Страница:
Жан Ломбар
Агония
Теодору Жану
Тому, кто с некоторыми другими, несмотря на неприязнь и неблагодарность, остался другом прежних дней.
Жан Ломбар
"Зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдет в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится".
(Апокалипсис, XVII, 8).
От издательства
Уважаемые читатели!
Издательство «OCTOPRINT» получило огромное количество писем после выпуска первых оке томов исторического сериала «ЛЕГИОН». Никто из авторов этого проекта не мог ожидать такого успеха и огромного читательского интереса к нашему сериалу. При обсуждении тиража: мы остановились на 50 000 экземплярах каждого тома, о чем и уведомили Вас в вступлении к «ВИЗАНТИИ». Но после издания «АТИЛЛЫ»: стало совершенно ясно, что при определении тиража мы ошиблись. Мы начали получать письма, поток которых рос от тома к тому. Основной вопрос, который нам задавали, звучал так: где и как можно приобрести первые тома «ЛЕГИОНА»? И если на вопрос где, мы однозначно отвечали – Москва, фирма «ИРИС», то на вопрос как, ни мы, ни наш, постоянный партнер и официальный дилер – книготорговая фирма «ИРИС», уже ответить были не в состоянии. Ведь тиражи первых томов сразу же разошлись, а заявки идут и идут. Тираж сериала оказался явно недостаточным, а издательство оказалось перед дилеммой: или выполнить просьбы читателей и резко увеличить тиражи каждого тома, или работать над спланированной издательской программой 93–94 года, ведь «ЛЕГИОН» является составной частью обширного проекта, который, как мы надеемся, вызовет не менее бурный интерес наших читателей. Совместно с фирмой «ИРИС» мы нашли компромиссное решение проблемы: издательство «OCTOPRINT» продолжает разработку собственной издательской программы, а московское издательство «ВКФ» приобрело право на лицензионное издание тиража «ВИЗАНТИИ», и, если наш опыт окажется успешным, то будут допечатаны и последующие тома. Итак, уважаемые наши читатели, с января 1994 года многие из Вас смогут приобрести «ВИЗАНТИЮ» и, мы надеемся, остальные тома так полюбившегося Вам сериала «ЛЕГИОН».
С уважением,
Издательство «ОСТО PRINT»
Издательство «ВКФ»
Москва, декабрь 1993 года
Издательство «OCTOPRINT» получило огромное количество писем после выпуска первых оке томов исторического сериала «ЛЕГИОН». Никто из авторов этого проекта не мог ожидать такого успеха и огромного читательского интереса к нашему сериалу. При обсуждении тиража: мы остановились на 50 000 экземплярах каждого тома, о чем и уведомили Вас в вступлении к «ВИЗАНТИИ». Но после издания «АТИЛЛЫ»: стало совершенно ясно, что при определении тиража мы ошиблись. Мы начали получать письма, поток которых рос от тома к тому. Основной вопрос, который нам задавали, звучал так: где и как можно приобрести первые тома «ЛЕГИОНА»? И если на вопрос где, мы однозначно отвечали – Москва, фирма «ИРИС», то на вопрос как, ни мы, ни наш, постоянный партнер и официальный дилер – книготорговая фирма «ИРИС», уже ответить были не в состоянии. Ведь тиражи первых томов сразу же разошлись, а заявки идут и идут. Тираж сериала оказался явно недостаточным, а издательство оказалось перед дилеммой: или выполнить просьбы читателей и резко увеличить тиражи каждого тома, или работать над спланированной издательской программой 93–94 года, ведь «ЛЕГИОН» является составной частью обширного проекта, который, как мы надеемся, вызовет не менее бурный интерес наших читателей. Совместно с фирмой «ИРИС» мы нашли компромиссное решение проблемы: издательство «OCTOPRINT» продолжает разработку собственной издательской программы, а московское издательство «ВКФ» приобрело право на лицензионное издание тиража «ВИЗАНТИИ», и, если наш опыт окажется успешным, то будут допечатаны и последующие тома. Итак, уважаемые наши читатели, с января 1994 года многие из Вас смогут приобрести «ВИЗАНТИЮ» и, мы надеемся, остальные тома так полюбившегося Вам сериала «ЛЕГИОН».
С уважением,
Издательство «ОСТО PRINT»
Издательство «ВКФ»
Москва, декабрь 1993 года
Предисловие
В прекрасном предисловии, которым Поль Маргерит украсил новое издание «Византии», он в нескольких сильных и сжатых страницах сказал о Жане Ломбаре все, что следовало сказать. С увлечением друга и проницательностью критика он изобразил Жана Ломбара, как человека и как писателя. Поэтому мне остается добавить очень немного.
Он был из рабочей среды и сам создал себя. Я хочу, между прочим, указать на одну истину. Чем дальше мы идем вперед, тем чаще все, выделяющееся из всеобщего ничтожества, силой мыслительной или социальной своей силой, исходит из народа. Именно в народе, еще девственном, несмотря на разврат, в который его вовлекают, сохранилась древняя мощь нашей расы. Все аристократии умерли. Наши буржуазные круги, обессиленные роскошью, терзаемые раздражающими аппетитами, дают слабые отпрыски, не способные к труду и настойчивости. Жан Ломбар, утонченный поразительной работой ума, сохранил в себе от пролетариата твердую веру народа, его сильный энтузиазм, грубое упорство и простодушную веру в благодетельную справедливость будущего. И это помогло ему прожить свою жизнь, слишком короткую по числу лет и слишком долгую и тяжелую по той борьбе со страданиями и нуждой, которую он вынес.
Мне было больно, что Анатоль Клаво, добросовестный и честный ученый, в котором Нормальная Школа не могла подавить смелости и широты ума, отнесся настолько сурово к Жану Ломбару, что бесповоротно не признал его большой и жестокий талант.
Пусть он прочтет Агонию.
Может быть, он был неприятно поражен варварским, буйным, безумно-многоцветным стилем, выкованным из технических терминов, точно заимствованными из справочных словарей по античной древности. Но он признает, что, несмотря на недостаток вкуса и отсутствие меры, в этом стиле есть широкий размах и великолепная звучность в нем, стук броней в битве, стремительный бег колесниц, даже сильный запах крови и диких зверей, запах времен, которые воскрешает Ломбар. Он признает еще в особенности ту силу человеческих видений, своего рода исторической галлюцинации, благодаря которой этот плебей понял и восстановил картину гнилой цивилизации Рима в эпоху Элагабала. Произведение величественное и жестокое, великолепное в своем однообразии… Вереницы людей проходят в судорожных движениях оваций, в суровых позах воинских шествий, в волнующих чувства процессиях бесстыдных религий, в стремительном потоке восстаний. Это безумно и мрачно, полно криков и печально: целый народ теней, вызванный необузданной силой из небытия.
Агония – это Рим, завоеванный и оскверненный сладострастными и свирепыми культами Азии; это непристойный триумфальный въезд прекрасного Элагабала, в золотой митре, с румянами на щеках, окруженного сирийскими жрецами, евнухами, нагими женщинами и безбородыми фаворитами; это – поклонение Черному Камню, идолу, объединяющему в себе два пола, гигантскому священному Фаллосу, вознесенному на престол во всех дворцах и храмах среди изумительной проституции императриц и принцесс, неистовая похоть обезумевшего народа, колоссальное, все разрушающее ироническое безумие, разливающееся в избиениях христиан, в яростных криках цирка и в пожарах.
Не следует, однако, думать, что писатель ограничивается описанием храмов, архитектуры, кровавых церемоний и изображением странных обрядов и гнусных нравов. Конечно, Жан Ломбар – ученый. Он знает все до малейших предметов, которые украшали какой-нибудь угол триклиния богатого римлянина, знает название драгоценной материи, которая едва прикрывает наготу женщин и юношей; он не забывает ни одного документа, ни одного характерного явления, воскрешающего минувшее. Но в этом изумительном ученом, который переживает целую пластическую эпоху, скрыт глубокий мыслитель; он наблюдает и разъясняет человеческие страсти на отдаленном и еще не вполне ясном фоне истории; он умеет образы людей в золотых доспехах византийцев и в длинных одеяниях Азии очеловечить вечными истинами. И как жаль, что этот визионер, который читает тайны, как на стертых камнях храмов, так и в сердцах людей, не мог закончить свою Аффамею, эту социальную книгу, в которой он в ужасающих красках запечатлел бы историю нашего времени, подобно тому, как чертами крови, железа и огня он запечатлел историю Рима в эпоху упадка.
Агония будет иметь такой же успех, как имела Византия, быть может, еще больший, как произведение более сильное в своем построении, более шумное и разнообразное и с более дикими чертами эротизма. Ломбар, отличавшийся упорным трудолюбием, был человеком великой чистоты душевной, но он не отступал перед смелыми картинами, потому что он хотел постигнуть истину до самых ее глубин, не боясь смутить щепетильность одних или подействовать возбуждающе на других. Увы! Он не примет заслуженную радость победы, а в борьбе он узнал только тоску и часы тяжелых разочарований.
Печальны те литературные условия, в которых борются писатели наших дней… Отвратительно меркантильная пресса превратила произведения нашего духа в объект рекламы и с руками, полными золота, заставляет гениального бедняка идти в ее конторы… Критика безучастна и связана по рукам и ногам… Невежественная публика не знает, к кому ей идти и потому инстинктивно тянется к глупому и гнусному… Этого слишком достаточно для процветания ничтожеств и гибели талантов… Но следует также сказать, что писателей слишком много. И их толпа тесна, груба и эгоистична. Крики боли и призывы отчаяния исчезают в общем вопле. Каждый за себя! Других мы не знаем; некогда. Есть время только подумать о своих интересах, о своей рекламе и, о своей жизни, за которую идет борьба. Появляется слишком много книг, и сорные травы, которых никто не вырывает и которые разбрасывают по всем направлениям ветра свои семена, заглушают прекрасные цветы, выросшие в их смертельной тени!.. И хорошо еще, если среди кладбищ погребенных произведений время от времени воскресает чье-нибудь создание и по прочным ступеням бессмертия восходит такое дорогое и славное имя, как имя Жана Ломбара!
Октав Мирбо.
25 сентября 1901 года.
КНИГА I
I
Корабль равномерными ударами весел бороздил сапфировое пенящееся море, и красный парус едва округлялся в царящей вокруг тишине, ее не нарушал никакой звук: ни призывы экипажа, ни песня гребцов на рядах скамеек под мерный такт жезла гортатора; а путешественники, облокотясь о борта судна, мечтали безмолвно.
То были: римлянин, два грека, кипрский купец, александриец, несколько италийцев, возвращающихся из восточных портов. Хотя и утомленные долгим путешествием, остановками по берегам, ночами, протекшими над указаниями звезд, они привыкли любить это море, с которым теперь предстояло им расстаться с сожалением. И поэтому перед их глазами еще виднелись города на утесах и берегах, храмы, моря, пересеченные островами, сожженными солнцем и истерзанными бурями, – краски всех оттенков, от серебристо-белого до огненно-красного вперемесь с синим и зеленым.
Под взглядом прореты, который на носу корабля следил за горизонтом, одни матросы налегли на реи, другие натягивали парус, и корабль запрыгал по волнам к еще невидимому берегу, с прямо стоящими римскими знаменами, которые капитан-магистр приказал укрепить на палубе.
Море, бледное, зеленое, темно-синее, было испещрено стаями длиннокрылых птиц. Небо, совсем белое на горизонте и лазурное в зените, испещренное медленно плывущими облаками, раскинулось беспредельной пустотой, и морская гладь дышала печально торжественной тишиной, спокойной грустью, почти чарующей.
Коснувшись песчаного дна, корабль, высоко подняв носовую часть, остановился на миг. Тогда гортатор поднял жезл, и содрогнувшиеся на скамьях гребцы возобновили свою песню в ритме, более резком, более неровном. И весла равномерно стали подниматься и опускаться, унося корабль на вздымающейся пене меловой белизны и под резкими движениями руля в руке кормчего-губернатора – в красной войлочной шапке на голове.
Теперь путешественники беседовали медленно под очарованием путешествия и в предчувствии близости берега, возвещаемого уже совсем иной качкой, чем было в открытом море. Магистр, сидя на своем троне, подавал знаки матросам; невольники, появляясь из квадратных люков, выбрасывали на палубу товары, тюки тканей и кож, сундуки, украшенные медью и слоновой костью, круглые ящики с книгами в свитках, сильно пахнущие благовония.
С открытой головой и шеей, в шелковистой лацерне поверх короткой туники и узкой субукулы с рукавами, Атиллий, стоя, смотрел на приближающуюся землю. На его пальцах были кольца с рубинами и сапфирами, сандалии из красной кожи у ступни украшались серебряными солнцами; тонкая рыжевато-белокурая борода волнисто окаймляла лицо, озаренное зеркальным светом его глаз, черно-фиолетовых, красивого разреза; и их блеск противоречил общему выражению лица – ни изнеженный, ни мужественный, скорее инертный.
Мадех направился к нему. Он был в азиатской желтой волочащейся одежде, с широкими рукавами с черными полосами, в митре на завитых кудрях, на ногах коричневые сандалии с ремнями, идущими от подошвы и обвивающими лодыжки ног, в ушах золотые кольца, а на груди, покрытой холстом с красными и желтыми полосами, амулет, – черный камень в виде конуса.
Берег, покрытый тенью деревцев, восстал в розоватом свете; целый город выступал из горла скал, с храмами, арками, желтыми домами, массой зелени, лесами пиний, взъерошенных вдали, а на подходе к нему – рейд, наполненный судами с цветными парусами, покоящими свою тень на округлой ростре. Другие суда шли под парусами. Горожане в туниках и в белых развевающихся тогах стремились к набережным; дети бежали к воде по берегу, на котором мелкие камни светились на мягком песке, а в мощном шуме голосов и окруженные движением пыли солдаты – целая манипула – звеня мечами и прямоугольными щитами о свои кирасы и железные поножи, выходили с форума.
Между доками голос гортатора, повеселевший, слышался вместе с песнью гребцов; на палубе, теперь совсем оживленной, отдавал приказания магистр; губернатор с кормы отвечал прорете, сидевшему на носу судна, а пассажиры готовились сходить на берег. Двое греков с роскошными черными бородами слушали рассказ кипрского купца, изображавшего жестами свою ссору с невольником, а александриец – короткий, толстый, в полосатой коричневой одежде с калаприкой, с опущенными крыльями на голове – отвел в сторону Мадеха, почтительно, осторожно, угадывая в нем жреца Солнца.
– И ты тоже, и ты идешь в Рим, как и я, как Арист и Никодем, эти греки! Твой господин кажется печальным, тогда как мы все рады увидеть город, омываемый Тибром, но не имеющий очарования Александрии. Знаешь ли ты Александрию? Если я иду в Рим, то для того, чтобы сравнить его с моим городом, куда я вернусь скоро, потому что Рим, не правда ли, место погибельное для людей, желающих остаться благоразумными, каким должен быть я, Амон.
И так как он продолжал говорить многоречиво и даже дернул его за широкий рукав, чтоб привлечь внимание, то Мадех покачал головой и отошел от него к Атиллию; тот по-прежнему, глядя перед собой, стоял неподвижно на палубе корабля, который вели теперь на буксире два небольших судна в порт Брундузиума, еще загроможденный камнями и сгнившими судами, которые некогда велел здесь затопить Цезарь. Обрисовывалась близость города: рыбаки чинили свои сети на берегу, усеянном обломками досок; в глубине открытой маленькой бухты плотники строгали мачты и доски; на высоких кормах причаленных к берегу кораблей сушились одежды, рабы с лоснящимися торсами, с напряженными мускулами наполняли камнями промежутки между двумя стенами мола, терзаемого волнами, и глыбы, падая, звенели.
Атиллий и Мадех сели в барку с кормовой фигурой, придававшей ей сходство с гигантской лирой, и понеслись среди скопления кораблей. Тут были и триремы с короткими мачтами, годные для войны, с рядами ритмично движущихся весел; катафракты с палубой и афракты без палубы; только-только пришедшие купеческие суда или готовящиеся отплыть; актуарии, служившие для быстрых переходов или для открытий; фазелы, которые приходят из Кампании и имеют форму веретена; кашеры и келоксы, совсем круглые гаулы, курбиты в форме корзин, гиппагоги для перевозки лошадей; наконец, неутомимые либурны, которые встречались всюду и победно поднимали свои паруса во всех портах Римской Империи.
К лодкам путешественников стали примыкать другие лодки: продавцы тканей и фруктов, кричащие о своих товарах, посланцы от гостиниц, почти все греки, хозяйки проституток, с ужасно накрашенной старой кожей, приглашающие остановиться в лупанарах Брундузиума.
Атиллий оставался безмолвным. Но Мадеху, на миг ожившему, грезился его родной сирийский городок, откуда увлек его римский легион, покаравший восстание азиатов и разлучивший его с другом, незабвенный облик и имя которого исчезли от него, быть может, навсегда… Потом легион отдал его богатой семье Атиллиев; один из их предков был префектом Рима, и они, разделяя судьбу Мезы, бабки Элагабала, сделались совсем азиатами… Сестра Атиллия, которой он тоже прислуживал и маленькие жестокие руки которой часто причиняли ему боль, эта сестра была теперь при Сэмиас, матери юного и чарующего Императора, уже посвященного Солнцу. Весь Эмесс видел его в длинной и сверкающей одежде жреца из пурпура златотканного, в тиаре и драгоценных геммах! Он, Элагабал, сын Сэмиас, поклонялся Солнцу, как символу Жизни, все наполняющей, все одушевляющей и скрывшей свою силу в Черном Камне, силу мужского начала; и Мадех так же, как и многие другие, принес жертву Богу, отдав себя Атиллию, потому что мужская любовь, в религиозном значении, была его посвящением сирийскому культу.
С нежностью Мадех смотрел на Атиллия, давшего ему свободу, и эти летучие воспоминания не вызвали в нем и тени сладострастного чувства. Он думал о том, что юный Элагабал шел в Рим после победы в Эмессе, вместе с Сэмиас и Мезой, со свитой жрецов и загадочными магами, с целой армией детей Востока и римских семей, присоединившихся к его делу, и что ему, Мадеху, предстоит необычная жизнь вместе с Атиллием, которого новый Император послал к сенату известить о его восшествии на престол. Насколько отраднее было бы небо Эмесса и дворец его господина, выходящий на аллею кактусов, с садами на террасах из красной земли, наполненных цветами, громадными, как луны, лотосами, розами, лилиями! Ленивый телом, но гибкий умом, он был склонен к грезам, как все люди Востока. И потому деятельность Рима его пугала, и он инстинктивно предпочел бы жизнь там, с тихими наслаждениями и покоем, с жертвоприношениями Солнцу, сирийскому Богу в образе Черного Камня, финикийскому Богу Хел, критскому Богу Алелиос, гальскому – Белен, ассирийскому – Бел, греческому – Гелиос и римскому Богу Соль, которого Империя отныне будет чтить под именем Элагабала…
Город, к которому они подошли, своими узкими улицами и домами из красного и желтого кирпича напоминал сеть, испещренную квадратами форумов и садов, дворцов с колоннадами, арками, бронзовые барельефы которых сияли на ярком солнце, термами с портиками, храмами, двумя казармами с трофеями на красных и желтых пилястрах, гостиницами и лавками утвари, тканей и припасов, необычайно оживленными издали. Город кишел деловыми италийцами, – иные из них взвешивали в горсти руки образцы зерна, – моряками, с песнями, выходившими из термопол, харчевен, где они пили подогретые напитки, патриции, направлявшиеся в бани в сопровождении шумной свиты паразитов. Богатые матроны пряли, лежа в закрытых носилках, оконца из слюды которых ярко блестели; вольноотпущенники проталкивались среди рабов, перед которыми они были горды, и среди медленно гуляющих граждан, перед которыми они оставались смиренными; купцы громко разговаривали; среди белых тог и полосатых туник с бахромой или с пурпурной каймой жрецы своей длинной одеждой, фиолетовой, желтой или красной подметали тротуары, вышиною в фут; мерно покачивали своими грудями проститутки с набеленной шеей, ярко накрашенными губами и бровями, соединенными в одну линию антимонием; и дети, голые от бедер до ступни, в одной только куртке, изодранной на плечах, на груди и на животе, бегали и подставляли ножку иностранцам в деревянных, очень высоких сандалиях, обращавших на себя внимание колыханием их открытых округленных частей тела.
Атиллий и Мадех прошли через перекресток, вымощенный острыми камнями и покрытый корками лимонов и дынь, мясистыми ломтями тыкв рядом с валявшимися тут же алыми стручками перца. Вокруг открыты были лавки, украшенные мозаиками и фресками, с именами владельцев, выписанных большими красными буквами над сводом двери. Из булочной шел дым от горячего очага; два осла вертели жернова, и движение их кругов проходило перед глазами, чередуясь с печальными фигурами животных, их прямыми ушами над глупыми мордами. В красильной работники мяли ногами ткани в чане и чесали сукно для плащей, а хозяин нагружал на человека, мокрого от пота, корзину, из которой текла краска. В стороне, в полусвете мастерской, выступали формы нагих тел, расположенные на полках и привязанные веревками к стене, – ваятель размещал идолов, маски из обожженной глины и бюсты с застывшей судорогой на лице. На углу перекрестка учитель школы, бедно одетый в шерстяную тунику с заплатами, писал мелом на короткой аспидной доске, посреди кучки учеников, запинавшихся в варварской латыни. В это время подошла женщина с хнычущим ребенком; она поручила его педагогу, почтенный взор которого остановился на миг на ученике, и бросила ему несколько мелких монет, тотчас же опущенных им в пояс туники, вздувшейся в этом месте над худобой его живота, по-видимому, пустого.
То были: римлянин, два грека, кипрский купец, александриец, несколько италийцев, возвращающихся из восточных портов. Хотя и утомленные долгим путешествием, остановками по берегам, ночами, протекшими над указаниями звезд, они привыкли любить это море, с которым теперь предстояло им расстаться с сожалением. И поэтому перед их глазами еще виднелись города на утесах и берегах, храмы, моря, пересеченные островами, сожженными солнцем и истерзанными бурями, – краски всех оттенков, от серебристо-белого до огненно-красного вперемесь с синим и зеленым.
Под взглядом прореты, который на носу корабля следил за горизонтом, одни матросы налегли на реи, другие натягивали парус, и корабль запрыгал по волнам к еще невидимому берегу, с прямо стоящими римскими знаменами, которые капитан-магистр приказал укрепить на палубе.
Море, бледное, зеленое, темно-синее, было испещрено стаями длиннокрылых птиц. Небо, совсем белое на горизонте и лазурное в зените, испещренное медленно плывущими облаками, раскинулось беспредельной пустотой, и морская гладь дышала печально торжественной тишиной, спокойной грустью, почти чарующей.
Коснувшись песчаного дна, корабль, высоко подняв носовую часть, остановился на миг. Тогда гортатор поднял жезл, и содрогнувшиеся на скамьях гребцы возобновили свою песню в ритме, более резком, более неровном. И весла равномерно стали подниматься и опускаться, унося корабль на вздымающейся пене меловой белизны и под резкими движениями руля в руке кормчего-губернатора – в красной войлочной шапке на голове.
Теперь путешественники беседовали медленно под очарованием путешествия и в предчувствии близости берега, возвещаемого уже совсем иной качкой, чем было в открытом море. Магистр, сидя на своем троне, подавал знаки матросам; невольники, появляясь из квадратных люков, выбрасывали на палубу товары, тюки тканей и кож, сундуки, украшенные медью и слоновой костью, круглые ящики с книгами в свитках, сильно пахнущие благовония.
С открытой головой и шеей, в шелковистой лацерне поверх короткой туники и узкой субукулы с рукавами, Атиллий, стоя, смотрел на приближающуюся землю. На его пальцах были кольца с рубинами и сапфирами, сандалии из красной кожи у ступни украшались серебряными солнцами; тонкая рыжевато-белокурая борода волнисто окаймляла лицо, озаренное зеркальным светом его глаз, черно-фиолетовых, красивого разреза; и их блеск противоречил общему выражению лица – ни изнеженный, ни мужественный, скорее инертный.
Мадех направился к нему. Он был в азиатской желтой волочащейся одежде, с широкими рукавами с черными полосами, в митре на завитых кудрях, на ногах коричневые сандалии с ремнями, идущими от подошвы и обвивающими лодыжки ног, в ушах золотые кольца, а на груди, покрытой холстом с красными и желтыми полосами, амулет, – черный камень в виде конуса.
Берег, покрытый тенью деревцев, восстал в розоватом свете; целый город выступал из горла скал, с храмами, арками, желтыми домами, массой зелени, лесами пиний, взъерошенных вдали, а на подходе к нему – рейд, наполненный судами с цветными парусами, покоящими свою тень на округлой ростре. Другие суда шли под парусами. Горожане в туниках и в белых развевающихся тогах стремились к набережным; дети бежали к воде по берегу, на котором мелкие камни светились на мягком песке, а в мощном шуме голосов и окруженные движением пыли солдаты – целая манипула – звеня мечами и прямоугольными щитами о свои кирасы и железные поножи, выходили с форума.
Между доками голос гортатора, повеселевший, слышался вместе с песнью гребцов; на палубе, теперь совсем оживленной, отдавал приказания магистр; губернатор с кормы отвечал прорете, сидевшему на носу судна, а пассажиры готовились сходить на берег. Двое греков с роскошными черными бородами слушали рассказ кипрского купца, изображавшего жестами свою ссору с невольником, а александриец – короткий, толстый, в полосатой коричневой одежде с калаприкой, с опущенными крыльями на голове – отвел в сторону Мадеха, почтительно, осторожно, угадывая в нем жреца Солнца.
– И ты тоже, и ты идешь в Рим, как и я, как Арист и Никодем, эти греки! Твой господин кажется печальным, тогда как мы все рады увидеть город, омываемый Тибром, но не имеющий очарования Александрии. Знаешь ли ты Александрию? Если я иду в Рим, то для того, чтобы сравнить его с моим городом, куда я вернусь скоро, потому что Рим, не правда ли, место погибельное для людей, желающих остаться благоразумными, каким должен быть я, Амон.
И так как он продолжал говорить многоречиво и даже дернул его за широкий рукав, чтоб привлечь внимание, то Мадех покачал головой и отошел от него к Атиллию; тот по-прежнему, глядя перед собой, стоял неподвижно на палубе корабля, который вели теперь на буксире два небольших судна в порт Брундузиума, еще загроможденный камнями и сгнившими судами, которые некогда велел здесь затопить Цезарь. Обрисовывалась близость города: рыбаки чинили свои сети на берегу, усеянном обломками досок; в глубине открытой маленькой бухты плотники строгали мачты и доски; на высоких кормах причаленных к берегу кораблей сушились одежды, рабы с лоснящимися торсами, с напряженными мускулами наполняли камнями промежутки между двумя стенами мола, терзаемого волнами, и глыбы, падая, звенели.
Атиллий и Мадех сели в барку с кормовой фигурой, придававшей ей сходство с гигантской лирой, и понеслись среди скопления кораблей. Тут были и триремы с короткими мачтами, годные для войны, с рядами ритмично движущихся весел; катафракты с палубой и афракты без палубы; только-только пришедшие купеческие суда или готовящиеся отплыть; актуарии, служившие для быстрых переходов или для открытий; фазелы, которые приходят из Кампании и имеют форму веретена; кашеры и келоксы, совсем круглые гаулы, курбиты в форме корзин, гиппагоги для перевозки лошадей; наконец, неутомимые либурны, которые встречались всюду и победно поднимали свои паруса во всех портах Римской Империи.
К лодкам путешественников стали примыкать другие лодки: продавцы тканей и фруктов, кричащие о своих товарах, посланцы от гостиниц, почти все греки, хозяйки проституток, с ужасно накрашенной старой кожей, приглашающие остановиться в лупанарах Брундузиума.
Атиллий оставался безмолвным. Но Мадеху, на миг ожившему, грезился его родной сирийский городок, откуда увлек его римский легион, покаравший восстание азиатов и разлучивший его с другом, незабвенный облик и имя которого исчезли от него, быть может, навсегда… Потом легион отдал его богатой семье Атиллиев; один из их предков был префектом Рима, и они, разделяя судьбу Мезы, бабки Элагабала, сделались совсем азиатами… Сестра Атиллия, которой он тоже прислуживал и маленькие жестокие руки которой часто причиняли ему боль, эта сестра была теперь при Сэмиас, матери юного и чарующего Императора, уже посвященного Солнцу. Весь Эмесс видел его в длинной и сверкающей одежде жреца из пурпура златотканного, в тиаре и драгоценных геммах! Он, Элагабал, сын Сэмиас, поклонялся Солнцу, как символу Жизни, все наполняющей, все одушевляющей и скрывшей свою силу в Черном Камне, силу мужского начала; и Мадех так же, как и многие другие, принес жертву Богу, отдав себя Атиллию, потому что мужская любовь, в религиозном значении, была его посвящением сирийскому культу.
С нежностью Мадех смотрел на Атиллия, давшего ему свободу, и эти летучие воспоминания не вызвали в нем и тени сладострастного чувства. Он думал о том, что юный Элагабал шел в Рим после победы в Эмессе, вместе с Сэмиас и Мезой, со свитой жрецов и загадочными магами, с целой армией детей Востока и римских семей, присоединившихся к его делу, и что ему, Мадеху, предстоит необычная жизнь вместе с Атиллием, которого новый Император послал к сенату известить о его восшествии на престол. Насколько отраднее было бы небо Эмесса и дворец его господина, выходящий на аллею кактусов, с садами на террасах из красной земли, наполненных цветами, громадными, как луны, лотосами, розами, лилиями! Ленивый телом, но гибкий умом, он был склонен к грезам, как все люди Востока. И потому деятельность Рима его пугала, и он инстинктивно предпочел бы жизнь там, с тихими наслаждениями и покоем, с жертвоприношениями Солнцу, сирийскому Богу в образе Черного Камня, финикийскому Богу Хел, критскому Богу Алелиос, гальскому – Белен, ассирийскому – Бел, греческому – Гелиос и римскому Богу Соль, которого Империя отныне будет чтить под именем Элагабала…
Город, к которому они подошли, своими узкими улицами и домами из красного и желтого кирпича напоминал сеть, испещренную квадратами форумов и садов, дворцов с колоннадами, арками, бронзовые барельефы которых сияли на ярком солнце, термами с портиками, храмами, двумя казармами с трофеями на красных и желтых пилястрах, гостиницами и лавками утвари, тканей и припасов, необычайно оживленными издали. Город кишел деловыми италийцами, – иные из них взвешивали в горсти руки образцы зерна, – моряками, с песнями, выходившими из термопол, харчевен, где они пили подогретые напитки, патриции, направлявшиеся в бани в сопровождении шумной свиты паразитов. Богатые матроны пряли, лежа в закрытых носилках, оконца из слюды которых ярко блестели; вольноотпущенники проталкивались среди рабов, перед которыми они были горды, и среди медленно гуляющих граждан, перед которыми они оставались смиренными; купцы громко разговаривали; среди белых тог и полосатых туник с бахромой или с пурпурной каймой жрецы своей длинной одеждой, фиолетовой, желтой или красной подметали тротуары, вышиною в фут; мерно покачивали своими грудями проститутки с набеленной шеей, ярко накрашенными губами и бровями, соединенными в одну линию антимонием; и дети, голые от бедер до ступни, в одной только куртке, изодранной на плечах, на груди и на животе, бегали и подставляли ножку иностранцам в деревянных, очень высоких сандалиях, обращавших на себя внимание колыханием их открытых округленных частей тела.
Атиллий и Мадех прошли через перекресток, вымощенный острыми камнями и покрытый корками лимонов и дынь, мясистыми ломтями тыкв рядом с валявшимися тут же алыми стручками перца. Вокруг открыты были лавки, украшенные мозаиками и фресками, с именами владельцев, выписанных большими красными буквами над сводом двери. Из булочной шел дым от горячего очага; два осла вертели жернова, и движение их кругов проходило перед глазами, чередуясь с печальными фигурами животных, их прямыми ушами над глупыми мордами. В красильной работники мяли ногами ткани в чане и чесали сукно для плащей, а хозяин нагружал на человека, мокрого от пота, корзину, из которой текла краска. В стороне, в полусвете мастерской, выступали формы нагих тел, расположенные на полках и привязанные веревками к стене, – ваятель размещал идолов, маски из обожженной глины и бюсты с застывшей судорогой на лице. На углу перекрестка учитель школы, бедно одетый в шерстяную тунику с заплатами, писал мелом на короткой аспидной доске, посреди кучки учеников, запинавшихся в варварской латыни. В это время подошла женщина с хнычущим ребенком; она поручила его педагогу, почтенный взор которого остановился на миг на ученике, и бросила ему несколько мелких монет, тотчас же опущенных им в пояс туники, вздувшейся в этом месте над худобой его живота, по-видимому, пустого.
II
Именитый гражданин Брундузиума ожидал Мадеха и Атиллия к себе в дом, обширный, греческого стиля, стоящий близ стен и на некотором возвышении над городом; туда они взошли по ступеням лестницы, охраняемой двумя грубыми каменными львами с гривами в завитках, как у вавилонских львов. Волоча за собой цепь, приковывавшую его к его жилищу, выходящему в сени, привратник позвал номенклатора, а тот доложил Туберо. Почтенный гражданин крепко поцеловал губы и руки Атиллия и извинился, что принимает его в домашней одежде для отдыха: в свободной и длинной тунике и в плоских сандалиях. Время было уже за полдень, и гнетущая, как свинец, жара царила, погружая дом в тяжелую сонливость.
– Ты не уедешь завтра в Рим, – сказал Туберо, провожая через немые комнаты дома Атиллия и Мадеха к баням в глубине сада, наполненного зелеными и рыжими растениями, деревцами и густыми кущами, пересеченными солнечными тропинками; оттуда послышался крик. Подвешенный к ветви дерева с привязанным к ногам железным грузом невольник подвергался бичеванию веревками, с острыми крючками на концах. Спина его покрылась пятнами точно мрамор; бедра покраснели от крови, которая струилась по земле; он закрыл глаза и перестал кричать, потому что первый крик стоил ему слишком многих ударов; он кусал себе нижнюю губу, страшный, со слюной во рту; а рабы, сидя вокруг на корточках, дико смеялись.
Но Туберо увлекал дальше своих гостей, показывая им свои владения с самодовольством выскочки; и не вполне очнувшись от своей сиесты, отирал пот на лбу краем своей ярко-красной длинной одежды, едва касавшейся жирных складок кожи на ногах, волочивших желтые сандалии по песку аллей.
В саду, с розовыми лаврами и рожковыми деревьями, были тенистые уголки, осененные листвой, сочившейся в летней жаре; неподвижные массы буксов и розмаринов, подстриженных в виде урн, пирамид, больших латинских букв, египетских домиков и канделябр чередовались вдоль дорожек, пересеченных ручейками в низких берегах. Было там необычайное множество мраморных и бронзовых статуй, почти соприкасающихся локтями в сравнительно узком пространстве: гладиаторы, ораторы в тогах, увенчанный лаврами император, полногрудая Венера; затем бюсты на подставках; несколько киосков возле бьющих фонтанов, изливавшихся терракотовыми утками, застывшими в вазах; наконец, трельяжи и беседки из разметавшейся зелени, с каменными скамьями, под солнцем, сжигавшим густую траву газонов.
В просветах между деревьями и кустами виднелся ближний берег с городскими строениями – виллами с белыми и розовыми террасами, принадлежащими богатым гражданам, за ними прямые полосы дорог, по которым тянулись нагруженные повозки, запряженные быками, а дальше – клочки синего моря и на нем ростры одномачтовых судов с равномерным движением их коротких весел снизу вверх и сверху вниз.
Рабы раздели Атиллия и Мадеха в кальдарии и облили их водой, выделявшей голубоватый щелочной осадок, который омыл неясные очертания мозаики пола. Фригадарий привлекал их к себе своим бассейном, и они погрузились в него. В лепидарии их натерли скребками и горячими полотенцами после того, как умастили маслами и мазями, очистили ногти и вылили на их руки и ноги целые фиалы благовоний, а волосы натерли сирийской эссенцией. Затем на них надели синтесис, мягкие белые туники без рукавов, предназначавшиеся для иностранцев.
Именитый хозяин, расставшийся с ними на время их купанья, вернулся вместе с двумя гражданами Брундузиума, и номенклатор поспешил возвестить:
– Эльва и Мамер желают приветствовать чужестранцев, твоих гостей.
Он обращался к Туберо, который посмотрел на Атиллия и равнодушно сказал:
– Это мои клиенты; я приказал их позвать к ужину, которому скоро наступит время.
Эльва был очень высок, с костистым лицом, остриженной коротко головой, отвисшей нижней губой и маленькими глазами под веками в складках, как у жабы. Мамер толстый, бородатый, с животной ленивой тучностью, с покачивающейся головой и массивными плечами, походил на слюнявого гиппопотама.
Они медленно последовали за Туберо и его гостями в атрий, где их ожидала жена хозяина со своими невольницами – гречанками и африканками. Атрий был вымощен красным мрамором, его бассейн, устроенный под квадратным отверстием потолка, освещался солнечным лучом, который скользил внизу по зеленому гранитному плинтусу стены, разделенной пилястрами. Шерстяные занавеси с изображением химер, варварской окраски, затканные фиолетовыми полосами, закрывали входы в соседние комнаты – кубикулы, обрамленные стенными фресками: ландшафтами, морскими видами, танцовщицами, порхавшими среди колонн, и амурами, державшими за узду коней, уносящихся вдаль.
Жена именитого хозяина, Юлия, встала, и ее тень заколыхалась на колеблющейся воде бассейна; на поверхность всплыли две миноги, глаза которых, полные как бы жажды человеческого тела, остановились на Мадехе и на его амулете, блестевшем на солнце. Потом, поклонившись, она со своими женщинами ушла в шелесте широких одежд и звенящих украшений.
Брундузийцы – и Туберо с ними – очень громко стали говорить о событиях, волновавших Империю, о смерти Макрина и его сына Диадумена Увенчанного, прозванного так по сплетению жил на его лбу в виде короны; и об Антонине Авите, сыне Сэмиас и, может быть, незаконном сыне Каракаллы, названным Элагабалом, потому что он был жрецом Солнца. Один из граждан растерянно качал головой:
– Ты не уедешь завтра в Рим, – сказал Туберо, провожая через немые комнаты дома Атиллия и Мадеха к баням в глубине сада, наполненного зелеными и рыжими растениями, деревцами и густыми кущами, пересеченными солнечными тропинками; оттуда послышался крик. Подвешенный к ветви дерева с привязанным к ногам железным грузом невольник подвергался бичеванию веревками, с острыми крючками на концах. Спина его покрылась пятнами точно мрамор; бедра покраснели от крови, которая струилась по земле; он закрыл глаза и перестал кричать, потому что первый крик стоил ему слишком многих ударов; он кусал себе нижнюю губу, страшный, со слюной во рту; а рабы, сидя вокруг на корточках, дико смеялись.
Но Туберо увлекал дальше своих гостей, показывая им свои владения с самодовольством выскочки; и не вполне очнувшись от своей сиесты, отирал пот на лбу краем своей ярко-красной длинной одежды, едва касавшейся жирных складок кожи на ногах, волочивших желтые сандалии по песку аллей.
В саду, с розовыми лаврами и рожковыми деревьями, были тенистые уголки, осененные листвой, сочившейся в летней жаре; неподвижные массы буксов и розмаринов, подстриженных в виде урн, пирамид, больших латинских букв, египетских домиков и канделябр чередовались вдоль дорожек, пересеченных ручейками в низких берегах. Было там необычайное множество мраморных и бронзовых статуй, почти соприкасающихся локтями в сравнительно узком пространстве: гладиаторы, ораторы в тогах, увенчанный лаврами император, полногрудая Венера; затем бюсты на подставках; несколько киосков возле бьющих фонтанов, изливавшихся терракотовыми утками, застывшими в вазах; наконец, трельяжи и беседки из разметавшейся зелени, с каменными скамьями, под солнцем, сжигавшим густую траву газонов.
В просветах между деревьями и кустами виднелся ближний берег с городскими строениями – виллами с белыми и розовыми террасами, принадлежащими богатым гражданам, за ними прямые полосы дорог, по которым тянулись нагруженные повозки, запряженные быками, а дальше – клочки синего моря и на нем ростры одномачтовых судов с равномерным движением их коротких весел снизу вверх и сверху вниз.
Рабы раздели Атиллия и Мадеха в кальдарии и облили их водой, выделявшей голубоватый щелочной осадок, который омыл неясные очертания мозаики пола. Фригадарий привлекал их к себе своим бассейном, и они погрузились в него. В лепидарии их натерли скребками и горячими полотенцами после того, как умастили маслами и мазями, очистили ногти и вылили на их руки и ноги целые фиалы благовоний, а волосы натерли сирийской эссенцией. Затем на них надели синтесис, мягкие белые туники без рукавов, предназначавшиеся для иностранцев.
Именитый хозяин, расставшийся с ними на время их купанья, вернулся вместе с двумя гражданами Брундузиума, и номенклатор поспешил возвестить:
– Эльва и Мамер желают приветствовать чужестранцев, твоих гостей.
Он обращался к Туберо, который посмотрел на Атиллия и равнодушно сказал:
– Это мои клиенты; я приказал их позвать к ужину, которому скоро наступит время.
Эльва был очень высок, с костистым лицом, остриженной коротко головой, отвисшей нижней губой и маленькими глазами под веками в складках, как у жабы. Мамер толстый, бородатый, с животной ленивой тучностью, с покачивающейся головой и массивными плечами, походил на слюнявого гиппопотама.
Они медленно последовали за Туберо и его гостями в атрий, где их ожидала жена хозяина со своими невольницами – гречанками и африканками. Атрий был вымощен красным мрамором, его бассейн, устроенный под квадратным отверстием потолка, освещался солнечным лучом, который скользил внизу по зеленому гранитному плинтусу стены, разделенной пилястрами. Шерстяные занавеси с изображением химер, варварской окраски, затканные фиолетовыми полосами, закрывали входы в соседние комнаты – кубикулы, обрамленные стенными фресками: ландшафтами, морскими видами, танцовщицами, порхавшими среди колонн, и амурами, державшими за узду коней, уносящихся вдаль.
Жена именитого хозяина, Юлия, встала, и ее тень заколыхалась на колеблющейся воде бассейна; на поверхность всплыли две миноги, глаза которых, полные как бы жажды человеческого тела, остановились на Мадехе и на его амулете, блестевшем на солнце. Потом, поклонившись, она со своими женщинами ушла в шелесте широких одежд и звенящих украшений.
Брундузийцы – и Туберо с ними – очень громко стали говорить о событиях, волновавших Империю, о смерти Макрина и его сына Диадумена Увенчанного, прозванного так по сплетению жил на его лбу в виде короны; и об Антонине Авите, сыне Сэмиас и, может быть, незаконном сыне Каракаллы, названным Элагабалом, потому что он был жрецом Солнца. Один из граждан растерянно качал головой: