Липскеров Дмитрий. Последний сон разума

   Из послания становилось ясно, что лейтенант подвергся нападению хищных рыб, которые откусили ему язык и лишили главного достоинства — бакенбард! Далее шел текст, который Синичкин воспринял как бред человека, пережившего шок. Текст сообщал такую вещь, которая не укладывалась в голове капитана и была абсолютно неправдоподобна. Он положил письмо на прежнее место и случайно рыгнул шашлычным духом.
   — Свинья! — услышал участковый голос вернувшегося Погосяна и поздравил командира с облегчением.
   — Уволят меня, — проговорил майор грустно и обреченно. — Не уберег подчиненного!..
   — Да мы за вас, господин майор… — затряс кулаком Синичкин. — Мы за вас всем отделом!.. Нет вашей вины в том!
   — Если меня уволят, я не знаю, что буду делать! У меня нет жены, у меня нет детей, что мне останется?
   — А кто тогда готовит еду? — удивился капитан.
   — Сам и готовлю, — признался майор. — Поеду воевать в Карабах!
   — А там еще воюют?
   — А черт его знает!..
   Командир и подчиненный немного помолчали, объ-единенные общим лирическим настроем, у обоих на глаза навернулось даже по слезе, но они мужественно сдержались, приняв героические выражения лиц.
   Вернулся Зубов и сообщил, что завтра природа охолодится до минус двадцати и что на газик нужна срочно зимняя резина, которая стоит денег.
   — Возьми у бухгалтера! — мягко позволил Погосян и тем удивил Зубова настолько, что старшина, словно собака, учуял тот самый миг, когда наступает счастливый случай, который ни в коей мере нельзя упустить.
   — Пять лет в старшинах, — развел руками Зубов. — А я что, я — ничего.
   — Готовь погоны для прапора! — услышал он из командирских уст. — За спасение товарища на водах!
   Ах ты, — подумал Синичкин о Погосяне. — Какой души человек!
   — Да к черту этого Зубова! — заорал Зубов. — Какой я на хрен Зубов, когда я натуральный Зубян! Плевать на Василису и папашу ее! Возвращаю фамилию прадедов! Армянин я до мозга и костей!
   Вновь испеченный прапорщик подпрыгнул на месте и помчался в бухгалтерию изымать деньги на зимнюю резину.
   — Так работать мне над преступлением? — поинтересовался Синичкин. — Мне кажется, что мы близки к раскрытию!
   — Поступай как знаешь! — ответил грустный Погосян. — Дело непростое, странное даже, можно сказать! Труп-то не нашли! А нет трупа, нет и убийства! Можно переквалифицировать на дело о без вести пропавшем. Таких дел тысячи, и спрашивают за них непридирчиво…
   — Может, и правда, — согласился Синичкин. — Немножко еще подумаю на досуге, вдруг в голову чего придет…
   — Ступай домой! Ты все-таки после больницы сего-дня!
   — А как со звездочкой быть? Снимать?
   — Да плевать я хотел на медиков этих фиговых! Они еще будут решать, кого жаловать, а кого разжаловать! Ишь, рекорд им подавай! Пусть сначала Карапетяну язык пришьют!..
   К вечеру дали тепло в микрорайон. Синоптики не ошиблись, и к полуночи спирт в термометре опустился к отметке минус 23 градуса.
   Синичкин долго не мог заснуть, переживая события последних дней. Особенно ему впечаталось в голову содержание карапетяновской записки. Он все думал над ней, и она тревожила его сердце своим неправдоподобием, фантастической неправдой.
   Может быть, кессонная болезнь скрутила лейтенанта на дне и родила в мозгу галлюцинации?.. Тогда кто откусил лейтенанту язык?.. Может, челюсти от холода клацнули и сами своего жителя отчленили?..
   Анна Карловна хоть и спала, но всю ночь ворочалась, и Синичкин любовно пожалел свою супругу, очень верную женщину, переживающую все жизненные тяготы стоически, совсем не как немка, а как истинно русская баба — с покорностью, со смирением…
   Володя приник носом к жениной подмышке и проспал три часа спокойно.
   Будильник прозвонил в шесть утра, когда на улице сохранялась полная темень, когда еще ни один из собачников не вывел на облегчение свое животное.
   Стараясь не разбудить Анну Карловну, капитан оделся во все милицейское, глотнул на кухне из чайника и закусил сосальной конфеткой, дабы не выходить на мороз натощак.
   В зимней шинели он зашагал прямиком к карьеру, хрустя с удовольствием свежим снегом, вдыхая первый приход зимы, и не заметил, как дошел до своей цели.
   Вся поверхность озера была затянута ледяной коркой, уже достаточно толстой, чтобы утром на нее водрузились любители подледного лова. Изо рта Синичкина валил пар, который поднимался к удивительно чистому небу, заполненному звездами, и участковый Володя почувствовал, что через мгновение из-за горизонта взойдет солнце и осветит пространство своими по-зимнему короткими лучами. И действительно, вдалеке полыхнуло золотом, словно какая-то огромная печь расплавила не менее огромные слитки металла и вот-вот готова пролить его на белое, а пока лишь всполохи одни происходят… Наконец что-то в природе сомкнулось, взметнулись огненные лучи, и снег озолотился до самых ног Синичкина, засверкав драгоценностью даже на его сапогах, а потом золочение устремилось дальше, к новостройкам, к домам всего города и вспыхнуло в черных окнах пожаром. Наступил рассвет…
   Участковый смотрел на озеро пристально, и, когда просветлело окончательно, ему показалось, что видит он некий предмет на самой середине водоема. Этот предмет был мал, и окрас его был слабо розовым. Володя смело вступил на юный лед и зашагал к предмету, чувствуя под ногами опасные потрескивания. Он старался не обращать на них внимания, продвигался бесстрашно, а наградой за риск ему стал ошметок розовой плоти, в котором участковый сразу признал кусок карапетяновского языка. Володя поднял его, мерзлый и твердый, как камень, завернул в носовой платок, обложив ледяными осколочками, и помчался что было сил в госпиталь, чтобы уберечь своего товарища от вечной немоты, торжественно подарив ему язык!..
   Уже почти возле самого берега сапог Синичкина угодил в тонкое место, которое не замедлило провалиться. Благо было мелко, и капитан лишь немного черпанул холодной воды, только лед порушил, образовав полынью; не обратил на сущую мелочь внимания и исчез меж новостроек.
   Останься он на несколько дольше, впечатлений было бы гораздо больше…
   На дне озера, возле камушка, раздувшаяся уже до детского мяча икра начала лопаться, и из нее повалило потомство. Новорожденные, широко открыв глаза, устремились к берегу. Подгоняемые холодом, они отчаянно плыли именно туда, где только что провалилась нога Синичкина.
   Из небольшой полыньи на берег, неуклюже карабкаясь, стали выбираться младенцы человеческого рода обоих полов. Они были чуть меньше ростом, чем полагается быть новорожденным, но зато передвигались на своих ногах. Их обнаженные тельца были красны от холода, а глаза горели жаждой жизни.
   Выбравшиеся бежали по снегу, вытянув вперед пухлые ручки, словно пытались найти материнские объятия, а выныривающие подталкивали замешкавшихся или цеплялись за них.
   Младенцев было такое множество, что трудно было даже подсчитать. По меньшей мере мальчиков и девочек была сотня. Они бежали в новорожденном солнечном свете, сами новорожденные, в полной тишине, как будто первый свой плач произвели еще на дне.
   Затем эта сотня вдруг остановилась и пролилась на снег первой мочой, растопив его до самой земли.
   Неожиданно стало темно. Что-то черное заслонило солнце и все небо. Если бы младенцы могли посмотреть в небеса, то они бы увидели огромную воронью стаю, которая, выстроившись боевым порядком, словно истребительный полк, заходила на атаку.
   Вороны пикировали в слаженном порыве, обрушиваясь на детей острыми клювами и жадными когтями, разрывая нежные тельца в мгновение. Взметалась фонтанчиками алая кровь. Горячая, она плавила вокруг снег, как и первая моча, обнажала черный зимний берег.
   Вороны остервенело драли человечьи внутренности, а где-то в поднебесье, отчаянно курлыкая, оттесняемая черными охранниками, металась одинокая птица. И было в ее курлыканье столько боли, столько непереносимой муки, что свидетель такого надрыва вряд ли смог бы выдержать его спокойно и долго бы потом вспоминал услышанное с содроганием.
   Через десять минут все было кончено. Новорожденные были уничтожены, и их истерзанные останки усеяли весь берег.
   Но по чьей-то воле троим младенцам все же удалось спастись от вороньих клювов. Они оказались быстрее или удачливее своих братьев и сестер и бежали в разные стороны, что было мочи, пока силы не оставили их тельца и они не легли в снег, каждый в своем месте. Один мальчишка заснул возле шестнадцатиэтажной башни, другой прилег возле крыльца девятиэтажки, а девочка устроилась в сугробе возле мусорных баков, принадлежащих блочному дому, состоящему из одиннадцати этажей…
 

5. ПТИЦЫ

   Илья не упал, а, широко расставив руки, превратился в птицу, а точнее в голубя-сизаря, который сначала неумело, а затем все более уверенно ввинчивался ввысь…
   Поначалу он совершенно не знал, куда несут его воздушные потоки, он даже не думал над этим, переживая свое изменение на чувственном ряду, трудно объяснимом, пока не попал в маленькое облако и не вымокло все оперенье. В тот же самый миг, отяжелев, он вновь стал падать из-под небес камнем, и уже ничего не могло упасти татарина от смерти, если бы он вдруг не вспомнил, что любая птица может парить, не взмахивать крыльями, а просто расставить их и стараться улечься на воздушный поток.
   И все сразу пришло в норму. Падение вновь прекратилось, и голубь медленными кругами стал спускаться к земле.
   Я — птица, — думал Илья. — Я превратился в птицу. Теперь у меня есть крылья и я могу летать…
   Он несколько осмелел, даже отважился пошевелить головкой, которая закрутилась на шее, как на шарнирах.
   Экая подвижная! — удивился Илья, обозрев окрестности почти на сто восемьдесят градусов. — Словно глобус, вертится!
   С высоты птичьего полета он узнал свой микрорайон и разглядел даже свою башню, в которой в бытность человеком проживал и с окна которой недавно соскользнул в смерть.
   Еще он увидел под своим брюшком прижатую красную лапку, а второй не было. Лишь капля крови набрякала на ее месте.
   А как я сяду? — заволновался Илья.
   Но тут он вспомнил об озере и об икряной кладке, оставленной бесхозно на его дне, и тотчас птичье сердце сжалось до булавочной головки, и такая боль пронзила его, что Илья хотел было уже намеренно сложить в безволье крылья и грохнуться о землю…
   Но он перетерпел, как всегда. Какая-то могучая, первобытная сила помогла ему удержаться в воздухе, а подсохшие крылья задвигались, и понесло татарина инстинктом к карьеру, к месту, в котором он еще недавно проживал рыбой, где трагически закончилась его любовь, где одиноким осталось его и Айзы потомство.
   Илья спланировал над озером, сложил крылья, с силой прижимая их к телу, вытянул голову и с пяти метров спикировал в воду. Он не разбился, а умышленно нырнул в том месте, где предполагал свою кладку. Стрела птичьего тела пробилась на глубину трех метров, а далее как будто застряла и медленно потащилась к поверхности, словно поплавок с тяжелым грузилом… А совсем недавно его сильное рыбье тело могло в секунду пересечь озеро от берега до берега, от дна к поверхности… Но он успел рассмотреть то, что хотел. Правда, смутно, но он увидел свою кладку и как будто нашел ее целой, отчего возрадовался душой и всплыл на поверхность. Беспомощный, татарин-птица колотил по воде крылом, как веслом, стараясь во что бы то ни стало прибиться к берегу.
   Холод пронизал все его тело до самого ничего, а глаза остекленели бусинами, когда слабенькая волна прибила комок перьев к грязному берегу, почти под самые сапоги пожилого рыбака, который наблюдал птичье падение с самого начала и проследил картину до конца.
   — Вот дура птица! — удивился рыбак, подобрав из воды голубя с безвольно болтающейся головой. — Самоубийство учудила над собой!
   Он потряс птичье тело, но оно не ответило на такое обхождение даже движением одним, и пожилой рыбак подумал, что птица умерла, затем, увидев оторванную лапку, совсем убедился в неотвратимом приходе смерти, а потому размахнулся несильно и забросил безжизненную тушку себе за спину… У него клевало…
   Илья пришел в себя минут через сорок, и если бы в природе было чуть холоднее, он мог бы и вовсе остаться по другую сторону бытия, замерзнув в ледышку.
   Сильно болело все тело, под которым образовалась кровавая лужица.
   Я — умираю, — думал татарин. — Я истекаю кровью…
   Он пошевелил крыльями и, перевернувшись на брюшко, с громадным трудом встал на здоровую ножку, удерживая равновесие, а кровоточащую культю поджал под самое перо.
   Сейчас я попытаюсь взлететь! — решил Илья. — Я полечу к магазину, в котором работал. Там, в подворотне, грузчик Петров — живодер, ловит на нитку голубей…
   Что было силы он оттолкнулся от земли и, подобно тяжелому грузовому самолету, с огромным трудом взлетел и колотил, колотил по воздуху крыльями, пока мало-помалу не набрал высоту над районом, где развернулся на девяносто градусов, выбрал направление и полетел в обозначенную сторону.
   Он долго летел против ветра и отчетливо представлял себе нитяной круг, в котором лежат крошки белой булки, такие желанные сейчас, когда татарин совсем без сил. Он пока не думал о том, что после двух-трех клевков нужно будет вырываться из ловушки, управляемой грузчиком Петровым, который уже погубил его друга сомика, ударив им оземь. Он хотел сейчас есть. В последний раз попытка утолить голод состоялась, когда он существовал рыбой, и послужила причиной увечья — потери ноги за кашу, — а затем превращений: сначала в человека, а по-сле в птицу.
   Голубь спикировал вниз и угодил прямо в форточку магазина «Продукты», чуть было не провалившись между окнами. Но он чудом удержался на фрамуге, закапав кровью на стекло. Народу в магазине было много, а потому никто не обратил внимания на увечную птицу, сидящую на одной лапе в форточном окошке и разглядывающую бойкую торговлю.
   Подергивая сизой головкой, Илья в первую очередь пялился на рыбный отдел, в котором столько лет заправлял, но тот был закрыт для посетителей табличкой «Продавец болен», и голубь даже несколько загордился, что в роли продавца он почти незаменим и что никто еще не появился за мраморным прилавком вместо него.
   Потом он оборотил свое внимание на колбасный отдел, где торговала привычная особа в белом колпаке, и обнаружил ее с директором магазина, который разговаривал с продавщицей делово.
   Илья прислушался, и оказалось, что беседа ведется о нем, все еще как о человеке и сотруднике магазина.
   — Съездишь к нему домой! — распорядился директор. — Может, телефон не работает!
   — Чегой-то именно я должна ехать к черту на кулички? На кой хрен мне нужен этот татарин! Он меня тут недавно чуть не пришиб!
   — Потому что ты знаешь тот район!
   — Откуда? — округлила глаза колбасница.
   — Оттуда!.. Ты что думаешь, я не помню, где твоему мужу квартиру дали, когда вы развелись?!. Кто бумаги подписывал в муниципалитет?.. — Директор сдержал раздражение. — Ильясов хороший продавец, у него своя клиентура, а к тебе только случайные ходят!..
   — Конечно, съезжу, — тут же согласилась продавщица, и согласие ее было выражено сладким, покорным голоском. — Разве я могу забыть вашу помощь!
   — Так-то!..
   Колбасница увидела в окне голубя и зашикала на приблудную птицу, а поскольку убогая не реагировала на шипение, запустила в нее колбасным огрызком.
   Илья сорвался с окна и полетел в подворотню, где находился разгрузочный желоб магазина, возле которого обычно сидели грузчики в ожидании машины.
   Он не ошибся, рассчитывая обнаружить среди работяг Петрова. Нетрезвый и угрюмый, тот сидел на алюминиевой таре из-под сметаны и держал в руке черную нитку, оканчивающуюся на асфальте слабо различимым кругом-ловушкой, в которой сновали разномастные голуби, жадно склевывающие хлебное крошево.
   Глаза Петрова были подернуты сальной пленочкой, а губы чуть приоткрыты из-за неправильного прикуса желтых зубов, выпирающих изо рта по-заячьи. Вероятно, он мучился похмельем, так как тяжело дышал и рука, удерживающая конец нитки, тряслась, будто паркинсонная. На мгновение Петров задержал дыхание, а потом, дернувшись всем телом, взметнув рукой ввысь, подсек нитью что было силы и запутал лапы юной голубки с коричневыми перьями на крыльях. Молодая, она попыталась было взлететь к небесам, но нитка удержала ее порыв, и она упала с высоты о землю, больно ударившись грудкой. Голубка жалобно закурлыкала, а ловец притянул к себе нитку с добычей и уложил птицу на колени, поглаживая ее перья возбужденно.
   — Ишь, красавица! — признал кто-то из грузчиков.
   — Хороша, — прогундел Петров в ответ, а затем вдруг быстро зажал головку голубки между указательным и средним пальцем и резко встряхнул. Слабенькие шейные позвонки птицы не выдержали, тельце, оторвавшись от головы, отлетело в сторону и забилось в конвульсиях. Петров несколько секунд с удовольствием наблюдал приход смерти и откинул затем ненужную голову с потухшими глазами к мусорным бакам.
   — И зачем тебе это надо? — брезгливо спросил кто-то из грузчиков.
   — Тебе-то что! — огрызнулся ловец.
   — Мне ничего.
   — Так сиди и молчи!
   Он поправил нитяной круг, достал из кармана штанов белую горбушку и, покрошив мякотью в ловушку, опять уселся на сметанную тару и заговорил ласково: «Гули-гули-гули!»
   Глупые птицы вновь слетелись на богатую приманку и принялись склевывать хлеб. Среди разномастных голубей клевал и Илья, но в отличие от остальных он не терял головы и то и дело поглядывал на трясущуюся руку Петрова.
   Он почувствовал рывок за долю секунды и взмахнул отчаянно крыльями, пугая товарищей, которые незамедлительно взлетели и расселись по ближайшим карнизам. Сам же Илья вовсе не собирался взлетать, а лишь поднял здоровую ногу, оставаясь на секунду опертым на кровоточащую культю, которая через мгновение была подсечена шелковой ниткой и перетянута в самом основании.
   — Ты смотри, инвалид попался! — почему-то обрадовался Петров, притягивая к себе пойманную птицу. — Уж кто-то до меня постарался! Оторвал ногу, как полагается!.. — На секунду грузчику показалось, что в раскрытом клюве голубя сверкнул золотой зуб, но он сразу так и решил, что показалось. — Ну, чтоб не мучился!..
   Он потянулся было за голубем, но сизарь, поначалу абсолютно безвольный, внезапно встрепенулся, взмахнул крыльями, взлетел на высоту нитки, развернулся и спикировал прямо на лицо Петрова, стараясь угодить тому клювом в самый глаз. Это удалось, и грузчик истошно заорал, хватаясь за физиономию.
   — А-а-а! — орал он на весь двор. — Глаз!.. Глаз!..
   Сидящие рядом коллеги по цеху отреагировали на происшедшее слабо, просто поднялись со своих мест и сменили дислокацию — пошли обедать.
   — «Скорую» мне! «Скорую»! — выл Петров, стараясь удержать льющуюся из пустой глазницы кровь.
   Это тебе за сомика и за голубей! — проговорил мысленно Илья и взлетел, утаскивая за собой нитку, ставшую жгутом и остановившую кровь на культе.
   Он приземлился совсем скоро, на мусорный контейнер, в котором углядел говяжьи кости. Прежде чем начать склевывать остатки мяса, Илья откусил ненужный кусок нитки, а уж потом позволил себе расслабиться и начать насыщаться. Татарин-птица ел долго, пока не отвисло брюшко и не стали слипаться глаза. Он заснул здесь же, в мусорном контейнере, и снилась ему икряная кладка на дне озерном, а потом юная Айза в человечьем обличье, совсем юная, в прозрачной рубашке и улыбающаяся приветливо во весь рот.
   Проснулся Илья к вечеру. Жутко болел живот, и татарин пришел к выводу, что мясо не пища для голубя, слишком нежен желудок, или говядина попалась сильно порченая. Его несколько раз вывернуло наизнанку, а затем он выбрался из мусорного контейнера, взлетев на его бортик. Он уже более-менее прилично держал равновесие на здоровой лапке, а к пущей радости отмечал, что культя более не кровоточит, перетянутая ниткой.
   Все в природе говорило о том, что скоро небеса, словно большие мешки, просыплются на землю первым снегом, и Илья решил лететь поближе к своему человеческому дому, посмотреть, что происходит в нем, и при благоприятной ситуации заночевать в теплой квартире, благо, когда его тело выпадало из окна, окно не захлопнулось.
   Вечером лететь совсем не то, что днем. Меньше ориентиров, гораздо холоднее и встречаются неожиданные воздушные потоки.
   Илья махал крыльями, иногда планировал, отдыхая, опускался ниже к земле, рассматривая человеческую жизнь, но не думал о ней, как о какой-то значительной потере. Он просто смотрел безучастно, простым наблюдателем, как люди в свою очередь от лени разглядывают пасущихся на городских площадях голубей.
   Через полтора часа он приблизился к своим новостройкам и поднялся до двенадцатого этажа, к окнам своей квартиры, почему-то освещенной всеми светильниками.
   Илья приземлился на жестяной карниз, затормозил на нем когтями и увидел сквозь распахнутое окно милиционера, какую-то женщину со стамеской в руках и все семейство Митрохиных в сборе.
   — А где же трупик? — спросил милиционер, и татарин понял, что разыскивают его тело, думая, что он погиб. Вероятно, обнаружили отрубленную ногу возле карьера и одежду.
   Еще Илья вглядывался в мертвенно-бледное лицо Митрохина-хозяина и отчетливо видел, как он нервничает, как старается держать себя в руках, что ему удается плохо.
   Должно быть, он думает, что убил меня там, на озере, ударив по голове ледорубом, — решил Илья. — Пусть думает, пусть мучается.
   Еще он подумал, что милиционер глупый, раз он не видит чрезмерных волнений понятого, но одновременно что-то и нравилось татарину в облике капитана, что-то неведомое притягивало к себе, как будто родственность душ обнаружилась.
   Какие у него жирные ляжки! — удивился Илья. — Ему, наверное, тяжело передвигаться по земле. Ему бы лучше летать в небе, как мне…
   В квартире появились еще милиционеры. Они казались профессионалами, и каждый занялся своим делом. Кто смотрел в лупу, отыскивая отпечатки пальцев, кто собирал со стен кровь в пробирочки. Понятых отпустили, и семейство Митрохиных в спешке отбыло в свои апартаменты.
   Капитан, прибывший раньше всех, подошел к окну и, даже не взглянув на голубя, закрыл окно перед самым его клювом.
   Илья понял, что ночевать ему придется на морозе, но некоторое время сидел еще на карнизе и смотрел, как заканчивают дела эксперты, и только тогда, когда в окнах погасло, он сорвался в полет и слетел к земле.
   В эту ночь его чуть не задрала кошка.
   Татарин нашел теплое место возле ресторанной вытяжки и, привалившись одним боком к стенке, закрыл глаза и уже было совсем заснул, как услышал какой-то шорох. Сначала он даже не насторожился, так как до сих пор не до конца ощущал себя птицей, а потому приот-крыл лишь один глаз и различил в темноте вытяжки два горящих зеленью глаза.
   Это кошка, понял Илья и вновь закрыл глаз, как вдруг почувствовал сильный удар по крылу и чьи-то когти на нежной коже, выдирающие перья.
   Татарин встрепенулся, вывернул крыло, но тут же получил следующую оплеуху, вдвое сильнее.
   Тело его не удержалось в вытяжке и вывалилось на землю, от удара о которую он чуть было не лишился сознания. Вслед за выпавшей птицей на землю спрыгнула кошка. Приземлившись на все четыре лапы, уверенная, что жертва без сознания, она лениво подкрадывалась к Илье, ощерив острые зубки, с мелькающим между ними красным языком.
   Илья вовсе не хотел погибать в кошачьих когтях, а потому поднялся на лапы, перетаптываясь со здоровой на культю, опустил крылья к самой земле, а головка его заходила ходуном, клюв раскрылся, и заблестело в нем золотом.
   Кошка еще не видела такого странного голубя, а потому на секунду прервала свое нашествие, ослепленная золотой вспышкой, а затем ей и вовсе пришлось отпрыгнуть задом, так как птица зашипела, скакнула на одной ноге к самой ее морде и чуть было не вырвала ус, щелкнув клювом.
   Кошка жила при ресторане, никогда не была голодна, а потому благоразумно решила ретироваться от ненормального голубя, способного попортить ей шкуру. Лучше всего с утра задрать парочку воробьев, так, для развлечения, решила хищница, а потому прыгнула к вытяжке и исчезла в ней.
   Илья же решил сменить место ночевки и еще долго летал в поисках чего-нибудь подходящего, пока наконец не приземлился на крыше некоего дома; там была по-строена деревянная голубятня, в которой во сне курлыкали сытые голуби и голубки.
   Свои, — с удовлетворением отметил Илья, прислонился к сетке, отделяющей его от собратьев, и тут же заснул, усталый и голодный.
   Наутро его и отсюда погнали. Причем сделали это сами птицы, ревнивые к своему довольствию, жадные до еды, которой у них было в изобилии. Породистые, лощеные, они угрожающе закурлыкали на незнакомца, и Илья еще раз удивился, как все в мире устроено жестоко, как мало спокойных мест для слабых телом и духом, а потому не стал вступать в схватку с сытыми, а попросту спрыгнул с крыши в свободный полет и полетел налегке к карьеру, на дне которого вызревало его с Айзой потомство.
   На берегу он рассмотрел странную картину. Двумя колесами въехав почти в самое озеро, стоял на тормозах милицейский газик. Рядом с ним копошились милиционеры, побывавшие накануне в квартире Ильи. А один напялил на себя водолазный костюм и, видимо, собирался погрузиться в нем на дно озерное.