Липскеров Дмитрий. Последний сон разума

   — Сучка! — зачем-то сказал Петров громко и опять огляделся по сторонам.
   Грузчик стеснялся смотреть на наготу, а потому расстегнул пальто и засунул девочку под засаленную полу.
   — Агу…
   Сначала он хотел оставить головку наружу, как делают обычно женщины, пряча под дорогие шубы своих левреток, но потом передумал, логично заключив, что ребенок не собака, может застыть от морозного дыхания.
   — Помрет еще! — опять произнес грузчик вслух и, развернувшись, пошел быстро-быстро.
   Куда иду? — думал уже про себя. — Отнесу в милицию…
   — Что я, дурак? — уже вслух.
   Петров представил, как его пытают в обезьяннике, методично шлепая по почкам дубинками, сопровождая шлепки вопросом: «Зачем украл породистого ребенка?»
   Тьфу! — сплюнул Петров в снег. — Какая порода у ребенка…
   Перед глазами у него пронеслись вереницы великолепных шапок, сплошь сшитых из собак, которых он приводил Жердякину — тот был мастер в умерщвлении живых тварей не меньший, чем сам грузчик. Зато Петров не умел шить шапок. Доход делили пополам.
   Еще Петров вспомнил, как Жердякин строчил оверлоком и параллельно плакал, просматривая по телевидению фильм «Белый Бим, черное ухо».
   Неожиданно грузчик почувствовал жар на животе и понял, что девчонка пустила струю.
   — Сучка! — прошипел он, но злобно не получилось.
   Петров ускорил шаг и вскоре оказался возле своего дома, в котором не имелось лифта, и пришлось шагать на пятый этаж. На четвертом грузчик обнаружил большую вонючую лужу и облезлую шапку. Он вспомнил, что и то, и другое принадлежит ему, так как вчера, упившись брагой, разведенной с настойкой против разноцветного лишая, он так и не добрался до квартиры и переночевал на лестнице.
   К горлу подступило. Грузчик хотел было поднять шапку, но ребенок чуть не выскользнул из-под пальто. Петров сглотнул позыв и доплелся до пятого этажа. Нашарил ключ и внес находку в тепло.
   Тепло было настояно на кислых запахах, которые были родные и не портили настроения.
   Квартира состояла из одной комнаты, кухни и совмещенного санузла. Из мебелей имелись кривой стол на кухне и раскладушка, растянутая до самого пола, покрытая тряпьем, на которую Петров и положил девочку.
   Девочка продолжала смотреть на него, а он, злой, смотрел на нее не в силах придумать путного.
   — Агу!
   — Спи, зараза! — рявкнул грузчик и набросил на голенькое тело девочки потертое махровое полотенце.
   Девочка тотчас закрыла глазки и заснула, сладенько посапывая кнопочным носом.
   Ишь, послушная, — отметил Петров.
   В голове у него что-то щелкнуло, он застегнул пальто и пошел на работу, по дороге подняв шапку и совершенно позабыв о найденном ребенке.
   В подсобке грузчик заскулил между коллегами, чтобы ему налили хоть каплю, так как башка с одним глазом вот-вот рванет Хиросимой, но его не жаловали, а потому долго не похмеляли, ссылаясь на отсутствие продукта.
   — Ах, суки позорные! — озлился Петров и засмотрел на работяг злым мстительным глазом, так что вскоре один из мужиков, не выдержав испуга, обратился к остальным со словами: «Да что мы, ребят, звери, что ль, какие!», достал из-за ящиков полбутылки водки и плеснул пшеничной в стакан.
   Петров, клацнув зубами о стекло, глотнул, выдохнул, рыгнул, а потом замахнулся на всех кулаком.
   — У, суки!..
   Затем он вышел из подсобки, ощущая прибавок силы и сплевывая в каждый угол.
   — Я ему кадык вырву! — сказал кто-то из грузчиков вслед.
   — Смотри, как бы он тебе башку не оторвал, — усмехнулся другой. — Злобен!
   Прилив сил позволил Петрову задуматься о своем теле более подробно, и он осознал желание спать сейчас же. Грузчик был безотказен по отношению к себе, а потому улегся на груду телогреек в трансформаторной комнате, мерно гудящей током высокого напряжения и убаюкивающей его грешную душу.
   Петров закрыл глаза и отбыл в мир болезненных отрывочных сновидений, после которых ему понадобится целый стакан водки, и его он уже не станет выцыганивать, а попросту отнимет у кого-нибудь…
   Петров родился тридцать два года назад и был назван Митей. Роды происходили в крохотном городке Кимры, где старый акушер со странной фамилией Ротшильд тащил плод из роженицы специальными щипцами, которые чуть было не придушили ребенка. Дитя вышло из чрева матери с синей физиономией, совершенно не дышащее, сорока пяти сантиметров в длину и весом в два кило.
   Акушер Ротшильд, повидавший на своем веку добрую тысячу младенцев, тотчас оповестил мамашу, что пацан вряд ли выживет, но предпринял попытку божественного вмешательства — взял младенца за ноги и опустил его сливовой головкой в холодную воду. При этом он хлопал ладонью по бледной попке новорожденного, приговаривая:
   — Давайте, мужчина, оживайте!
   И произошло маленькое чудо. Митя Петров задергался в конвульсиях, вероятно, втянул носом морозную воду и стал тонуть в тазу.
   А уж от утопления Ротшильд умел спасать. Искусственное дыхание, надавливание на грудку морщинистыми пальцами — и дело в ажуре.
   — Все в порядке, мамаша, приплод жив!
   Митя был отдан матери, где тотчас примкнул к ее груди и жадно засосал жирное молоко с остатками портвейна «Агдам», выпитого накануне беременной в изрядном количестве.
   Катерина, мать Петрова, с удивлением смотрела на синее существо, сосущее ее грудь почти так же, как сосал прошлой ночью Иван Сергеевич.
   — Что стар, что млад! — сделала вывод молодая мать.
   — Что вы говорите? — переспросил Ротшильд, умывающий руки большим куском коричневого хозяйственного мыла.
   — Ничего, — ответила Катерина. — Хочу оставить ребенка здесь!
   У акушера чуть не вывалилась челюсть. С наполненными грустью глазами он обернулся к молодой женщине и спросил:
   — То есть как?
   — Он мне не нужен.
   И тогда старик на цыпочках приблизился к кровати роженицы, сел на краешек матраса и положил свою теплую сухую руку на пальцы кормящей матери.
   — Ах, девушка, — сказал Ротшильд совсем тихо. — Дети превеликое счастье! В детях весь смысл жизни человеческой!
   — Правда? — съязвила Катерина. — Хотите, я вам его подарю?
   — О-хо-хо! — отозвался акушер. — У меня таких смыслов уже пять. И у каждого из пяти еще по два смысла. У меня очень большая семья и очень много смысла в жизни.
   В последних своих словах Ротшильд был вовсе не уверен, но он продолжал говорить мягким голосом, что девица произвела на свет прелестного младенца, который непременно станет ей в будущем опорой.
   — Ага! — не поверила Катерина.
   — Так-так! — подтвердил старик. — Мужчины бросают женщин. Такое случается. Но вырастите единственного мужчину, который вас никогда не бросит, который положит вашу голову себе на плечо и защитит от всех невзгод, от всех обид, став сыном в большом понимании этого слова! — Акушер сделал паузу, а потом добавил с грустью: — Надо, милая, думать, кто закроет тебе глаза в последний раз и укроет твои ноги атласным одеялом…
   Катерина чувствовала нежные движения маленького ротика, теплые слова старика ее растрогали, и она заплакала большими слезами; они стекали к груди, смешиваясь с и без того горьковатым молоком.
   Ротшильд еще два часа сидел с Катериной и рассказывал ей какие-то случаи из жизни, какие-то книжные сюжеты, а она спала, спал и новорожденный Митя Петров, насосавшийся портвейна «Агдам», и снились ему материнские внутренности.
   Через три дня их выписали.
   Встречал Катерину с приплодом Иван Сергеевич, с авоськой в руках, в которой плескалась рыбкой бутылочка водки, а в левой руке мужчина сжимал несколько веточек, оторванных от дерева, с едва проклюнувшимися зеленью почками.
   Надо же, какой заботливый! — подумала Катерина. — Зимой с зелеными веточками!
   И она решила дать сыну отчество Иваныч, хотя по правде жизни давать надо было другое, но правда правдой, а жизнь жизнью.
   Таким образом и произошел Дмитрий Иваныч Петров.
   Он лежал на руках у матери, которую под руку уводил Иван Сергеевич, а с крыльца роддома им махал акушер Ротшильд.
   И пошла жизнь Мити Петрова, совершенно обычная, в городе Кимры.
   По достижении двух месяцев от роду он был отправлен в ясли, в которых проживал пять дней и забирался лишь на выходные.
   Чем кормили мальцов в яслях, было одному Богу известно, но все дети были покрыты странной коростой, а врачи убеждали родителей, что это типичный авитаминоз, не должный внушать опасений и даже волнений.
   Ни у кого волнений и не возникало.
   Катерина держалась за Ивана Сергеевича, как космонавт, вышедший в открытый космос, хватается за специальные ручки. А поскольку Иван Сергеевич имел сомнение насчет своего отцовства, особенно когда ребенок мучился коростой, то Катерина после яслей отправила Митю в детский сад-пятидневку, в котором Петров первый раз ударил ближнего. Сделал он это совершенно неосознанно, просто увидел у товарища игрушку, которая его вдохновила, попытался было попросить ее на младенческом языке, но товарищ не хотел расставаться с забавой — она, как ему казалось, пахла любимыми родителями, которые заберут его в вечер пятницы, — а потому сопротивлялся, пока не получил крошечным кулачком в нос. Пустив ноздрями кровавую юшку, мальчишка тотчас отдал игрушку Петрову и на всю жизнь остался трусоватым, хотя к тридцати годам превратился в доктора каких-то наук.
   За акт хулиганства Петрова наказала воспитательница Мотя, больших объемов женщина, которая без тени сострадания побила хулигана линейкой по голове, отчего у мальчика образовалась на макушке серьезная шишка с кровавой капелькой на вершине.
   — Тебя, Петров, бью за хулиганство. Не из злобы, а для назидания. Чтобы ты понимал, что на каждую силу есть еще бґольшая сила!
   Петров это осознал довольно быстро. Но понял он и главное: что на каждую силу есть масса слабостей, которыми надлежит пользоваться, хоть и имея долю риска не распознать силу бґольшую.
   Когда Митя не соизмерял свою силу с чужой слабо-стью, то ему всегда доставалось линейкой по голове, так что шишка вовсе перестала сходить с его макушки, ставшей похожей на острую часть куриного яйца.
   После детского сада, как и следовало ожидать, Митю Петрова отправили в интернат-шестидневку, где он продолжил свою жизнь злым мальчиком с ощущением какого-то странного, но тем не менее желанного вкуса во рту. Он не знал, что это за нафантазированные ароматы, но искал их все время, думал о них ежеминутно, даже когда впервые смотал с катушки нитку и изобрел из нее ловушку для голубей.
   Первых своих пойманных птиц Митя отпускал на волю и долго смотрел в небо, следя за их полетом и уверенно думая, что птицы благодарны ему безгранично, так как были в шаге от смерти, а он великодушно даровал им бытие.
   Но голуби никак не выражали своей признательности за спасение, не кружили над головой подростка, а исчезали за горизонтом, взмахивая крыльями, что было силы.
   Митю такое положение вещей не устраивало, а потому он к лапкам пойманных птиц стал привязывать грузики и любоваться голубиным взлетом, — было похоже, что не птица стремилась в небеса, а тяжелый бомбардировщик. В таких случаях голубка изо всех сил взмахивала крыльями, набирала незначительную высоту и, пролетев метров пятьдесят, падала на землю в изнеможении.
   За садизм Митю не любили и в глаза называли сволочью.
   — Ты — сволочь! — сказала как-то девочка с жидкими косичками, по имени Жанна, которая вызывала во внутренностях Петрова необъяснимый жар. — Сволочь!
   Она стояла, пылая щеками, за школьным зданием после уроков и со страстью произносила одно-единственное ругательство — «сволочь!».
   А он не испытывал к ней злобы. Его глаза прогуливались по груди, слабо обозначенной под белым фартуком, спускались к юбке, шевеля ее взглядом, словно ветром, теребили острые колени.
   — Сволочь!
   — Почему? — спросил Митя.
   — Потому что ты мучаешь беззащитных птиц! — отозвалась Жанна.
   — Какие ж они беззащитные? — возразил Петров. — У них крылья есть! Тебя бьет отец?
   — Нет, — ответила девочка, смутившись. — Конечно, нет!
   — Если бы у тебя были крылья, то ты могла бы улететь и нагадить отцу на голову!
   — Идиот! — отозвалась на это Жанна, но почему-то не уходила, а продолжала стоять, то сжимая, то разжимая пальчики на руках. Ладошки у нее были красные, видно, сосудики прилегали близко к поверхности и потому руки были всегда холодными.
   Смотря на девочку, Петров опять ощутил странный, манящий вкус во рту и вдруг подумал, что, может, его губы жаждут поцелуя, а потому подошел к Жанне бесстрашно и вцепился в ее рот страстно, словно животное, высасывая девичий аромат.
   К его удивлению девочка не шарахнулась в сторону, а обняла навстречу холодной рукой шею подростка и попыталась ответить на поцелуй так же безудержно.
   Через три секунды Петров понял, что вкус поцелуя не соответствует его ощущениям во рту, а потому отстранил девочку от себя и сказал:
   — Взлетай, когда тебя будет лупить отец! У меня во рту кровь!
   — Идиот! — прошептала Жанна нежно.
   — Я буду с тобой встречаться в классе труда, — предложил Петров. — Только не кусай меня за язык!
   — Сволочь!
   — Я научу тебя ловить голубей!
   Она заплакала, растирая слезы с дешевой тушью.
   — Придешь?
   Жанна кивнула головой и зашмыгала носом, словно пыталась проглотить нарождающиеся рыдания.
   — Ну вот и хорошо.
   Через день, к вечеру, они встретились в классе труда, от которого у Мити оказался ключ.
   — Зачем мы здесь? — спросила девочка испуганно.
   — Я расскажу тебе, как делать лучшие ловушки для голубей! — отозвался Петров и засмеялся раскатисто, маскируя в смехе сальность.
   Жанна покраснела щеками и толкнула было дверь из класса, но та была заперта.
   — Иди-ка сюда! — позвал Митя, усевшись на верстак.
   Она подошла, и краснота ее щек сменилась на бледность, а коричневое школьное платьице завлажнело под мышками.
   — Я хочу посмотреть на твою грудь! — сам того не ожидая, попросил Митя.
   Девочка отпрянула.
   — Ты же любишь меня! А люди, которые любят, способны приносить жертвы! — Петров взял с верстака долото и стал ковырять им дерево. — Что же ты?
   Девочка по-прежнему стояла скованная. Все в ней окаменело, и дрожали ноги.
   — Вот она — любовь! — презрительно выдавил Митя и спрыгнул с верстака. В его руке появился ключ от класса.
   — Можешь больше сюда не приходить! Мне голуби нравятся больше, чем ты!
   Он прошел мимо нее и уже оказался возле двери, когда услышал тихое «хорошо», а когда обернулся, Жанна стояла с обнаженной грудью, пряча за спину девичий лифчик.
   Ее не совсем развитая грудка, отливающая золотым и розовым, вдруг удивила Митю, он не способен был сказать чем, но ощущал в себе какое-то новое чувство, одновременно очень приятное и раздражающее. Петров подошел к девочке и поцеловал ее в крошечный сосок, закатывая к небу глаза, стараясь как можно лучше ощутить вкус. Раздражение исчезло.
   — Не надо! — слегка отталкивала Жанна Митю. Она уронила лифчик в древесные стружки. — Пожалуйста, не надо!..
   Как ей показалось, Петров пошел ей навстречу и вы-плюнул сосок. Она была ему признательна за это.
   Митя опять не обнаружил того вкуса, того аромата, который искал так тщетно. Но вкус девичьего тела ему тоже понравился, и через минуту он вновь приник к Жанниной груди, только теперь к другой, которая почему-то была меньше правой.
   — Ну зачем это? — вопрошала девочка, откидывая голову с жидкими косичками. — Зачем?
   Он не слышал, что она говорила, не чувствовал, как ее кулачки упираются ему в грудь, надавливая костяшками пальцев под самое сердце, а целовал ее, целовал, оставляя красные следы на груди, шее, плечах.
   А потом он устал.
   — Уходи!
   Она неуклюже оправляла платье, затем обнаружила, что не поддела под него лифчик, и вновь вынуждена была раздеваться, а Митя, совершенно спокойный, смотрел на девочку и чувствовал, что хочет спать.
   — Пойду я, — сказала Жанна, теребя пуговичку возле самого горла.
   — Иди, — позволил Митя.
   — Открой дверь.
   Он открыл.
   Она некоторое время постояла в дверном проеме, смотря на подростка большими глазами, из которых бесконечностью лучилась любовь, хоть и подраненная слегка, может быть, обращенная не на тот предмет, что был иском девичьей фантазией, но все же это была любовь.
   — Пойду?
   Митя кивнул.
   — Пока.
   — Ага.
   Она ушла.
   Это была пятница, а назавтра все разъехались на выходные по домам. Петров поехал к матери и Ивану Сергеевичу, а Жанна к своему отцу.
   Вечером девочка принимала ванну. Случайно вошел отец и увидел наготу своей дочери, всю израненную чьими-то зубами. Он был художником, но не из лучших и легким на истерику, а потому избил свою дочь прямо в ванной, выкрикивая в ее адрес слова, которые она если и слышала, то в какой-нибудь подворотне от пьянчуг.
   Всю ночь девочка просидела возле окна и глядела на черное небо. Наутро она дождалась, когда отец вышел из дома, открыла балконную дверь, возмечтала себя голубкой и шагнула с десятого этажа. Ей очень хотелось нагадить отцу на голову…
   Она упала на асфальт и разбилась насмерть. Более того, она превратилась в лепешку! Но ее невероятное желание перевоплотиться в голубку осталось витать где-то в пространстве, каким-то энергетическим сгустком, помахивая ионными крыльями, и, может быть, этот сгусток достанется кому-то в наследство…
   Во вторник интернат хоронил ученицу восьмого класса. Дети не способны осознать смерть, они лишь чувствуют, словно звереныши, что произошло что-то страшное, а оттого школа шла за гробом в молчании, но кто-то из средних классов на нервной почве грыз семечки.
   Во главе похоронной процессии шли учителя, одноклассники и отец Жанны, в потертом свитере, со слипшимися длинными волосьями. Его истерическая натура то и дело не выдерживала, и он срывался на рыдания. Тогда завуч, тетка с усами, поглаживала художника по спине, и он успокаивался.
   Митя шел совсем сзади. Единственное, о чем он думал, что еще три дня назад его одноклассница была жива, а теперь нет. Проскочила мысль, что уже не придется целовать золотое с розовым, но Петрова это не сильно расстроило, так как он уже успел заметить, что девиц на белом свете отнюдь не меньше, чем парней…
   Вечером вся школа сидела за общим столом и слушала длинные речи учителей о том, какая прекрасная была девочка Жанна, что ей бы жить еще и жить, а вот ведь как все обернулось. За столом присутствовал и милиционер в подполковничьих погонах и рассматривал всех пристально. При вскрытии на теле девочки помимо увечий от падения с высоты эксперты обнаружили следы от укусов, и следователь заподозрил художника в надругательстве над дочерью. Такого артист выдержать не мог и полчаса бился в истерике, не спасаясь даже нашатырем. Когда его привели в чувство, он признался, что сам обнаружил эти следы, после того, как девочка вернулась из школы, и немного наказал ее за распутство.
   — Ах ты… — сказал кто-то из следователей. — Из-за тебя дочь из окна…
   Художник потерял сознание…
   Глаза подполковника и Мити Петрова столкнулись, и подросток равнодушно пожал навстречу плечами. Милиционер покачал головой, думая о том, что пора уходить с поминок.
   Уже позже, после отбоя, когда все спали, кто-то потряс Митю за плечо. Он открыл глаза и обнаружил склонившегося над ним десятиклассника, носившего прозвище Шило, так как конституция его тела была очень сходна с этим колющим инструментом.
   — Пойдем! — сказал Шило.
   — Куда?
   — Там узнаешь, — и ткнул жестким пальцем Петрова под ребро.
   — Ну пошли.
   Через некоторое время они оказались в подвале под черной лестницей, стены которого освещал огарок свечи, высветляя лица еще троих десятиклассников.
   — Ну что? — спросил один из них, самый высокий.
   — Ничего, — ответил Митя.
   — Ты с Жанкой терся? — спросил второй, со сбитым набок носом.
   — Ну я.
   — Так значит, ты — вдовец! — заключил третий, маленький, но широкий в плечах. Говорили, что у него разряд по самбо.
   — Это чего такое — вдовец? — поинтересовался Петров.
   — А это когда жена у мужика умирает, — хохотнул Шило.
   — Чего ржешь, обдрипыш! — рыкнул самбист. — У пацана горе!
   — А я что, — испугался Шило. — Я — ничего!
   — Где? — спросил самбист.
   — Сейчас, — ответил долговязый и исчез из свечного света.
   Бить, что ли, будут, размышлял Митя. Этот длинный, поди, в темноте сзади заходит…
   Он не боялся, знал, что может тихо психануть и покалечить кого-нибудь, а потому лишь сжал пальцы в кулаки.
   Но долговязый вновь вынырнул в свечные всполохи, а в его руках Петров разглядел две пузатые бутылки, называемые фугасами.
   Тот, что со сбитым носом, взял одну из бутылей и ловко вскрыл ее, так что та чмокнула. Появились стаканы, и красноватая жидкость полилась в них, равняясь на половине емкостей.
   — Пей! — пододвинул стакан самбист.
   — Что это? — поинтересовался Митя.
   — Не все ли тебе равно! На помин души! Так полагается!
   — Пей-пей! — поддержали остальные.
   И Митя взял стакан двумя пальцами и опрокинул в себя сладковатую жидкость, которая через несколько секунд загорячила желудок, а голову привела в состояние невесомости.
   — Вот он, аромат! — прошептал Митя.
   — Чего? — переспросил самбист.
   — А-а-а! — закричал Митя во все горло. — Я нашел его!
   Десятиклассников тут же след простыл. Они сыпанули из подвала, словно раскатившийся горох, а Петров все продолжал орать:
   — Я наше-е-ел!.. Жанна-а!
   Через несколько минут в подвале оказались физрук и учитель по военной подготовке. Они вдвоем скрутили пьяного подростка и отнесли в палату, где связали его простынями, а он все продолжал устало шептать: «Я нашел!»
   После того, как подросток заснул, учителя спустились в подвал и обнаружили там две бутылки, одну из них початую, они вынесли их на свет и прочитали на этикетках: «портвейн „Агдам"“.
   С этого момента жизнь Мити Петрова резко изменилась. В ней появился четкий смысл. Портвейн «Агдам» мощно и непреодолимо потянул подростка к себе, словно магнит иголку.
   Однако вожделенная жидкость стоила денег, которых у Петрова не было, но которые он научился добывать в младших классах, вытрясая мальцов на переменах.
   — Подпрыгни! — просил он какого-нибудь мальчишку.
   Глупыш покорно подпрыгивал, и Митя по металлическому звуку определял, есть ли в карманах пацана монетки. Если мелочь позвякивала, то Петров растягивал губы в улыбке, а потом разводил добродушно руками:
   — Что это там у нас?
   — Где? — переспрашивал мальчишка.
   — В наших карманах.
   — Деньги, — недоуменно говорил тот.
   — Я — сирота, — объявлял Митя. — У меня нет мамы и папы.
   — А куда же ты уезжаешь на субботу и воскресенье?
   — Я езжу их искать.
   — А-а…
   — Но для этого мне нужны деньги.
   — А у меня мало денег.
   — А мне много и не нужно. Давай.
   И малыши покорно отдавали свои монетки. Но однажды взъерошенный второклассник, потный от беготни по коридору, вдруг удивленно возразил:
   — Но мне они самому необходимы!
   — Зачем?
   Митя начал злиться.
   — Нам сказали взять с собой на кино и мороженое!
   — Тебе что, мороженое дороже, чем мои родители? — злобно зашептал Петров. Он понял, что, если мальчишка не отдаст деньги, он его ударит сильно в нос, отчего эта вздернутая штучка наверняка сломается и зальет белый воротничок кровью. — В кино хочешь?
   — Я бы тебе дал деньги, — не сдавался мальчишка. — Но ты же врешь про родителей. Они у тебя есть. Я их видел, когда они приезжали на родительское собрание. Мужик лысый и мать с рыжими волосами.
   — Дашь или не дашь?
   — Не могу.
   И тогда Митя его ударил. Саданул со всей силы под дых. Второклассник рухнул на натертый мастикой пол и потерял сознание.
   Петров не испугался, наклонился над жертвой и вытащил из кармана брюк мелочь. В основном денежки были медного цвета, но попались и два гривенника. Он быстро ушел с места преступления и стал искать самби-ста с его компанией.
   Он отыскал их там же под лестницей и предложил складчину.
   — А орать не будешь? — поинтересовался Шило.
   — Зуб даю!
   — Сгоняешь?
   — Ему не дадут! — покачал головой высокий. — Ты, Шило, и сгоняешь!
   Шило недовольно заворчал, что вечно ему приходится бегать до магазина, но себя успокаивал тем, что выглядит всех старше, а оттого и отпускают ему товар крепо-стью в восемнадцать градусов.
   В этот день компания распила три фугаса и, покуривая по кругу папиросу, кемарила потихонечку, дожидаясь ужина.
   А потом, на ужине, объявили, что кто-то из старших классов избил второклассника, разорвав мальчику селезенку.
   — Пусть лучше гад сам признается! — возвестил физрук. — А то, когда найдем, ноги вырву!
   У Мити Петрова, пьяненького и счастливого, случился порыв прекрасного настроения, и он, не дожевав свекольной котлеты, с кровавыми губами, поднялся из-за стола и возвестил:
   — Ну я ему двинул!
   — Кретин, — шепнул самбист долговязому.
   — Нас привяжет к делу — кастрируем, — отозвался высокий.
   Между тем физрук приблизился к сознавшемуся Мите, некоторое время смотрел ему прямо в глаза, а затем резко схватил подростка за руку и вывернул ее за спину, так что Петров взвыл от боли и сплюнул жеваную свеклу прямо на ботинок учителя.