Липскеров Дмитрий. Последний сон разума

   Когда Илья закапывал рыбину возле кладбищенской ограды, это по случаю видела вся семья Митрохиных, соседей татарина по дому и лестничной клетке. В этот день, первую годовщину, они навестили место вечного упокоения тещи Митрохина-главы, чуть выпили с женой водочки, закусив горячую яичком, а дочери Елизавете пришлось довольствоваться водой с «газиками», как она сама называла терпкие пузырики. Она-то и увидела Ильясова, ковыряющего землю руками.
   — О Господи! — прошептала супруга Митрохина. — Это что же он делает, вражина?!
   — А глаза-то, глаза! — почему-то с радостью заметила Елизавета. — Глаза-то красные, как у вурдалака! Это он свежие трупы выкапывает и кровь у них выпивает. — И запила свой вывод водичкой с «газиками».
   — Какие покойники возле ограды! — возмутился Митрохин, пытаясь проглотить яичный желток. — Вечно чушь несете!
   Он желал поскорее закончить ритуальные процедуры и, пользуясь неурочным выходным, связанным с годовщиной смерти родственницы, посетить к вечеру котлован и порыбачить с приятелем Мыкиным всласть, любуясь заодно закатом осеннего солнца. Тем более что завтра наступает суббота, а потом воскресенье… О дальнейшем думать было преждевременно, а потому бабья болтовня его сейчас раздражала.
   — А за оградой зарывают самоубийц! — сообщила Елизавета. — Нам об этом в школе рассказали, на уроке «религия». Это грех — накладывать на себя руки!
   — Вот-вот, — подтвердила мать. — Он — некрофил!
   Что такое некрофил, Митрохин и вовсе не знал, но татарин ему давно был неприятен, рыбу в пруду не ловил, не выпивал в компаниях даже по праздникам, а оттого слыл неприятным человеком в их местности.
   — Точно, некрофил! — подтвердил глава семьи неожиданно, чувствуя, что название ругательное, и засобирался домой, швырнув яичную шелуху куда подальше, в заросли крапивы. — И глаза у него красные!..
   Илья добрался до дому, лег на диванчик с азиатским покрывалом и стал смотреть на выдранную из атласа иллюстрацию. С нее, мелованной финскими бумажниками, с идеального отпечатка, смотрел на татарина его сомик, совсем как живой, и было в его взгляде что-то утешающее, даже задоринка некая проглядывала. На секунду Илье показалось, что иллюстрация задвигала жабрами и зачмокала губами, но, прикрыв на мгновение красные воспаленные глаза, а затем открыв их свету, татарин убедился, что иллюстрация — это фотография, а фотографии — неживые.
   Он заснул и спал вечер спокойно, а проснулся из-за какого-то шороха и негромкого шума, раздающегося с лестничной площадки. Вставать не хотелось, а потому Илья лежал упокоенно в одной позе и думал ровным счетом ни о чем. Какие-то обрывки видений проносились перед глазами, клочки дней минувших, и отрывочки из старых газет всплывали никчемной информацией.
   Шум с площадки усилился, и в дверь троекратно постучали.
   — Шайтан! — выругался татарин и, с трудом поднявшись со своего диванчика, вышел в коридор и спросил: — И кто?
   Ответа не последовало, а потому он отпер дверь бездумно и обнаружил под ней коробку, которую, крякнув, поднял и внес домой.
   Коробка выглядела празднично, упакованная в красивую бумажку и перевязанная декоративными лентами. По всей ее длине было написано красным фломастером: «С Днем рождения!»
   Прочитав, Илья вздрогнул. Он не помнил дату своего первого дня, а потому поверил в неожиданный праздник и внутренне поблагодарил инкогнито за подарок.
   Татарин ухмыльнулся и потянул за ленточку, развязывая бантик на коробке, в которой оказалась проложенная вощеной бумажкой дохлая крыса с перебитым мышеловкой позвоночником. К подарку была приложена открытка, гласившая: «Напейся крови, вурдалак-некрофил! Мы все знаем! Возмездие наступит!»
   — Дурак какие-то! — сплюнул в сердцах Илья и вспомнил, что его день рождения летом. — Неумный какой-то человек!..
   В квартире Митрохиных не спали, и женская часть семьи ожидала возле дверного глазка продолжения событий. Это они подбросили старому татарину дохлую крысу и были веселы от такой проделки. Сам хозяин в глупостях не участвовал, а сидел на кухне и хрустел хорошо поджаренными бычками, выловленными в котловане. Его ужин разделял друг Мыкин, с которым они служили в погранвойсках, тепломер всего района, как он себя называл, будучи бойлерщиком на теплостанции.
   Они перебрасывались незначительными фразами, запивая рыбу содистым пивом, и фразы эти относились к политической ситуации в дружественной Албании, где так мало вкусной и здоровой пищи.
   Илья завернул дохлую крысу обратно в вощеную бумагу, уложил ее переломанное тело в праздничную коробку, перевязал лентами, а затем долго зачеркивал шариковой ручкой надпись «С Днем рождения!». Затем татарин натянул тренировочные штаны с растянутыми коленями, взял коробку с крысой и вышел из квартиры.
   — Эй, мам! — проговорила Елизавета. — А татарин нашу крысу куда-то понес!
   — Ну-ка дай-ка посмотреть!
   Мать слегка оттолкнула дочь и прилипла правым глазом к дверному глазку, рассматривая Илью, ожидающего лифта.
   — Куда он ее потащил?
   — Да кончайте фигней заниматься! — прикрикнул с кухни Митрохин, а Мыкину посетовал на то, что все бабы дуры и с ними не о чем поговорить в долгие часы досуга, а оттого многие мужчины становятся алкоголиками. Затем Митрохин заговорил о новинках в рыболовном деле, о разных блеснах и спиннингах, а напоследок выудил из секретера журнал «Рыболов и обыватель» и открыл его в месте закладки в виде трехрублевой бумажки.
   — Видишь, — указал Митрохин на левую страницу с изображенным на ней хитрым прибором. — Знаешь, что это такое?
   — Нет, — честно ответил Мыкин и зажевал бычком с пережаренным боком.
   — А это — эхолот!
   — И зачем он?
   — А затем, что выплываешь ты на середину озера, включаешь его и он тебе вот на этом экранчике показывает, где залегла рыба и какого она размера. Ты к ее морде подтягиваешь крючок с жирным червячком, она его хвать — и не успела пообедать, как уже трепыхается в лодке!
   Митрохин победно посмотрел на Мыкина и спросил:
   — Ну как?
   — И где ты возьмешь в нашем озере такую рыбу? — поинтересовался Мыкин, выковыривая из зубов застрявшее мясо.
   — А что, помимо нашего пруда в стране нет других водоемов? Это знаешь ли
   — революция в рыболовном деле!
   — И сколько стоит?
   Митрохин наклонился к уху Мыкина и, чтобы не дай Бог не услышала жена, произнес цифру, от которой его другу Мыкину стало неприятно и тот почувствовал, что наелся и еще что бычки рыба невкусная, питающаяся падалью, а оттого сладкая на вкус.
   — Мы в складчину! — успокаивал Митрохин. — А потом поедем на Валдай и с помощью этой штуки наловим целый мешок. А там на рынок Центральный, и приборчик с первого раза окупим, а дальше только прибыль одна и удовольствие!
   Мыкин с минуту воображал картинку новой рыбалки, а затем кивнул в знак согласия.
   На том и порешили, что с зарплаты, скинувшись, приобретут эхолот, а потом при случае испробуют его немедленно.
   Мыкин попрощался с другом за руку и, находясь уже в дверях, нежно оттеснил Елизавету от глазка, отпер дверь и шагнул за порог.
   Как раз отъезжал лифт с татарином, но он в него не успел, беззлобно выругался и вызвал следующий.
   Митрохин, закрыв за другом дверь, прикрикнул для порядка на женщин и велел им готовиться ко сну.
   Уже совсем ночью, лежа под костистым боком мужа, жена шептала ему в самое ухо, что татарин точно вурдалак и куда он потащил дохлую крысу, одному черту известно!..
   Она шептала в ухо мужа так жарко и влажно, что у того замучилось и затомилось в паху и, вспомнив, что завтра суббота, он с удовольствием выполнил супружеский долг, отведя на сие занятие добрых полчаса, отчего жена была преисполнена благодарности и заснула затем сладко. Последнее, о чем она подумала — не подслушивала ли Елизавета их стонов и вскрикиваний, так как девица вступила в полосу полового дозревания, выступившего обильными прыщами на лбу…
   Илья вышел из подъезда и направился к свалке, решив зашвырнуть коробку с дохлой крысой в самые ее зловонные недра. Было уже темно, горела лишь часть фонарей, в сторону города, а по направлению к свалке темень сгущалась, и татарин подумал, что крысу надо было просто спустить в мусоропровод. Но также он подумал, что мусоросборник чистят редко, а за это время крыса разложится и долго будет пахнуть в подъезде мертвой сладостью… Уж лучше на свалку…
   Он побрел по тропинке, проложенной старателями, иногда чувствуя, как под ногами похлюпывает, и уже было собрался остановиться, размахнулся коробкой с крысой на полушаге, как что-то вдруг подхватило упаковку из его рук и, захлопав крыльями, унеслось куда-то в ночь.
   Илья даже не испугался. Он стал как вкопанный и запрокинул голову кверху, словно желая что-нибудь разглядеть или учуять носом, но все было тихо, и лишь пахло кисло — привычной помойкой.
   Илья было уже повернул к дому, как вновь услышал хлопки птичьих крыльев, а затем что-то больно чиркнуло его по правой щеке, а в самое ухо коротко зашипело.
   — У-у, шайтан! — рассердился Илья и потрогал оцарапанное лицо, по которому струйкой стекала кровь. — Шайтан!..
   Держась за щеку, наклоня голову, он поспешил по тропинке восвояси, но тут с разных сторон раздалось похлопывание крыльев, тах-тах-тах, которое в мгновение приблизилось, и опять что-то острое чиркнуло его по бритой голове, очень больно, отчего татарин ойкнул и ускорил шаг.
   — Вороны! — внезапно понял он. — Почему они не каркают?
   Включи сейчас кто-нибудь прожектор и направь его в сторону помойки, этот созерцатель застал бы странную картину. Через свалку бежал старый человек, прикрывая голову руками, а над ним молчаливо вилась туча черных ворон, каждая из которых стремилась зацепить острым клювом какую-нибудь часть тела спешащего, отчего тот взмахивал, отбиваясь, локтями или резко отшатывался.
   Но никто прожектора в сторону свалки не направлял, а потому Илья бежал сквозь темень, слегка подвывая, так как одна из тварей откусила ему кусочек мочки уха и унесла его плоть в поднебесье.
   — Брысь! — шикал татарин и уже видел спасительный рубеж, за который вороны обычно не совались. — Брысь!!!
   Никто не заметил, как окровавленный человек поднялся в лифте в свою квартиру и устремился прямиком в ванную комнату, где осмотрел себя в зеркало, найдя лицо истерзанным вороньими клювами, а одежду попорченной птичьими когтями.
   Он некоторое время сидел на краю ванны, отдыхая и восстанавливая дыхание, потом, решив умыться, открутил ручку крана до отказа, но горячая вода не пошла, как, впрочем, и холодная.
   Илья более не ругался, а принял свою судьбу, какая она есть на этот момент, и внезапно решил отправиться в карьер, умыться в искусственном пруду.
   Татарин достал полотенце, завернул в него кусок мыла и, прихрамывая, вновь погрузился в лифт, спустивший его к первому этажу. Подъезд предлагал своими распахнутыми дверьми выход в темную, почти непроглядную ночь, куда и устремился раненый Илья.
   Он пошел кружным путем, дабы не рисковать и не подвергнуться второму нападению взбесившихся ворон. К слову, он совсем не злился на птиц. Обходя всякие железяки, встречающиеся по дороге, он чувствовал лишь саднящие царапины на теле и кровь, спекшуюся вокруг ран. Ему очень хотелось умыться!
   Воды он не увидел, а почувствовал водоем носом — прохладный в эту осеннюю ночь, но такой привлекательный, способный принести телу облегчение.
   Внезапно вышла луна, и татарин, задрав к небу голову, обнаружил, что сегодня полнолуние и на земном спутнике отчетливо видны рытвины, совсем как на лице человека, переболевшего оспой.
   Илья опустил голову и засмотрелся на лунную дорожку, пересекшую воды карьера от одного берега до другого, и ему внезапно, почти до физической боли в теле, захотелось погрузиться в эту прохладу по горло и поплыть.
   Это желание было столь странным, столь неожиданным для старого татарина, так как с момента гибели Айзы, уже много десятков лет, он никогда и нигде не купался. Ни в морях, ни в речках. А тут вдруг такая непреодолимая сила потянула его к воде, что он стал незамедлительно раздеваться, складывая одежду на большой валун, вросший наполовину в песок. Он снял рубаху, цокнув языком, когда ткань оторвалась от раненного места, затем брюки и, на мгновение замешкавшись, трусы.
   И опять-таки, если бы был свидетель, то он бы увидел бледное голое тело старика, стоящего возле самой кромки воды. Тело было освещено лунным потоком, и подглядывающий удивился бы многообразию не только свежих ран на руках и ногах, но и огромных белых рубцов по всей груди и спине старика, словно тот в давние времена побывал в лапах медведя или был изрешечен осколками.
   Единственное, чего бы не разглядел наблюдающий, — кривой ухмылки старика с взблескивающим из челюсти золотым зубом.
   Татарин поднял руки, словно крылья, и старым лебедем зашел в воду по щиколотку. Вода была холодна, но ее свежесть возбуждала в Илье желание поскорее погрузиться целиком; однако он его удержал, стараясь растянуть удовольствие до последнего, и стоял так, пока щиколотки не привыкли к прохладе…
   Затем он шагнул по колено, опять оборотил лицо к луне, большим желтым шаром возвышающейся над мирозданием, и зачем-то прошептал в ее сторону слова благодарности, и были они на татарском языке.
   Вдруг он почувствовал, как какая-то рыбешка коснулась его ноги, и ощущения от этого сложились приятные, как от ласковой щекотки, и тогда старик шагнул в воду по пояс. Его пах обожгло осенью, а плечи сложились почти к ушам…
   Так он стоял несколько минут, привыкая к холоду, а потом увидел туман, ползущий над самой кромкой воды, ватными клочками, пиротехническим дымом обволакивая тело.
   Это луна выпускает туман, — подумал Илья. — Туман — это лунная борода, так как небесный спутник очень стар и мудр, а оттого у него обязательно должна быть борода.
   Где-то на середине водоема взыграла рыба. Она выпрыгнула из воды и шлепнула серебряным телом о поверхность.
   Как хорошо, — подумал татарин.
   И вдруг то тут, то там из воды стали выскакивать рыбки, плескаться, кто выше выпрыгнет, словно старались искупаться в иной среде, в лунном свете. Через мгновение над озером все заблестело серебром, и тысячи металлических отражений ослепили глаза Ильи. Он шагнул на сей раз широко, остановив свое тело, когда вода достигла кадыка, который поднялся при этом под самую челюсть, невольно открывшуюся от сказочного зрелища рыбьего танца, и потекли в открытый рот туманные вереницы, опускаясь внутрь души ароматами отцветающего времени, запахом умершей листвы и терпкостью лесных костров.
   — Ах! — произнес Илья, когда стайка рыбок запрыгала возле самого его лица, касаясь тельцами щек, а некоторые, самые отважные, проносились в полете над бритой головой, царапаясь нежными животиками о жесткую поросль.
   Откуда здесь такие рыбы? — подумал Илья напоследок. — Здесь же только бычки водятся…
   Еще он подумал незначительно о том, что мыло осталось на берегу, но тут же забыл и об этом…
   Ему было очень хорошо. Его тело расслабилось, он весь созерцал вибрирующий вокруг него мир, сам завибрировал, испытывая небывалое счастье всеми органами, всеми клеточками, и от всего этого, от небывалого восторженного подъема решительно сделал последний шаг в непроглядную глубину, нырнул и превратился в рыбу…
 

2. УЧАСТКОВЫЙ

   Капитан Синичкин, сорока четырех лет, участковый милиционер Пустырок, получивший капитанское звание всего шесть недель назад, обход своей территории начинал обычно со свалки, которую начальник отделения майор Погосян называл не иначе, как рассадником криминогенной заразы, портящим все показатели почти благополучного района.
   Перед началом инспектирования местности капитан Синичкин выпивал с утра стакан кефира и только, так как пытался бороться с полнотой, скопившейся почему-то особенно в ляжках, заставляя их, жирные, тереться друг о друга. К концу дня кожа обычно воспалялась и зудела до утра натертой мозолью.
   Жена капитана ежевечерне мазала полную плоть мужа специальной мазью, купленной у подруги за приличные деньги, так как та рассказывала, что добывает мазь у одной старушки, которой почти сто лет и которая одна знает рецепт чудотворной мази, замешанной, как говорит сама старуха, на живой клетке.
   — Что мы будем делать, когда старуха помрет? — спрашивала жена мужа. — Сказала старая, что рецепт с собой в могилу унесет!
   И действительно, мазь приносила Синичкину к утру облегчение, так что он мог безболезненно натянуть на себя форменные брюки и работать до вечера.
   — Не знаю, — пожимал плечами супруг, но на всякий случай, на силе воли, принимался худеть, выпивая с утра стакан нежирного кефира.
   Следующее принятие пищи он планировал на два часа дня, решая обходиться на обед отрубевым хлебом с куском нежирной колбасы и цветочным чаем. На вечер же предполагался все тот же кефир, но с какой-нибудь булочкой, намазанной растительным маргарином.
   Но на обеде его диета, его мечты о глобальном похудании обычно заканчивались, так как отделение милиции, в котором он имел честь служить, почти на восемьдесят процентов состояло из армян. В обед офицеры-армяне собирались за одним столом, раскладывая на нем всякую кавказскую всячину: и хошлому — вареную телятину, и бастурму — вяленую баранину, нарезанную тонкими ломтиками, просвечивающими спелым гранатом, и аджапсандали — овощное рагу со специями, от которых становилось хорошо на душе, и долму — мясной фарш, сваренный в завернутом виноградном листе, маринованном в уксусе; и запивалось все это хорошим чаем — единственным, что было на столе не армянским, так как многие любили чай «Lipton» — черный иностранный, с лимоном.
   Капитан Синичкин пытался было есть свой отрубевый хлеб с колбасой, но тут же в его сторону неслись презрительные «вай-ну», да и запах от армянского стола столь мучил ноздри многообразием ароматов, а слюна заполоняла все ротовые окрестности, что участковый не выдерживал и, махнув в сердцах на диету, хватал с тарелки огромный кусок мяса и жевал его с великой грустью, какая бывает от несбывшихся надежд.
   — Вот и молодца! — хвалил начальник отделения, когда в желудке капитана находила свое место значительная часть армянских продуктов. — Молодца!.. А то как работать станешь на одном кефире? — И сам отвечал: — Плохо. А мы тебя в звании понизим. Отдадим твою звездочку Карапетяну, а то он двадцать лет все прапорщик. Есть надо хорошо! Понял?
   — Так точно, — с еще большей грустью отвечал Синичкин, так как вспоминал свои болезненные ляжки и многословные укоры жены.
   Исподволь рассматривая фигуру своего начальника Погосяна, он несколько ему завидовал, так как у низенького армянина все в фигуре развивалось нормально. Короткие ножки были худы и кривы, а потому тереться ляжками не могли. Все излишние калории скапливались там, где им и положено, а именно в животе, мячик которого Погосян называл комком нервов.
   — Комок невров! — с гордостью произносил армянин, коверкая слово, либо по незнанию, либо нарочно, и поглаживал свой живот с уважением.
   Остальные в отделении тоже были толсты животами, за исключением молодежи, которой по званиям полагалось быть стройными, и Синичкин часто задумывался о том, что он не такой, как все, и отчего это с ним происходит.
   От таких раздумий он все время находился в состоянии меланхолии и грусти, что не укрывалось от бдительного ока майора Погосяна.
   — Может быть, ты еврей? — доверительно спрашивал начальник. — Ты не таись, евреи тоже древняя нация!..
   — Да какой я еврей? — удивлялся капитан, вспоминая, что все его родственники из Смоленской области и все они были Синичкиными, а по матери и вовсе Козловы. — Русский я, — и тяжело вздыхал.
   — А отчего грустный и вялый такой? — допрашивал командир. — Русский человек бодр на подъем и весел душой! Вон, посмотри на Зубова, любо-дорого поглядеть! Улыбка с лица не сходит! — и косился на Зубова, скаля при этом рот, набитый металлическими зубами.
   Надо заметить, что старшина Зубов был таким же чистокровным армянином, как и Погосян, звался тридцать лет не Зубовым а Зубяном, но женился на русской жене, отец которой, состоя в дворянском звании, поставил непременное условие, чтобы милиционер исправил фамилию на русскую, так как кавказцев в его роду только не хватало!
   Видимо, Зубян крепко любил русскую Василису, так как окончание фамилии облагообразил на «ов» и в паспорте в графе национальность получил подарок — русский!
   Восемьдесят процентов отделения ржало над вновь испеченным Зубовым, так как старшина был темен лицом, черняв волосами, а из-под узкого лба на синее от щетины лицо спадал огромный, многоярусный нос, из которого торчали в разные стороны жесткие волоски и, несмотря на частое состригание маникюрными ножницами Василисы, росли стремительно, как бамбук под солнцем. Да и имя у старшины осталось далеко не славянское, а гордое, как горная вершина, — Аванес!
   Но майор Погосян издевательски называл гордого Аванеса Иваном, заставляя того злиться, наливаться кровью, как индюк, и поправлять начальника, впрочем вежливо:
   — Аванес я, господин майор!
   — А твоя жена умеет плов готовить?
   — Нет, — мотал головой Зубов.
   — А пельмешки?
   — Трех видов! — с гордостью отвечал Зубов, не ожидая примитивного подвоха.
   — Вот видишь, — расплывался в металлической улыбке майор. — Русский ты, коли твоя жена армянскую кухню не знает, а пельмешки готовит! Трех видов!.. Пшел вон, Зубов Иван!.. А вы, господин Синичкин, извольте приступить к обходу вверенной вам территории!
   — Слушаюсь, господин майор! — вытягивался грустный Синичкин в подобие струны и отбывал из отделения на волю. Он шел, терся ляжкой о ляжку, переваривал армянский обед и жалел Зубова, которому доставалось на дню по пять раз от каждого из армян в милицейской форме за смену национальной ориентации.
   Итак, субботним днем капитан Синичкин, как всегда, начал обход территории со свалки, проходя по тропинкам старателей, следя, чтобы не оступиться и не извозить в помоях начищенные до блеска сапоги.
   Свалка милиционеру нравилась, как часть привычного ландшафта. Так люди любят свою маленькую Родину — село, деревню, городской двор… Все в ней, в свалке, было гармонично. И кучи старого тряпья, сброшенные с грузовика обществом «Армия спасения» за ненадобностью даже самому нищему населению страны, и люди, копающиеся в этих кучах, и слабо тлеющие костерки с вьющимися дымками, разносящими по округе запахи, которые не поддаются классификации. А не нравились Синичкину лишь продуктовые навалы, где гнила и бродила фруктовая и овощная тухлятина. От этих неприятных процессов над пузырящимися холмами кружили, поблескивая зелеными брюшками, рои мух, которые иногда залетали в форточку квартиры капитана и лазали по фруктам свежим. В такие мгновения Синичкин представлял себя микроскопом и ему казалось, что на спелом яблоке, на его красном боку, мерзкая муха отложила свои невидимые личинки. Тогда милиционер вооружался мухобойкой и дрался до полной победы, до поголовного истребления семейства мушиных в его частной квартире.
   В столь ранний час на свалке не наблюдалось особого оживления, и Синичкин рассчитывал миновать этот участок быстро и без особых хлопот. Он уже было достиг границы помойки, как услышал выстрел.
   Духовушка, — определил он. — «Ижовка»!
   Выстрел повторился, и капитан пошел на него, убыстряя шаг, вытягивая шею, стараясь еще издалека узнать стрелка. Над головою пронеслась черная туча пустырских ворон, и Синичкин прикрыл фуражку руками, чтобы не попортили новую ткань с лету.
   Раздался третий выстрел, и милиционер, проворно забравшись на кучу какого-то мебельного хлама, отыскал взглядом стрелка и определил в нем Мыкина, работника теплоцентрали, перезаряжающего ружье.
   Так и есть, «Ижовка»! — удовлетворенно кивнул головой Синичкин, вытащил из кармана свисток и несильно дунул в него, для проформы одной, да и чтобы уши не заложило самому. Он знал, что Мыкин не побежит, что у него имеется разрешение на духовушку, просто поболтать хотелось и узнать перспективы на включение отопления в этом осенне-зимнем сезоне.
   — А, привет, Караулыч! — поздоровался Мыкин, целясь в жирную ворону, раздирающую в этот момент на мясо дохлую крысу, которая почему-то наполовину торчала из праздничной коробки со сбившимися лентами.
   — Я — Михалыч, — поправил Синичкин. — Охотимся?
   — Помаленьку! Вишь, тварь какая жирная!
   И Мыкин нажал на курок. Пах!.. Пулька попала прямо в середину черного тела, и ворона, взмахнув черными крыльями, закружилась на месте, совсем еще не убитая, а только раненная, закаркала, роняя с клюва кровавые капли, и засмотрелась на стрелка, который с легкой брезгливостью перезарядил оружие и еще раз прицелился.
   — Ишь, глазеет! — прокомментировал он и вновь выстрелил.
   Ворону отбросило в сторону, она сипло каркнула в последний раз, дернула когтистой лапой, и глаза ее остекленели, выдавая пришедшую смерть.
   — И чего ты их стреляешь? — поинтересовался Синичкин. — Ты вроде больше по рыбной части?
   — С пяти утра каркали, суки! Спать не давали! А сегодня суббота…
   Мыкин порылся в кармане и выудил из него спичечный коробок.
   — Вот что я нашел, Караулыч!
   И раскрыл коробок. В нем лежал кусочек чего-то с капелькой зачерневшей крови на серой плоти.