Липскеров Дмитрий. Последний сон разума

   — Ах ты гаденыш!
   Физрук загибал руку все выше и выше.
   — Мальчишку покалечил за сорок копеек!
   Через пять секунд вся школа-интернат услышала сухой треск. Это сломалась в плече рука Мити Петрова.
   Лицо Петрова побелело, но он не потерял сознания, а лишь тихо сказал:
   — Вы мне руку сломали!
   Физрук отпрянул, покраснел и, стирая пот с лица, стал оправдываться, что это случайно вышло, что просто силы не рассчитал.
   — Вы мне руку сломали, — повторил Митя. — И будете отвечать по закону.
   — Он же пьяный! — защищался учитель, взывая к директору школы и завучу.
   — Но я несовершеннолетний, и вы не имеете права ломать мне руку…
   Физрука отстранили от работы, а с загипсованным Петровым принялась разбираться милиция. Второкласснику вырезали селезенку, и кто-то должен был за это ответить.
   — Ты избил Мышкина? — допрашивал Митю следователь.
   — А кто такой Мышкин? — поинтересовался Митя.
   — Издеваешься? — спросил следователь и зевнул, так как работал вторую смену.
   — Да я правда не знаю, кто такой Мышкин! Может быть, это второклассник, у которого я деньги взял?
   — Мальчишка неделю в реанимации пролежал!
   — Я силы не рассчитал!..
   — Будь тебе лет на пять побольше, я бы тебя сам принял!
   Следователь показал большие руки, которые сжал в кулаки, похожие на деревянные биты для бейсбола.
   — Если бы да кабы… — сдерзил Митя и тоже зевнул.
   Следователь испытал раздражение и понял, что с этим подростком о морали нечего разговаривать, его необходимо карать, а потому отпустил Петрова к родителям, а сам стал заканчивать дело о нанесении тяжких телесных повреждений.
   Петрова приговорили к трем годам условно и предложили родителям непосредственно нести надзор за трудным подростком.
   Прокурор предварительно поговорил с Иваном Сергеевичем, пугая того черной формой.
   — Вы отец…
   — Да-да, — согласился Иван Сергеевич и протер платком матовую в веснушках лысину.
   — Теряете ребенка, — с грустью в голосе объявил прокурор.
   — Ах ты!.. — всплеснул руками муж Кати, а сам подумал о том, что был бы счастлив утерять гаденыша, а лучше всего узнать, что Митьку засадили в самый далекий лагерь страны, а еще лучше всего расстреляли, наплевав на возраст.
   — Так что, пока не поздно, — продолжил прокурор, — займитесь воспитанием сына!
   Ивану Сергеевичу захотелось закричать, что это во-все не его сын, мол, посмотрите на его харю и на мое лицо, есть ли в них что-то общее, ведь совершенно ничего, обманула меня жена, приписав чужое семя моему организму, но вслух сказал, что непременно отдаст все свое свободное время на пригляд за сыном.
   — Если что, — подбодрил прокурор, — мы поможем!
   Вечером Иван Сергеевич вызвал Митю на разговор. В руках он сжимал ремень с внушительной пряжкой.
   — Ты чего, меня загипсованного бить будешь? — спросил Митя.
   — Так я тебя по заднице лупану, а не по руке! — уточнил Иван Сергеевич.
   — Тогда ладно, — согласился подросток.
   Он посмотрел на мать, на ее оплывшее лицо и в мутные глаза заглянул.
   Катя не выдержала этого взгляда, сначала отвернулась, а затем истерично проговорила:
   — Ой, больше не могу!
   Она поднялась на ноги и подалась к буфету, из которого выудила бутылку портвейна и два фужера.
   — «Агдам»? — поинтересовался Митя.
   — «Агдам», — машинально ответила мать.
   — Достань и мне фужер!
   — Да ты что! — побагровел Иван Сергеевич. — Совсем обнаглел!
   В воздухе просвистело, и металлическая пряжка угодила Мите прямо в бочину, обжигая часть ягодицы.
   Неуверенный в отцовстве Иван Сергеевич вновь замахнулся на сына, но тот без видимого труда ловко перехватил здоровой рукой ремень, дернул его на себя и, уже вооруженный чужим оружием, надвинулся на Ивана Сергеевича.
   — Ты что это, гаденыш, удумал?!! — испугался батька. — А ну не балуй!
   — Митя-я! — заголосила Катерина. — Митенька, не надо!..
   — А я его трогал? — оправдывался Петров.
   — Так он же отец твой!
   — И что?
   — Нельзя на отца-то!..
   Петров слушал мать лишь краем уха и, настигнув Ивана Сергеевича, хлестнул его пару раз кожей по коже, впрочем, не сильно, для острастки, и сказал:
   — Еще раз, папаня, тронешь меня, убью!
   После этого в семье воцарился мир. Катерина разлила «Агдам» в три фужера, и через пятнадцать минут дружная семья пела трехголосьем: «Хазбулат удалой!»
   А через три месяца в пьяной драке Петров убил своего Ивана Сергеевича, проломив тому веснушчатую лысину до самых серых мозгов.
   Катерина сидела над холодным Иваном Сергеевичем и, держа его изувеченную голову на коленях, тихонечко выла. Потертый халат распахнулся, обнажив большую веснушчатую грудь, удивительно гармонирующую с лысиной мертвого мужа.
   — Ах ты мой Ванечка! — причитала женщина, чувствуя под пальцами липкую кровь. — Любимый мой!
   Внезапно она вспомнила акушера Ротшильда, его тихий вкрадчивый голос, увещевающий не бросать ребенка, который впоследствии должен был стать ей опорой и любящим навсегда. Слезы, словно горные хрусталики, покатились водопадом на ее грудь, и она прорыдала:
   — Будь проклят ты, акушер Ротшильд!
   А Митя в момент прощания матери с мужем сидел на кухне, пил стаканами портвейн «Агдам», впрочем, сильно не пьянея и совершенно не чувствовал жалости ни к убиенному Ивану Сергеевичу, ни тем более к матери, гладящей пухлой рукой разрушенные мозги его батьки.
   Когда Петрова уводили, уже по-взрослому, в наручниках, с ударом палкой по почкам, он посмотрел на мать с жалостью, сказал: «Извини, если что не так» — и пошел перед конвоиром, более не оборачиваясь.
   И у Катерины взорвалось внутри.
   — Сыночка моя, сыночка! — заголосила она, вдруг поняв, что остается одна-одинешенька на этом свете, что не видать ей более мужских ласк, что завянет она с послед-ними месячными и даже сыновних объятий ей не достанет… — Сыночка!..
   И бросилась мать к конвоирам в ноги и, вертясь половой тряпкой, заумоляла оставить ей Митеньку, что, мол, ребенок он, что не сможет она перенести два горя сразу, но милиционеры отворачивали от бедной женщины лица и говорили, что не могут отпустить Петрова, убийца он, отцеубийца!
   — Не отец он ему был! — закричала Катерина в по-следней надежде. — Не было у них крови общей! Защищался Митенька от унижений отчима!
   Сын замедлил шаг и обернулся к матери.
   — Да какие же унижения, мам? Батька хороший мужик был. Просто повздорили малость…
   — И ты отца топором по башке! — не выдержал конвоир.
   — А что, по ногам? — спросил Митя.
   На сей раз он получил сильный удар по почкам и, свернувшись вдвое, вылетел из квартиры.
   Катерина лишилась чувств и с грохотом свалилась на пол. Причем халат ее вовсе распахнулся, показав белому свету не очень привлекательное тело, которое, впрочем, любил Иван Сергеевич…
   Приговоренный ранее условно Петров получил по совокупности десять лет. А поскольку ему не исполнилось еще шестнадцати, отбывать срок пришлось на детской зоне.
   Первые три месяца парня пытались ломать такие же подростки, как и он. Митю били и опять искорежили руку в том же месте, в плечевом суставе. Но Петров слабины не давал и дрался жестоко, используя в бою все средства, вплоть до зубов. Одному из авторитетов он прогрыз бедро до самой артерии. Еще бы миллиметр, и авторитет отправился прямиком на небо. После авторитет долго разглядывал синюю артерию и удивлялся, что из нее вся человеческая кровь может вытечь за полторы минуты.
   — Точно? — интересовался он, сплевывая табачную слюну.
   — Точно, — подтверждал Митя.
   — Откуда знаешь?
   — Санитар один рассказывал.
   — Значит, если чикнуть перышком, то того?..
   — Того…
   После этого инцидента Митю перестали трогать, более того, авторитет позвал как-то его ночью к общему столу, на котором помимо закусок стояло несколько фугасов, отливающих зеленым стеклом.
   — Пить будешь? — спросили Митю.
   — А то.
   Сорвали с первой бутылки крышку и плеснули в кружки.
   — «Агдам»? — поинтересовался Петров.
   — «Три семерки», — ответили ему. — А какая разница?
   — Батя мой любил «Агдам».
   — Это которого ты топориком кончил?
   Митя не ответил и взял со стола кружку, ощутив во рту прилив слюны.
   — Ну тогда за помин души папы твоего! — провозгласил авторитет и оскалился. — Душегубец!
   Митя выпил до дна. «Три семерки» согрели желудок и сделали голову правильной.
   Позже, когда было выпито двенадцать фугасов и выкурено столько же косяков, Митя заснул на нарах и снилось ему, что он грудник, присосавшийся к материнской груди, из которой вместо молока течет чистейший портвейн «Агдам».
   Его вырвало на соседа снизу, и тот полночи, матерясь, отмывался в туалете, был засечен надзирателем и избит по полной программе за нарушение режима…
   Через два года Петрова перевели на взрослую зону, где он стал простым мужиком. С воли ежевечерне таскали самогон, и в течение восьми лет он потреблял его, словно воду, втайне мечтая о полстакане «Агдама».
   Лишь на третьем году лагерей, всего один раз за десять лет, за огромные деньги, скопленные втайне, ему доставили с воли знакомый фугас.
   Всех прихлебателей Митя послал на три буквы и наполнил алюминиевую кружку до краев. Только он поднес ее ко рту, только вдохнул масляный аромат, как в барак вошел зам. начальника зоны и, подергивая отмороженным носом, сообщил:
   — Слышь, Петров, мать твоя померла!
   Митя даже не моргнул. Он опрокинул в себя кружку, выдохнул, зажмурился и отвалился на нары.
   — Завтра в карцер! — приказал зам. начальника зоны.
   — Фугас изъять? — поинтересовался надзиратель.
   — Пусть дожрет. Мать все-таки…
   Протрезвел он уже в карцере, когда, студя копчик на бетоне, покрытом изморозью, вдруг вспомнил Катерину. Он вспомнил ее рыжие волосы и поднял руку, как будто хотел дотронуться до материнского запаха. Но рука черпанула пустоты, зато вдоволь — колючей морозом, пахнущей одиночеством и смертью. А еще ему представился Иван Сергеевич, отец, с грустными глазами. И спрашивал батя:
   — Ты чего, сынок, топориком меня по голове-то? По лысине? У меня даже волос нету! Митька!..
   Петров встал с бетона, размялся, а потом неожиданно сложился пополам, да как побежал, выставив вперед голову, да как треснулся ею о стену, отскочил, будто мячик, и рухнул на пол, окровавленный.
   Он валялся почти бессознанным, но лились из похмельных глаз слезы, и сам он не знал, чего это накатило на него море…
   А потом срок закончился, отмотавшись до самого кончика.
   Его вызвали к начальнику лагеря.
   — Скоро? — спросил полковник.
   — Чего? — не понял Митя.
   — К нам обратно?
   — На отца вы моего похожи, — вдруг сказал Петров.
   — А я здесь всем как отец! — польщенный, ответил начальник зоны.
   — А я своему отцу правую долю мозга от левой отчленил.
   Полковник побагровел, но сдержал себя, оставаясь сидеть в кресле.
   — Значит, скоро! Ждем тебя, Петров. А уж мы постараемся, встретим тебя!..
   Петров вовсе не собирался вновь попадать в зону и быть лишенным портвейна «Агдам». Он устроился работать грузчиком в магазин и таскал ежедневно из винного отдела по бутылке вожделенного напитка.
   А еще Митя, проходя мимо школы, в которой когда-то учился, вдруг вспомнил про девочку Жанну и про то, как она выпрыгнула из окна. Он был уверен, что восьмиклассница воспользовалась его советом и превратилась в голубку, чтобы наложить на голову своему отцу-истерику.
   — Гадина! — выругался Петров.
   Ему вдруг показалось, что он любил ее, а она сбежала таким способом от него и теперь летает где-нибудь под голубым небом, а он через день валяется в луже из собственных отходов.
   — Гадина! — озлился Петров вовсе и, дойдя до магазина, вытащил из кармана катушку суровых ниток и сплел из них ловушку, в которую накрошил щедро хлеба.
   Этим днем он впервые оторвал голубю голову. Продавщицу колбасного при этом вывернуло селедкой, а сам Митя долго смотрел на свою руку, в ладони которой поместилась сизая головка с радужными глазами.
   — Жанна, — произнес Митя и, размахнувшись, забросил голубиную голову за забор.
   — Займись сексом! — посоветовала колбасница, отблевавшись. — Агрессию снимает!
   — С кем?
   — Да баба найдется и для такого, как ты.
   — Уж не ты ли?
   — Попросишь?
   — Сама дашь!
   — Дам, — согласилась продавщица. — Если не больше стакана выпьешь!
   — Где?
   — Да хоть в щитовой! Там телогрейки валяются…
   Они уединились, Митя мазал ее расплывшуюся грудь голубиной кровью и повторял:
   — Жанна…
   — Не Жанна я, Светка, — поправляла колбасница. — Ты чего суешь мимо, как пэтэушник? Это дело выше находится!
   — Жанна…
   — Вот заладил! Дай-ка я сама!
   Она попыталась помочь своей опытной рукой, но процесс не шел, и колбасница, слегка озлившись, принялась ворчать:
   — Допился… Мягкий, как творог… В руки брать себя надо, Петров!
   — В первый раз я, — вдруг прошептал Митя и поджал под себя ноги.
   — Как это? — привстала колбасница.
   — Так. В тюрьму малолеткой попал! Не успел!
   Продавщица встала на четвереньки, показывая большую голую задницу.
   — Ах ты сердешный! Ну-ка дай-ка я его губоньками!
   Она наклонилась над Петровым и только было рьяно зачмокала, как вдруг Митя саданул ее по башке кулаком и зашипел:
   — Ты не Жанна, ты сука!
   Челюсти продавщицы чуть не щелкнули, лишь профессионализм спас положение и Митя остался с органом, помогающим ему производить в организме обмен веществ.
   Колбасница заорала что есть силы, но у Петрова вдруг сделались такие пустые глаза, что она тут же осеклась и стала натягивать одежку, слегка подвывая по-деревенски:
   — За что-о-о?.. Я ему… А он мне…
   …Петров проснулся оттого, что нечем было дышать. Его рыхлый нос уткнулся в ватную прореху телогрейки и шевелился в подкладке, отыскивая выход. Мерно гудел электрический щит, разводя по магазину энергию, которой совсем не было у Мити.
   Мелькнуло слабое подобие мысли: «А не сунуть ли два пальца в щит и подзарядиться?»
   Петров поднялся и на слабых ногах вышел из щитовой, кося одним зрачком по углам, стараясь отыскать коллег и отобрать у них стакан портвейна.
   У Мити болел выклеванный глаз, и он передвигался по закоулкам магазина злой, как собака.
   Когда вонючая птица клюнула его в светлое око, мужики погрузили его, орущего, в пикап и отвезли в близлежащую больницу.
   — Родственники у него есть? — поинтересовались в приемном покое.
   — Один, как перст.
   — Понятно.
   Петрова положили на каталку, а санитары заворочали носами от перегарной вони и смрада, исходящего от одежды.
   Осмотрел грузчика дежурный врач, совершенно равнодушный к чужим страданиям эскулап.
   — С глазиком придется расстаться! — проговорил он на ухо Петрову. — Как же вас угораздило? Драчка?
   — Лечи глаз! — прохрипел Митя.
   — Никак нельзя сохранить! Может быть, в Америке. Тысяч двадцать-тридцать. Плюс перелет, оплата больничных покоев. А за это время гангрена может случиться!..
   — Спасай глаз! — рыкнул Петров и открыл сохранившийся до предела. — Я отца порешил, а тебя, если глаз не спасешь, не задумываясь!..
   Врач был равнодушным, но не трусливым.
   — Готовьте операционную! — холодно распорядился он и отправился мылить руки.
   Про себя он сказал в адрес Петрова: «Ах ты сучок!..»
   Грузчику выдали необходимую порцию наркоза, и он отключился, фантазируя голубку с головкой Жанны.
   — Скальпель… Сушить… Зажим… Еще… Еще… Сушить… Зажим… Шить…
   На следующее утро Петров проснулся слабым, словно в вытрезвителе, и с трудом приподнялся, чтобы разглядеть себя в зеркале.
   Половина головы была перевязана.
   — Эй! — крикнул он.
   В палату вошла медсестра.
   — Чего орешь! Звонок есть! — Она поправила пышную прическу. — Ну чего?
   — Глаз сохранили?
   — Ты же им смотришь!
   — Я тебя, сука, спрашиваю, сохранили глаз?!!
   — Сам — сука! — ответила сестра. — Стеклянным будешь глядеть на мир! Нашел кого пугать — Семеныча! — Она засмеялась. — Он три года в Афгане глаза выковыривал! А тебе, гниде уголовной, велел передать, что только пукнешь, второго лишишься! Понял?..
   Петров понял. На его силу нашлась еще бґольшая сила. Он смирился…
   Митя выбрался во двор и по наступившей темноте догодался, что проспал почти целый день.
   Он широко зевнул, а затем шарахнулся в сторону, услышав хлопанье птичьих крыльев.
   И тут Митя вспомнил.
   — Ишь ты, черт побери!
   Он вспомнил, что в его квартире под полотенцем лежит грудная девчонка и что лежит она с самого утра и, наверное, померла от голода.
   Настроение испортилось.
   Митя прошелся по магазинным отделам и сделал злое лицо колбаснице Светке, которая в ответ лишь фыркнула, а затем посмотрела на огромный тесак, воткнутый в батон колбасы, и представила стальной язык вбитым по самую рукоятку грузчику Петрову в живот.
   Неожиданно Митя обернулся и быстро приблизился к прилавку.
   — Дай молока!
   Светка чуть не свалилась от удивления.
   — Жажда мучает?
   — Дай молока!
   Единственный глаз Петрова потемнел колодезным дном, а синюшный язык облизал тонкие губы.
   — Тебе сколько? — кротко поинтересовалась колбасница.
   — Давай два пакета. И колбасы дай двести!
   — Какой?
   — Где жира меньше.
   Продавщица положила в сумку молоко, а про колбаску поинтересовалась:
   — Кусочком или порезать?
   Петров задумался.
   — Маленькими квадратиками. Как в яичницу.
   Колбасница обиделась вовсе:
   — Издеваешься?
   — Режь.
   Продавщица делала, что попросили, а сама думала о том, как Петров будет разбрасывать эти кусочки, подманивая какого-нибудь заблудившегося кобелька. А потом… Петров несколько раз приносил в магазин на продажу шапки. Никто не польстился, кроме директора, но он не знал происхождения головных уборов.
   Душегубец, — подумала Светка.
   Она завернула колбасу в бумажку и вместе с молочными пакетами уложила в сумку.
   — Бывай! — бросил на прощание Митя и вышел из магазина.
   Он шел по заснеженной улице, смотрел только на правую сторону мира и чувствовал в груди что-то такое, доселе неизвестное, и даже нельзя было определить, приятное это или нет.
   Хлеба забыл купить! — спохватился Петров, но вспомнил, что у него всегда в кармане лежит белый мякиш для ловли голубей-помоешников.
   Он доплелся до своего дома и долго поднимался по лестнице, волнуясь, что его вычислила милиция и обвинение будет гласить: «Киднеппинг!» За такое преступление можно получить на полную катушку, особенно если ребенок умер.
   Петров представил, как тюремный врач мажет ему лоб ваткой, смоченной каплями Зеленина, как его ставят к влажной стене, как сам начальник зоны дергает затвором… «Именем Российской Федерации»… Шмяк, и все!
   Но на лестнице было тихо, а произведенная им на четвертом этаже лужа наполовину испарилась. Митя на всякий случай послушал еще возле своей двери, ничего не услышал, заволновался оттого сильно и отпер ее, фанерную.
   Он прошел в комнату и первым делом уставил свой выпученный от напряжения глаз на раскладушку, на которой оставил найденного младенца. Девочки не было, а полотенце-одеяло валялось на грязном полу.
   Петров оглядел глазом окрестности комнаты и обнаружил девочку стоящей возле окна и глядящей в его единственный глаз. При этом она улыбалась, показывая во рту три белых зуба.
   Петров хотел было обозвать ее сучкой, но почему-то не сделал этого и подумал, что с похмелья ему ребенок представился куда меньше, чуть ли не двух дней от роду. А малявка передвигается на своих ножках.
   — Ну? — единственное, что смог сказать Митя.
   Девочка еще шире заулыбалась и пошла на неверных ножках навстречу.
   — Есть, наверное, хочешь?
   Малявка подходила все ближе, а вдобавок потянула к Петрову пухлые ручки, отчего мужик оторопел и опустил сумку на пол.
   — Ну чего ты?
   Девочка остановилась возле самых ног Мити и все тянула ручки вверх, пока, неожиданно для себя, грузчик не присел и не подхватил ее на руки, вознося до своего щетинистого лица, похожего на попавшего под машину ежа.
   — Тебя как зовут? — спросил от ужаса Петров.
   Девочка тем временем обнимала его грязную шею и шевелила под волосами пальчиками, отчего Петров и вовсе пришел в замешательство.
   — Сучка, — зачем-то прошептал он и еще больше испугался.
   Но малявка по-прежнему обнимала его за шею и улыбалась вовсю.
   Четыре, — посчитал Митя у нее во рту. — Четыре зубика.
   Его закоробило от слова «зубика», произнесенного внутри, и он, оторвав девочку от себя, вновь посадил ее на раскладушку.
   — Сейчас будем есть! — определил Митя и зашуршал полиэтиленовым мешком, доставая из него пакеты с молоком и колбасу без жира. Из куртки он выудил белую горбушку, накрошил ее в тарелку с надписью «Общепит», залил крошево молоком, добавил кусочки колбасы и перемешал смесь алюминиевой ложкой.
   Девочка кушала хорошо, открывая рот послушно, но через минуту вся была измазана до ушей, однако продолжала улыбаться, что немного раздражало Петрова.
   — Чего скалишься?
   Она поела.
   Митя кое о чем подумал, потрогал раскладушку руками на предмет влаги и, удивленный, поднял малявку на руки и понес в ванную, где имелся унитаз.
   Он припомнил, как берут детей, чтобы они не опро-стались мимо или на себя, и засвистел: «Пыс-пыс-пыс».
   Девочка не сопротивлялась и через несколько секунд произвела выброс ненужных веществ по назначению.
   — Ишь! — похвалил Митя и засунув девочку под струю воды, старательно потер ее грязной рукой.
   А она все улыбалась.
   — Слышь, перестань! Кому говорю!
   После он отнес ее опять на раскладушку, укрыл полотенцем, а сам уселся на пол и тоже пожевал хлеба с колбасой, запив еду молоком. Он завспоминал, когда в по-следний раз пробовал молоко, но, так и не припомнив, заснул под мирное посапывание девочки.
   Ему приснилась Жанна, которая смотрела на него и не останавливаясь говорила: «Сволочь, сволочь!»
   Митя открыл глаза. Комнату заливал лунный свет, входящий запросто.
   Девочка сидела на раскладушке и не улыбалась.
   — Сволочь! — вдруг сказала она, но Петров решил, что ругательство из его сна, а потому обернулся на окно, чтобы утвердиться в присутствии ночи, увидел проплывающего мимо голого человека с огромными, словно дирижабли, ногами, убедился, что все действительно — ночь, и опять заснул.
   Рассвет косым лучом ранил здоровый глаз Петрова, грузчик чихнул и открыл око навстречу дню.
   Девочка еще спала, и он серьезно задумался, что с ней делать.
   По уму надо сдать находку в… Куда? Черт его знает, куда надо сдавать подкидышей!
   Митя вдруг вспомнил, что в шкафчике стоит зеленый фугас, в котором еще на два пальца застыл озером портвейн «Агдам». Душу облетел теплый ветер, и Петров, вскочив с пола, отчего закружилось в голове, протянул руку, которая показалась ему очень длинной, и ловко открыл ею дверцу шкафчика.
   Фугас привычно лег в руку, булькнув нутром, появился стакан, и Митя, выудив из горлышка пробку, вылил остатки портвейна в стакан.
   Неожиданно грузчик почувствовал в затылке покалывание, обернулся и нашел девочку проснувшейся. Она опять улыбалась, а розовые десенки были сплошь усеяны белыми зубками.
   — За твое здоровье! — поприветствовал Петров и вцепился в стакан челюстями.
   Но что-то получилось неудачно, жидкость потекла не в то горло, Митя поперхнулся и закашлялся так, что, казалось, вот-вот выплюнутся легкие.
   Когда кашель отпустил, невыносимо закололо в правом боку.
   — Печень, — констатировал грузчик.
   — Сволочь, — услышал он, потирая больной орган.
   — Чего?
   Но на свое «чего» он более ничего не получил и посмотрел Кутузовым на голую девочку, сидящую на раскладушке.
   — Это ты сказала?
   Малютка лишь продолжала улыбаться.
   — Ты чего, говорить уже можешь?
   Ребенок засмеялся заливисто голоском-ручейком, и у Мити почему-то стало радостно на душе, несмотря на то, что «Агдам» пошел не тем горлом.
   — Смеешься? Ну смейся. Надо мною есть чего смеяться!
   Девочка сошла с раскладушки и подошла к Петрову, совсем голенькая, отчего Митя отчаянно засмущался и почувствовал то, что никак не мог ощутить к Светке-колбаснице. От этого явления ему стало жутко стыдно, краска залила его серое лицо, а из подмышек потек пот ручейками.
   Малышка, выросшая за ночь еще на полголовы, обхватила руками колени Мити и уткнулась в них личиком.
   — Сволочь! — опять услышал Петров, и дрогнуло у него сердце жутким предчувствием.
   Он взял девочку на руки и поднес ее личико к своей физиономии.
   — Ты сказала!.. Не галлюцинации же у меня?
   Девочка молчала и очень серьезно смотрела в глаз Мити.
   — Ты, я знаю…
   — Папа, — сказала она алыми губками, и грузчик за-плакал.
   Он плакал осенним дождем, с завываниями и всхлипываниями. Слезы текли по его грязной щетине густо, скатываясь на грудь.
   А девочка опять засмеялась, отчего Митя еще хлестче зарыдал. Его потрясало истерическими спазмами, и отзывались в печени ударами те спазмы.
   На мгновение Петрову захотелось бросить голенькое тело девчонки в окно, чтобы розовое дитя пробило оконные рамы и улетело в раннее утро, растворясь в солнечных лучах. Он уже было сделал усилие для этого, приподнял пигалицу, но что-то тут же и обмякло внутри, и он, наоборот, прижал найденыша к груди крепче.