Страница:
Всего за пять недель со смерти Генералиссимуса произошли значительные изменения. Хоакин Балагер не мог пожаловаться: за такое короткое время из карманного президента, из сеньора Никто он превратился в настоящего главу государства, которого признавали и те и другие, а главное – Соединенные Штаты. Очень сдержанные поначалу, когда он объяснил новому консулу свои планы, теперь серьезно относились к его обещанию постепенно вести страну к полной демократии в рамках порядка, не давая коммунистам воспользоваться случаем. Каждые два или три дня он встречался с прямолинейным Джоном Кальвином Хиллом – дипломатом с внешностью ковбоя, который не любил растекаться в премудростях, а резал напрямую – и все-таки убедил его, что на этом этапе Рамфиса надо иметь в союзниках. Генерал принял его план поступенчатого перехода. В руках Рамфиса был контроль над военными, благодаря чему тупые бандиты Петан и Эктор, равно как и примитивные вояки, приверженцы Трухильо, держались в рамках. В противном случае они могли перейти всякие границы. Возможно, Рамфис думал, что при послаблениях, на которые пошел Балагер – возвращение некоторых находившихся в ссылке лиц, появление робкой критики режима Трухильо на радио и в газетах (самой воинственной была новая, начавшая выходить в августе, «Гражданский союз»), митинги оппозиционных сил, которые начали завоевывать улицу, правый Гражданский национальный союз Вириато Фиальо и Анхеля Севере Кабраля и левацкое революционное движение «14 Июля» – он, Рамфис, может иметь политическое будущее. Как будто кто-нибудь с фамилией Трухильо мог в этой стране вернуться в общественную жизнь! Пока что не надо выводить его из этого заблуждения. Рамфис контролировал пушки и имел поддержку военных; разложить армию настолько, чтобы выпотрошить из нее трухилизм, – это потребует времени. Отношения правительства с Церковью снова стали великолепными; время от времени он пил чай с нунцием и архиепископом Питтини.
Одной проблемы он не мог решить приемлемым для общественного мнения путем – проблемы «прав человека». Что ни день, то раздавались протесты по поводу политических заключенных, пыток, пропавших и убитых в Виктории, в Девятке, в Сороковой и прочих тюрьмах и казармах во внутренних районах страны. Его кабинет засыпали манифестами, письмами, телеграммами, докладами и дипломатическими коммюнике. Много он сделать не мог. А вернее, ничего не мог, кроме как давать туманные посулы и отводить глаза. Обещание, данное Рамфису – не связывать ему руки, – он выполнил. Но даже если бы и хотел, он бы не смог не выполнить этого обещания. Сын Генералиссимуса отправил донью Марию с Анхелитой в Европу, а сам продолжал без устали искать сообщников убийства Трухильо так, как будто в заговоре участвовало множество народу. Однажды молодой генерал неожиданно сказал ему:
– А вы знаете, что Педро Ливио Седеньо хотел и вас припутать к заговору?
– Ничего удивительного, – улыбнулся президент, ничуть не смутившись. – Лучшая защита убийц – скомпрометировать всех и вся. И особенно – близких к Благодетелю людей. Французы называют это интоксикацией.
– Если бы это подтвердил хотя бы еще один из убийц, вас бы постигла участь Пупо Романа. – Рамфис казался трезвым, несмотря на запах, который от него шел. – В такие моменты человек проклинает себя за то, что родился на свет.
– Я не хочу этого знать, генерал, – остановил его Балагер жестом руки. – Вы имеете полное моральное право отомстить за преступление. Но прошу вас, не рассказывайте мне подробностей. Мне легче будет выносить критические нападки всего мира, если я не буду знать, что обвинения в чрезмерностях справедливы.
– Очень хорошо. Я лишь сообщу вам о поимке Анто-нио Имберта и Луиса Амиамы, если мы их поймаем. – Балагер увидел, как взгляд красавца поехал в сторону, что случалось каждый раз, когда он упоминал этих двух единственных участников заговора, которые еще не сидели за решеткой и не были мертвы. – Вы считаете, они еще в стране?
– Я думаю, да, – сказал Балагер. – Если бы они убежали за границу, они бы уже созывали пресс-конференции, получали премии, выступали по всем телевизионным каналам. Словом, наслаждались бы плодами своего, как они считают, геройского поведения. Без сомнения, они прячутся где-то здесь.
– В таком случае, рано или поздно попадутся, – пробормотал Рамфис. – У меня их ищут тысячи людей, осматривают дом за домом, нору за норой. Если они все еще в Доминиканской Республике, то попадутся. А если сбежали, то все равно, нет в мире места, где бы они ушли от расплаты за смерть папи. Даже если мне придется потратить на это все до последнего сентаво.
– Желаю вам, чтобы ваше желание исполнилось, генерал, – сказал всепонимающий Балагер. – Позвольте высказать лишь одну просьбу. Постарайтесь соблюдать форму. Деликатный процесс демонстрации миру, что страна движется к демократии, пострадал бы от скандала. В духе, скажем, дела Галиндеса или дела Бетанкура.
Совершенно несговорчивым сын Генералиссимуса был лишь в отношении заговорщиков. И Балагер не терял времени на ходатайство об их освобождении – судьба узников уже была решена, и то же самое ожидало Имберта и Амиаму, если их поймают, – впрочем, он не был твердо уверен, что это благоприятствовало бы его планам. А времена и на самом деле менялись. Настроение толпы переменчиво. Доминиканец, оголтелый трухилист до 30 мая 1961 года, вырвал бы глаза и сердце у Хуана Томаса Диаса, Антонио де-ла-Масы, Эстрельи Садкалы, Луиса Амиамы, Уаскара Техеды, Педро Ливио Седеньо, Фифи Пасторисы, Антонио Имберта и прочих, с ними связанных, попадись они им тогда в руки. Однако прирожденная мистическая связанность с Хозяином, в которой доминиканец прожил тридцать один год, улетучивалась. Созываемые студентами, Гражданским союзом, движением «14 Июня» уличные митинги, поначалу малочисленные, собиравшие горстку запуганных людей, через месяц, через два, через три разрослись небывало. И не только в Санто-Доминго (президент Балагер держал наготове проект постановления о возвращении столице ее настоящего имени, который сенатор Чиринос, улучив момент, должен был провести через Конгресс при единодушном одобрении), где митинги иногда заполняли весь парк Независимости, но и в Сантьяго, Ла-Романе, Сан-Франсиско де-Мако-рис и других городах. Страх пропадал, росло неприятие Трухильо. Острое историческое чутье доктора Балагера подсказывало ему, что это новое чувство будет неудержимо расти. И в обстановке возрастающего народного антитрухилизма убийцы Трухильо превратятся в могущественные политические фигуры. Но кому это надо? А потому отклонил робкую попытку Ходячей Помойки, когда тот в качестве парламентского лидера нового, балагеристского, движения пришел посоветоваться с ним, не кажется ли ему, что постановление Конгресса об амнистировании заговорщиков по делу 30 Мая могло бы подвигнуть Организацию американских государств и Соединенные Штаты на отмену санкций.
– Намерение хорошее, сенатор. Но – последствия? Амнистия ранила бы чувства Рамфиса, и он тотчас же поубивал бы всех амнистированных. И все наши усилия придут ко дну.
– Никогда не перестану поражаться остроте вашего чутья! – воскликнул сенатор Чиринос, только что не захлопав в ладоши.
Во всем, кроме этой темы, Рамфис Трухильо – он пил, не просыхая, на базе Сан-Исидро или в своем доме на берегу моря, в Бока-Чике, куда притащил вместе с ее матерью свою последнюю любовницу, танцовщицу из парижского «Лидо», оставив в этом самом Париже свою законную жену, беременную молодую актрису Литу Милан, – во всем остальном Рамфис Трухильо проявлял даже большую сговорчивость, чем ожидал Балагер. Он смирился с тем, что столице вернули ее имя – Санто-Доминго, что переименовали города, селения, улицы, площади, географические объекты, мосты, носившие имена Генералиссимуса, Рамфиса, Анхелиты, Радамеса, доньи Хулии или доньи Марии, и не настаивал на том, чтобы слишком строго наказывали студентов, бунтовщиков и праздношатающихся, которые на улицах, проспектах, в парках и на шоссе разбивали статуи, фотографии, бюсты и таблички с именами Трухильо и членов его семьи. Не споря, принял предложение доктора Балагера передать в качестве «патриотического пожертвования» государству, а другими словами, народу, земли, поместья и аграрные предприятия Генералиссимуса и его детей. Рамфис сделал это в открытом письме. И, таким образом, государство стало хозяином сорока процентов всех возделываемых земель, благодаря чему превратилось во владельца наибольшего числа (после Кубы) общественных предприятий на континенте. И, кроме того, генерал Рамфис утихомиривал этих буйных выродков, братьев Хозяина, которые просто ошалели от того, что один за другим неуклонно исчезали мишурный блеск и символы трухилизма.
Однажды вечером, поужинав с сестрами, по обычаю, скромно – белый рис, салат и молочный десерт, – он встал из-за стола, собираясь отправиться спать, и потерял сознание. Без сознания он пробыл всего несколько секунд, но доктор Феликс Гоико предупредил его: если он будет и дальше работать в таком же ритме, то еще до конца года его сердце или мозг взорвется, подобно гранате. Он должен больше отдыхать – после смерти Трухильо он спал всего три-четыре часа в сутки, – делать физические упражнения и по субботам и воскресеньям отрываться от работы. Он заставил себя находиться в постели не менее пяти часов в сутки, а после обеда совершал прогулку, во избежание опасных ассоциаций подальше от проспекта Джорджа Вашингтона, а именно – в парке, раньше носившем имя Рамфиса, а теперь переименованном в парк Эухенио Марии де Остос. По воскресеньям после мессы для душевного отдохновения пару часов читал стихи романтиков и модернистов или испанских классиков Золотого века. Случалось, кто-нибудь на улице в злобе выкрикнет ему – «Балагер – карманный хер!» – но большинство его приветствовали: «Доброго здравия, президент». Он благодарно отвечал им, церемонно снимая шляпу, которую по привычке нахлобучивал до ушей, чтобы не унесло ветром.
2 октября 1961 года на Генеральной ассамблее Объединенных Наций в Нью-Йорке он заявил, что «в Доминиканской Республике рождается подлинная демократия и новый порядок вещей», и признал перед сотней делегатов, что диктатура Трухильо была анахронизмом и жестоко нарушала права и свободы. И попросил свободные нации помочь вернуть доминиканцам закон и свободу. Несколько дней спустя он получил горькое письмо от доньи Марии Мартинес из Парижа. Высокочтимая Дама сетовала на то, что президент нарисовал «несправедливую» картину Эры Трухильо, забыл «о том хорошем, что также сделал мой супруг, и о том, как вы сами восхваляли его на протяжении тридцати одного года». Но не Мария Мартинес беспокоила президента, его беспокоили братья Трухильо. Он знал, что Петан и Негр устроили бурное совещание с Рамфисом и требовали от него объяснений: как он позволил этому ничтожеству отправиться в ООН и поливать там грязью его отца? Пора вытащить его из Национального дворца и снова посадить на власть семейство Трухильо, как того требует народ! Рамфис сослался на то, что в случае государственного переворота неминуема высадка marine: об этом его предупредил Джон Калвин Хилл лично. Единственная возможность сохранить хоть что-то – сплотить ряды вокруг этого хрупкого свидетельства законности: президента. Балагер хитроумно маневрирует, добиваясь, чтобы ОАГ и Госдепартамент отменили санкции. Поэтому вынужден произносить такие речи, как в ООН, противоречащие его убеждениям.
Однако во время совещания с президентом вскоре после его возвращения из Нью-Йорка сын Трухильо проявил гораздо меньшую терпимость. Он выказал такую враждебность, что разрыв казался неизбежным.
– Собираетесь и дальше нападать на папи, как на Генеральной ассамблее? – Сидя на стуле, где сидел Хозяин во время их последнего разговора, за несколько часов до того, как его убили, Рамфис говорил, не глядя на президента, упершись взглядом в море.
– У меня нет другого выхода, генерал, – согласился президент удрученно. – Если я хочу, чтобы поверили, что страна меняется и идет к демократии, я должен самокритично оценивать прошлое. Для вас это болезненно, я знаю. И для меня – не менее. Политика иногда вынуждает к болезненным операциям.
Рамфис не отвечал довольно долго. Был пьян? Или под наркотиком? Или приближался один из тех кризисов, которые отбрасывали его к порогу безумия? Под глазами – огромные синеватые круги, глаза горят беспокойным огнем, и странные гримаски на лице.
– Я уже объяснял, – добавил Балагер. – Я выполняю в точности то, о чем мы договаривались. Вы одобрили мой план. Но, разумеется, в силе остается все, о чем я вам говорил. Если вы хотите взять бразды в свои руки, нет нужды выводить танки из Сан-Исидро. Я вручаю вам прошение об отставке тотчас же.
Рамфис посмотрел на него долгим взглядом, с отвращением.
– Все у меня этого просят, – заговорил он нехотя. – Дядья, командующие округами, военные, мои братья, друзья папи. Но я не хочу садиться туда, где вы сидите. Мне эта бодяга не нравится, доктор Балагер. К чему? Чтобы мне потом заплатили, как ему? Он замолчал в глубоком унынии.
– В таком случае, генерал, если вы не хотите власти, помогите мне управляться с нею.
– Еще больше? – насмешливо отозвался Рамфис. – Если бы не я, мои дядья давно бы прогнали вас отсюда автоматной очередью.
– Этого не достаточно, – продолжал Балагер. – Вы видите, улицы бурлят. Митинги Гражданского союза и «14 Июня» с каждым днем становятся все более шумными. И будет еще хуже, если мы их не переиграем.
Краски вернулись на лицо Рамфиса. Он поднял голову и ждал, словно спрашивая, осмелится ли президент попросить у него то, о чем он подозревал.
– Вашим дядям следует уехать, – мягко проговорил доктор Балагер. – Пока они тут, ни мировое сообщество, ни общественное мнение не поверят ни в какие перемены. Уговорить их можете только вы.
Ответит оскорблением? Рамфис смотрел на него изумленно, как будто не верил тому, что услышал. Снова наступило долгое молчание.
– И меня тоже попросите уехать из этой страны, которую папи создал своими руками? Ради того, чтобы люди проглотили эту бредятину насчет новых времен?
Балагер выждал несколько секунд.
– Да, и вас – тоже, – промямлил он, и душа ушла в пятки. – И вы – тоже. Но не сейчас. После того, как заставите уехать их. После того как поможете мне консолидировать правительство и внушить вооруженным силам, что Трухильо здесь уже нет. Для вас это не новость, генерал. Вы это знали. И для вас, и для вашей семьи, и для ваших друзей лучше, чтобы удался этот план. Если к власти пробьется Гражданский союз или «14 Июня», будет куда хуже.
Он не выхватил револьвер и не плюнул в него. Только снова побелел, и лицо скривилось в безумной гримасе. Закурил сигарету, выдохнул дым раз, другой, глядя, как клубы рассеиваются и тают в воздухе.
– Я бы давно уехал из этой страны дураков и неблагодарных, – процедил он. – Если бы я нашел Амиаму и Имберта, меня бы здесь уже не было. Не хватает только их. Как только выполню данное папи обещание, сразу уеду.
Президент сообщил ему, что разрешил вернуться из изгнания Хуану Бошу и его товарищам по Доминиканской революционной партии. Ему показалось, что генерал не слушал его объяснений насчет того, что Хуан Бош и ДРП наверняка погрязнут в беспощадной борьбе с Гражданским союзом и с движением «14 Июня» за лидерство в антитрухилизме. И таким образом сыграют на руку правительству. Потому что по-настоящему опасен Гражданский союз, в котором есть большие сеньоры с большими деньгами и консерваторы со связями в Соединенных Штатах, как, например, Северо Кабраль; и это известно Хуану Бошу, который готов сделать все сообразное – и даже несообразное, – лишь бы помешать прийти в правительство такому могущественному конкуренту.
В Виктории оставались еще около двухсот заговорщиков, реальных или надуманных, и этих людей, как только клан Трухильо отбудет, следовало бы амнистировать. Но Балагер знал, что сын Генералиссимуса ни за что не даст выйти им на свободу живыми. Он выместил бы на них всю злобу, как вымещал ее на генерале Романе, которого истязал четыре месяца, а потом объявил, что он покончил с собой, мучаясь совестью из-за своего предательства (трупа генерала никто не видел); или как вымещал на Модесто Диасе, которого и по сей день, наверное, пытали, если он был еще жив. Проблема состояла в том, что эти заключенные – оппозиция называла их вершителями правосудия, казнителями – портили новое лицо, которое он хотел придать режиму. Не иссякал поток дипломатов, делегаций, политиков и иностранных журналистов, интересовавшихся их судьбой, и президенту приходилось выкручиваться, отвечая на вопрос, почему их до сих пор не судили, клясться, что жизни их ничего не грозит и что на суде, скрупулезнейшем, будут присутствовать международные наблюдатели. Почему Рамфис не прикончил их, как он прикончил почти всех родных братьев Антонио де-ла-Масы – Марио, Боливара, Эрнесто, Пироло и многих двоюродных, а также племянников, дядьев, расстреляв или забив до смерти в тот же день, как их схватили, вместо того, чтобы держать их в заключении, – эдакий фермент брожения для оппозиции? Балагер понимал, что кровь вершителей правосудия пала бы и на него: ситуация походила на сражение с боевым быком, и сражаться предстояло ему.
Прошло несколько дней после того разговора, и Рамфис по телефону сообщил ему прекрасную весть: он уговорил дядьев. Петан с Негром отбывали в долгий отпуск. 25 октября Эктор Бьенвенидо вместе с женой-американкой вылетел на Ямайку. Петан отчалил на фрегате «Президент Трухильо» в плавание по Карибскому морю. Консул Джон Калвин Хилл доверительно сказал Балагеру, что вот теперь появляется реальная возможность отмены санкций.
– Не тяните слишком, сеньор консул, – торопил его президент. – С каждым днем Республика задыхается все больше и больше.
Промышленность была почти полностью парализована политической нестабильностью и ограничениями на импорт; торговля опустошена падением доходов. Рамфис по дешевке продавал предприятия, зарегистрированные не на имя Трухильо, и акции на предъявителя, и Центральному банку приходилось, обратив эти суммы в доллары по нереальному официальному курсу, переводить их в банки Канады и Европы. Семейство перевело за границу не такие большие суммы, как боялся президент: донья Мария – двенадцать миллионов долларов, Анхелита – тринадцать, Радамес – семнадцать и вот теперь Рамфис – около двадцати двух, что в общей сложности составляло шестьдесят четыре миллиона долларов. Могло быть и хуже. Но валютные запасы все равно скоро иссякнут, так что не будет денег на зарплату солдатам, учителям и чиновникам.
15 ноября ему позвонил встревоженный министр внутренних дел: неожиданно вернулись генералы Петан и Эктор Трухильо. Он просил его укрыться где-нибудь; в любой момент может произойти военный переворот. Костяк армии их поддержит. Балагер срочно связался с консулом Калвином Хиллом. Объяснил ему ситуацию. Если только Рамфис им не помешает, многие гарнизоны поддержат Петана и Негра в их мятежных намерениях. И разразится гражданская война с непредсказуемым результатом, антитрухилистов будут убивать всех подряд. Консул все это знал. В свою очередь, он сообщил, что президент Кеннеди лично только что отдал приказ о направлении сюда военного флота. Из Пуэрто-Рико к доминиканским берегам вышли авианосец «Valley Forge», крейсер «Little Rock», флагман Второго флота, и эсминцы «Hyman», «Bristol» и «Beatty». Две тысячи морских пехотинцев высадятся здесь в случае переворота.
В коротком телефонном разговоре Рамфис – четыре часа президент пытался дозвониться до него – сообщил ему скверную новость. У него была крупная ссора с дядьями. Они не собираются уезжать из страны. Рамфис сказал им, что в таком случае уедет он.
– Что это значит, генерал?
– Что с этого момента вы остаетесь один в клетке с хищниками, сеньор президент, – хохотнул Рамфис. – Желаю удачи.
Доктор Балагер закрыл глаза. Ближайшие часы, ближайшие дни решат дело. Что собирается предпринять сын Трухильо? Уехать? Застрелиться? Отправится в Париж, воссоединяться с женой, с матерью и братьями, утешаться игрой в поло, пьянками и женщинами в своем красивом доме, который он купил в Нейли? Он уже вывез все деньги, какие мог; оставалась лишь кое-какая недвижимость, на которую рано или поздно все равно будет наложено эмбарго. Но, в конце концов, проблема не в нем. Проблема в этих не знающих удержу буйных болванах. Братья Генералиссимуса очень скоро начнут стрелять, поскольку это единственное, что они умеют. А во всех списках врагов, подлежащих уничтожению, которые, согласно народной молве, составил Петан, он, Балагер, шел первым номером. Одним словом, как в той пословице, которую он любил повторять, надо было переходить эту речку вброд потихоньку, с камешка на камешек. Страшно не было, было грустно, что тонкая ювелирная работа, которую он мастерил, может разлететься в прах от пули тупоголового дебошира.
На рассвете следующего дня министр внутренних дел разбудил его сообщением, что группа военных вынесла труп Трухильо из склепа церкви Сан-Кристобаля. И привезла его в Бока-Чику, где у частного причала генерала Рамфиса стояла яхта «Анхелита».
– Я этого не слышал, сеньор министр, – оборвал его Балагер. – А вы мне ничего не говорили. Советую вам отдохнуть часок-другой. Нас ждет очень долгий день.
Но сам он отдыхать не стал. Рамфис не уедет, пока не уничтожит убийц своего отца, и это убийство могло свести на нет все его многотрудные усилия последних месяцев, когда он пытался убедить мир, что, пока он – президент, Республика возвращается к демократии, без гражданской войны и без хаоса, которых так боялись Соединенные Штаты и доминиканский правящий класс. Но что он мог поделать? Любой его приказ, касающийся заключенных, который вступит в противоречие с распоряжением Рамфиса, наверняка не будет выполнен и сделает очевидным, что он совершенно не пользуется авторитетом у вооруженных сил.
Однако – и это было странно, – кроме волны слухов насчет бесчисленных вооруженных восстаний и массовых убийств гражданских лиц, ни 16, ни 17 ноября ничего не произошло. Он продолжал заниматься текущими делами так, словно в стране царило полное спокойствие. Под вечер 17 ноября ему сообщили, что Рамфис выехал из своего дома на побережье. Немного спустя видели, как он, пьяный, вылез из автомобиля и, выругавшись, швырнул гранату – которая не взорвалась – в фасад отеля «Эмбахадор». С этого момента его местонахождение было неизвестно. На следующее утро делегация от Национального гражданского союза во главе с Анхелем Северо Кабралем потребовала, чтобы президент немедленно ее принял: вопрос жизни и смерти. Он ее принял. Северо Кабраль был вне себя. В руке он сжимал записку, которую Уаскар Техеда нацарапал своей жене Линдин и тайно передал из Виктории; он писал, что их, шестерых, обвиняемых в убийстве Трухильо (в том числе – Модесто Диаса и Тунтина Касереса) отделили от остальных политических, чтобы перевести в другую тюрьму. «Нас собираются убить, любимая», – так кончалась записка. Лидер Гражданского союза требовал передать этих заключенных в руки судебных властей или освободить их президентским декретом. Жены заключенных в сопровождении своих адвокатов устроили манифестацию у входа во дворец. Мировая пресса выражала тревогу, равно как госдепартамент и послы западноевропейских стран.
Доктор Балагер выказал встревоженность и заверил их, что лично займется этим делом. Он не допустит преступления. По его сведениям, перевод этих шестерых заключенных имел целью ускорить подготовку судебного процесса. Речь шла о проведении следственного эксперимента, после чего без промедления состоится суд. И, разумеется, в присутствии наблюдателей от Гаагского международного трибунала, которых он сам пригласит приехать.
Как только руководители Гражданского союза ушли, он тотчас же позвонил генеральному прокурору Республики, доктору Хосе Мануэлю Мачадо. Знает ли он, почему начальник национальной полиции Маркое А.Хорхе Морено приказал перевести Эстрелью Садкалу, Уаскара Те-хеду, Фифи Пасторису, Педро Ливио Седеньо, Тунтина Касереса и Модесто Диаса в камеры Дворца правосудия? Генеральный прокурор Республики не знал. И возмутился: кто-то непозволительным образом действовал от имени судебной власти, никто из судей не давал распоряжения проводить новый следственный эксперимент. Выказывая крайнюю обеспокоенность, президент заявил, что это нетерпимо. Он немедля прикажет министру юстиции тщательнейшим образом расследовать происшедшее, узнать, кто ответственен за это, выявить виновных. А чтобы оставить письменные свидетельства того, что он это делал, он продиктовал секретарю меморандум и приказал срочно отвезти его в Министерство юстиции. Затем позвонил министру по телефону. Тот был совершенно не в себе:
– Я не знаю, что делать, сеньор президент. У меня на пороге жены этих заключенных. Со всех сторон от меня требуют информацию, а я ничего не знаю. Вы знаете, почему их перевели в камеры Дворца правосудия? Никто не может дать мне объяснения. Сейчас их везут на шоссе для проведения нового следственного эксперимента, которого никто не распоряжался проводить. Подъехать туда невозможно, потому что солдаты с базы Сан-Исидро перегородили там шоссе. Что я должен делать?
– Отправляйтесь туда лично и потребуйте объяснений, – наставлял его президент. – Необходимо свидетельство того, что правительство сделало все возможное, чтобы закон не был нарушен. Пусть вас сопровождают представители Соединенных Штатов и Великобритании.
Одной проблемы он не мог решить приемлемым для общественного мнения путем – проблемы «прав человека». Что ни день, то раздавались протесты по поводу политических заключенных, пыток, пропавших и убитых в Виктории, в Девятке, в Сороковой и прочих тюрьмах и казармах во внутренних районах страны. Его кабинет засыпали манифестами, письмами, телеграммами, докладами и дипломатическими коммюнике. Много он сделать не мог. А вернее, ничего не мог, кроме как давать туманные посулы и отводить глаза. Обещание, данное Рамфису – не связывать ему руки, – он выполнил. Но даже если бы и хотел, он бы не смог не выполнить этого обещания. Сын Генералиссимуса отправил донью Марию с Анхелитой в Европу, а сам продолжал без устали искать сообщников убийства Трухильо так, как будто в заговоре участвовало множество народу. Однажды молодой генерал неожиданно сказал ему:
– А вы знаете, что Педро Ливио Седеньо хотел и вас припутать к заговору?
– Ничего удивительного, – улыбнулся президент, ничуть не смутившись. – Лучшая защита убийц – скомпрометировать всех и вся. И особенно – близких к Благодетелю людей. Французы называют это интоксикацией.
– Если бы это подтвердил хотя бы еще один из убийц, вас бы постигла участь Пупо Романа. – Рамфис казался трезвым, несмотря на запах, который от него шел. – В такие моменты человек проклинает себя за то, что родился на свет.
– Я не хочу этого знать, генерал, – остановил его Балагер жестом руки. – Вы имеете полное моральное право отомстить за преступление. Но прошу вас, не рассказывайте мне подробностей. Мне легче будет выносить критические нападки всего мира, если я не буду знать, что обвинения в чрезмерностях справедливы.
– Очень хорошо. Я лишь сообщу вам о поимке Анто-нио Имберта и Луиса Амиамы, если мы их поймаем. – Балагер увидел, как взгляд красавца поехал в сторону, что случалось каждый раз, когда он упоминал этих двух единственных участников заговора, которые еще не сидели за решеткой и не были мертвы. – Вы считаете, они еще в стране?
– Я думаю, да, – сказал Балагер. – Если бы они убежали за границу, они бы уже созывали пресс-конференции, получали премии, выступали по всем телевизионным каналам. Словом, наслаждались бы плодами своего, как они считают, геройского поведения. Без сомнения, они прячутся где-то здесь.
– В таком случае, рано или поздно попадутся, – пробормотал Рамфис. – У меня их ищут тысячи людей, осматривают дом за домом, нору за норой. Если они все еще в Доминиканской Республике, то попадутся. А если сбежали, то все равно, нет в мире места, где бы они ушли от расплаты за смерть папи. Даже если мне придется потратить на это все до последнего сентаво.
– Желаю вам, чтобы ваше желание исполнилось, генерал, – сказал всепонимающий Балагер. – Позвольте высказать лишь одну просьбу. Постарайтесь соблюдать форму. Деликатный процесс демонстрации миру, что страна движется к демократии, пострадал бы от скандала. В духе, скажем, дела Галиндеса или дела Бетанкура.
Совершенно несговорчивым сын Генералиссимуса был лишь в отношении заговорщиков. И Балагер не терял времени на ходатайство об их освобождении – судьба узников уже была решена, и то же самое ожидало Имберта и Амиаму, если их поймают, – впрочем, он не был твердо уверен, что это благоприятствовало бы его планам. А времена и на самом деле менялись. Настроение толпы переменчиво. Доминиканец, оголтелый трухилист до 30 мая 1961 года, вырвал бы глаза и сердце у Хуана Томаса Диаса, Антонио де-ла-Масы, Эстрельи Садкалы, Луиса Амиамы, Уаскара Техеды, Педро Ливио Седеньо, Фифи Пасторисы, Антонио Имберта и прочих, с ними связанных, попадись они им тогда в руки. Однако прирожденная мистическая связанность с Хозяином, в которой доминиканец прожил тридцать один год, улетучивалась. Созываемые студентами, Гражданским союзом, движением «14 Июня» уличные митинги, поначалу малочисленные, собиравшие горстку запуганных людей, через месяц, через два, через три разрослись небывало. И не только в Санто-Доминго (президент Балагер держал наготове проект постановления о возвращении столице ее настоящего имени, который сенатор Чиринос, улучив момент, должен был провести через Конгресс при единодушном одобрении), где митинги иногда заполняли весь парк Независимости, но и в Сантьяго, Ла-Романе, Сан-Франсиско де-Мако-рис и других городах. Страх пропадал, росло неприятие Трухильо. Острое историческое чутье доктора Балагера подсказывало ему, что это новое чувство будет неудержимо расти. И в обстановке возрастающего народного антитрухилизма убийцы Трухильо превратятся в могущественные политические фигуры. Но кому это надо? А потому отклонил робкую попытку Ходячей Помойки, когда тот в качестве парламентского лидера нового, балагеристского, движения пришел посоветоваться с ним, не кажется ли ему, что постановление Конгресса об амнистировании заговорщиков по делу 30 Мая могло бы подвигнуть Организацию американских государств и Соединенные Штаты на отмену санкций.
– Намерение хорошее, сенатор. Но – последствия? Амнистия ранила бы чувства Рамфиса, и он тотчас же поубивал бы всех амнистированных. И все наши усилия придут ко дну.
– Никогда не перестану поражаться остроте вашего чутья! – воскликнул сенатор Чиринос, только что не захлопав в ладоши.
Во всем, кроме этой темы, Рамфис Трухильо – он пил, не просыхая, на базе Сан-Исидро или в своем доме на берегу моря, в Бока-Чике, куда притащил вместе с ее матерью свою последнюю любовницу, танцовщицу из парижского «Лидо», оставив в этом самом Париже свою законную жену, беременную молодую актрису Литу Милан, – во всем остальном Рамфис Трухильо проявлял даже большую сговорчивость, чем ожидал Балагер. Он смирился с тем, что столице вернули ее имя – Санто-Доминго, что переименовали города, селения, улицы, площади, географические объекты, мосты, носившие имена Генералиссимуса, Рамфиса, Анхелиты, Радамеса, доньи Хулии или доньи Марии, и не настаивал на том, чтобы слишком строго наказывали студентов, бунтовщиков и праздношатающихся, которые на улицах, проспектах, в парках и на шоссе разбивали статуи, фотографии, бюсты и таблички с именами Трухильо и членов его семьи. Не споря, принял предложение доктора Балагера передать в качестве «патриотического пожертвования» государству, а другими словами, народу, земли, поместья и аграрные предприятия Генералиссимуса и его детей. Рамфис сделал это в открытом письме. И, таким образом, государство стало хозяином сорока процентов всех возделываемых земель, благодаря чему превратилось во владельца наибольшего числа (после Кубы) общественных предприятий на континенте. И, кроме того, генерал Рамфис утихомиривал этих буйных выродков, братьев Хозяина, которые просто ошалели от того, что один за другим неуклонно исчезали мишурный блеск и символы трухилизма.
Однажды вечером, поужинав с сестрами, по обычаю, скромно – белый рис, салат и молочный десерт, – он встал из-за стола, собираясь отправиться спать, и потерял сознание. Без сознания он пробыл всего несколько секунд, но доктор Феликс Гоико предупредил его: если он будет и дальше работать в таком же ритме, то еще до конца года его сердце или мозг взорвется, подобно гранате. Он должен больше отдыхать – после смерти Трухильо он спал всего три-четыре часа в сутки, – делать физические упражнения и по субботам и воскресеньям отрываться от работы. Он заставил себя находиться в постели не менее пяти часов в сутки, а после обеда совершал прогулку, во избежание опасных ассоциаций подальше от проспекта Джорджа Вашингтона, а именно – в парке, раньше носившем имя Рамфиса, а теперь переименованном в парк Эухенио Марии де Остос. По воскресеньям после мессы для душевного отдохновения пару часов читал стихи романтиков и модернистов или испанских классиков Золотого века. Случалось, кто-нибудь на улице в злобе выкрикнет ему – «Балагер – карманный хер!» – но большинство его приветствовали: «Доброго здравия, президент». Он благодарно отвечал им, церемонно снимая шляпу, которую по привычке нахлобучивал до ушей, чтобы не унесло ветром.
2 октября 1961 года на Генеральной ассамблее Объединенных Наций в Нью-Йорке он заявил, что «в Доминиканской Республике рождается подлинная демократия и новый порядок вещей», и признал перед сотней делегатов, что диктатура Трухильо была анахронизмом и жестоко нарушала права и свободы. И попросил свободные нации помочь вернуть доминиканцам закон и свободу. Несколько дней спустя он получил горькое письмо от доньи Марии Мартинес из Парижа. Высокочтимая Дама сетовала на то, что президент нарисовал «несправедливую» картину Эры Трухильо, забыл «о том хорошем, что также сделал мой супруг, и о том, как вы сами восхваляли его на протяжении тридцати одного года». Но не Мария Мартинес беспокоила президента, его беспокоили братья Трухильо. Он знал, что Петан и Негр устроили бурное совещание с Рамфисом и требовали от него объяснений: как он позволил этому ничтожеству отправиться в ООН и поливать там грязью его отца? Пора вытащить его из Национального дворца и снова посадить на власть семейство Трухильо, как того требует народ! Рамфис сослался на то, что в случае государственного переворота неминуема высадка marine: об этом его предупредил Джон Калвин Хилл лично. Единственная возможность сохранить хоть что-то – сплотить ряды вокруг этого хрупкого свидетельства законности: президента. Балагер хитроумно маневрирует, добиваясь, чтобы ОАГ и Госдепартамент отменили санкции. Поэтому вынужден произносить такие речи, как в ООН, противоречащие его убеждениям.
Однако во время совещания с президентом вскоре после его возвращения из Нью-Йорка сын Трухильо проявил гораздо меньшую терпимость. Он выказал такую враждебность, что разрыв казался неизбежным.
– Собираетесь и дальше нападать на папи, как на Генеральной ассамблее? – Сидя на стуле, где сидел Хозяин во время их последнего разговора, за несколько часов до того, как его убили, Рамфис говорил, не глядя на президента, упершись взглядом в море.
– У меня нет другого выхода, генерал, – согласился президент удрученно. – Если я хочу, чтобы поверили, что страна меняется и идет к демократии, я должен самокритично оценивать прошлое. Для вас это болезненно, я знаю. И для меня – не менее. Политика иногда вынуждает к болезненным операциям.
Рамфис не отвечал довольно долго. Был пьян? Или под наркотиком? Или приближался один из тех кризисов, которые отбрасывали его к порогу безумия? Под глазами – огромные синеватые круги, глаза горят беспокойным огнем, и странные гримаски на лице.
– Я уже объяснял, – добавил Балагер. – Я выполняю в точности то, о чем мы договаривались. Вы одобрили мой план. Но, разумеется, в силе остается все, о чем я вам говорил. Если вы хотите взять бразды в свои руки, нет нужды выводить танки из Сан-Исидро. Я вручаю вам прошение об отставке тотчас же.
Рамфис посмотрел на него долгим взглядом, с отвращением.
– Все у меня этого просят, – заговорил он нехотя. – Дядья, командующие округами, военные, мои братья, друзья папи. Но я не хочу садиться туда, где вы сидите. Мне эта бодяга не нравится, доктор Балагер. К чему? Чтобы мне потом заплатили, как ему? Он замолчал в глубоком унынии.
– В таком случае, генерал, если вы не хотите власти, помогите мне управляться с нею.
– Еще больше? – насмешливо отозвался Рамфис. – Если бы не я, мои дядья давно бы прогнали вас отсюда автоматной очередью.
– Этого не достаточно, – продолжал Балагер. – Вы видите, улицы бурлят. Митинги Гражданского союза и «14 Июня» с каждым днем становятся все более шумными. И будет еще хуже, если мы их не переиграем.
Краски вернулись на лицо Рамфиса. Он поднял голову и ждал, словно спрашивая, осмелится ли президент попросить у него то, о чем он подозревал.
– Вашим дядям следует уехать, – мягко проговорил доктор Балагер. – Пока они тут, ни мировое сообщество, ни общественное мнение не поверят ни в какие перемены. Уговорить их можете только вы.
Ответит оскорблением? Рамфис смотрел на него изумленно, как будто не верил тому, что услышал. Снова наступило долгое молчание.
– И меня тоже попросите уехать из этой страны, которую папи создал своими руками? Ради того, чтобы люди проглотили эту бредятину насчет новых времен?
Балагер выждал несколько секунд.
– Да, и вас – тоже, – промямлил он, и душа ушла в пятки. – И вы – тоже. Но не сейчас. После того, как заставите уехать их. После того как поможете мне консолидировать правительство и внушить вооруженным силам, что Трухильо здесь уже нет. Для вас это не новость, генерал. Вы это знали. И для вас, и для вашей семьи, и для ваших друзей лучше, чтобы удался этот план. Если к власти пробьется Гражданский союз или «14 Июня», будет куда хуже.
Он не выхватил револьвер и не плюнул в него. Только снова побелел, и лицо скривилось в безумной гримасе. Закурил сигарету, выдохнул дым раз, другой, глядя, как клубы рассеиваются и тают в воздухе.
– Я бы давно уехал из этой страны дураков и неблагодарных, – процедил он. – Если бы я нашел Амиаму и Имберта, меня бы здесь уже не было. Не хватает только их. Как только выполню данное папи обещание, сразу уеду.
Президент сообщил ему, что разрешил вернуться из изгнания Хуану Бошу и его товарищам по Доминиканской революционной партии. Ему показалось, что генерал не слушал его объяснений насчет того, что Хуан Бош и ДРП наверняка погрязнут в беспощадной борьбе с Гражданским союзом и с движением «14 Июня» за лидерство в антитрухилизме. И таким образом сыграют на руку правительству. Потому что по-настоящему опасен Гражданский союз, в котором есть большие сеньоры с большими деньгами и консерваторы со связями в Соединенных Штатах, как, например, Северо Кабраль; и это известно Хуану Бошу, который готов сделать все сообразное – и даже несообразное, – лишь бы помешать прийти в правительство такому могущественному конкуренту.
В Виктории оставались еще около двухсот заговорщиков, реальных или надуманных, и этих людей, как только клан Трухильо отбудет, следовало бы амнистировать. Но Балагер знал, что сын Генералиссимуса ни за что не даст выйти им на свободу живыми. Он выместил бы на них всю злобу, как вымещал ее на генерале Романе, которого истязал четыре месяца, а потом объявил, что он покончил с собой, мучаясь совестью из-за своего предательства (трупа генерала никто не видел); или как вымещал на Модесто Диасе, которого и по сей день, наверное, пытали, если он был еще жив. Проблема состояла в том, что эти заключенные – оппозиция называла их вершителями правосудия, казнителями – портили новое лицо, которое он хотел придать режиму. Не иссякал поток дипломатов, делегаций, политиков и иностранных журналистов, интересовавшихся их судьбой, и президенту приходилось выкручиваться, отвечая на вопрос, почему их до сих пор не судили, клясться, что жизни их ничего не грозит и что на суде, скрупулезнейшем, будут присутствовать международные наблюдатели. Почему Рамфис не прикончил их, как он прикончил почти всех родных братьев Антонио де-ла-Масы – Марио, Боливара, Эрнесто, Пироло и многих двоюродных, а также племянников, дядьев, расстреляв или забив до смерти в тот же день, как их схватили, вместо того, чтобы держать их в заключении, – эдакий фермент брожения для оппозиции? Балагер понимал, что кровь вершителей правосудия пала бы и на него: ситуация походила на сражение с боевым быком, и сражаться предстояло ему.
Прошло несколько дней после того разговора, и Рамфис по телефону сообщил ему прекрасную весть: он уговорил дядьев. Петан с Негром отбывали в долгий отпуск. 25 октября Эктор Бьенвенидо вместе с женой-американкой вылетел на Ямайку. Петан отчалил на фрегате «Президент Трухильо» в плавание по Карибскому морю. Консул Джон Калвин Хилл доверительно сказал Балагеру, что вот теперь появляется реальная возможность отмены санкций.
– Не тяните слишком, сеньор консул, – торопил его президент. – С каждым днем Республика задыхается все больше и больше.
Промышленность была почти полностью парализована политической нестабильностью и ограничениями на импорт; торговля опустошена падением доходов. Рамфис по дешевке продавал предприятия, зарегистрированные не на имя Трухильо, и акции на предъявителя, и Центральному банку приходилось, обратив эти суммы в доллары по нереальному официальному курсу, переводить их в банки Канады и Европы. Семейство перевело за границу не такие большие суммы, как боялся президент: донья Мария – двенадцать миллионов долларов, Анхелита – тринадцать, Радамес – семнадцать и вот теперь Рамфис – около двадцати двух, что в общей сложности составляло шестьдесят четыре миллиона долларов. Могло быть и хуже. Но валютные запасы все равно скоро иссякнут, так что не будет денег на зарплату солдатам, учителям и чиновникам.
15 ноября ему позвонил встревоженный министр внутренних дел: неожиданно вернулись генералы Петан и Эктор Трухильо. Он просил его укрыться где-нибудь; в любой момент может произойти военный переворот. Костяк армии их поддержит. Балагер срочно связался с консулом Калвином Хиллом. Объяснил ему ситуацию. Если только Рамфис им не помешает, многие гарнизоны поддержат Петана и Негра в их мятежных намерениях. И разразится гражданская война с непредсказуемым результатом, антитрухилистов будут убивать всех подряд. Консул все это знал. В свою очередь, он сообщил, что президент Кеннеди лично только что отдал приказ о направлении сюда военного флота. Из Пуэрто-Рико к доминиканским берегам вышли авианосец «Valley Forge», крейсер «Little Rock», флагман Второго флота, и эсминцы «Hyman», «Bristol» и «Beatty». Две тысячи морских пехотинцев высадятся здесь в случае переворота.
В коротком телефонном разговоре Рамфис – четыре часа президент пытался дозвониться до него – сообщил ему скверную новость. У него была крупная ссора с дядьями. Они не собираются уезжать из страны. Рамфис сказал им, что в таком случае уедет он.
– Что это значит, генерал?
– Что с этого момента вы остаетесь один в клетке с хищниками, сеньор президент, – хохотнул Рамфис. – Желаю удачи.
Доктор Балагер закрыл глаза. Ближайшие часы, ближайшие дни решат дело. Что собирается предпринять сын Трухильо? Уехать? Застрелиться? Отправится в Париж, воссоединяться с женой, с матерью и братьями, утешаться игрой в поло, пьянками и женщинами в своем красивом доме, который он купил в Нейли? Он уже вывез все деньги, какие мог; оставалась лишь кое-какая недвижимость, на которую рано или поздно все равно будет наложено эмбарго. Но, в конце концов, проблема не в нем. Проблема в этих не знающих удержу буйных болванах. Братья Генералиссимуса очень скоро начнут стрелять, поскольку это единственное, что они умеют. А во всех списках врагов, подлежащих уничтожению, которые, согласно народной молве, составил Петан, он, Балагер, шел первым номером. Одним словом, как в той пословице, которую он любил повторять, надо было переходить эту речку вброд потихоньку, с камешка на камешек. Страшно не было, было грустно, что тонкая ювелирная работа, которую он мастерил, может разлететься в прах от пули тупоголового дебошира.
На рассвете следующего дня министр внутренних дел разбудил его сообщением, что группа военных вынесла труп Трухильо из склепа церкви Сан-Кристобаля. И привезла его в Бока-Чику, где у частного причала генерала Рамфиса стояла яхта «Анхелита».
– Я этого не слышал, сеньор министр, – оборвал его Балагер. – А вы мне ничего не говорили. Советую вам отдохнуть часок-другой. Нас ждет очень долгий день.
Но сам он отдыхать не стал. Рамфис не уедет, пока не уничтожит убийц своего отца, и это убийство могло свести на нет все его многотрудные усилия последних месяцев, когда он пытался убедить мир, что, пока он – президент, Республика возвращается к демократии, без гражданской войны и без хаоса, которых так боялись Соединенные Штаты и доминиканский правящий класс. Но что он мог поделать? Любой его приказ, касающийся заключенных, который вступит в противоречие с распоряжением Рамфиса, наверняка не будет выполнен и сделает очевидным, что он совершенно не пользуется авторитетом у вооруженных сил.
Однако – и это было странно, – кроме волны слухов насчет бесчисленных вооруженных восстаний и массовых убийств гражданских лиц, ни 16, ни 17 ноября ничего не произошло. Он продолжал заниматься текущими делами так, словно в стране царило полное спокойствие. Под вечер 17 ноября ему сообщили, что Рамфис выехал из своего дома на побережье. Немного спустя видели, как он, пьяный, вылез из автомобиля и, выругавшись, швырнул гранату – которая не взорвалась – в фасад отеля «Эмбахадор». С этого момента его местонахождение было неизвестно. На следующее утро делегация от Национального гражданского союза во главе с Анхелем Северо Кабралем потребовала, чтобы президент немедленно ее принял: вопрос жизни и смерти. Он ее принял. Северо Кабраль был вне себя. В руке он сжимал записку, которую Уаскар Техеда нацарапал своей жене Линдин и тайно передал из Виктории; он писал, что их, шестерых, обвиняемых в убийстве Трухильо (в том числе – Модесто Диаса и Тунтина Касереса) отделили от остальных политических, чтобы перевести в другую тюрьму. «Нас собираются убить, любимая», – так кончалась записка. Лидер Гражданского союза требовал передать этих заключенных в руки судебных властей или освободить их президентским декретом. Жены заключенных в сопровождении своих адвокатов устроили манифестацию у входа во дворец. Мировая пресса выражала тревогу, равно как госдепартамент и послы западноевропейских стран.
Доктор Балагер выказал встревоженность и заверил их, что лично займется этим делом. Он не допустит преступления. По его сведениям, перевод этих шестерых заключенных имел целью ускорить подготовку судебного процесса. Речь шла о проведении следственного эксперимента, после чего без промедления состоится суд. И, разумеется, в присутствии наблюдателей от Гаагского международного трибунала, которых он сам пригласит приехать.
Как только руководители Гражданского союза ушли, он тотчас же позвонил генеральному прокурору Республики, доктору Хосе Мануэлю Мачадо. Знает ли он, почему начальник национальной полиции Маркое А.Хорхе Морено приказал перевести Эстрелью Садкалу, Уаскара Те-хеду, Фифи Пасторису, Педро Ливио Седеньо, Тунтина Касереса и Модесто Диаса в камеры Дворца правосудия? Генеральный прокурор Республики не знал. И возмутился: кто-то непозволительным образом действовал от имени судебной власти, никто из судей не давал распоряжения проводить новый следственный эксперимент. Выказывая крайнюю обеспокоенность, президент заявил, что это нетерпимо. Он немедля прикажет министру юстиции тщательнейшим образом расследовать происшедшее, узнать, кто ответственен за это, выявить виновных. А чтобы оставить письменные свидетельства того, что он это делал, он продиктовал секретарю меморандум и приказал срочно отвезти его в Министерство юстиции. Затем позвонил министру по телефону. Тот был совершенно не в себе:
– Я не знаю, что делать, сеньор президент. У меня на пороге жены этих заключенных. Со всех сторон от меня требуют информацию, а я ничего не знаю. Вы знаете, почему их перевели в камеры Дворца правосудия? Никто не может дать мне объяснения. Сейчас их везут на шоссе для проведения нового следственного эксперимента, которого никто не распоряжался проводить. Подъехать туда невозможно, потому что солдаты с базы Сан-Исидро перегородили там шоссе. Что я должен делать?
– Отправляйтесь туда лично и потребуйте объяснений, – наставлял его президент. – Необходимо свидетельство того, что правительство сделало все возможное, чтобы закон не был нарушен. Пусть вас сопровождают представители Соединенных Штатов и Великобритании.