Страница:
Ба. Обычная лесть, такое мог бы сказать любой, и менее образованный трухилист. На мгновение он вообразил, что этот ничтожный безобидный человечек может раскрыть ему свое сердце, как на исповеди, и поведать свои грехи и прегрешения, свои страхи, неприязни, чаяния. Скорее всего, у него и нет никакой тайной жизни, кроме той, которая известна всем: скромный и трудолюбивый чиновник, упорный, без воображения, который и красивых речах, воззваниях, письмах, соглашениях, призывах, дипломатических переговорах воплощал идеи Генералиссимуса; и поэт, изготовлявший акростихи и хвалы красоте доминиканской женщины и пейзажам Кискейи, которые служили украшением Флоральных игр, юбилеев, конкурсов на Сеньориту Доминиканской Республики и патриотических празднеств. Маленький человечек, не имеющий собственного света, как луна, которая отражает солнечное светило – Трухильо.
– Это я знаю, вы всегда были хорошим товарищем, – подтвердил Благодетель. – Да, с того самого утра 1930 года. Я послал за вами по подсказке моей тогдашней жены, Бьенвениды. Она вам не родственница?
– Двоюродная сестра, Ваше Превосходительство. Тот завтрак решил мою судьбу. Вы предложили мне сопровождать вас в предвыборной поездке. И оказали мне честь, попросив представлять вас на митингах в Сан-Педро-де-Макарис, в столице и в Ла-Романе. Это был мой дебют в качестве публичного оратора. С того момента жизнь моя переменилась. До тех пор я занимался литературой, преподаванием, адвокатурой. Благодаря вам на первый план вышла политика.
В дверь постучал секретарь, прося позволения войти. Балагер, взглядом испросив разрешения у Генералиссимуса, позволил. Секретарь – отлично сидящий костюм, усики, волосы гладко зачесаны и набриолинены – принес заявление, подписанное пятьюстами семьюдесятью шестью выдающимися жителями провинции Сан-Хуан-де-ла-Магуана с просьбой «воспрепятствовать возвращению в епископство монсеньера Рейлли, епископа-двурушника». Делегация во главе с алькальдом и руководителем местного отделения Доминиканской партии хотела бы, чтобы их принял президент. Он ее примет? Президент снова поглядел вопросительно, и Благодетель кивнул.
– Пусть сделают милость, подождут, – распорядился Балагер. – Я приму их, как только кончу совещаться с Его Превосходительством.
Балагер и в самом деле такой истый католик, как говорят? По поводу его холостяцкой жизни ходят анекдоты, как и насчет его манер и повадок святоши во время церковных служб и процессий; причащаться подходит: ладошки сложены перед грудью, глаза – долу. Когда дом на проспекте Максимо Гомеса, в котором он теперь жил со своими сестрами, только еще отделывался для него, Трухильо велел Ходячей Помойке написать письмо в «Форо Публико», высмеять это соседство, поинтересоваться, какое такое сродство и приятельство у крошечного докторишки с посланником Его Святейшества. Именно из-за славы набожного католика и хороших связей со священниками он поручил ему разработать политику режима в отношении Католической Церкви. И он это сделал очень хорошо; до воскресенья 25 января 1960 года, когда во всех приходах прочитали Пастырское послание этих недоумков, Церковь всегда была надежным союзником. Конкордат между Доминиканской Республикой и Ватиканом, который Балагер готовил, а Трухильо подписал в Риме в 1954 году, стал замечательной опорой для режима и для него лично в католическом мире. Поэт и юрисконсульт, должно быть, страшно переживал длившееся вот уже полтора года противостояние между правительством и церковниками. Он действительно истый католик? Он всегда старался, чтобы режим хорошо относился к епископам, священникам и к Ватикану, приводя в пользу этого прагматические и политические, но никогда не религиозные доводы; одобрение Католической Церкви делало в глазах доминиканского народа легитимными любые акции режима. С Трухильо не должно было произойти того, что произошло с Пероном, чье правительство начало сыпаться, как только Церковь взяла его на мушку. Неужели он прав? И вражда с этими евнухами и сутанах может прикончить Трухильо? Нет, раньше Паналь и Рейлли отправятся со скалы в брюхо к акулам.
– Я скажу вам сейчас приятную вещь, президент, – сказал он вдруг. – У меня нет времени читать бредятину, которую пишут наши интеллектуалы. Стихи, романы. Государственные дела поглощают меня целиком. У Марреро Аристи, несмотря на то что он столько лет работал со мной, я не прочел ни строчки. Ни его «Over», ни статьи, которые он написал обо мне, ни его «Доминиканскую историю». Не читал я и ни одной из сотен книг, которые мне посвящали поэты, драматурги, романисты. И даже этой бодяги, которую пишет моя жена, я не читал. У меня нет на это времени, как нет времени смотреть кино, слушать музыку, ходить на балет или петушиные бои. И, кроме того, я никогда не верил художественной интеллигенции. Она бесхребетна, не знает чувства чести, склонна к предательству и слишком услужлива. Ваших стихов и эссе я тоже не читал. Чуть полистал, правда, книжку о Дуарте, «Христос Свободы», которую вы прислали мне с нежной дарственной надписью. Но есть одно исключение. Это – ваша речь, произнесенная семь лет назад. В театре «Бельас Артес», когда вас принимали в Академию словесности. Вы ее помните?
Маленький человечек снова вспыхнул до корней волос. И весь засветился – радостным, неописуемым ликованием.
– «Бог и Трухильо: реалистическое истолкование», -пробормотал он, опустив веки.
– Я перечитывал ее много раз, – заскрипел слащавый голосок Благодетеля. – Знаю наизусть целые куски, как стихи.
К чему это откровенничанье с карманным президентом? Никогда у него не было такой слабости. Балагер может возомнить о себе, почувствовать себя важным. Дела обстоят не так, чтобы за короткий период времени отделываться от второго своего сотрудника. Он успокоился, вспомнив, что, возможно, главным свойством этого маленького человечка было не только знать то, что нужно, но, что еще важнее, не лезть туда, куда не нужно. Он этого никогда никому не скажет, чтобы не заработать смертельной ненависти остальных приближенных. Та
Балагера потрясла его, и впоследствии он не раз спрашивал себя, не выражала ли она глубинной истины, непостижимого божественного решения, которое определяет судьбу народа. В тот вечер первые фразы речи, которую новый академик, облаченный во фрак, скверно на нем сидевший, читал со сцены театра «Бельас Артес», прошли мимо внимания Благодетеля. (Сам он тоже был во фраке, как и все, собравшееся в театре мужчины; дамы же были в платьях до полу и сверкали драгоценностями и бриллиантами.) Речь представляла собой синтез доминиканской истории с момента прибытия Христофора Колумба в Эспаньолу. Он начал прислушиваться и вникать, когда из ученых слов и элегантной прозы докладчика стали возникать широкое видение, четкая мысль. Доминиканская Республика просуществовала более четырех веков – четыреста тридцать восемь лет – и пережила многочисленные бедствия – пиратские набеги, нашествия гаитянцев, попытки аннексий, массовое истребление и бегство белого населения (после освобождения от Гаити их оставалось всего шестьдесят тысяч) – благодаря Провидению. До сих пор эту миссию выполнял сам Создатель. Начиная с 1930 года, Рафаэль Леонидас Трухильо Молина сменил Господа Бога и взял на себя этот тяжкий труд.
– «Воля, вооруженная опытом и энергией, способствующая поступательному движению Республики в свершении своей судьбы, и охранительная и благотворная деятельность тех сверхъестественных сил, – продекламировал Трухильо, прикрыв глаза. – Бог и Трухильо: вот оно, в общих словах, объяснение, во-первых, того, что страна выжила, а, во-вторых, что она процветает».
Он приоткрыл глаза и вздохнул с грустью. Балагер слушал его в восторге, от благодарности став совсем маленьким.
– Вы и сейчас считаете, что Бог передал мне эту ношу? Что он возложил на меня ответственность за спасение страны? – спросил он с неуловимой смесью иронии и искреннего волнения.
– Еще более, чем тогда, Ваше Превосходительство, – отозвался приятный тонкий голосок. – Трухильо не смог бы выполнить сверхчеловеческую миссию без помощи трансцендентной силы. Вы были для этой страны орудием Верховного Существа.
– Жаль, что недоумки-епископы этого не поняли, – улыбнулся Трухильо. – Если ваша теория верна, то Бог, надеюсь, заставит их расплатиться за их слепоту.
Балагер не был первым, кто ассоциировал его дело с Божественным Провидением. Благодетель помнил, что раньше профессор права, адвокат и политик дон Хасинто Б. Пейнадо (он назначил его карманным президентом в 1938 году, когда после массового убийства гаитянцев в мире поднялась волна протеста против его избрания на третий срок) вывесил огромный светящийся лозунг на дверях своего дома: «Бог и Трухильо». С тех пор подобные надписи украшали многие дома столицы и прочих городов. Нет, это была не просто фраза; это были аргументы, оправдывающие альянс, в который Трухильо внедрялся как непреложная истина. Нелегко было чувствовать на своих плечах тяжесть сверхъестественной длани. Речь Балагера переиздавалась Трухилевским институтом каждый год, была включена в обязательное чтение в школах и стала программным текстом, гражданским наставлением, призванным воспитывать школьников и университетских студентов в духе трухилистской доктрины; наставление писала лично им назначенная тройка – Балагер, Мозговитый Кабраль и Ходячая Помойка.
– Я часто думал об этой вашей теории, доктор Балагер, – признался он. – Это было божественное решение? Почему – я? Почему выбор пал на меня?
Доктор Балагер облизнул губы кончиком языка, прежде чем ответить.
– Божественное решение неотвратимо, – сказал он в душевном порыве. – Должно быть, принимались во внимание ваши исключительные качества лидера, работоспособность, а главное – ваша любовь к этой стране.
Почему он терял время на словоблудие? Ждали срочные дела. И тем не менее – как странно и так на него непохоже – он чувствовал необходимость продолжить этот праздный, беспредметный и совершенно личный разговор. Почему – с Балагером? Из всех, кто работал с ним рядом, с Балагером у него были наименее близкие отношения. Он никогда не приглашал его на неформальные ужины в Сан-Кристобаль, в Дом Каобы, где пили крепкие напитки и порою переходили все границы. Может быть, потому, что в этой своре интеллектуалов и литераторов он единственный пока еще его не разочаровал. И потому, что слыл интеллигентом (хотя, по мнению Аббеса Гарсии, аура у Президента была грязная).
– Я всегда был плохого мнения об интеллектуалах и литераторах, – снова заговорил он. – На шкале достоинств, в порядке их убывания, первое место занимают военные. Приказы выполняют, интригуют мало, времени не отнимают. За ними – крестьяне. В батейях и боно [16], на сахарных заводах здоровые, работящие люди трудятся с честью, присущей нашей стране. Потом идут чиновники, предприниматели, коммерсанты. Литераторы и интеллектуалы – самые последние. Даже после церковников. Вы – исключение, доктор Балагер. Но все остальные! Свора мерзавцев. Благ получают больше всех и больше всех причинили вреда режиму, который их кормил, одевал, окружал почетом и уважением.
К примеру, эти чапетонес [17], Хосе Альмоина и Хесус де-Галиндес. Мы их приняли, дали им убежище, работу. А они сперва хвалили нас, выпрашивали что только можно, а потом принялись клеветать, писать о нас гадости. А Осорио Лисарасо, хромоногий колумбиец, которого вы привезли? Приехал писать мою биографию, возносил меня до небес, жил, как король, вернулся в Колумбию с на-битыми карманами и оборотился антитрухилистом.
Еще одним достоинством Балагера было знать, когда не нужно говорить и сделаться сфинксом, перед которым Генералиссимус мог позволить себе эти облегчающие душу излияния. Трухильо замолчал. Вслушивался, пытаясь уловить, как звучит видневшаяся за окнами металлическая поверхность, изрезанная параллельными пенящимися линиями. Но не расслышал рокота моря, шум автомобильных моторов заглушал его.
– Вы верите, что Рамон Марреро Аристи предал? – спросил он внезапно, снова возвращаясь к немому участнику диалога. – Что он дал гринго из «Нью-Йорк тайме» информацию для нападок на нас?
Доктор Балагер не переставал удивляться неожиданным вопросам Трухильо, коварным и опасным, которые других ставили в тупик. У него на это случай были свои уловки:
– Он клялся, что нет, Ваше Превосходительство. Сидя вот тут, где сидите вы, со слезами на глазах он поклялся мне матерью и всеми святыми, что не был информатором Тэда Шульца.
Трухильо раздраженно поморщился:
– Что же, Марреро пришел бы сюда признаваться, что продался? Я спрашиваю, что думаете вы. Предал или нет?
Балагер умел и прыгнуть в воду, когда не оставалось выхода, – еще одно его достоинство, которое было известно Благодетелю.
– С болью душевной, потому что уважал Рамона как интеллектуала и как личность, должен признать, что да, что именно он информировал Тэда Шульца, – проговорил он совсем тихо, почти неслышно. – Доказательства были убийственные.
К этому же заключению пришел в свое время и он. Хотя за тридцать лет правления – и раньше, когда был жандармом, и даже еще раньше, надсмотрщиком на сахарных плантациях – он привык не терять зря времени, не оглядываться назад, сожалея или, наоборот, радуясь когда-то принятым решениям, происшедшее с Рамоном
Марреро Аристи, этим «гениальным невеждой», как его называл Макс Энрикес Уреньа (вот кого он по-настоящему уважал), происшедшее с этим писателем и историком, которого он осыпал деньгами и высокими постами, журналистом, имевшим постоянную колонку в «Насьон», и бывшим директором этой газеты, а также министром труда (три тома его «Истории Доминиканской Республики» он оплатил из своего кармана), происшедшее с ним время от времени приходило ему на память и оставляло горький привкус во рту.
Если за кого-то он и был готов положить руку в огонь, то это был автор самого читаемого в стране и за ее пределами доминиканского романа «Over», книги о сахарной плантации Ла-Романы, переведенной даже на английский язык. Непреклонный трухилист, как директор газеты «Насьон», он доказал это, защищая Трухильо и режим ясными доводами и добротной прозой; великолепный министр труда, прекрасно ладивший и с профсоюзными деятелями, и с хозяевами. Поэтому, когда журналист Тэд Шульц из «Нью-Йорк тайме» сообщил, что едет писать репортажи о стране, он поручил Марреро Аристи сопровождать его. И тот ездил с ним по всей стране, организовал ему все интервью, которые просил журналист, даже с Трухильо. Когда Тэд Шульц возвращался в Соединенные Штаты, Марреро Аристи провожал его до Майями. Генералиссимус не ждал, что статьи в «Нью-Йорк тайме» станут восхвалять его режим. Но не ожидал он и того, что в них будет рассказано о коррупции «трухилистской сатрапии», и что Тэд Шульц с такой точностью выложит все факты, даты, имена и цифры, касающиеся собственности семейства Трухильо, а также прибыльных дел, которыми были вознаграждены его родственники, друзья и приближенные. Об этом мог ему рассказать только Марреро Аристи. Он был уверен, что его министр труда никогда больше не вернется в Сьюдад-Трухильо. И был удивлен, когда тот из Майями послал в нью-йоркскую газету письмо с опровержением Тэда Шульца и, более того, имел смелость возвратиться в Доминиканскую Республику. Явился в Национальный дворец. Плакался, что он, мол, невиновен, янки обманул его бдительность и у него за спиной разговаривал с противниками режима. Это был один их тех редких случаев, когда Трухильо потерял контроль над собой. Противно было смотреть, как тот хнычет, и он не выдержал, дал ему пощечину; тот сразу заткнулся. Испугался, попятился. Он обматерил его, назвал предателем, а когда начальник адъютантского корпуса пристрелил его, приказал Джонни Аббесу решить проблему с трупом. 17 июля 1959 года министр труда вместе с шофером свалились в пропасть Центрального хребта на дороге в Констансу. Им устроили похороны, и на официальной церемонии на кладбище сенатор Энри Чиринос отметил значение политической деятельности покойного, а доктор Балагер почтил его память литературным панегириком.
– Несмотря на его предательство, мне жаль, что он умер, – сказал Трухильо совершенно искренне. – Совсем молодой, всего сорок шесть лет, еще многое бы смог.
– Божественные решения неотвратимы, – повторил без тени иронии президент.
– Мы отвлеклись, – вернулся к делу Трухильо. – Вы видите возможность уладить отношения с Церковью?
– Незамедлительно – нет. Слишком далеко зашло. Откровенно говоря, я боюсь, как бы не было хуже, если вы не прикажете полковнику Аббесу, чтобы «Насьон» и «Карибское радио» умерили нападки на епископов. Сегодня я получил официальную жалобу от нунция и архиепископа Питтини по поводу вчерашнего надругательства над монсеньором Паналем. Вы читали?
У него на столе лежала газетная вырезка, и он прочел ее Благодетелю с полным почтением. Комментарий «Карибского радио», воспроизведенный газетой «Насьон», утверждал, что монсеньор Паналь, епископ Ла-Веги, «ранее известный под именем Леопольде де-Убрике, бежал из Испании и разыскивается Интерполом. Он обвинялся в том, что наводнил «монашками свой священнический дом в Ла-Веге, до того как ударился в террористические бредни», а теперь, «поскольку боится справедливой народной мести, прячется за спинами монашек и женщин с нездоровой психикой, с которыми, судя по всему встал на путь разнузданных сексуальных утех».
Генералиссимус от души рассмеялся. Ну и выдумает же этот Аббес Гарсиа! Последний раз, когда что-либо встало у этого испанского Мафусаила, случилось, наверное, лет двадцать или тридцать назад; надо быть большим оптимистом, чтобы обвинять его в том, что он трахает святош Ла-Веги; в лучшем случае, щупает служек, как это делают все похотливые священники – любители мальчиков.
– Полковник склонен к преувеличениям, – комментировал он с улыбкой.
– Я получил еще одну официальную жалобу от нунция и от курии, – продолжал Балагер очень серьезно. – По поводу прозвучавших по радио и в прессе 17 мая нападок на монахов из монастыря Сан-Карлос Борромео, Ваше Превосходительство.
Он взял синюю папку, наполненную вырезками с броскими заголовками. «Францискано-капуцинские монахи-террористы» изготовляли и складировали у себя в церкви самодельные бомбы. Местные жители обнаружили это, когда случайно взорвалась одна из бомб. Газеты «Насьон» и «Карибе» просили, чтобы силы правопорядка вошли в логово террористов.
Трухильо скользнул по вырезкам скучающим взглядом.
– Кишка тонка у этих монахов бомбы делать. Самое больше, на что они способны, – бомбить проповедями.
– Я знаю аббата, Ваше Превосходительство. Брат Алонсо де-Пальмира – святой человек, выполняет свою апостольскую миссию, уважает правительство. Он совершенно неспособен ни на какую подрывную деятельность.
Он сделал маленькую паузу и тем же сердечным тоном, Каким, должно быть, вел застольные беседы, изложил аргумент, который Генералиссимус много раз слышал от Агустина Кабраля. Для наведения мостов с иерархами Церкви, Ватиканом и священниками – которые в подавляющем большинстве оставались преданными режиму, поскольку боятся безбожного коммунизма, – необходимо, чтобы прекратился или по крайней мере, немного утих поток лившихся изо дня в день обвинений и хулы, что давало повод врагам называть режим антикатолическим. Доктор Балагер в своей неизменно любезной манере показал Генералиссимусу протест Госдепартамента США по поводу травли монахинь колледжа святого Доминго. Он им ответил, объяснил, что полиция приставлена к ним, чтобы охранить монахинь от враждебных акций. Но, откровенно говоря, насчет травли – верно. Например, люди полковника Аббеса Гарсии каждую ночь по громкоговорителям, направленным на их здание, пускали модные трухилистские меренги, так что несчастные монашки всю ночь не могли сомкнуть глаз. Раньше они проделывали то же самое в Сан-Хуан де-ла-Магуана, у дома монсеньора Рейлли, и продолжают делать это в Ла-Веге, у дома монсеньора Паналя. Примирение с Церковью пока еще возможно. Но эта кампания приведет к окончательному и бесповоротному разрыву.
– Поговорите с нашим росакрусистом, убедите его, – пожал плечами Трухильо. – Он – идейный потрошитель священников; считает, что умасливать Церковь поздно. Что священники мечтают видеть меня изгнанником, за решеткой или мертвым.
– Уверяю вас, это не так, Ваше Превосходительство.
Благодетель не слушал его. Он всматривался в игрушечного президента, ни слова не говоря, сверлил взглядом, который приводил людей в замешательство, наводил страх. Маленький доктор обычно дольше других выдерживал эти глаза-сверла, но сейчас, посидев минуты две под раздевающим, не знающим стыда взглядом, он начал проявлять беспокойство – маленькие глазки за толстыми стеклами очков часто замигали.
– Вы верите в Бога? – спросил Трухильо с какой-то тревогой, а холодные глаза не переставали сверлить, требуя правдивого ответа. – Верите, что есть другая жизнь, после смерти? Небо – для хороших, ад – для плохих? Верите в это?
Ему показалось, что тельце Хоакина Балагера еще больше съежилось под тяжестью вопросов. А что его собственная фотография за спиной президента – в парадной форме и треуголке с перьями, с президентской лентой через всю грудь и орденом, которым он более всего гордился, большим испанским Крестом Карла III, – гигантски разрасталась в золоченой раме. Карманный президент мял ручки, сообщая, словно большой секрет:
– Иногда я сомневаюсь, Ваше Превосходительство. Но вот уже несколько лет, как пришел к выводу: выбора нет. Надо верить. Атеистом быть нельзя. В таком мире, как наш. Нельзя, если твое призвание – служить обществу и заниматься политикой.
– У вас репутация набожного человека, – настаивал Трухильо, чуть шевельнувшись на стуле. – Я слышал даже, что вы не были женаты, что у вас нет ни любовницы, ни детей и вы не занимаетесь бизнесом, потому что приняли тайный постриг. Что вы – светский священник.
Маленький президент замотал головой: нет, нет, это неправда. Он не принимал и никогда не примет пострига; в отличие от некоторых своих школьных товарищей, которые мучались вопросом, не избраны ли они Всевышним служить пастырями католической пастве, он всегда знал, что его призвание – не духовное поприще, но интеллектуальный труд и политика. Религия давала ему духовный настрой и этическое начало, чтобы выстоять в жизни. Порою его одолевали сомнения по поводу трансцендентности и Бога, но он никогда не сомневался в незаменимой роли католицизма как социального инструмента сдерживания безудержных страстей и аппетитов человеческой мерзости. А в Доминиканской Республике католицизм наравне с испанским языком еще является и определяющей силой национального самосознания. Без католической веры страна распалась бы и скатилась в варварство. А что касается того, верит ли он, то он следует методу святого Игнасио де-Лойолы, описанному в его «Духовных упражнениях»: вести себя так, как будто веришь, соблюдая обряды и заповеди – церковные службы, молитвы, исповедь, причащение. Систематическое повторение религиозной формы постепенно создает содержание, и наступает момент, когда заполняет пустоту присутствием Бога.
Балагер замолчал и опустил глаза, словно устыдившись того, что открыл Генералиссимусу тайные закоулки своей души, свои глубоко личные дела со Всевышним.
– Если бы я сомневался, мне бы никогда не поднять этого мертвеца, – сказал Трухильо. – Если бы я ожидал от небес знака, чтобы начать действовать. Мне приходилось верить только в себя и ни в кого больше, когда я принимал решения, касающиеся жизни и смерти. Разумеется, иногда я мог и ошибаться.
По лицу Балагера Благодетель заметил, что тот спрашивает себя, о чем он говорит. Но не сказал ему, что перед глазами у него стоит лицо докторишки Энрике Литгоу Сеары. Это был первый уролог, который его консультировал – рекомендованный Мозговитым Кабралем как знаменитость, – когда понял, что ему трудно мочиться. В начале пятидесятых доктор Марьон, удалив ему опухоль в мочеточнике, заверил, что никогда больше никаких неприятностей по этому поводу у него не будет. Но довольно скоро снова начались трудности с мочеиспусканием. После множества анализов и неприятнейшего ректального обследования доктор Литгоу Сеара скроил масляную мину наподобие проститутки или слащавого священника и принялся выблевывать непонятные словечки, чтобы деморализовать его («уретрально-перинеальный склероз», «уретрография», «ацинозный простатит»), а потом сформулировал диагноз, который мог обойтись ему очень дорого:
– Положитесь на Бога, Ваше Превосходительство. опухоль в вашей простате – злокачественная.
Шестое чувство подсказывало ему, что доктор преувеличивал или врал. Он убедился в этом, когда уролог решительно высказался за немедленную операцию. Если не удалить простату, пойдут метастазы, а скальпель и химиотерапия продлят ему жизнь на несколько лет. Преувеличивал и врал, потому что был не врач, а живодер, а то и откровенный враг. Который хотел приблизить смерть Отца Новой Родины. Он абсолютно точно понял это, когда привез из Барселоны знаменитость. Доктор Антонио Пуигверт сказал, что никакого рака у него нет; рост проклятой железы, свойственный возрасту, можно замедлить таблетками, угрозы для жизни Генералиссимуса нет. И нет необходимости удалять простату. В то же утро Трухильо отдал приказ, и военный адъютант лейтенант Хосе Олива взял на себя задачу, чтобы этот наглец Литгоу Сеара исчез с мола Санто-Доминго вместе со своей вредоносной лженаукой. Кстати! Игрушечный президент все еще не подписал присвоения Пенье Ривере капитанского звания. Он вышел из своей роли небожителя и спустился до вульгарного акта оплаты услуг одного из самых шустрых мерзавцев, завербованных Аббесом Гарсией.
– Это я знаю, вы всегда были хорошим товарищем, – подтвердил Благодетель. – Да, с того самого утра 1930 года. Я послал за вами по подсказке моей тогдашней жены, Бьенвениды. Она вам не родственница?
– Двоюродная сестра, Ваше Превосходительство. Тот завтрак решил мою судьбу. Вы предложили мне сопровождать вас в предвыборной поездке. И оказали мне честь, попросив представлять вас на митингах в Сан-Педро-де-Макарис, в столице и в Ла-Романе. Это был мой дебют в качестве публичного оратора. С того момента жизнь моя переменилась. До тех пор я занимался литературой, преподаванием, адвокатурой. Благодаря вам на первый план вышла политика.
В дверь постучал секретарь, прося позволения войти. Балагер, взглядом испросив разрешения у Генералиссимуса, позволил. Секретарь – отлично сидящий костюм, усики, волосы гладко зачесаны и набриолинены – принес заявление, подписанное пятьюстами семьюдесятью шестью выдающимися жителями провинции Сан-Хуан-де-ла-Магуана с просьбой «воспрепятствовать возвращению в епископство монсеньера Рейлли, епископа-двурушника». Делегация во главе с алькальдом и руководителем местного отделения Доминиканской партии хотела бы, чтобы их принял президент. Он ее примет? Президент снова поглядел вопросительно, и Благодетель кивнул.
– Пусть сделают милость, подождут, – распорядился Балагер. – Я приму их, как только кончу совещаться с Его Превосходительством.
Балагер и в самом деле такой истый католик, как говорят? По поводу его холостяцкой жизни ходят анекдоты, как и насчет его манер и повадок святоши во время церковных служб и процессий; причащаться подходит: ладошки сложены перед грудью, глаза – долу. Когда дом на проспекте Максимо Гомеса, в котором он теперь жил со своими сестрами, только еще отделывался для него, Трухильо велел Ходячей Помойке написать письмо в «Форо Публико», высмеять это соседство, поинтересоваться, какое такое сродство и приятельство у крошечного докторишки с посланником Его Святейшества. Именно из-за славы набожного католика и хороших связей со священниками он поручил ему разработать политику режима в отношении Католической Церкви. И он это сделал очень хорошо; до воскресенья 25 января 1960 года, когда во всех приходах прочитали Пастырское послание этих недоумков, Церковь всегда была надежным союзником. Конкордат между Доминиканской Республикой и Ватиканом, который Балагер готовил, а Трухильо подписал в Риме в 1954 году, стал замечательной опорой для режима и для него лично в католическом мире. Поэт и юрисконсульт, должно быть, страшно переживал длившееся вот уже полтора года противостояние между правительством и церковниками. Он действительно истый католик? Он всегда старался, чтобы режим хорошо относился к епископам, священникам и к Ватикану, приводя в пользу этого прагматические и политические, но никогда не религиозные доводы; одобрение Католической Церкви делало в глазах доминиканского народа легитимными любые акции режима. С Трухильо не должно было произойти того, что произошло с Пероном, чье правительство начало сыпаться, как только Церковь взяла его на мушку. Неужели он прав? И вражда с этими евнухами и сутанах может прикончить Трухильо? Нет, раньше Паналь и Рейлли отправятся со скалы в брюхо к акулам.
– Я скажу вам сейчас приятную вещь, президент, – сказал он вдруг. – У меня нет времени читать бредятину, которую пишут наши интеллектуалы. Стихи, романы. Государственные дела поглощают меня целиком. У Марреро Аристи, несмотря на то что он столько лет работал со мной, я не прочел ни строчки. Ни его «Over», ни статьи, которые он написал обо мне, ни его «Доминиканскую историю». Не читал я и ни одной из сотен книг, которые мне посвящали поэты, драматурги, романисты. И даже этой бодяги, которую пишет моя жена, я не читал. У меня нет на это времени, как нет времени смотреть кино, слушать музыку, ходить на балет или петушиные бои. И, кроме того, я никогда не верил художественной интеллигенции. Она бесхребетна, не знает чувства чести, склонна к предательству и слишком услужлива. Ваших стихов и эссе я тоже не читал. Чуть полистал, правда, книжку о Дуарте, «Христос Свободы», которую вы прислали мне с нежной дарственной надписью. Но есть одно исключение. Это – ваша речь, произнесенная семь лет назад. В театре «Бельас Артес», когда вас принимали в Академию словесности. Вы ее помните?
Маленький человечек снова вспыхнул до корней волос. И весь засветился – радостным, неописуемым ликованием.
– «Бог и Трухильо: реалистическое истолкование», -пробормотал он, опустив веки.
– Я перечитывал ее много раз, – заскрипел слащавый голосок Благодетеля. – Знаю наизусть целые куски, как стихи.
К чему это откровенничанье с карманным президентом? Никогда у него не было такой слабости. Балагер может возомнить о себе, почувствовать себя важным. Дела обстоят не так, чтобы за короткий период времени отделываться от второго своего сотрудника. Он успокоился, вспомнив, что, возможно, главным свойством этого маленького человечка было не только знать то, что нужно, но, что еще важнее, не лезть туда, куда не нужно. Он этого никогда никому не скажет, чтобы не заработать смертельной ненависти остальных приближенных. Та
Балагера потрясла его, и впоследствии он не раз спрашивал себя, не выражала ли она глубинной истины, непостижимого божественного решения, которое определяет судьбу народа. В тот вечер первые фразы речи, которую новый академик, облаченный во фрак, скверно на нем сидевший, читал со сцены театра «Бельас Артес», прошли мимо внимания Благодетеля. (Сам он тоже был во фраке, как и все, собравшееся в театре мужчины; дамы же были в платьях до полу и сверкали драгоценностями и бриллиантами.) Речь представляла собой синтез доминиканской истории с момента прибытия Христофора Колумба в Эспаньолу. Он начал прислушиваться и вникать, когда из ученых слов и элегантной прозы докладчика стали возникать широкое видение, четкая мысль. Доминиканская Республика просуществовала более четырех веков – четыреста тридцать восемь лет – и пережила многочисленные бедствия – пиратские набеги, нашествия гаитянцев, попытки аннексий, массовое истребление и бегство белого населения (после освобождения от Гаити их оставалось всего шестьдесят тысяч) – благодаря Провидению. До сих пор эту миссию выполнял сам Создатель. Начиная с 1930 года, Рафаэль Леонидас Трухильо Молина сменил Господа Бога и взял на себя этот тяжкий труд.
– «Воля, вооруженная опытом и энергией, способствующая поступательному движению Республики в свершении своей судьбы, и охранительная и благотворная деятельность тех сверхъестественных сил, – продекламировал Трухильо, прикрыв глаза. – Бог и Трухильо: вот оно, в общих словах, объяснение, во-первых, того, что страна выжила, а, во-вторых, что она процветает».
Он приоткрыл глаза и вздохнул с грустью. Балагер слушал его в восторге, от благодарности став совсем маленьким.
– Вы и сейчас считаете, что Бог передал мне эту ношу? Что он возложил на меня ответственность за спасение страны? – спросил он с неуловимой смесью иронии и искреннего волнения.
– Еще более, чем тогда, Ваше Превосходительство, – отозвался приятный тонкий голосок. – Трухильо не смог бы выполнить сверхчеловеческую миссию без помощи трансцендентной силы. Вы были для этой страны орудием Верховного Существа.
– Жаль, что недоумки-епископы этого не поняли, – улыбнулся Трухильо. – Если ваша теория верна, то Бог, надеюсь, заставит их расплатиться за их слепоту.
Балагер не был первым, кто ассоциировал его дело с Божественным Провидением. Благодетель помнил, что раньше профессор права, адвокат и политик дон Хасинто Б. Пейнадо (он назначил его карманным президентом в 1938 году, когда после массового убийства гаитянцев в мире поднялась волна протеста против его избрания на третий срок) вывесил огромный светящийся лозунг на дверях своего дома: «Бог и Трухильо». С тех пор подобные надписи украшали многие дома столицы и прочих городов. Нет, это была не просто фраза; это были аргументы, оправдывающие альянс, в который Трухильо внедрялся как непреложная истина. Нелегко было чувствовать на своих плечах тяжесть сверхъестественной длани. Речь Балагера переиздавалась Трухилевским институтом каждый год, была включена в обязательное чтение в школах и стала программным текстом, гражданским наставлением, призванным воспитывать школьников и университетских студентов в духе трухилистской доктрины; наставление писала лично им назначенная тройка – Балагер, Мозговитый Кабраль и Ходячая Помойка.
– Я часто думал об этой вашей теории, доктор Балагер, – признался он. – Это было божественное решение? Почему – я? Почему выбор пал на меня?
Доктор Балагер облизнул губы кончиком языка, прежде чем ответить.
– Божественное решение неотвратимо, – сказал он в душевном порыве. – Должно быть, принимались во внимание ваши исключительные качества лидера, работоспособность, а главное – ваша любовь к этой стране.
Почему он терял время на словоблудие? Ждали срочные дела. И тем не менее – как странно и так на него непохоже – он чувствовал необходимость продолжить этот праздный, беспредметный и совершенно личный разговор. Почему – с Балагером? Из всех, кто работал с ним рядом, с Балагером у него были наименее близкие отношения. Он никогда не приглашал его на неформальные ужины в Сан-Кристобаль, в Дом Каобы, где пили крепкие напитки и порою переходили все границы. Может быть, потому, что в этой своре интеллектуалов и литераторов он единственный пока еще его не разочаровал. И потому, что слыл интеллигентом (хотя, по мнению Аббеса Гарсии, аура у Президента была грязная).
– Я всегда был плохого мнения об интеллектуалах и литераторах, – снова заговорил он. – На шкале достоинств, в порядке их убывания, первое место занимают военные. Приказы выполняют, интригуют мало, времени не отнимают. За ними – крестьяне. В батейях и боно [16], на сахарных заводах здоровые, работящие люди трудятся с честью, присущей нашей стране. Потом идут чиновники, предприниматели, коммерсанты. Литераторы и интеллектуалы – самые последние. Даже после церковников. Вы – исключение, доктор Балагер. Но все остальные! Свора мерзавцев. Благ получают больше всех и больше всех причинили вреда режиму, который их кормил, одевал, окружал почетом и уважением.
К примеру, эти чапетонес [17], Хосе Альмоина и Хесус де-Галиндес. Мы их приняли, дали им убежище, работу. А они сперва хвалили нас, выпрашивали что только можно, а потом принялись клеветать, писать о нас гадости. А Осорио Лисарасо, хромоногий колумбиец, которого вы привезли? Приехал писать мою биографию, возносил меня до небес, жил, как король, вернулся в Колумбию с на-битыми карманами и оборотился антитрухилистом.
Еще одним достоинством Балагера было знать, когда не нужно говорить и сделаться сфинксом, перед которым Генералиссимус мог позволить себе эти облегчающие душу излияния. Трухильо замолчал. Вслушивался, пытаясь уловить, как звучит видневшаяся за окнами металлическая поверхность, изрезанная параллельными пенящимися линиями. Но не расслышал рокота моря, шум автомобильных моторов заглушал его.
– Вы верите, что Рамон Марреро Аристи предал? – спросил он внезапно, снова возвращаясь к немому участнику диалога. – Что он дал гринго из «Нью-Йорк тайме» информацию для нападок на нас?
Доктор Балагер не переставал удивляться неожиданным вопросам Трухильо, коварным и опасным, которые других ставили в тупик. У него на это случай были свои уловки:
– Он клялся, что нет, Ваше Превосходительство. Сидя вот тут, где сидите вы, со слезами на глазах он поклялся мне матерью и всеми святыми, что не был информатором Тэда Шульца.
Трухильо раздраженно поморщился:
– Что же, Марреро пришел бы сюда признаваться, что продался? Я спрашиваю, что думаете вы. Предал или нет?
Балагер умел и прыгнуть в воду, когда не оставалось выхода, – еще одно его достоинство, которое было известно Благодетелю.
– С болью душевной, потому что уважал Рамона как интеллектуала и как личность, должен признать, что да, что именно он информировал Тэда Шульца, – проговорил он совсем тихо, почти неслышно. – Доказательства были убийственные.
К этому же заключению пришел в свое время и он. Хотя за тридцать лет правления – и раньше, когда был жандармом, и даже еще раньше, надсмотрщиком на сахарных плантациях – он привык не терять зря времени, не оглядываться назад, сожалея или, наоборот, радуясь когда-то принятым решениям, происшедшее с Рамоном
Марреро Аристи, этим «гениальным невеждой», как его называл Макс Энрикес Уреньа (вот кого он по-настоящему уважал), происшедшее с этим писателем и историком, которого он осыпал деньгами и высокими постами, журналистом, имевшим постоянную колонку в «Насьон», и бывшим директором этой газеты, а также министром труда (три тома его «Истории Доминиканской Республики» он оплатил из своего кармана), происшедшее с ним время от времени приходило ему на память и оставляло горький привкус во рту.
Если за кого-то он и был готов положить руку в огонь, то это был автор самого читаемого в стране и за ее пределами доминиканского романа «Over», книги о сахарной плантации Ла-Романы, переведенной даже на английский язык. Непреклонный трухилист, как директор газеты «Насьон», он доказал это, защищая Трухильо и режим ясными доводами и добротной прозой; великолепный министр труда, прекрасно ладивший и с профсоюзными деятелями, и с хозяевами. Поэтому, когда журналист Тэд Шульц из «Нью-Йорк тайме» сообщил, что едет писать репортажи о стране, он поручил Марреро Аристи сопровождать его. И тот ездил с ним по всей стране, организовал ему все интервью, которые просил журналист, даже с Трухильо. Когда Тэд Шульц возвращался в Соединенные Штаты, Марреро Аристи провожал его до Майями. Генералиссимус не ждал, что статьи в «Нью-Йорк тайме» станут восхвалять его режим. Но не ожидал он и того, что в них будет рассказано о коррупции «трухилистской сатрапии», и что Тэд Шульц с такой точностью выложит все факты, даты, имена и цифры, касающиеся собственности семейства Трухильо, а также прибыльных дел, которыми были вознаграждены его родственники, друзья и приближенные. Об этом мог ему рассказать только Марреро Аристи. Он был уверен, что его министр труда никогда больше не вернется в Сьюдад-Трухильо. И был удивлен, когда тот из Майями послал в нью-йоркскую газету письмо с опровержением Тэда Шульца и, более того, имел смелость возвратиться в Доминиканскую Республику. Явился в Национальный дворец. Плакался, что он, мол, невиновен, янки обманул его бдительность и у него за спиной разговаривал с противниками режима. Это был один их тех редких случаев, когда Трухильо потерял контроль над собой. Противно было смотреть, как тот хнычет, и он не выдержал, дал ему пощечину; тот сразу заткнулся. Испугался, попятился. Он обматерил его, назвал предателем, а когда начальник адъютантского корпуса пристрелил его, приказал Джонни Аббесу решить проблему с трупом. 17 июля 1959 года министр труда вместе с шофером свалились в пропасть Центрального хребта на дороге в Констансу. Им устроили похороны, и на официальной церемонии на кладбище сенатор Энри Чиринос отметил значение политической деятельности покойного, а доктор Балагер почтил его память литературным панегириком.
– Несмотря на его предательство, мне жаль, что он умер, – сказал Трухильо совершенно искренне. – Совсем молодой, всего сорок шесть лет, еще многое бы смог.
– Божественные решения неотвратимы, – повторил без тени иронии президент.
– Мы отвлеклись, – вернулся к делу Трухильо. – Вы видите возможность уладить отношения с Церковью?
– Незамедлительно – нет. Слишком далеко зашло. Откровенно говоря, я боюсь, как бы не было хуже, если вы не прикажете полковнику Аббесу, чтобы «Насьон» и «Карибское радио» умерили нападки на епископов. Сегодня я получил официальную жалобу от нунция и архиепископа Питтини по поводу вчерашнего надругательства над монсеньором Паналем. Вы читали?
У него на столе лежала газетная вырезка, и он прочел ее Благодетелю с полным почтением. Комментарий «Карибского радио», воспроизведенный газетой «Насьон», утверждал, что монсеньор Паналь, епископ Ла-Веги, «ранее известный под именем Леопольде де-Убрике, бежал из Испании и разыскивается Интерполом. Он обвинялся в том, что наводнил «монашками свой священнический дом в Ла-Веге, до того как ударился в террористические бредни», а теперь, «поскольку боится справедливой народной мести, прячется за спинами монашек и женщин с нездоровой психикой, с которыми, судя по всему встал на путь разнузданных сексуальных утех».
Генералиссимус от души рассмеялся. Ну и выдумает же этот Аббес Гарсиа! Последний раз, когда что-либо встало у этого испанского Мафусаила, случилось, наверное, лет двадцать или тридцать назад; надо быть большим оптимистом, чтобы обвинять его в том, что он трахает святош Ла-Веги; в лучшем случае, щупает служек, как это делают все похотливые священники – любители мальчиков.
– Полковник склонен к преувеличениям, – комментировал он с улыбкой.
– Я получил еще одну официальную жалобу от нунция и от курии, – продолжал Балагер очень серьезно. – По поводу прозвучавших по радио и в прессе 17 мая нападок на монахов из монастыря Сан-Карлос Борромео, Ваше Превосходительство.
Он взял синюю папку, наполненную вырезками с броскими заголовками. «Францискано-капуцинские монахи-террористы» изготовляли и складировали у себя в церкви самодельные бомбы. Местные жители обнаружили это, когда случайно взорвалась одна из бомб. Газеты «Насьон» и «Карибе» просили, чтобы силы правопорядка вошли в логово террористов.
Трухильо скользнул по вырезкам скучающим взглядом.
– Кишка тонка у этих монахов бомбы делать. Самое больше, на что они способны, – бомбить проповедями.
– Я знаю аббата, Ваше Превосходительство. Брат Алонсо де-Пальмира – святой человек, выполняет свою апостольскую миссию, уважает правительство. Он совершенно неспособен ни на какую подрывную деятельность.
Он сделал маленькую паузу и тем же сердечным тоном, Каким, должно быть, вел застольные беседы, изложил аргумент, который Генералиссимус много раз слышал от Агустина Кабраля. Для наведения мостов с иерархами Церкви, Ватиканом и священниками – которые в подавляющем большинстве оставались преданными режиму, поскольку боятся безбожного коммунизма, – необходимо, чтобы прекратился или по крайней мере, немного утих поток лившихся изо дня в день обвинений и хулы, что давало повод врагам называть режим антикатолическим. Доктор Балагер в своей неизменно любезной манере показал Генералиссимусу протест Госдепартамента США по поводу травли монахинь колледжа святого Доминго. Он им ответил, объяснил, что полиция приставлена к ним, чтобы охранить монахинь от враждебных акций. Но, откровенно говоря, насчет травли – верно. Например, люди полковника Аббеса Гарсии каждую ночь по громкоговорителям, направленным на их здание, пускали модные трухилистские меренги, так что несчастные монашки всю ночь не могли сомкнуть глаз. Раньше они проделывали то же самое в Сан-Хуан де-ла-Магуана, у дома монсеньора Рейлли, и продолжают делать это в Ла-Веге, у дома монсеньора Паналя. Примирение с Церковью пока еще возможно. Но эта кампания приведет к окончательному и бесповоротному разрыву.
– Поговорите с нашим росакрусистом, убедите его, – пожал плечами Трухильо. – Он – идейный потрошитель священников; считает, что умасливать Церковь поздно. Что священники мечтают видеть меня изгнанником, за решеткой или мертвым.
– Уверяю вас, это не так, Ваше Превосходительство.
Благодетель не слушал его. Он всматривался в игрушечного президента, ни слова не говоря, сверлил взглядом, который приводил людей в замешательство, наводил страх. Маленький доктор обычно дольше других выдерживал эти глаза-сверла, но сейчас, посидев минуты две под раздевающим, не знающим стыда взглядом, он начал проявлять беспокойство – маленькие глазки за толстыми стеклами очков часто замигали.
– Вы верите в Бога? – спросил Трухильо с какой-то тревогой, а холодные глаза не переставали сверлить, требуя правдивого ответа. – Верите, что есть другая жизнь, после смерти? Небо – для хороших, ад – для плохих? Верите в это?
Ему показалось, что тельце Хоакина Балагера еще больше съежилось под тяжестью вопросов. А что его собственная фотография за спиной президента – в парадной форме и треуголке с перьями, с президентской лентой через всю грудь и орденом, которым он более всего гордился, большим испанским Крестом Карла III, – гигантски разрасталась в золоченой раме. Карманный президент мял ручки, сообщая, словно большой секрет:
– Иногда я сомневаюсь, Ваше Превосходительство. Но вот уже несколько лет, как пришел к выводу: выбора нет. Надо верить. Атеистом быть нельзя. В таком мире, как наш. Нельзя, если твое призвание – служить обществу и заниматься политикой.
– У вас репутация набожного человека, – настаивал Трухильо, чуть шевельнувшись на стуле. – Я слышал даже, что вы не были женаты, что у вас нет ни любовницы, ни детей и вы не занимаетесь бизнесом, потому что приняли тайный постриг. Что вы – светский священник.
Маленький президент замотал головой: нет, нет, это неправда. Он не принимал и никогда не примет пострига; в отличие от некоторых своих школьных товарищей, которые мучались вопросом, не избраны ли они Всевышним служить пастырями католической пастве, он всегда знал, что его призвание – не духовное поприще, но интеллектуальный труд и политика. Религия давала ему духовный настрой и этическое начало, чтобы выстоять в жизни. Порою его одолевали сомнения по поводу трансцендентности и Бога, но он никогда не сомневался в незаменимой роли католицизма как социального инструмента сдерживания безудержных страстей и аппетитов человеческой мерзости. А в Доминиканской Республике католицизм наравне с испанским языком еще является и определяющей силой национального самосознания. Без католической веры страна распалась бы и скатилась в варварство. А что касается того, верит ли он, то он следует методу святого Игнасио де-Лойолы, описанному в его «Духовных упражнениях»: вести себя так, как будто веришь, соблюдая обряды и заповеди – церковные службы, молитвы, исповедь, причащение. Систематическое повторение религиозной формы постепенно создает содержание, и наступает момент, когда заполняет пустоту присутствием Бога.
Балагер замолчал и опустил глаза, словно устыдившись того, что открыл Генералиссимусу тайные закоулки своей души, свои глубоко личные дела со Всевышним.
– Если бы я сомневался, мне бы никогда не поднять этого мертвеца, – сказал Трухильо. – Если бы я ожидал от небес знака, чтобы начать действовать. Мне приходилось верить только в себя и ни в кого больше, когда я принимал решения, касающиеся жизни и смерти. Разумеется, иногда я мог и ошибаться.
По лицу Балагера Благодетель заметил, что тот спрашивает себя, о чем он говорит. Но не сказал ему, что перед глазами у него стоит лицо докторишки Энрике Литгоу Сеары. Это был первый уролог, который его консультировал – рекомендованный Мозговитым Кабралем как знаменитость, – когда понял, что ему трудно мочиться. В начале пятидесятых доктор Марьон, удалив ему опухоль в мочеточнике, заверил, что никогда больше никаких неприятностей по этому поводу у него не будет. Но довольно скоро снова начались трудности с мочеиспусканием. После множества анализов и неприятнейшего ректального обследования доктор Литгоу Сеара скроил масляную мину наподобие проститутки или слащавого священника и принялся выблевывать непонятные словечки, чтобы деморализовать его («уретрально-перинеальный склероз», «уретрография», «ацинозный простатит»), а потом сформулировал диагноз, который мог обойтись ему очень дорого:
– Положитесь на Бога, Ваше Превосходительство. опухоль в вашей простате – злокачественная.
Шестое чувство подсказывало ему, что доктор преувеличивал или врал. Он убедился в этом, когда уролог решительно высказался за немедленную операцию. Если не удалить простату, пойдут метастазы, а скальпель и химиотерапия продлят ему жизнь на несколько лет. Преувеличивал и врал, потому что был не врач, а живодер, а то и откровенный враг. Который хотел приблизить смерть Отца Новой Родины. Он абсолютно точно понял это, когда привез из Барселоны знаменитость. Доктор Антонио Пуигверт сказал, что никакого рака у него нет; рост проклятой железы, свойственный возрасту, можно замедлить таблетками, угрозы для жизни Генералиссимуса нет. И нет необходимости удалять простату. В то же утро Трухильо отдал приказ, и военный адъютант лейтенант Хосе Олива взял на себя задачу, чтобы этот наглец Литгоу Сеара исчез с мола Санто-Доминго вместе со своей вредоносной лженаукой. Кстати! Игрушечный президент все еще не подписал присвоения Пенье Ривере капитанского звания. Он вышел из своей роли небожителя и спустился до вульгарного акта оплаты услуг одного из самых шустрых мерзавцев, завербованных Аббесом Гарсией.