Страница:
От голода Илья пытался питаться водорослями, произрастающими тут же, возле икряной кладки. Подводные растения, казалось, на время притупляли голод, но потом рыбину выворачивало наизнанку, так как водоросли содержали ядовитое вещество, и Илья мучился отчаянно.
Иногда он поднимал усатую морду и тихо скулил к звездам:
— Айза-а-а!..
Но звезды молчали в ответ, да и не ждал Илья от небес спасения, желал лишь малого успокоения, кое не приходило. Он еще не ведал, какие несчастья, какие страшные неожиданности ждут его рыбье тело впереди…
Митрохин позвонил Мыкину с работы. Тепловика долго искали, и когда он наконец прижал телефонную трубку к уху, то услышал:
— Сегодня в восемь.
— А не поздно? — засомневался Мыкин. — Не темновато будет?
— Полная безоблачность по прогнозу. Луна лучше фонарей!
— Согласен.
— Что лодка?
— Две заплаты, но теперь не течет. Пролежала ночь в ванной, ни одного пузыря!
— Я сеть возьму и ледоруб.
— А ледоруб-то зачем? — удивился Мыкин.
— Твоему чудовищу по башке двинуть! Жена каши наварила целую кастрюлю!.. Кстати, какого хрена вы батареи не включаете? Чай, не лето на улице!
— Указа не было, — оправдывался Мыкин. — Мне что, я бы хоть сейчас запустил. Мне тоже холодно!
В трубке послышались какие-то голоса, и Мыкин, объяснив, что срочно требуется его консультация по поводу давления во внешнем котле, еще раз уточнил время и оборвал связь…
Они встретились возле свалки и то и дело опасливо поглядывали в небо. Но воронья эскадрилья находилась на своем «аэродроме», собираясь ко сну. С плеч Мыкина свисал рюкзак с уложенной в него лодкой и прочими причиндалами, в руках Митрохина было по увесистой сумке из крепкого сукна. В одной был упакован эхолот, в другой всевозможная наживка, крупноячеистая сеть и ледоруб. А кроме того, в специальных чехлах гордость — два складных японских удилища-спиннинга с набором блесен и всевозможных хитроумных крючков.
Друзья дошли до карьера и принялись по очереди накачивать лодку с помощью «лягушки». Пока прорезиненный брезент набухал, рыбаки обменивались соображениями.
— Интересно, сработает? — волновался Мыкин.
— А куда он денется, — с любовью поглаживал эхолот Митрохин. — Здорово ты меня тогда ногой!
— Ты тоже отменно мне в харю засадил!..
Оба беззлобно улыбнулись.
Закончив надувать лодку, друзья на минуту замолчали, прислушиваясь, не свистит ли откуда-нибудь воздух, и, когда уверились в полной тишине, определяющей надежность резины, столкнули плавсредство на воду.
На веслах был Мыкин и управлялся с ними здорово. Лопасти бесшумно погружались в воду, и лодка уверенно двигалась к середине водоема.
— Ну что, здесь попробуем? — шепотом спросил Мыкин.
— Давай чуть левее, — предложил в ответ Митрохин, и лодка отплыла к указанному месту.
— Суши весла! — сам себе скомандовал тепловик и протяжно зевнул. — Природа на меня сон нагоняет, когда удачу чую. Будет удача…
Митрохин выудил из сумки коробку с эхолотом, бережно достал аппарат и, перекрестившись, включил его. Машинка запищала, словно настраиваемый радиоприемник, затем все пришло в норму и друзья увидели на маленьком экранчике донный ландшафт.
— Ишь, плывет! — чуть ли не завопил Мыкин.
— Это мелочь пузатая! Не видишь!
Митрохин показал пальцем на график внизу экрана, где обозначились цифирки
— 6,5 см.
— Нужно тебе это?
— Не-а, — согласился тепловик.
— Греби дальше, — приказал Митрохин, и Мыкин зашевелил веслами.
Ему не очень нравилось, что в аппарат глазеет товарищ, но лодка была его и приходилось грести, то и дело спрашивая:
— Ну есть там что?
— Ничего, — отвечал Митрохин. — Хренатень одна!.. Плыви вправо!
Мыкин загребал вправо, но и там более десяти сантиметров в размере никто не двигался.
Так друзья проплавали с час, и раздражение посетило организм Митрохина.
— Нажрался, что ль, тогда?
— Когда? — не понял Мыкин.
— Когда чудовище привиделось!
— Трезв был. Может, и не чудовище это вовсе было. А нам и не оно вовсе нужно! Мы аппаратуру пробуем и испытываем. Вся добыча на Валдае!
— А ну стой! — вскинулся Митрохин.
— Чего? — не понял Мыкин.
— Суши весла! Есть!
Тепловик проворно затормозил, так что лодка встала как вкопанная, и нервно заспрашивал:
— Чего есть? Чего там?..
— Есть, — повторил Митрохин. — Метр сорок пять в длину. Килограмм сорок, если не больше!
— Я же говорил — чудовище! Дай посмотреть!
Он почти вырвал эхолот из рук товарища и вперился в экран, прицокивая и присвистывая.
— Мы ее возьмем! Как пить дать, возьмем!
Митрохин раскрыл сумку и выудил из нее кастрюлю с кашей. Затем достал из чехла удилище и проворно привел его в готовность, привязав к концу лески трехжальный крючок.
— Приготовь сеть! — скомандовал он, и Мыкин развернул снасть во всю ее длину. При этом его кадык от нетерпения ходил то вверх, то вниз, а глаза не могли оторваться от экрана.
— Лежит, падла! — радовался тепловик. — Спит. А мы ее тепленькую!
— Не сглазь!
— Я не глазливый!
Митрохин запустил руку в кастрюлю и пригоршнями стал сыпать кашу в воду. Наживка получилась отменная и опускалась ко дну значительными кусочками, не рассыпаясь.
— Сейчас она…
— Совсем темно стало! — нервничал Мыкин, перебирая сеть пальцами.
— Успеем…
Илья лежал на своем будущем потомстве с закрытыми глазами и не о чем не думал. Его мозг находился в некоем состоянии прострации, в такое обычно впадают будущие матери, постоянно прислушивающиеся к своему возрастающему животу, к его процессам наполнения частью вселенной.
Татарин очнулся лишь тогда, когда на его голову что-то упало. Он не испугался и не рванулся с кладки, а лишь приподнял голову и разглядел в полной тьме планирующие ко дну куски чего-то, в которых тотчас узнал пшенную кашу.
В желудке прошли судороги, и Илья сглотнул слюну…
— А вот и крючочек мой фирменный! — горделиво зашептал Митрохин, насаживая на трехжальную сталь кусок каши и поплевывая на него по-рыбацки.
— Да опускай же его, — суетился Мыкин. — А то пожрет гадина всю прикормку и плевать она хотела на твой крючок фирменный!
Мыкин зачем-то достал из рюкзака топор.
Митрохин был профессионально спокоен.
— Я время знаю, — молвил он и, взяв эхолот в руки, стал медленно опускать леску в воду, стараясь подвести крючок с наживкой прямо к самой рыбьей морде, каковая отчетливо вырисовывалась на экране прибора.
Илья машинально открыл рот и сглотнул кусочек каши. Это было так вкусно, что у него закружилось в голове, а слюна, до этого мерзкая на вкус, превратилась в сладостный нектар. Затем он съел еще кусочек, что и вовсе раззадорило аппетит, и рыбина принялась поглощать кашу, сыплющуюся с поверхности, как манна небесная. Изможденный невзгодами, Илья не думал, откуда взялся этот провиант, тем более ночью; просто открыл рот и заглатывал все, что сыплется.
Неожиданно что-то резануло его язык, как будто с кашей попался кусок стекла; Илья попытался было выплюнуть инородный предмет, но это причинило ему еще бґольшую боль, и какая-то острая штука проколола его щеку.
Илья метнулся в сторону, и все три жала вонзились в нежную рыбью плоть, разрывая ее до крови.
Я попался, — понял татарин. — Меня отловили на крючок!
От сознания того, что он пойман, Илья взметнулся к поверхности, а затем резко ушел в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Боль была невыносимой, чудовищной, но рыбина старалась ее не замечать, так как внизу оставалось будущее ее потомство, и чтобы его охранять, необходимо было сорваться со смертельного острия.
— Есть! — не сдержавшись, крикнул Митрохин, когда ощутил, как леска в его руках натянулась, а затем заходила из стороны в сторону. — Попалась, тварь!
— Тащи ее! — заорал Мыкин и сжал топор двумя руками. — Тащи!
— Ах, здорова! Просто кобыла! — приговаривал Митрохин, чувствуя, что леска врезается ему в руки и непременно оставит на ладонях кровавые порезы.
— Никогда такой не было!
— Ну же, ну! — стонал Мыкин почти сексуально, желая немедленно разрядиться созерцанием добытой рыбины.
— Не торопи! Пусть измотается! Ты не топор готовь, а сеть!
Ничего не скажешь, Митрохин был умелым рыбаком, и леска сантиметр за сантиметром вытягивалась наружу, заставляя гигантскую рыбину всплывать к поверхности.
— Греби к берегу! — скомандовал он, и Мыкин сноровисто загреб веслами, таща за собой леску с добычей.
— Лишь бы не сорвалась! — приговаривал тепловик. — Скотина!
Уже возле самого берега, когда на руку Митрохина смоталась большая часть снасти, в свете луны показалась спина огромной рыбины, хвост которой ходил из стороны в сторону, как катерный винт.
— Вот она, вот она! — завизжал Мыкин и, схватив топор опять, то ли шагнул за борт лодки, то ли попросту упал, но, поднявшись на ноги, оказался в воде по пояс и в каком-то остервенении стал крушить топором куда попало.
Рыбина, все еще сильная, уворачивалась, но один из ударов Мыкина достиг цели, и отточенное железо отсекло ей часть хвоста, так что, раздвинув жабры до предела, она зашлась в немом крике от боли и на мгновение потеряла ориентацию.
Этого оказалось достаточно, чтобы Митрохин огрел ее ледорубом по голове и что есть силы заорал Мыкину команду упаковывать добычу в сети, дабы лишить трофей подвижности.
Но Мыкин уже ничего не слышал и лишь повторял бесконечно:
— Вот это да! Вот это да!..
Поняв всю бесполезность друга в эту минуту, Митрохин сам отчаянно шагнул в ледяную воду и принялся опутывать лишенную сознания рыбину сетью.
— Помогай! — гаркнул он и вдарил что есть силы Мыкина по плечу. Тот немедленно пришел в себя, и вдвоем они потащили сеть на берег.
— Мы победили! — удовлетворенно выдохнул Митрохин, обрушивая свое тело от усталости на песок.
— Мы — победители! — с гордостью подтвердил Мыкин.
— Достань фонарь! На добычу поглядим!
Тепловик пошел к рюкзаку и на ходу шлепнул недвижимую рыбину по спине.
— Обожремся! — хихикнул он, но что-то показалось ему странным в шлепке, что-то этакое ощутила его ладонь.
Он порылся в рюкзаке и выудил из него превосходный фонарь на шести батарейках. Сначала тот не включался, и Мыкин подумал, что отсырели контакты, но по-сле нескольких щелчков все же лампочка вспыхнула, осветив серьезное лицо Митрохина.
— Ты не на меня свети! — рыкнул друг, слегка ослепленный.
На секунду ему показалось в отсвете фонарного луча, что в сетях запуталось что-то странное. Он потер глаза, а когда они сфокусировались, соизмеряя свет и темень, когда Мыкин направил фонарь на добычу, то сердца обоих рыбаков сжались грецкими орехами, потом мгновенно разрослись в кокосовые, а желудки ожгло высококачественным адреналином.
— А-а-а-а… — просипел Мыкин с округлившимися от ужаса глазами.
Митрохин икнул и чуть не срыгнул за этим, глядя на сеть с добычей.
— Это… Это… Ч-ч-человек! — наконец справился с окаменевшей челюстью тепловик.
— Да, да, — закивал головой в согласии Митрохин.
В сетях был действительно запутан человек. Это был старик, с разбитой в кровь головой и отрубленной стопой правой ноги. Стопа лежала неподалеку, завалившись за нагромождение полусгнивших досок.
— Это сосед мой! — признал старика Митрохин. — Ильясов фамилия. Татарин. Один живет…
Информация осознавалась, смешиваясь с бесконечным ужасом. К тому же Митрохин вымок до нитки и трясся отчаянно, впрочем, как и Мыкин.
— Ах, Ильясов, — почему-то сказал тепловик, как будто был знаком с татарином всю жизнь. — Понятно…
И тут Митрохина прорвало:
— Что тебе понятно, кретин?! Что ты мотаешь своей глупой башкой?! Мы человека убили! Ты ему ногу своим топором отрубил! Дебил!
От грубости Мыкин пришел в себя и хотел было затеять драку, но счел ее в этой ситуации неуместной, а потому ответил спокойно:
— Ты человека убил. Ты ему ледорубом по башке врезал! А я лишь ногу оттяпал!..
— Ах ты падаль! — зашипел Митрохин и хотел было кинуться на друга, но тот проворно поднял с земли топор и предупредил, что убьет в целях самообороны. Пыл нападающего в мгновение улетучился, и он, схватившись за голову, запричитал: — Что мы делаем! Что нам делать?..
— Валить надо! — твердо предложил Мыкин. — Ни-кто нас не видел. На дворе ночь! Надо только все шмотки собрать!
И друзья тотчас засуетились и заползали по берегу, собирая рыбацкие причиндалы, укладывая их наспех в рюкзаки и сумки. Мыкин подпрыгивал задницей на резиновой лодке, дабы она поскорее сдулась, а Митрохин зачем-то чистил ледоруб песком.
— Дома все, дома! — прикрикнул тепловик.
Нагруженные рыболовными принадлежностями, они побежали под покровом ночи, молча, как волки, зарезавшие добычу, и уже через три минуты, кивнув друг другу на прощание, разбежались каждый по своим жилищам…
Вышла из-под облаков луна. Она и разбудила Илью.
Он с удивлением обнаружил себя спеленатым сетью и пошевелил конечностями, чтобы освободиться. Правую ногу ожгло болью, и татарин изогнул шею назад. Он не удивился, увидев вместо ноги обрубок, тотчас вспомнил, что с ним произошло, и зачем-то хихикнул.
Татарин с полчаса разбирался с сетью, а когда вы-брался из нее, то пополз на четвереньках по тропинке, ведущей к дому. Невыносимо болела голова, и тянулся за голым человеком кровавый след.
На лестничной площадке между дверьми на черную лестницу, облокотившись о мусоросборник, Елизавета вовсю целовалась со своим молодым человеком. У нее отчаянно кружилась голова, так как ее друг то и дело протягивал девушке бутылку с неразбавленным джином и она сосала из горлышка без оглядки. До этого молодые люди отплясали на дискотеке и съели по таблеточке экстази, так что оба были в параллельной реальности, в состоянии легкой неадекватности, и когда сквозь прозрачное стекло увидели вернувшегося с рыбалки Митрохина со следами крови на лице, то прыснули попросту со смеху. Смех был необъясним… Еще тяжелее было оправдать их лошадиный гогот, когда из лифта на четвереньках выполз старый татарин и, боднув головой дверь своей квартиры, вполз внутрь, оставляя после себя кровавую полосу.
Через некоторое время, когда молодой человек стянул с Елизаветы нижнее белье, из квартиры вновь появился Митрохин, взглянул на кровь, охнул, опять скрылся в жилище и выскочил через секунду с большой половой тряпкой, которой заелозил по полу, затирая кровь. Затем он сел в лифт, проехался вверх-вниз, появившись уже без тряпки, и вновь скрылся в квартире.
Подростки еще немного посмеялись и с легкостью совокупились, впрочем мало что чувствуя, заанестезированные алкоголем и экстази…
Илье лишь удалось перетянуть полотенцем ногу, по-сле чего он упал на свой диванчик и потерял сознание.
На следующий день бытие вернулось к нему, и он лежал всю светлую часть суток недвижимо и бездумно. Он не вспоминал ни Айзу, ни свое существование рыбой, ни свое будущее потомство, оставленное бесхозно на дне карьера. Все его нутро наладилось на какое-то другое существование, похожее на смерть, так что он даже не думал об отрубленной стопе, культя которой, как ни странно, даже не болела.
А еще на следующий день, когда на небеса вышло солнышко, Илья сполз со своего диванчика, с трудом дотащился до окна, открыл створки, втянул свое изуродованное тело на подоконник, вдохнул морозного воздуха, посмотрел на пролетающую мимо ворону, затем зажмурился, переместил центр тяжести к плечам, оттолкнулся руками от фрамуги и полетел с двенадцатого этажа вниз. В ушах засвистело, и через несколько секунд, когда тело татарина по всем законам физики должно было размозжиться об асфальт, оно наперекор рациональному зависло в воздухе на уровне пятого этажа, крутанулось трижды вокруг своей оси, и Илья, широко расставив руки, превратился в птицу.
Сидящая в окне пятого этажа кошка от такой картины чуть сама не вывалилась насмерть, но удержалась чудом и стала смотреть, как птица расправила крылья и сначала неумело, а потом более уверенно полетела ввысь.
4. РОДЫ
Иногда он поднимал усатую морду и тихо скулил к звездам:
— Айза-а-а!..
Но звезды молчали в ответ, да и не ждал Илья от небес спасения, желал лишь малого успокоения, кое не приходило. Он еще не ведал, какие несчастья, какие страшные неожиданности ждут его рыбье тело впереди…
Митрохин позвонил Мыкину с работы. Тепловика долго искали, и когда он наконец прижал телефонную трубку к уху, то услышал:
— Сегодня в восемь.
— А не поздно? — засомневался Мыкин. — Не темновато будет?
— Полная безоблачность по прогнозу. Луна лучше фонарей!
— Согласен.
— Что лодка?
— Две заплаты, но теперь не течет. Пролежала ночь в ванной, ни одного пузыря!
— Я сеть возьму и ледоруб.
— А ледоруб-то зачем? — удивился Мыкин.
— Твоему чудовищу по башке двинуть! Жена каши наварила целую кастрюлю!.. Кстати, какого хрена вы батареи не включаете? Чай, не лето на улице!
— Указа не было, — оправдывался Мыкин. — Мне что, я бы хоть сейчас запустил. Мне тоже холодно!
В трубке послышались какие-то голоса, и Мыкин, объяснив, что срочно требуется его консультация по поводу давления во внешнем котле, еще раз уточнил время и оборвал связь…
Они встретились возле свалки и то и дело опасливо поглядывали в небо. Но воронья эскадрилья находилась на своем «аэродроме», собираясь ко сну. С плеч Мыкина свисал рюкзак с уложенной в него лодкой и прочими причиндалами, в руках Митрохина было по увесистой сумке из крепкого сукна. В одной был упакован эхолот, в другой всевозможная наживка, крупноячеистая сеть и ледоруб. А кроме того, в специальных чехлах гордость — два складных японских удилища-спиннинга с набором блесен и всевозможных хитроумных крючков.
Друзья дошли до карьера и принялись по очереди накачивать лодку с помощью «лягушки». Пока прорезиненный брезент набухал, рыбаки обменивались соображениями.
— Интересно, сработает? — волновался Мыкин.
— А куда он денется, — с любовью поглаживал эхолот Митрохин. — Здорово ты меня тогда ногой!
— Ты тоже отменно мне в харю засадил!..
Оба беззлобно улыбнулись.
Закончив надувать лодку, друзья на минуту замолчали, прислушиваясь, не свистит ли откуда-нибудь воздух, и, когда уверились в полной тишине, определяющей надежность резины, столкнули плавсредство на воду.
На веслах был Мыкин и управлялся с ними здорово. Лопасти бесшумно погружались в воду, и лодка уверенно двигалась к середине водоема.
— Ну что, здесь попробуем? — шепотом спросил Мыкин.
— Давай чуть левее, — предложил в ответ Митрохин, и лодка отплыла к указанному месту.
— Суши весла! — сам себе скомандовал тепловик и протяжно зевнул. — Природа на меня сон нагоняет, когда удачу чую. Будет удача…
Митрохин выудил из сумки коробку с эхолотом, бережно достал аппарат и, перекрестившись, включил его. Машинка запищала, словно настраиваемый радиоприемник, затем все пришло в норму и друзья увидели на маленьком экранчике донный ландшафт.
— Ишь, плывет! — чуть ли не завопил Мыкин.
— Это мелочь пузатая! Не видишь!
Митрохин показал пальцем на график внизу экрана, где обозначились цифирки
— 6,5 см.
— Нужно тебе это?
— Не-а, — согласился тепловик.
— Греби дальше, — приказал Митрохин, и Мыкин зашевелил веслами.
Ему не очень нравилось, что в аппарат глазеет товарищ, но лодка была его и приходилось грести, то и дело спрашивая:
— Ну есть там что?
— Ничего, — отвечал Митрохин. — Хренатень одна!.. Плыви вправо!
Мыкин загребал вправо, но и там более десяти сантиметров в размере никто не двигался.
Так друзья проплавали с час, и раздражение посетило организм Митрохина.
— Нажрался, что ль, тогда?
— Когда? — не понял Мыкин.
— Когда чудовище привиделось!
— Трезв был. Может, и не чудовище это вовсе было. А нам и не оно вовсе нужно! Мы аппаратуру пробуем и испытываем. Вся добыча на Валдае!
— А ну стой! — вскинулся Митрохин.
— Чего? — не понял Мыкин.
— Суши весла! Есть!
Тепловик проворно затормозил, так что лодка встала как вкопанная, и нервно заспрашивал:
— Чего есть? Чего там?..
— Есть, — повторил Митрохин. — Метр сорок пять в длину. Килограмм сорок, если не больше!
— Я же говорил — чудовище! Дай посмотреть!
Он почти вырвал эхолот из рук товарища и вперился в экран, прицокивая и присвистывая.
— Мы ее возьмем! Как пить дать, возьмем!
Митрохин раскрыл сумку и выудил из нее кастрюлю с кашей. Затем достал из чехла удилище и проворно привел его в готовность, привязав к концу лески трехжальный крючок.
— Приготовь сеть! — скомандовал он, и Мыкин развернул снасть во всю ее длину. При этом его кадык от нетерпения ходил то вверх, то вниз, а глаза не могли оторваться от экрана.
— Лежит, падла! — радовался тепловик. — Спит. А мы ее тепленькую!
— Не сглазь!
— Я не глазливый!
Митрохин запустил руку в кастрюлю и пригоршнями стал сыпать кашу в воду. Наживка получилась отменная и опускалась ко дну значительными кусочками, не рассыпаясь.
— Сейчас она…
— Совсем темно стало! — нервничал Мыкин, перебирая сеть пальцами.
— Успеем…
Илья лежал на своем будущем потомстве с закрытыми глазами и не о чем не думал. Его мозг находился в некоем состоянии прострации, в такое обычно впадают будущие матери, постоянно прислушивающиеся к своему возрастающему животу, к его процессам наполнения частью вселенной.
Татарин очнулся лишь тогда, когда на его голову что-то упало. Он не испугался и не рванулся с кладки, а лишь приподнял голову и разглядел в полной тьме планирующие ко дну куски чего-то, в которых тотчас узнал пшенную кашу.
В желудке прошли судороги, и Илья сглотнул слюну…
— А вот и крючочек мой фирменный! — горделиво зашептал Митрохин, насаживая на трехжальную сталь кусок каши и поплевывая на него по-рыбацки.
— Да опускай же его, — суетился Мыкин. — А то пожрет гадина всю прикормку и плевать она хотела на твой крючок фирменный!
Мыкин зачем-то достал из рюкзака топор.
Митрохин был профессионально спокоен.
— Я время знаю, — молвил он и, взяв эхолот в руки, стал медленно опускать леску в воду, стараясь подвести крючок с наживкой прямо к самой рыбьей морде, каковая отчетливо вырисовывалась на экране прибора.
Илья машинально открыл рот и сглотнул кусочек каши. Это было так вкусно, что у него закружилось в голове, а слюна, до этого мерзкая на вкус, превратилась в сладостный нектар. Затем он съел еще кусочек, что и вовсе раззадорило аппетит, и рыбина принялась поглощать кашу, сыплющуюся с поверхности, как манна небесная. Изможденный невзгодами, Илья не думал, откуда взялся этот провиант, тем более ночью; просто открыл рот и заглатывал все, что сыплется.
Неожиданно что-то резануло его язык, как будто с кашей попался кусок стекла; Илья попытался было выплюнуть инородный предмет, но это причинило ему еще бґольшую боль, и какая-то острая штука проколола его щеку.
Илья метнулся в сторону, и все три жала вонзились в нежную рыбью плоть, разрывая ее до крови.
Я попался, — понял татарин. — Меня отловили на крючок!
От сознания того, что он пойман, Илья взметнулся к поверхности, а затем резко ушел в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Боль была невыносимой, чудовищной, но рыбина старалась ее не замечать, так как внизу оставалось будущее ее потомство, и чтобы его охранять, необходимо было сорваться со смертельного острия.
— Есть! — не сдержавшись, крикнул Митрохин, когда ощутил, как леска в его руках натянулась, а затем заходила из стороны в сторону. — Попалась, тварь!
— Тащи ее! — заорал Мыкин и сжал топор двумя руками. — Тащи!
— Ах, здорова! Просто кобыла! — приговаривал Митрохин, чувствуя, что леска врезается ему в руки и непременно оставит на ладонях кровавые порезы.
— Никогда такой не было!
— Ну же, ну! — стонал Мыкин почти сексуально, желая немедленно разрядиться созерцанием добытой рыбины.
— Не торопи! Пусть измотается! Ты не топор готовь, а сеть!
Ничего не скажешь, Митрохин был умелым рыбаком, и леска сантиметр за сантиметром вытягивалась наружу, заставляя гигантскую рыбину всплывать к поверхности.
— Греби к берегу! — скомандовал он, и Мыкин сноровисто загреб веслами, таща за собой леску с добычей.
— Лишь бы не сорвалась! — приговаривал тепловик. — Скотина!
Уже возле самого берега, когда на руку Митрохина смоталась большая часть снасти, в свете луны показалась спина огромной рыбины, хвост которой ходил из стороны в сторону, как катерный винт.
— Вот она, вот она! — завизжал Мыкин и, схватив топор опять, то ли шагнул за борт лодки, то ли попросту упал, но, поднявшись на ноги, оказался в воде по пояс и в каком-то остервенении стал крушить топором куда попало.
Рыбина, все еще сильная, уворачивалась, но один из ударов Мыкина достиг цели, и отточенное железо отсекло ей часть хвоста, так что, раздвинув жабры до предела, она зашлась в немом крике от боли и на мгновение потеряла ориентацию.
Этого оказалось достаточно, чтобы Митрохин огрел ее ледорубом по голове и что есть силы заорал Мыкину команду упаковывать добычу в сети, дабы лишить трофей подвижности.
Но Мыкин уже ничего не слышал и лишь повторял бесконечно:
— Вот это да! Вот это да!..
Поняв всю бесполезность друга в эту минуту, Митрохин сам отчаянно шагнул в ледяную воду и принялся опутывать лишенную сознания рыбину сетью.
— Помогай! — гаркнул он и вдарил что есть силы Мыкина по плечу. Тот немедленно пришел в себя, и вдвоем они потащили сеть на берег.
— Мы победили! — удовлетворенно выдохнул Митрохин, обрушивая свое тело от усталости на песок.
— Мы — победители! — с гордостью подтвердил Мыкин.
— Достань фонарь! На добычу поглядим!
Тепловик пошел к рюкзаку и на ходу шлепнул недвижимую рыбину по спине.
— Обожремся! — хихикнул он, но что-то показалось ему странным в шлепке, что-то этакое ощутила его ладонь.
Он порылся в рюкзаке и выудил из него превосходный фонарь на шести батарейках. Сначала тот не включался, и Мыкин подумал, что отсырели контакты, но по-сле нескольких щелчков все же лампочка вспыхнула, осветив серьезное лицо Митрохина.
— Ты не на меня свети! — рыкнул друг, слегка ослепленный.
На секунду ему показалось в отсвете фонарного луча, что в сетях запуталось что-то странное. Он потер глаза, а когда они сфокусировались, соизмеряя свет и темень, когда Мыкин направил фонарь на добычу, то сердца обоих рыбаков сжались грецкими орехами, потом мгновенно разрослись в кокосовые, а желудки ожгло высококачественным адреналином.
— А-а-а-а… — просипел Мыкин с округлившимися от ужаса глазами.
Митрохин икнул и чуть не срыгнул за этим, глядя на сеть с добычей.
— Это… Это… Ч-ч-человек! — наконец справился с окаменевшей челюстью тепловик.
— Да, да, — закивал головой в согласии Митрохин.
В сетях был действительно запутан человек. Это был старик, с разбитой в кровь головой и отрубленной стопой правой ноги. Стопа лежала неподалеку, завалившись за нагромождение полусгнивших досок.
— Это сосед мой! — признал старика Митрохин. — Ильясов фамилия. Татарин. Один живет…
Информация осознавалась, смешиваясь с бесконечным ужасом. К тому же Митрохин вымок до нитки и трясся отчаянно, впрочем, как и Мыкин.
— Ах, Ильясов, — почему-то сказал тепловик, как будто был знаком с татарином всю жизнь. — Понятно…
И тут Митрохина прорвало:
— Что тебе понятно, кретин?! Что ты мотаешь своей глупой башкой?! Мы человека убили! Ты ему ногу своим топором отрубил! Дебил!
От грубости Мыкин пришел в себя и хотел было затеять драку, но счел ее в этой ситуации неуместной, а потому ответил спокойно:
— Ты человека убил. Ты ему ледорубом по башке врезал! А я лишь ногу оттяпал!..
— Ах ты падаль! — зашипел Митрохин и хотел было кинуться на друга, но тот проворно поднял с земли топор и предупредил, что убьет в целях самообороны. Пыл нападающего в мгновение улетучился, и он, схватившись за голову, запричитал: — Что мы делаем! Что нам делать?..
— Валить надо! — твердо предложил Мыкин. — Ни-кто нас не видел. На дворе ночь! Надо только все шмотки собрать!
И друзья тотчас засуетились и заползали по берегу, собирая рыбацкие причиндалы, укладывая их наспех в рюкзаки и сумки. Мыкин подпрыгивал задницей на резиновой лодке, дабы она поскорее сдулась, а Митрохин зачем-то чистил ледоруб песком.
— Дома все, дома! — прикрикнул тепловик.
Нагруженные рыболовными принадлежностями, они побежали под покровом ночи, молча, как волки, зарезавшие добычу, и уже через три минуты, кивнув друг другу на прощание, разбежались каждый по своим жилищам…
Вышла из-под облаков луна. Она и разбудила Илью.
Он с удивлением обнаружил себя спеленатым сетью и пошевелил конечностями, чтобы освободиться. Правую ногу ожгло болью, и татарин изогнул шею назад. Он не удивился, увидев вместо ноги обрубок, тотчас вспомнил, что с ним произошло, и зачем-то хихикнул.
Татарин с полчаса разбирался с сетью, а когда вы-брался из нее, то пополз на четвереньках по тропинке, ведущей к дому. Невыносимо болела голова, и тянулся за голым человеком кровавый след.
На лестничной площадке между дверьми на черную лестницу, облокотившись о мусоросборник, Елизавета вовсю целовалась со своим молодым человеком. У нее отчаянно кружилась голова, так как ее друг то и дело протягивал девушке бутылку с неразбавленным джином и она сосала из горлышка без оглядки. До этого молодые люди отплясали на дискотеке и съели по таблеточке экстази, так что оба были в параллельной реальности, в состоянии легкой неадекватности, и когда сквозь прозрачное стекло увидели вернувшегося с рыбалки Митрохина со следами крови на лице, то прыснули попросту со смеху. Смех был необъясним… Еще тяжелее было оправдать их лошадиный гогот, когда из лифта на четвереньках выполз старый татарин и, боднув головой дверь своей квартиры, вполз внутрь, оставляя после себя кровавую полосу.
Через некоторое время, когда молодой человек стянул с Елизаветы нижнее белье, из квартиры вновь появился Митрохин, взглянул на кровь, охнул, опять скрылся в жилище и выскочил через секунду с большой половой тряпкой, которой заелозил по полу, затирая кровь. Затем он сел в лифт, проехался вверх-вниз, появившись уже без тряпки, и вновь скрылся в квартире.
Подростки еще немного посмеялись и с легкостью совокупились, впрочем мало что чувствуя, заанестезированные алкоголем и экстази…
Илье лишь удалось перетянуть полотенцем ногу, по-сле чего он упал на свой диванчик и потерял сознание.
На следующий день бытие вернулось к нему, и он лежал всю светлую часть суток недвижимо и бездумно. Он не вспоминал ни Айзу, ни свое существование рыбой, ни свое будущее потомство, оставленное бесхозно на дне карьера. Все его нутро наладилось на какое-то другое существование, похожее на смерть, так что он даже не думал об отрубленной стопе, культя которой, как ни странно, даже не болела.
А еще на следующий день, когда на небеса вышло солнышко, Илья сполз со своего диванчика, с трудом дотащился до окна, открыл створки, втянул свое изуродованное тело на подоконник, вдохнул морозного воздуха, посмотрел на пролетающую мимо ворону, затем зажмурился, переместил центр тяжести к плечам, оттолкнулся руками от фрамуги и полетел с двенадцатого этажа вниз. В ушах засвистело, и через несколько секунд, когда тело татарина по всем законам физики должно было размозжиться об асфальт, оно наперекор рациональному зависло в воздухе на уровне пятого этажа, крутанулось трижды вокруг своей оси, и Илья, широко расставив руки, превратился в птицу.
Сидящая в окне пятого этажа кошка от такой картины чуть сама не вывалилась насмерть, но удержалась чудом и стала смотреть, как птица расправила крылья и сначала неумело, а потом более уверенно полетела ввысь.
4. РОДЫ
Владимир Синичкин, капитан милиции, участковый Пустырок, лежал в ведомственном госпитале и ожидал прибытия представителя Книги рекордов Гиннесса со съемочной группой. Вместе с ним важного гостя готовился встречать весь персонал больницы, и обладателя феноменальных ляжек баловали блюдами вовсе не из госпитального рациона, а готовили особо, по-домашнему.
Участковый лежал, уместив свое достояние на трех кроватях, и мечтал о славе.
Каждому свое! — сделал Володя вывод. — Кто-то поет, кто-то книги пишет, кто-то композитор гениальный или дирижер, а я обладатель гениальных ног! — Он прислушался к ощущениям в ляжках и отметил, что они нисколечко не болят, а наоборот, в них присутствует приятная прохлада. — Тоже хорошо, — порадовался капитан.
Еще ему зафантазировалось, что чем черт не шутит, можно и звание внеочередное получить, а то лучше через звание перескочить и быть начальником над майором Погосяном.
Участковый прикрыл глаза и представил себя генералом, сидящим в специальной коляске, с орденами во всю грудь. Рядом, вытянувшись, стоял Зубов и протягивал ему горсть тыквенных семечек… Но постепенно фантазии увели его к другой жизни — международной, в которой он путешествовал за счет Книги Гиннесса по всему миру, демонстрируя свои выдающиеся конечности за приличный гонорар. Ему представлялось, как он проживает в апартаментах со своею Анной Карловной и как супруга гордится мужниными достижениями…
Но в этот день представитель Книги Гиннесса болгарин Жечка Жечков не явился. В госпиталь прибыл специальный курьер, сообщивший, что сегодня в одном из парков города состоится варка рекордного количества пельменей. Двести пятьдесят тысяч штук должны быть одновременно приготовлены в ста котлах и съедены тысячей едоков. Напоследок курьер объявил, что представитель прибудет завтра во второй половине дня с нейтральным медицинским персоналом.
Только жрать горазды! — заключил Синичкин и груст-но вздохнул, так как осуществление мечтаний отодвинулось на сутки.
А ночью ляжки Володи посетил нестерпимый холод. Холод настолько пронизал конечности участкового, что он залез руками под одеяло и обнаружил на истонченной коже ног иней, или, лучше сказать, изморозь.
Температура моего тела отрицательна, — заключил капитан и жалобно позвал нянечку.
Нянечка по названию Петровна явилась и полночи согревала морозные ноги Володи горячими спиртовыми компрессами, напевая что-то фольклорное, дабы усыпить мученика до утра.
Капитан уснул, а наутро обнаружил резкое похудание своих ног. Конечности как бы сдулись вдвое, словно резиновые. Им уже не требовалось трех кроватей, а достаточно было двух.
Срочно был вызван в палату ассистент — и.о. главврача, который, обследовав Синичкина, скорчил физиономию и укоризненно посетовал:
— Что ж вы до вечера потерпеть не могли! Сегодня же представитель приезжает!
Участковый сконфузился, но выразил надежду, что и такого объема ляжек может хватить для рекорда.
— Вы что думаете, вы один такой! — разозлился ассистент. — Да в мире таких ногастых тысячи!
Было произведено маленькое расследование, по окончании которого нянечка Петровна была в одночасье уволена за самоуправство. Синичкин видел ее растерянную спину в окно и грустил за бабушку, проработавшую в госпитале сорок пять лет и так бесславно закончившую свою карьеру.
А ноги Володи с каждым часом продолжали уменьшаться в объемах, хирели прямо-таки на глазах, и к прибытию представителя Книги рекордов Гиннесса со съемочной группой они представляли собою лишь чрезмерно жирные конечности, что совершенно не впечатлило болгарина Жечкова.
— А куда ж ноги делись? — поинтересовался представитель.
— Сдулись, — ответил кто-то из врачей.
— Ну, нет ног, нет и рекорда! — равнодушно ответил Жечка и, щелкнув пальцами, указал съемочной группе на дверь.
— Да как же! — занервничал и.о. главврача. — Вы же их видели сами!
— Видел, — согласился представитель. — Но главное документик! А его нет! Если ноги еще раздуются, то вызывайте, приеду немедленно!
С тем болгарин и отбыл восвояси.
— Готовьте к выписке! — распорядился бывший ассистент, злобно зыркнув на Синичкина.
— Да как же! — возмутился участковый. — Я и ходить-то не могу!
— Каждый день в городе ранят примерно десять милиционеров! Вы занимаете место одного из героев!
— У меня ноги светятся ночью!
— Отправьте его в психиатрическую!
— Я согласен на выписку! — нашелся Володя мгновенно…
В этот же день его выписали и закрыли больничный.
Анна Карловна перевезла мужа домой на такси и нянчилась с ним, как с младенцем, не обращая внимания на злобные подковырки мужа насчет ее пустого немецкого брюха и фашистов родственников.
Ночью ноги Володи опять сковало холодом, как реки льдом, и он уже был признателен жене за то, что она, не помня зла, обвязала больные ляжки пуховыми платками и до утра гладила мужа теплой рукой по голове; а он плакал грустно, расставаясь со своими надеждами на международное признание и генеральское звание. Из всех его фантазий реальной оставалась одна — что Зубов поделится с ним семечками, да и то если майор Погосян распорядится.
На следующее утро Анна Карловна обнаружила ноги мужа совершенно выздоровевшими, во всяком случае, абсолютно такими же, как и до рецидива заболевания — слегка раздутыми в ляжках. Она нежно помазала их бабкиной мазью на живой клетке и помогла мужу натянуть сапоги.
В отделении Синичкина встречали по-разному. Майор Погосян потрепал Володю по плечу, а потом с армянской грустью развел руками и произнес пространную речь о том, что слава портит и что, мол, неизвестно — хорошо или плохо то, что рекорд не состоялся.
Карапетян почесывал свои бакенбарды, ничего не говоря, но про себя считал капитана Синичкина полным ничтожеством, носящим его звездочку, и не по праву.
Как всегда, в два часа состоялся армянский обед, за которым опять доставалось Зубову. Обсасывалась тема о влиянии русской женщины на психологию армянского мужчины. Кое-кто из офицеров даже выразил предположение, что, общаясь с более светлой нацией, кавказский мужчина лысеет в пять раз быстрее, причем не только головой, но также грудью и спиной.
Старшина Зубов попытался было выяснить, какая связь между психологией и облысением, но ему было приказано молчать, однако, заглотнув кусок баранины, Зубов-Зубян произвел демарш, заключающийся в расстегивании форменной рубашки. За столом воцарилось глубокое молчание, когда перед обедающими открылась выдающаяся картина, которую Синичкин назвал про себя «Баран перед стрижкой». Грудь старшины была иссиня-черной, так густо она поросла шерстью. Тело даже не проглядывало сквозь вороной волос, и видавшие виды армяне загрустили, созерцая такое гормональное богатство коллеги.
Зубов предложил продемонстрировать спину или зад, грубо намекая, что степень волосатости на этих частях тела не меньшая, нежели на груди, но милиционеры замахали на старшину руками, а майор Погосян пригрозил, что застрелит идиота, если тот снимет за столом штаны.
Таким образом старшина Зубов в этот день одержал маленькую победу над соплеменниками, и под его многоярусным носом до вечера блуждала высокомерная улыбка.
После обеда майор вызвал к себе Синичкина и произвел с ним служебный разговор.
— Наличие крови на найденной одежде соответствует крови на куске уха, так что преступление налицо! Это факт! — заключил Погосян и широко улыбнулся участковому. — Тебе, дорогой, предстоит выяснить, кому принадлежала одежда, и отыскать труп, от которого урвали кусок уха! Мы всегда рады тебе помочь, но сам знаешь, дел у всех куча, так что справляйся сам!
Синичкин было вяло попытался говорить, что расследованиям он не обучен, что после болезни его фигура еще крайне слаба, но майор прервал подчиненного словами: «Ай, молодца, как хорошо выглядишь!» — и велел приступать к выполнению задания.
— А где коробок? — напоследок спросил Синичкин.
— Какой коробок? — не понял майор.
— Из-под уха? Я обещал отдать!
Вместо ответа начальник так посмотрел на подчиненного, что участковый содрогнулся под его черным глазом и удивительно резво ретировался из кабинета, вдруг задавшись вопросом, почему в отделении, в котором он служит, столько армян.
— В Нахичевани мы, что ли? — вскричал он, впрочем, уже на улице, направляясь к карьеру, возле которого была обнаружена одежда с признаками криминала.
Он не знал, для чего волочется к водоему, чего ему там искать еще, но что делать другое, Володя Синичкин тоже не знал. Он шел вдоль песчаного берега, прислушивался, как по кишкам бродят, урча, газы, рожденные высококалорийной армянской жратвой, и глядел под ноги печально, как верблюд.
Сначала он увидел разодранную сеть и подумал: зачем она здесь, чего ею вылавливать, а потом поглядел на кучу полусгнивших досок, из-под которых выглядывали синюшные пальцы чьей-то ноги.
Я нашел труп! — загордился собою Синичкин, но тотчас осекся, так как досок было слишком мало, чтобы укрыть тело; и наскоро отодвинув гнилье, он обнаружил под ним отрубленную стопу.
Участковый лежал, уместив свое достояние на трех кроватях, и мечтал о славе.
Каждому свое! — сделал Володя вывод. — Кто-то поет, кто-то книги пишет, кто-то композитор гениальный или дирижер, а я обладатель гениальных ног! — Он прислушался к ощущениям в ляжках и отметил, что они нисколечко не болят, а наоборот, в них присутствует приятная прохлада. — Тоже хорошо, — порадовался капитан.
Еще ему зафантазировалось, что чем черт не шутит, можно и звание внеочередное получить, а то лучше через звание перескочить и быть начальником над майором Погосяном.
Участковый прикрыл глаза и представил себя генералом, сидящим в специальной коляске, с орденами во всю грудь. Рядом, вытянувшись, стоял Зубов и протягивал ему горсть тыквенных семечек… Но постепенно фантазии увели его к другой жизни — международной, в которой он путешествовал за счет Книги Гиннесса по всему миру, демонстрируя свои выдающиеся конечности за приличный гонорар. Ему представлялось, как он проживает в апартаментах со своею Анной Карловной и как супруга гордится мужниными достижениями…
Но в этот день представитель Книги Гиннесса болгарин Жечка Жечков не явился. В госпиталь прибыл специальный курьер, сообщивший, что сегодня в одном из парков города состоится варка рекордного количества пельменей. Двести пятьдесят тысяч штук должны быть одновременно приготовлены в ста котлах и съедены тысячей едоков. Напоследок курьер объявил, что представитель прибудет завтра во второй половине дня с нейтральным медицинским персоналом.
Только жрать горазды! — заключил Синичкин и груст-но вздохнул, так как осуществление мечтаний отодвинулось на сутки.
А ночью ляжки Володи посетил нестерпимый холод. Холод настолько пронизал конечности участкового, что он залез руками под одеяло и обнаружил на истонченной коже ног иней, или, лучше сказать, изморозь.
Температура моего тела отрицательна, — заключил капитан и жалобно позвал нянечку.
Нянечка по названию Петровна явилась и полночи согревала морозные ноги Володи горячими спиртовыми компрессами, напевая что-то фольклорное, дабы усыпить мученика до утра.
Капитан уснул, а наутро обнаружил резкое похудание своих ног. Конечности как бы сдулись вдвое, словно резиновые. Им уже не требовалось трех кроватей, а достаточно было двух.
Срочно был вызван в палату ассистент — и.о. главврача, который, обследовав Синичкина, скорчил физиономию и укоризненно посетовал:
— Что ж вы до вечера потерпеть не могли! Сегодня же представитель приезжает!
Участковый сконфузился, но выразил надежду, что и такого объема ляжек может хватить для рекорда.
— Вы что думаете, вы один такой! — разозлился ассистент. — Да в мире таких ногастых тысячи!
Было произведено маленькое расследование, по окончании которого нянечка Петровна была в одночасье уволена за самоуправство. Синичкин видел ее растерянную спину в окно и грустил за бабушку, проработавшую в госпитале сорок пять лет и так бесславно закончившую свою карьеру.
А ноги Володи с каждым часом продолжали уменьшаться в объемах, хирели прямо-таки на глазах, и к прибытию представителя Книги рекордов Гиннесса со съемочной группой они представляли собою лишь чрезмерно жирные конечности, что совершенно не впечатлило болгарина Жечкова.
— А куда ж ноги делись? — поинтересовался представитель.
— Сдулись, — ответил кто-то из врачей.
— Ну, нет ног, нет и рекорда! — равнодушно ответил Жечка и, щелкнув пальцами, указал съемочной группе на дверь.
— Да как же! — занервничал и.о. главврача. — Вы же их видели сами!
— Видел, — согласился представитель. — Но главное документик! А его нет! Если ноги еще раздуются, то вызывайте, приеду немедленно!
С тем болгарин и отбыл восвояси.
— Готовьте к выписке! — распорядился бывший ассистент, злобно зыркнув на Синичкина.
— Да как же! — возмутился участковый. — Я и ходить-то не могу!
— Каждый день в городе ранят примерно десять милиционеров! Вы занимаете место одного из героев!
— У меня ноги светятся ночью!
— Отправьте его в психиатрическую!
— Я согласен на выписку! — нашелся Володя мгновенно…
В этот же день его выписали и закрыли больничный.
Анна Карловна перевезла мужа домой на такси и нянчилась с ним, как с младенцем, не обращая внимания на злобные подковырки мужа насчет ее пустого немецкого брюха и фашистов родственников.
Ночью ноги Володи опять сковало холодом, как реки льдом, и он уже был признателен жене за то, что она, не помня зла, обвязала больные ляжки пуховыми платками и до утра гладила мужа теплой рукой по голове; а он плакал грустно, расставаясь со своими надеждами на международное признание и генеральское звание. Из всех его фантазий реальной оставалась одна — что Зубов поделится с ним семечками, да и то если майор Погосян распорядится.
На следующее утро Анна Карловна обнаружила ноги мужа совершенно выздоровевшими, во всяком случае, абсолютно такими же, как и до рецидива заболевания — слегка раздутыми в ляжках. Она нежно помазала их бабкиной мазью на живой клетке и помогла мужу натянуть сапоги.
В отделении Синичкина встречали по-разному. Майор Погосян потрепал Володю по плечу, а потом с армянской грустью развел руками и произнес пространную речь о том, что слава портит и что, мол, неизвестно — хорошо или плохо то, что рекорд не состоялся.
Карапетян почесывал свои бакенбарды, ничего не говоря, но про себя считал капитана Синичкина полным ничтожеством, носящим его звездочку, и не по праву.
Как всегда, в два часа состоялся армянский обед, за которым опять доставалось Зубову. Обсасывалась тема о влиянии русской женщины на психологию армянского мужчины. Кое-кто из офицеров даже выразил предположение, что, общаясь с более светлой нацией, кавказский мужчина лысеет в пять раз быстрее, причем не только головой, но также грудью и спиной.
Старшина Зубов попытался было выяснить, какая связь между психологией и облысением, но ему было приказано молчать, однако, заглотнув кусок баранины, Зубов-Зубян произвел демарш, заключающийся в расстегивании форменной рубашки. За столом воцарилось глубокое молчание, когда перед обедающими открылась выдающаяся картина, которую Синичкин назвал про себя «Баран перед стрижкой». Грудь старшины была иссиня-черной, так густо она поросла шерстью. Тело даже не проглядывало сквозь вороной волос, и видавшие виды армяне загрустили, созерцая такое гормональное богатство коллеги.
Зубов предложил продемонстрировать спину или зад, грубо намекая, что степень волосатости на этих частях тела не меньшая, нежели на груди, но милиционеры замахали на старшину руками, а майор Погосян пригрозил, что застрелит идиота, если тот снимет за столом штаны.
Таким образом старшина Зубов в этот день одержал маленькую победу над соплеменниками, и под его многоярусным носом до вечера блуждала высокомерная улыбка.
После обеда майор вызвал к себе Синичкина и произвел с ним служебный разговор.
— Наличие крови на найденной одежде соответствует крови на куске уха, так что преступление налицо! Это факт! — заключил Погосян и широко улыбнулся участковому. — Тебе, дорогой, предстоит выяснить, кому принадлежала одежда, и отыскать труп, от которого урвали кусок уха! Мы всегда рады тебе помочь, но сам знаешь, дел у всех куча, так что справляйся сам!
Синичкин было вяло попытался говорить, что расследованиям он не обучен, что после болезни его фигура еще крайне слаба, но майор прервал подчиненного словами: «Ай, молодца, как хорошо выглядишь!» — и велел приступать к выполнению задания.
— А где коробок? — напоследок спросил Синичкин.
— Какой коробок? — не понял майор.
— Из-под уха? Я обещал отдать!
Вместо ответа начальник так посмотрел на подчиненного, что участковый содрогнулся под его черным глазом и удивительно резво ретировался из кабинета, вдруг задавшись вопросом, почему в отделении, в котором он служит, столько армян.
— В Нахичевани мы, что ли? — вскричал он, впрочем, уже на улице, направляясь к карьеру, возле которого была обнаружена одежда с признаками криминала.
Он не знал, для чего волочется к водоему, чего ему там искать еще, но что делать другое, Володя Синичкин тоже не знал. Он шел вдоль песчаного берега, прислушивался, как по кишкам бродят, урча, газы, рожденные высококалорийной армянской жратвой, и глядел под ноги печально, как верблюд.
Сначала он увидел разодранную сеть и подумал: зачем она здесь, чего ею вылавливать, а потом поглядел на кучу полусгнивших досок, из-под которых выглядывали синюшные пальцы чьей-то ноги.
Я нашел труп! — загордился собою Синичкин, но тотчас осекся, так как досок было слишком мало, чтобы укрыть тело; и наскоро отодвинув гнилье, он обнаружил под ним отрубленную стопу.