ногой и широко раззявил рот, когда из зловонного нутра появилась детская головка с голубыми глазенками, уставившимися прямо на испитую физиономию грузчика.
   — У-ты! — отскочил он. — Мертвяк новорожденный!..
   Между тем головка зашевелилась, а голубые глазки захлопали ресничками.
   — Живой! — определил грузчик и отскочил еще на полметра.
   Он стоял и смотрел на дитячье личико, пытался предметно думать, но у него ничего не получалось, лишь голубиные тушки в воображении проскакивали.
   Ребеночек улыбнулся. Причем сделал он это в самый глаз Петрова, которого словно пробило, и он задумал, заворочал мозгами, как будто не пил всю неделю зверски.
   Кто-то ребеночка родил и выбросил в помойку, — сложилось в мозгу. — На улице холодно, и младенец, вероятно, вот-вот замерзнет. А есть ли мне до этого дело?.. Нет, — сам себе ответил грузчик и уже было дернулся к заднему входу магазина, как вдруг услышал:
   — Агу…
   Он остановился как вкопанный, будто ему сказали: «Стой, стрелять будем!» Какая-то неведомая сила врыла ступни ног в грязных ботинках в заледенелый асфальт.
   — Агу, — повторил ребенок, и Петров обернулся на голос, вжав голову в плечи.
   Он увидел, как из бака, перебирая розовыми ручками, черпая крохотными пальчиками снежок, на коленочках выбрался младенчик и улыбнулся грузчику так широко и приветливо, что того словно обухом по голове шибанули. Грузчику Петрову никогда не улыбались.
   — А ведь младенчик женского полу! — определил сотрудник магазина и стал оглядываться по сторонам так, как будто нашел кошелек и уверяется, что он его один видит.
   Девочка пустила изо рта слюдяную слюнку и все смотрела на небритую рожу Петрова, подергивая слабенькой головкой.
   Сам того не ожидая, Петров наклонился над девочкой и взялся за ее тельце.
   Он удивился, какие черные его руки на розовой коже новорожденной, какие грубые пальцы, способные невзначай щелкнуть хрупкими ребрышками… Он поднял ее и, кривясь физиономией, держал на вытянутых руках, а она сучила ножками и не переставала улыбаться.