– Люси, подумайте, как тяжело приходится женщине, попавшей в такой же переплет, что и вы. Смею предположить, вам было очень одиноко в вашей борьбе.
– Еще бы.
– Иной раз просто необходимо прочитать о том, что пришлось пережить другому. Вы справились с возникшими перед вами проблемами, и достаточно успешно. Я полагаю...
– Убеждать вы умеете, Мартин.
– Я гарантирую, что ваша фамилия упоминаться не будет. «Миссис К.», не более того. И милые, возможно, абстрактные рисунки в качестве иллюстраций.
– А если вы все-таки укажете мою фамилию?
– Вы сможете подать на нас в суд. Как вы понимаете, такой статьей мы вторгаемся в личную жизнь. Пишем не о фактах, а о чувствах. И просто не имеем права упоминать имен.
– Ясно. Вы позволите мне прочитать статью и завизировать ее перед публикацией?
– Мне не хотелось бы этого делать. Редакторы полагают, что это их работа.
– Я не буду говорить с вами, если не смогу прочитать статью перед публикацией.
Флетч вроде бы замялся.
– Ладно, Люси. Я согласен. Я покажу вам статью перед тем, как сдам ее в редакцию, но это должно остаться между нами. Когда мы сможем увидеться?
– Днем мы с Маршей собирались поехать в магазин, если не помешает дождь. А вечером у нас гости.
– Могу я прийти завтра утром?
– Пожалуй, что да. Десять часов вас устроит?
– Лучше в половине одиннадцатого. Дом 58 по Фентон-стрит?
– Квартира 42.
– Мисс Гауптманн будет дома?
– Конечно. И если вы упомянете в статье хоть одну из нас, берегитесь.
ГЛАВА 23
ГЛАВА 24
– Еще бы.
– Иной раз просто необходимо прочитать о том, что пришлось пережить другому. Вы справились с возникшими перед вами проблемами, и достаточно успешно. Я полагаю...
– Убеждать вы умеете, Мартин.
– Я гарантирую, что ваша фамилия упоминаться не будет. «Миссис К.», не более того. И милые, возможно, абстрактные рисунки в качестве иллюстраций.
– А если вы все-таки укажете мою фамилию?
– Вы сможете подать на нас в суд. Как вы понимаете, такой статьей мы вторгаемся в личную жизнь. Пишем не о фактах, а о чувствах. И просто не имеем права упоминать имен.
– Ясно. Вы позволите мне прочитать статью и завизировать ее перед публикацией?
– Мне не хотелось бы этого делать. Редакторы полагают, что это их работа.
– Я не буду говорить с вами, если не смогу прочитать статью перед публикацией.
Флетч вроде бы замялся.
– Ладно, Люси. Я согласен. Я покажу вам статью перед тем, как сдам ее в редакцию, но это должно остаться между нами. Когда мы сможем увидеться?
– Днем мы с Маршей собирались поехать в магазин, если не помешает дождь. А вечером у нас гости.
– Могу я прийти завтра утром?
– Пожалуй, что да. Десять часов вас устроит?
– Лучше в половине одиннадцатого. Дом 58 по Фентон-стрит?
– Квартира 42.
– Мисс Гауптманн будет дома?
– Конечно. И если вы упомянете в статье хоть одну из нас, берегитесь.
ГЛАВА 23
Съев бифштекс и яичницу, приготовленные миссис Сэйер, Флетч улегся в свежезастеленную постель со вчерашним выпуском «Бостон стар».
Убийству Рут Фрайер уделили куда меньше места по сравнению с убийством женщины из Городского совета. Вероятно, полиция не сообщила репортерам ничего нового. Зато для второго убийства газетных полос не жалели. В мельчайших подробностях описали сцену убийства, дали биографию убитой с фотографиями в разном возрасте, старейшина репортерской братии написал о личных встречах с «безвременно ушедшей», высказались все городские знаменитости, как политики, так и нет, друзья и враги, правда на этот раз и те и другие сыпали комплиментами.
Через час Флетч добрался до рекламы сдвоенного дневного сеанса. Показывали «Банду Лавандового холма» и «Мужчину в белом костюме» с Алеком Гиннессом в главной роли. Почему бы и нет, решил он. Чем еще можно занять себя в дождливую субботу. Тем более, что кинотеатр находился неподалеку. Последнее Флетч почерпнул из карты.
Одеваясь, он услышал, как в дверь позвонили. И решил, что принесли продукты, заказанные миссис Сэйер. Она пришла к выводу, что необходимо пополнить запасы на кухонных полках.
Выйдя в коридор в брюках, рубашке с отложным воротником, свитере и твидовом пиджаке, Флетч, к своему удивлению, увидел в прихожей Флинна. В свитере крупной вязки его грудь и плечи казались еще больше, а голова стала совсем крошечной.
– А! – Флинн добродушно улыбнулся. – Я надеялся застать вас дома.
В руках он держал пакет с бутылкой.
– А где Гроувер? – Флетч подошел к инспектору, они обменялись рукопожатием.
– Иногда у меня появляется свободное время, знаете ли, – ответил Флинн. – Обычно по выходным полицейское управление спускает меня с поводка. Оказался рядом с вашим домом и вспомнил, что Бостон задолжал вам бутылку виски, – с улыбкой он протянул Флетчу пакет.
– Премного вам благодарен, – из пакета Флетч выудил бутылку «Пинч» двенадцатилетней выдержки.
– Надеюсь, я не помешал? – поинтересовался Флинн.
– О нет. Я как раз собирался посмотреть две картины с Алеком Гиннессом. На Эксетер-стрит. Это поблизости, не так ли?
– Прекрасный актер. Он, кстати, ирландец. Как и многие талантливые люди, которых в Штатах считают англичанами, – Флинн потер руки. – Я подумал, что в такой дождливый день вы не откажетесь посидеть со мной, выпить...
– А у меня сложилось впечатление, что вы не пьете.
– Не пью. Но не против того, чтобы пили другие, он повернулся к миссис Сэйер. – Полагаю, у вас нет ромашкового чая?
– У нас есть «ред зингер».
– Не откажусь от любого цветочного чая. И, если вас не затруднит, принесите в кабинет бокал, лед и воду для мистера Флетчера.
Флинн прошел в кабинет, Флетч – следом за ним, включил свет, начал открывать бутылку.
Флинн залез под свитер, вытащил из кармана рубашки два сложенных листка.
– Я смог достать полный список пассажиров, прилетевших в прошлый вторник рейсом из Рима, – он протянул листки Флетчу, который уже открыл бутылку. – Не могли бы вы проглядеть его? Вдруг увидите кого-то из знакомых.
– Вы думаете, убийство Рут Фрайер каким-то образом связано с моими римскими делами?
– Мистер Флетчер, вы сами сказали, что в мире полно ненавидящих вас людей. Вполне возможно, один из них потратился на билет до Бостона, чтобы крепко насолить вам.
Большую часть списка составляли итальянские фамилии, остаток приходился на ирландские – современные пилигримы отправлялись в Америку в поисках душевного утешения или материального благополучия.
Флинн стоял, засунув руки в карманы, на его лице играла добродушная улыбка.
– Если б мы были друзьями, мистер Флетчер, как бы я обращался к вам? Уж наверное не Ирвин Морис. Или вы привыкли к Питеру? А может, хватит и Пита?
– Флетч, – ответил Флетчер. – Люди зовут меня Флетч. Ни одна фамилия не кажется мне знакомой, – он отдал список.
– Я ожидал именно такого ответа.
– А я должен называть вас Фрэнсис Ксавьер?
– Люди зовут меня Френк. Кроме моей жены. Для нее я – Фрэнни. Она видит меня не таким суровым, как остальные.
Миссис Сэйер внесла полный поднос. Ведерко со льдом, бокал, кувшин с водой, чайник с заваркой, сливки, сахар, чашка, блюдце, ложечка.
– Отлично, – Флинн вновь потер руки. – Скажите мне, миссис Сэйер, когда в понедельник вечером вы уходили, закончив уборку, этот кувшин с водой оставался на столике в гостиной рядом с бутылкой виски?
– Нет, сэр. Разумеется, нет. Я вымыла кувшин, высушила и убрала.
– Действительно, зачем оставлять воду в кувшине, если так легко налить свежей. Но бутылка виски стояла на столике?
– Какая бутылка? Какого виски?
– Там была не одна бутылка?
– Конечно. Бутылок там хватало. Столик служил баром мистеру Коннорсу. Там были бутылки с виски, с бербоном, джином, шерри, портвейном. И чистые бокалы.
– Что с ними произошло?
– Мистер Флетчер их убрал. Я нашла их в буфете на кухне. Наверное, он, как и я, не выносит вида спиртного.
Флинн вопросительно взглянул на Флетча.
– Нет, я их не трогал.
– Миссис Сэйер, вы, конечно, переставляли бутылки с места на место, уничтожая тем самым оставленные на них отпечатки пальцев?
– Конечно, переставляла. Не потому, что делала это специально, но чтобы добраться до сахара, соли, перца.
– Сахар, соль, перец. Самый ходовой буфет, – Флинн вздохнул. – Благодарю вас, миссис Сэйер.
– Если вам понадобится что-то еще, дайте мне знать, – ответила та. – Мне пора заниматься своими делами, если я хочу закончить их до полуночи.
– Хорошие люди, – Флинн налил себе чая. – Соль земли, – хлопнула дверь кухни. – Разумеется, именно они всегда уничтожают улики.
Они сидели в креслах, обитых красной кожей, оба в свитерах, один еще и в пиджаке, Флинн – с чашкой чая, Флетч – с бокалом виски с водой.
Сквозь прозрачные шторы в окна заглядывало темное небо. Резкие порывы ветра секли стекла струями дождя.
На Бикон-стрит, шестью этажами ниже, сновали машины. Изредка до кабинета долетал визг их тормозов.
– В такие темные, мрачные дни мне вспоминается детство, годы, проведенные в Мюнхене. Вот уж действительно мрачные дни.
– В Мюнхене?
– Да, да. В такие дни мне приходилось идти в спортзал, отжиматься, подтягиваться на перекладине, бороться до кровавых зайчиков в глазах.
– Вы же ирландец.
– Или бегать кроссы с мокрым от дождя и пота лицом, с прерывистым дыханием, когда каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Отличный способ воспитания юношей. Именно Мюнхену я обязан сегодняшним здоровьем.
– А почему вы все это делали?
– Я был членом гитлерюгенд <Фашистский аналог пионерской организации.>.
– Вы?
– Да, я. Чего только не узнаешь о человеке, если покопаться в его прошлом.
– Вы говорите о Jugendfuehrer?
– Совершенно верно.
– Это же невозможно.
– Тут вы неправы. Невозможного нет. Как виски?
– Отличное.
– Сам я не пью, поэтому мне трудно выбирать для других. В данном случае мне понравилась бутылка.
– С виски вы не ошиблись.
– Одной бутылки вам, я чувствую, хватит надолго. Пьете вы мало.
– При вас я сдерживаюсь. Как мог Фрэнсис Ксавьер Флинн быть членом Jugendfuehrer?
– Я, наверное, тысячу раз задавал себе этот вопрос.
– Все равно, позвольте спросить вас об этом.
– Ирландская Республика, разумеется, практически не участвовала в войне. Сохраняла нейтралитет, оставаясь, так сказать, на стороне союзников. Мой отец был консулом Республики в Мюнхене. Вы начинаете соображать, что к чему?
– Нет.
– В 1938 году, мне тогда было семь лет, меня оставили в Мюнхене с родителями, вместо того чтобы отправить в Ирландию. По-немецки я говорил так же хорошо, как местные дети моего возраста, выглядел и одевался, как немец. И, как говорил мой отец, взял на себя немалую ответственность.
На публике мой отец во всем соглашался с нацистами, хотя ненавидел их идеи, как должно всякому порядочному человеку. Мы провели в Германии всю войну. Я ходил в немецкую школу, вступил в гитлерюгенд. Шорты, галстук, салют, все прочее. Маршировал на парадах. Отличался в спортивных соревнованиях. Люди забыли мое ирландское происхождение.
– Флинн, но...
– Не хотите, не верьте. Но в гитлерюгенд меня ставили в пример. Вы бы удивились, узнав, чего мог добиться мальчик в коротких штанишках, форменной рубашке гитлерюгенд, на велосипеде и с фотокамерой. Он мог ходить где хотел, с товарищами и без оных. Нам устраивали экскурсии в укрепленные районы. Солдаты и офицеры показывали нам все, что можно было показать. То, что я не понимал, я фотографировал. Если я сталкивался с, как мне казалось, видным деятелем нацистской партии, я брал у него автограф. Если б вы знали, сколько высших офицеров расписывались на листочках бумажки, протянутых маленьким мальчиком. Да, теперь можно сказать, что я творил чудеса.
А в Дублине жили два моих друга, с которыми я переписывался все те годы. Одного звали Тимми О'Брайан, второго – Уильям Каванау. Я писал им восторженные письма о том, как живу, где бываю. Нацистов я расхваливал на все лады. Иногда я получал ответы, иной раз в моих словах сомневались. Я отсылал фотографии и автографы, доказательства моей правоты.
Разумеется, отец диктовал мне эти письма. А О'Брайан и Каванау в действительности жили в Лондоне и служили в британской разведке.
– Мой Бог.
– Да, не всем досталось такое детство. И мой отец использовал консульство, чтобы переправлять из Германии сбитых английских и американских пилотов. Моя мать очень переживала и за него, и за меня.
– Это правда, Флинн?
– В конце войны мне было четырнадцать. Мюнхен лежал в развалинах. Еда кончилась. Думаю, все это вы видели в фильмах. Так оно и было.
Перед тем как уйти из Мюнхена, нацисты застрелили моих родителей. И отца, и мать. По пуле в лоб. На кухне нашей квартиры. Не думаю, что у них имелись доказательства вины консула Ирландии и его жены. Просто они убирали нежелательных свидетелей. Я нашел их утром, когда вернулся после дежурства.
– И что вы сделали?
– О, до конца войны оставались недели и месяцы. Сначала я жил в семье моего друга. И у них не было еды. Потом перебрался на улицу, в развалины. Оставался там и после капитуляции Германии. Боялся подойти к американским или британским солдатам. Глупо, конечно. Но я наполовину сошел с ума от голода.
Все кончилось однажды ночью. Я спал под лестницей разбитого дома, когда мне в ребро ткнули сапогом. И я услышал мелодичную ирландскую речь.
Меня отправили домой, в Дублин. Определили в иезуитскую семинарию. Наверное, я сам выбрал ее. Потому что повидал ад.
Я изучал другую логику, поправил здоровье. Но к двадцати годам устал от истин. Это вы понять можете?
– Естественно.
– Да и воздержание поднадоело. Поэтому я написал моему другу, Уильяму Каванау, в Лондон. По его настоящему адресу, минуя Дублин. Попросил работу. Полагаю, старая гвардия изрядно посмеялась над моим письмом.
Последующие годы покрыты мраком.
– Мне известно, что вы не работали в Чикаго.
– Это я знаю. В Чикаго работали вы. Что вы намедни делали в редакции «Стар»? Наводили обо мне справки?
– Вы снова становитесь шпионом.
– Разве я упоминал о моем прежнем занятии?
– Но вы женаты и у вас есть дети.
– Это точно. Кто бы мог подумать, что в молодости я намеревался стать священником.
– Для шпиона это тоже довольно странно.
– Я же не утверждал, что был шпионом.
– Но вы католик?
– А что такое религия в наши дни? Взять хотя бы моих детей. По воскресеньям они берут гитары и скрипки и отправляются в какую-то церковь. Там пожимают друг другу руки, целуются. Говорят, что им это очень нравится.
– Ваша жена ирландка? Или американка?
– Она из Палестины, еврейка. По службе мне пришлось провести там какое-то время. Поверите ли, нам пришлось уехать, чтобы расписаться, когда она забеременела. На нейтральную территорию.
– Флинн, ваша работа в бостонской полиции не более чем прикрытие.
– Почему бы вам не налить себе виски?
– Вот почему вы говорили, что у вас нет опыта полицейской работы. Вы никогда не были полицейским.
– Я учусь, – потупился Флинн. – Методом проб и ошибок.
– Вы стали полицейским, когда конгресс начал трясти всяческие агентства, старающиеся не афишировать свои делишки.
– Неужели я так много наболтал о себе? – искренне изумился Флинн. – Чай, похоже, развязывает мне язык.
– Вы все еще говорите по-немецки?
– Это, можно сказать, мой родной язык.
– Будучи в гитлерюгенд, вам приходилось браться за оружие и стрелять?
– Да, приходилось.
– Как это было?
– Видите ли, я чуть не подстрелил себя. Я не мог стрелять в союзников, наступавших на Мюнхен. И не мог стрелять в парней, с которыми вырос.
– И что же вы сделали?
– Заплакал. Лег в грязную траншею и заплакал. Помните, мне не было и пятнадцати. Впрочем, я сомневаюсь, что и теперь поступил бы иначе.
По окну барабанил дождь.
– Теперь ваша очередь, Флетч.
Убийству Рут Фрайер уделили куда меньше места по сравнению с убийством женщины из Городского совета. Вероятно, полиция не сообщила репортерам ничего нового. Зато для второго убийства газетных полос не жалели. В мельчайших подробностях описали сцену убийства, дали биографию убитой с фотографиями в разном возрасте, старейшина репортерской братии написал о личных встречах с «безвременно ушедшей», высказались все городские знаменитости, как политики, так и нет, друзья и враги, правда на этот раз и те и другие сыпали комплиментами.
Через час Флетч добрался до рекламы сдвоенного дневного сеанса. Показывали «Банду Лавандового холма» и «Мужчину в белом костюме» с Алеком Гиннессом в главной роли. Почему бы и нет, решил он. Чем еще можно занять себя в дождливую субботу. Тем более, что кинотеатр находился неподалеку. Последнее Флетч почерпнул из карты.
Одеваясь, он услышал, как в дверь позвонили. И решил, что принесли продукты, заказанные миссис Сэйер. Она пришла к выводу, что необходимо пополнить запасы на кухонных полках.
Выйдя в коридор в брюках, рубашке с отложным воротником, свитере и твидовом пиджаке, Флетч, к своему удивлению, увидел в прихожей Флинна. В свитере крупной вязки его грудь и плечи казались еще больше, а голова стала совсем крошечной.
– А! – Флинн добродушно улыбнулся. – Я надеялся застать вас дома.
В руках он держал пакет с бутылкой.
– А где Гроувер? – Флетч подошел к инспектору, они обменялись рукопожатием.
– Иногда у меня появляется свободное время, знаете ли, – ответил Флинн. – Обычно по выходным полицейское управление спускает меня с поводка. Оказался рядом с вашим домом и вспомнил, что Бостон задолжал вам бутылку виски, – с улыбкой он протянул Флетчу пакет.
– Премного вам благодарен, – из пакета Флетч выудил бутылку «Пинч» двенадцатилетней выдержки.
– Надеюсь, я не помешал? – поинтересовался Флинн.
– О нет. Я как раз собирался посмотреть две картины с Алеком Гиннессом. На Эксетер-стрит. Это поблизости, не так ли?
– Прекрасный актер. Он, кстати, ирландец. Как и многие талантливые люди, которых в Штатах считают англичанами, – Флинн потер руки. – Я подумал, что в такой дождливый день вы не откажетесь посидеть со мной, выпить...
– А у меня сложилось впечатление, что вы не пьете.
– Не пью. Но не против того, чтобы пили другие, он повернулся к миссис Сэйер. – Полагаю, у вас нет ромашкового чая?
– У нас есть «ред зингер».
– Не откажусь от любого цветочного чая. И, если вас не затруднит, принесите в кабинет бокал, лед и воду для мистера Флетчера.
Флинн прошел в кабинет, Флетч – следом за ним, включил свет, начал открывать бутылку.
Флинн залез под свитер, вытащил из кармана рубашки два сложенных листка.
– Я смог достать полный список пассажиров, прилетевших в прошлый вторник рейсом из Рима, – он протянул листки Флетчу, который уже открыл бутылку. – Не могли бы вы проглядеть его? Вдруг увидите кого-то из знакомых.
– Вы думаете, убийство Рут Фрайер каким-то образом связано с моими римскими делами?
– Мистер Флетчер, вы сами сказали, что в мире полно ненавидящих вас людей. Вполне возможно, один из них потратился на билет до Бостона, чтобы крепко насолить вам.
Большую часть списка составляли итальянские фамилии, остаток приходился на ирландские – современные пилигримы отправлялись в Америку в поисках душевного утешения или материального благополучия.
Флинн стоял, засунув руки в карманы, на его лице играла добродушная улыбка.
– Если б мы были друзьями, мистер Флетчер, как бы я обращался к вам? Уж наверное не Ирвин Морис. Или вы привыкли к Питеру? А может, хватит и Пита?
– Флетч, – ответил Флетчер. – Люди зовут меня Флетч. Ни одна фамилия не кажется мне знакомой, – он отдал список.
– Я ожидал именно такого ответа.
– А я должен называть вас Фрэнсис Ксавьер?
– Люди зовут меня Френк. Кроме моей жены. Для нее я – Фрэнни. Она видит меня не таким суровым, как остальные.
Миссис Сэйер внесла полный поднос. Ведерко со льдом, бокал, кувшин с водой, чайник с заваркой, сливки, сахар, чашка, блюдце, ложечка.
– Отлично, – Флинн вновь потер руки. – Скажите мне, миссис Сэйер, когда в понедельник вечером вы уходили, закончив уборку, этот кувшин с водой оставался на столике в гостиной рядом с бутылкой виски?
– Нет, сэр. Разумеется, нет. Я вымыла кувшин, высушила и убрала.
– Действительно, зачем оставлять воду в кувшине, если так легко налить свежей. Но бутылка виски стояла на столике?
– Какая бутылка? Какого виски?
– Там была не одна бутылка?
– Конечно. Бутылок там хватало. Столик служил баром мистеру Коннорсу. Там были бутылки с виски, с бербоном, джином, шерри, портвейном. И чистые бокалы.
– Что с ними произошло?
– Мистер Флетчер их убрал. Я нашла их в буфете на кухне. Наверное, он, как и я, не выносит вида спиртного.
Флинн вопросительно взглянул на Флетча.
– Нет, я их не трогал.
– Миссис Сэйер, вы, конечно, переставляли бутылки с места на место, уничтожая тем самым оставленные на них отпечатки пальцев?
– Конечно, переставляла. Не потому, что делала это специально, но чтобы добраться до сахара, соли, перца.
– Сахар, соль, перец. Самый ходовой буфет, – Флинн вздохнул. – Благодарю вас, миссис Сэйер.
– Если вам понадобится что-то еще, дайте мне знать, – ответила та. – Мне пора заниматься своими делами, если я хочу закончить их до полуночи.
– Хорошие люди, – Флинн налил себе чая. – Соль земли, – хлопнула дверь кухни. – Разумеется, именно они всегда уничтожают улики.
Они сидели в креслах, обитых красной кожей, оба в свитерах, один еще и в пиджаке, Флинн – с чашкой чая, Флетч – с бокалом виски с водой.
Сквозь прозрачные шторы в окна заглядывало темное небо. Резкие порывы ветра секли стекла струями дождя.
На Бикон-стрит, шестью этажами ниже, сновали машины. Изредка до кабинета долетал визг их тормозов.
– В такие темные, мрачные дни мне вспоминается детство, годы, проведенные в Мюнхене. Вот уж действительно мрачные дни.
– В Мюнхене?
– Да, да. В такие дни мне приходилось идти в спортзал, отжиматься, подтягиваться на перекладине, бороться до кровавых зайчиков в глазах.
– Вы же ирландец.
– Или бегать кроссы с мокрым от дождя и пота лицом, с прерывистым дыханием, когда каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Отличный способ воспитания юношей. Именно Мюнхену я обязан сегодняшним здоровьем.
– А почему вы все это делали?
– Я был членом гитлерюгенд <Фашистский аналог пионерской организации.>.
– Вы?
– Да, я. Чего только не узнаешь о человеке, если покопаться в его прошлом.
– Вы говорите о Jugendfuehrer?
– Совершенно верно.
– Это же невозможно.
– Тут вы неправы. Невозможного нет. Как виски?
– Отличное.
– Сам я не пью, поэтому мне трудно выбирать для других. В данном случае мне понравилась бутылка.
– С виски вы не ошиблись.
– Одной бутылки вам, я чувствую, хватит надолго. Пьете вы мало.
– При вас я сдерживаюсь. Как мог Фрэнсис Ксавьер Флинн быть членом Jugendfuehrer?
– Я, наверное, тысячу раз задавал себе этот вопрос.
– Все равно, позвольте спросить вас об этом.
– Ирландская Республика, разумеется, практически не участвовала в войне. Сохраняла нейтралитет, оставаясь, так сказать, на стороне союзников. Мой отец был консулом Республики в Мюнхене. Вы начинаете соображать, что к чему?
– Нет.
– В 1938 году, мне тогда было семь лет, меня оставили в Мюнхене с родителями, вместо того чтобы отправить в Ирландию. По-немецки я говорил так же хорошо, как местные дети моего возраста, выглядел и одевался, как немец. И, как говорил мой отец, взял на себя немалую ответственность.
На публике мой отец во всем соглашался с нацистами, хотя ненавидел их идеи, как должно всякому порядочному человеку. Мы провели в Германии всю войну. Я ходил в немецкую школу, вступил в гитлерюгенд. Шорты, галстук, салют, все прочее. Маршировал на парадах. Отличался в спортивных соревнованиях. Люди забыли мое ирландское происхождение.
– Флинн, но...
– Не хотите, не верьте. Но в гитлерюгенд меня ставили в пример. Вы бы удивились, узнав, чего мог добиться мальчик в коротких штанишках, форменной рубашке гитлерюгенд, на велосипеде и с фотокамерой. Он мог ходить где хотел, с товарищами и без оных. Нам устраивали экскурсии в укрепленные районы. Солдаты и офицеры показывали нам все, что можно было показать. То, что я не понимал, я фотографировал. Если я сталкивался с, как мне казалось, видным деятелем нацистской партии, я брал у него автограф. Если б вы знали, сколько высших офицеров расписывались на листочках бумажки, протянутых маленьким мальчиком. Да, теперь можно сказать, что я творил чудеса.
А в Дублине жили два моих друга, с которыми я переписывался все те годы. Одного звали Тимми О'Брайан, второго – Уильям Каванау. Я писал им восторженные письма о том, как живу, где бываю. Нацистов я расхваливал на все лады. Иногда я получал ответы, иной раз в моих словах сомневались. Я отсылал фотографии и автографы, доказательства моей правоты.
Разумеется, отец диктовал мне эти письма. А О'Брайан и Каванау в действительности жили в Лондоне и служили в британской разведке.
– Мой Бог.
– Да, не всем досталось такое детство. И мой отец использовал консульство, чтобы переправлять из Германии сбитых английских и американских пилотов. Моя мать очень переживала и за него, и за меня.
– Это правда, Флинн?
– В конце войны мне было четырнадцать. Мюнхен лежал в развалинах. Еда кончилась. Думаю, все это вы видели в фильмах. Так оно и было.
Перед тем как уйти из Мюнхена, нацисты застрелили моих родителей. И отца, и мать. По пуле в лоб. На кухне нашей квартиры. Не думаю, что у них имелись доказательства вины консула Ирландии и его жены. Просто они убирали нежелательных свидетелей. Я нашел их утром, когда вернулся после дежурства.
– И что вы сделали?
– О, до конца войны оставались недели и месяцы. Сначала я жил в семье моего друга. И у них не было еды. Потом перебрался на улицу, в развалины. Оставался там и после капитуляции Германии. Боялся подойти к американским или британским солдатам. Глупо, конечно. Но я наполовину сошел с ума от голода.
Все кончилось однажды ночью. Я спал под лестницей разбитого дома, когда мне в ребро ткнули сапогом. И я услышал мелодичную ирландскую речь.
Меня отправили домой, в Дублин. Определили в иезуитскую семинарию. Наверное, я сам выбрал ее. Потому что повидал ад.
Я изучал другую логику, поправил здоровье. Но к двадцати годам устал от истин. Это вы понять можете?
– Естественно.
– Да и воздержание поднадоело. Поэтому я написал моему другу, Уильяму Каванау, в Лондон. По его настоящему адресу, минуя Дублин. Попросил работу. Полагаю, старая гвардия изрядно посмеялась над моим письмом.
Последующие годы покрыты мраком.
– Мне известно, что вы не работали в Чикаго.
– Это я знаю. В Чикаго работали вы. Что вы намедни делали в редакции «Стар»? Наводили обо мне справки?
– Вы снова становитесь шпионом.
– Разве я упоминал о моем прежнем занятии?
– Но вы женаты и у вас есть дети.
– Это точно. Кто бы мог подумать, что в молодости я намеревался стать священником.
– Для шпиона это тоже довольно странно.
– Я же не утверждал, что был шпионом.
– Но вы католик?
– А что такое религия в наши дни? Взять хотя бы моих детей. По воскресеньям они берут гитары и скрипки и отправляются в какую-то церковь. Там пожимают друг другу руки, целуются. Говорят, что им это очень нравится.
– Ваша жена ирландка? Или американка?
– Она из Палестины, еврейка. По службе мне пришлось провести там какое-то время. Поверите ли, нам пришлось уехать, чтобы расписаться, когда она забеременела. На нейтральную территорию.
– Флинн, ваша работа в бостонской полиции не более чем прикрытие.
– Почему бы вам не налить себе виски?
– Вот почему вы говорили, что у вас нет опыта полицейской работы. Вы никогда не были полицейским.
– Я учусь, – потупился Флинн. – Методом проб и ошибок.
– Вы стали полицейским, когда конгресс начал трясти всяческие агентства, старающиеся не афишировать свои делишки.
– Неужели я так много наболтал о себе? – искренне изумился Флинн. – Чай, похоже, развязывает мне язык.
– Вы все еще говорите по-немецки?
– Это, можно сказать, мой родной язык.
– Будучи в гитлерюгенд, вам приходилось браться за оружие и стрелять?
– Да, приходилось.
– Как это было?
– Видите ли, я чуть не подстрелил себя. Я не мог стрелять в союзников, наступавших на Мюнхен. И не мог стрелять в парней, с которыми вырос.
– И что же вы сделали?
– Заплакал. Лег в грязную траншею и заплакал. Помните, мне не было и пятнадцати. Впрочем, я сомневаюсь, что и теперь поступил бы иначе.
По окну барабанил дождь.
– Теперь ваша очередь, Флетч.
ГЛАВА 24
Флетч налил в опустевший бокал виски, добавил воды.
– Боюсь, что мне нечего сказать.
Даже сквозь толстые стены до них долетало завывание ветра.
– Я вам помогу, – Флинн шевельнулся в кресле, устраиваясь поудобнее. – Вы родились и выросли в Сиэтле. Получили степени бакалавра и магистра искусств в Северо-Западном университете. Не довели до конца докторскую диссертацию.
– Не хватило денег, – Флетч снова сел, с полным бокалом.
– Увлеклись журнализмом. Писали об искусстве в одной из газет Сиэтла. Прославились статьей о незаконном вывозе из Канады изделий доколумбовой эпохи. Потом вы служили в морской пехоте. Вас послали на Дальний Восток, наградили «Бронзовой звездой», которую вы так и не удосужились получить. В «Чикаго пост» вы были специальным корреспондентом, проводили журналистские расследования. Вам удалось раскрыть не одно преступление как в Чикаго, так и в Калифорнии, где вы работали после этого. Ваш конек – журналистское расследование, а не статьи по искусству.
– А есть ли разница?
– Примерно восемнадцать месяцев назад вы исчезли из Южной Калифорнии.
– Сейчас очень сложно добиться полного взаимопонимания с руководством газеты. Каждый начальник считает своим долгом взять сторону какой-либо партии. Фактор, убийственный для свободы слова.
– Вы дважды женились и разводились. Алименты вы платить не желали, так что на вас подали в суд. В чем только вас не обвиняли: от подлога до неуважения к суду. Затем, однако, все потерпевшие отозвали свои иски. Кстати, когда я наводил справки о вас в правоохранительных органах Калифорнии, мне позвонил окружной прокурор или помощник окружного прокурора. Кажется, его фамилия Чамберс. Он высоко отозвался о вас, отметив ваше непосредственное участие в раскрытии одного или двух тяжких преступлений.
– Олстон Чамберс. Мы вместе служили в морской пехоте.
– Чем вы занимались последние восемнадцать месяцев?
– Путешествовал. Какое-то время побыл в Бразилии. Перебрался в британскую Вест-Индию. Теперь живу в Италии.
– В Штаты вы возвращались лишь однажды, в Сиэтл, на похороны отца. Вы говорили, что унаследовали от него крупное состояние?
– Нет, этого я не говорил.
– Он был азартный игрок, – заметил Флинн.
– Я знаю, – кивнул Флетч.
– Вы не ответили на вопрос, откуда у вас такие деньги?
– От дядюшки, – солгал Флетч. – Он умер, когда я работал в Калифорнии.
– Понятно, – Флинн, естественно, ему не поверил.
– Не мог же он оставить деньги моему отцу, правда?
– Значит, на свете есть много людей из вашего прошлого, которые желают вам зла, – продолжил Флинн. Вон он, бич мобильного общества. Люди перебираются из страны в страну, таская за собой прошлое. Настоящее расследование невозможно провести в границах одного полицейского участка, даже если детектив – мастер своего дела.
– У вас остынет чай, – напомнил Флетч.
– Холодный мне больше нравится, – Флинн налил себе чая. – Мы, европейцы, не так чувствительны к температуре, как американцы.
– Вы думаете, что происшедшее связано с моим прошлым. Кто-то последовал за мной в Бостон и подставил меня под обвинение в убийстве?
– Ну, мне не хотелось бы заполнять половину листа, отведенную для ваших врагов. Не зря же говорят, что у хорошего журналиста друзей нет.
– Полагаю, вы ошибаетесь, инспектор. Как Питер Флетчер я – жертва случайности. Кто-то совершил убийство в этой квартире и обставил все так, чтобы возложить вину на первого вошедшего сюда человека.
– Вернемся к Риму, – чуть изменил направление разговора Флинн. – Не могли бы вы объяснить мне тамошнюю ситуацию?
– В каком смысле?
– Видите ли, я обращаю внимание не только на то, что делает человек, но и на то, что он не делает. Надеюсь, вы меня понимаете. Вы вот говорили мне, что приехали в Бостон, чтобы поработать над книгой о живописце Эдгаре Артуре Тарпе-младшем.
– Совершенно верно.
– Однако с утра в среду до сегодняшнего вечера вы не связались ни с Фондом семьи Тарп, ни с куратором Бостонского музея изящных искусств.
– Я был занят.
– Отнюдь. Мои мальчики, ведущие за вами слежку, доложили, что вы ведете жизнь добропорядочной бостонской старушки. Ленч в «Локе-Обер», коктейль в «Рице». Вы провели пару часов в редакции «Бостон стар». Все остальное время не выходили из дома, пусть это и чужая квартира.
– Пожалуй, это так.
– Вы много спите, мистер Флетчер.
– Я приводил в порядок мои записи.
– Наверное, вы могли справиться с этим в солнечной Италии, до приезда сюда.
– Как видите, не смог.
– Разумеется, не стоит забывать про среду. Мы не знаем, что вы делали в среду. В тот день вы зашли в «Риц-Карлтон» через одну дверь, а выскользнули через другую. Естественно, безо всякого злого умысла. Произошло это до того, как мы выяснили, что имеем дело с бывшим асом журналистского расследования, органически не выносящим слежки. Но нам известно, что ни в Фонде Тарпа, ни в Бостонском музее в среду вы не показывались.
– Вы должны понять мои чувства, инспектор. Трансатлантический перелет. Смена часового пояса. Шок от убийства. Осознание того, что подозрение падает на меня. Я просто не отдавал отчета в своих действиях.
– Неужели? – зеленые глаза насмешливо сверкнули. – Вы собираетесь жениться на Анджеле ди Грасси?
– У вас отличная память на имена и фамилии.
– Это от знания языков. Кто она?
– Девушка. Итальянка. Дочь графа ди Грасси.
– Графа ди Грасси?
– Графа Клементи Арбогастеса ди Грасси.
– Того самого, что умер на прошлой неделе?
– Мы так думаем.
– »Мы так думаем»! Что это за ответ?
– Он умер.
– Вы говорили, что присутствовали «как бы на похоронах».
– Говорил?
– Да.
– Наверное, так оно и было.
– Флетч, почему вы сразу не говорите правду? Почему я должен все вытягивать из вас клещами? Между прочим, сегодня у меня выходной.
– И вы заплатили за виски из собственного кармана?
– Да. Поэтому попрошу вас начать с самого начала. Почему вы прилетели в Бостон?
– Ладно. Я разыскиваю картины.
– Ага! Молодец. Наконец-то Флинну дозволено выслушать истинную историю. Забудьте о краткости. Можете говорить сколь угодно долго.
– Энди ди Грасси и я собираемся пожениться.
– Вы в преддверии блаженства. Юная дама говорит по-английски?
– Без малейшего акцента. Она училась в Швейцарии, а потом в Штатах.
– Очень важно, чтобы муж и жена изъяснялись на одном языке, когда дело доходит до споров.
– Пару лет назад из дома ее отца, неподалеку от Ливорно, украли коллекцию картин. Картин очень дорогих.
– Много?
– Девятнадцать, включая скульптуру лошади Дега.
– Лошадь Дега? О Господи. И сколько стоит украденное, с лошадью или без нее?
– Трудно сказать. Миллионов десять, двенадцать.
– Долларов?
– Да.
– Мой Бог, ну почему я учился играть на скрипке, а не рисовать. Это богатое семейство, ди Грасси?
– Нет.
– Вам, впрочем, это неважно, вы сами богаты.
– Энди жила у меня на вилле, в Канья.
– Вы репетировали послесвадебное блаженство.
– История увлекательная, не так ли, Флинн?
– Покажите мне ирландца, который откажется ее выслушать!
– Ваши годы в гитлерюгенд не вытравили из вас присущее вашей нации любопытство.
– Наоборот, разожгли его.
– Я получаю каталоги со всего мира. Каталоги произведений искусства. Они издаются музеями. Как описания имеющихся экспонатов, так и выставочные. Издают их и торговцы произведениями искусства. Тоже двух типов. Того, что предлагается на продажу, и уже проданного.
– Ясно. Я понял, о чем речь.
– Как-то раз Энди просматривала каталог, выпущенный бостонской галереей, Галереей Хорэна.
– Никогда о ней не слышал.
– Она находится на Ньюбюри-стрит.
– Вполне возможно.
– Она узнала одну из картин да Грасси, Беллини <Беллини – семья итальянских живописцев венецианской школы.>, проданную этой галереей.
– Через два года после ограбления?
– Примерно. Она показала каталог мне, и мы вместе просмотрели предыдущие каталоги Хорэна. И нашли вторую картину да Грасси, тоже проданную, кисти Перуджино <Перуджино (наст. фамилия Ваннуцци) Пьетро (между 1445 и 1452-1523) – итальянский живописец.>.
– Значит, до того украденные картины на поверхность не всплывали?
– Нет.
– А на продажу их предложили в Бостоне?
– Точнее, следует сказать, что их продали через Бостон.
– Вас понял.
– Энди сразу заволновалась. Мы собрали чемоданы, сели в машину и поехали в Ливорно.
– Где находился граф. Вместе с графиней?
– Да, конечно. Но она – не родная мать Энди.
– Вы не слишком к ней расположены.
– О, у меня к ней претензий нет. Но Энди ее недолюбливает.
– Вполне естественно.
– Мы собирались показать графу оба каталога Галереи Хорэна.
– Вы предварительно не позвонили?
– Как-то вылетело из головы. Мы только вернулись с пляжа, переоделись, покидали вещи в чемоданы и помчались в Ливорно. Кажется, не успели даже принять душ.
– Должно быть, вы превысили допустимую скорость?
– Можете не сомневаться.
– Вы сказали, что «собирались показать» каталоги графу?
– По пути в Ливорно мы услышали по радио, что графа Клементи Арбогастеса ди Грасси похитили.
– Похитили? Мой Бог! Такие преступления встречаются все чаще.
– У Энди началась истерика. Я еще сильнее нажал на педаль газа. Мы остановились выпить по рюмочке коньяка. Потом помчались дальше. Еще раз остановились, чтобы позвонить в Ливорно. Ту поездку я буду помнить до конца своих дней.
– Но вы добрались до Ливорно.
– Да. Его похитили и потребовали выкуп в четыре миллиона долларов.
– Однако!
– А у да Грасси не было ни гроша. После кражи картин они перебивались с хлеба на воду. Застраховать их граф не удосужился. Землю он давно продал. Оставался только полуразрушенный особняк близ Ливорно, гордо именуемый дворцом, да пара стариков-слуг.
– Вы упомянули, что у Энди была квартира в Риме. На что же они жили?
– Все трое – граф, графиня и Энди – жили на проценты с ценных бумаг. В год выходило пятьдесят тысяч долларов.
– Пятьдесят тысяч поболе гроша.
– Но недостаточно для того, чтобы заплатить четыре миллиона выкупа.
– А вы сами не могли заплатить? Из денег, оставленных дядей?
– Нет.
– Но речь шла о жизни вашего будущего тестя.
– Не мог, даже если бы и захотел. Семья да Грасси не проявляла ни малейшей активности в течение нескольких десятилетий. О ее существовании все забыли. И никто не одолжил им четыре миллиона.
– И?
– Мы сообщили похитителям через газету, что таких денег у нас нет. Получили новые послания. В них нам предлагалась альтернатива: или мы платим, или они убивают старого графа. Я переговорил с дамой, курировавшей принадлежащие графу ценные бумаги. Даже в такой, сверхкритической ситуации мы не имели возможности обратить их в наличные. По итальянским законам благополучие семьи ставится выше благополучия индивидуума, даже если он – глава семьи.
– Боюсь, что мне нечего сказать.
Даже сквозь толстые стены до них долетало завывание ветра.
– Я вам помогу, – Флинн шевельнулся в кресле, устраиваясь поудобнее. – Вы родились и выросли в Сиэтле. Получили степени бакалавра и магистра искусств в Северо-Западном университете. Не довели до конца докторскую диссертацию.
– Не хватило денег, – Флетч снова сел, с полным бокалом.
– Увлеклись журнализмом. Писали об искусстве в одной из газет Сиэтла. Прославились статьей о незаконном вывозе из Канады изделий доколумбовой эпохи. Потом вы служили в морской пехоте. Вас послали на Дальний Восток, наградили «Бронзовой звездой», которую вы так и не удосужились получить. В «Чикаго пост» вы были специальным корреспондентом, проводили журналистские расследования. Вам удалось раскрыть не одно преступление как в Чикаго, так и в Калифорнии, где вы работали после этого. Ваш конек – журналистское расследование, а не статьи по искусству.
– А есть ли разница?
– Примерно восемнадцать месяцев назад вы исчезли из Южной Калифорнии.
– Сейчас очень сложно добиться полного взаимопонимания с руководством газеты. Каждый начальник считает своим долгом взять сторону какой-либо партии. Фактор, убийственный для свободы слова.
– Вы дважды женились и разводились. Алименты вы платить не желали, так что на вас подали в суд. В чем только вас не обвиняли: от подлога до неуважения к суду. Затем, однако, все потерпевшие отозвали свои иски. Кстати, когда я наводил справки о вас в правоохранительных органах Калифорнии, мне позвонил окружной прокурор или помощник окружного прокурора. Кажется, его фамилия Чамберс. Он высоко отозвался о вас, отметив ваше непосредственное участие в раскрытии одного или двух тяжких преступлений.
– Олстон Чамберс. Мы вместе служили в морской пехоте.
– Чем вы занимались последние восемнадцать месяцев?
– Путешествовал. Какое-то время побыл в Бразилии. Перебрался в британскую Вест-Индию. Теперь живу в Италии.
– В Штаты вы возвращались лишь однажды, в Сиэтл, на похороны отца. Вы говорили, что унаследовали от него крупное состояние?
– Нет, этого я не говорил.
– Он был азартный игрок, – заметил Флинн.
– Я знаю, – кивнул Флетч.
– Вы не ответили на вопрос, откуда у вас такие деньги?
– От дядюшки, – солгал Флетч. – Он умер, когда я работал в Калифорнии.
– Понятно, – Флинн, естественно, ему не поверил.
– Не мог же он оставить деньги моему отцу, правда?
– Значит, на свете есть много людей из вашего прошлого, которые желают вам зла, – продолжил Флинн. Вон он, бич мобильного общества. Люди перебираются из страны в страну, таская за собой прошлое. Настоящее расследование невозможно провести в границах одного полицейского участка, даже если детектив – мастер своего дела.
– У вас остынет чай, – напомнил Флетч.
– Холодный мне больше нравится, – Флинн налил себе чая. – Мы, европейцы, не так чувствительны к температуре, как американцы.
– Вы думаете, что происшедшее связано с моим прошлым. Кто-то последовал за мной в Бостон и подставил меня под обвинение в убийстве?
– Ну, мне не хотелось бы заполнять половину листа, отведенную для ваших врагов. Не зря же говорят, что у хорошего журналиста друзей нет.
– Полагаю, вы ошибаетесь, инспектор. Как Питер Флетчер я – жертва случайности. Кто-то совершил убийство в этой квартире и обставил все так, чтобы возложить вину на первого вошедшего сюда человека.
– Вернемся к Риму, – чуть изменил направление разговора Флинн. – Не могли бы вы объяснить мне тамошнюю ситуацию?
– В каком смысле?
– Видите ли, я обращаю внимание не только на то, что делает человек, но и на то, что он не делает. Надеюсь, вы меня понимаете. Вы вот говорили мне, что приехали в Бостон, чтобы поработать над книгой о живописце Эдгаре Артуре Тарпе-младшем.
– Совершенно верно.
– Однако с утра в среду до сегодняшнего вечера вы не связались ни с Фондом семьи Тарп, ни с куратором Бостонского музея изящных искусств.
– Я был занят.
– Отнюдь. Мои мальчики, ведущие за вами слежку, доложили, что вы ведете жизнь добропорядочной бостонской старушки. Ленч в «Локе-Обер», коктейль в «Рице». Вы провели пару часов в редакции «Бостон стар». Все остальное время не выходили из дома, пусть это и чужая квартира.
– Пожалуй, это так.
– Вы много спите, мистер Флетчер.
– Я приводил в порядок мои записи.
– Наверное, вы могли справиться с этим в солнечной Италии, до приезда сюда.
– Как видите, не смог.
– Разумеется, не стоит забывать про среду. Мы не знаем, что вы делали в среду. В тот день вы зашли в «Риц-Карлтон» через одну дверь, а выскользнули через другую. Естественно, безо всякого злого умысла. Произошло это до того, как мы выяснили, что имеем дело с бывшим асом журналистского расследования, органически не выносящим слежки. Но нам известно, что ни в Фонде Тарпа, ни в Бостонском музее в среду вы не показывались.
– Вы должны понять мои чувства, инспектор. Трансатлантический перелет. Смена часового пояса. Шок от убийства. Осознание того, что подозрение падает на меня. Я просто не отдавал отчета в своих действиях.
– Неужели? – зеленые глаза насмешливо сверкнули. – Вы собираетесь жениться на Анджеле ди Грасси?
– У вас отличная память на имена и фамилии.
– Это от знания языков. Кто она?
– Девушка. Итальянка. Дочь графа ди Грасси.
– Графа ди Грасси?
– Графа Клементи Арбогастеса ди Грасси.
– Того самого, что умер на прошлой неделе?
– Мы так думаем.
– »Мы так думаем»! Что это за ответ?
– Он умер.
– Вы говорили, что присутствовали «как бы на похоронах».
– Говорил?
– Да.
– Наверное, так оно и было.
– Флетч, почему вы сразу не говорите правду? Почему я должен все вытягивать из вас клещами? Между прочим, сегодня у меня выходной.
– И вы заплатили за виски из собственного кармана?
– Да. Поэтому попрошу вас начать с самого начала. Почему вы прилетели в Бостон?
– Ладно. Я разыскиваю картины.
– Ага! Молодец. Наконец-то Флинну дозволено выслушать истинную историю. Забудьте о краткости. Можете говорить сколь угодно долго.
– Энди ди Грасси и я собираемся пожениться.
– Вы в преддверии блаженства. Юная дама говорит по-английски?
– Без малейшего акцента. Она училась в Швейцарии, а потом в Штатах.
– Очень важно, чтобы муж и жена изъяснялись на одном языке, когда дело доходит до споров.
– Пару лет назад из дома ее отца, неподалеку от Ливорно, украли коллекцию картин. Картин очень дорогих.
– Много?
– Девятнадцать, включая скульптуру лошади Дега.
– Лошадь Дега? О Господи. И сколько стоит украденное, с лошадью или без нее?
– Трудно сказать. Миллионов десять, двенадцать.
– Долларов?
– Да.
– Мой Бог, ну почему я учился играть на скрипке, а не рисовать. Это богатое семейство, ди Грасси?
– Нет.
– Вам, впрочем, это неважно, вы сами богаты.
– Энди жила у меня на вилле, в Канья.
– Вы репетировали послесвадебное блаженство.
– История увлекательная, не так ли, Флинн?
– Покажите мне ирландца, который откажется ее выслушать!
– Ваши годы в гитлерюгенд не вытравили из вас присущее вашей нации любопытство.
– Наоборот, разожгли его.
– Я получаю каталоги со всего мира. Каталоги произведений искусства. Они издаются музеями. Как описания имеющихся экспонатов, так и выставочные. Издают их и торговцы произведениями искусства. Тоже двух типов. Того, что предлагается на продажу, и уже проданного.
– Ясно. Я понял, о чем речь.
– Как-то раз Энди просматривала каталог, выпущенный бостонской галереей, Галереей Хорэна.
– Никогда о ней не слышал.
– Она находится на Ньюбюри-стрит.
– Вполне возможно.
– Она узнала одну из картин да Грасси, Беллини <Беллини – семья итальянских живописцев венецианской школы.>, проданную этой галереей.
– Через два года после ограбления?
– Примерно. Она показала каталог мне, и мы вместе просмотрели предыдущие каталоги Хорэна. И нашли вторую картину да Грасси, тоже проданную, кисти Перуджино <Перуджино (наст. фамилия Ваннуцци) Пьетро (между 1445 и 1452-1523) – итальянский живописец.>.
– Значит, до того украденные картины на поверхность не всплывали?
– Нет.
– А на продажу их предложили в Бостоне?
– Точнее, следует сказать, что их продали через Бостон.
– Вас понял.
– Энди сразу заволновалась. Мы собрали чемоданы, сели в машину и поехали в Ливорно.
– Где находился граф. Вместе с графиней?
– Да, конечно. Но она – не родная мать Энди.
– Вы не слишком к ней расположены.
– О, у меня к ней претензий нет. Но Энди ее недолюбливает.
– Вполне естественно.
– Мы собирались показать графу оба каталога Галереи Хорэна.
– Вы предварительно не позвонили?
– Как-то вылетело из головы. Мы только вернулись с пляжа, переоделись, покидали вещи в чемоданы и помчались в Ливорно. Кажется, не успели даже принять душ.
– Должно быть, вы превысили допустимую скорость?
– Можете не сомневаться.
– Вы сказали, что «собирались показать» каталоги графу?
– По пути в Ливорно мы услышали по радио, что графа Клементи Арбогастеса ди Грасси похитили.
– Похитили? Мой Бог! Такие преступления встречаются все чаще.
– У Энди началась истерика. Я еще сильнее нажал на педаль газа. Мы остановились выпить по рюмочке коньяка. Потом помчались дальше. Еще раз остановились, чтобы позвонить в Ливорно. Ту поездку я буду помнить до конца своих дней.
– Но вы добрались до Ливорно.
– Да. Его похитили и потребовали выкуп в четыре миллиона долларов.
– Однако!
– А у да Грасси не было ни гроша. После кражи картин они перебивались с хлеба на воду. Застраховать их граф не удосужился. Землю он давно продал. Оставался только полуразрушенный особняк близ Ливорно, гордо именуемый дворцом, да пара стариков-слуг.
– Вы упомянули, что у Энди была квартира в Риме. На что же они жили?
– Все трое – граф, графиня и Энди – жили на проценты с ценных бумаг. В год выходило пятьдесят тысяч долларов.
– Пятьдесят тысяч поболе гроша.
– Но недостаточно для того, чтобы заплатить четыре миллиона выкупа.
– А вы сами не могли заплатить? Из денег, оставленных дядей?
– Нет.
– Но речь шла о жизни вашего будущего тестя.
– Не мог, даже если бы и захотел. Семья да Грасси не проявляла ни малейшей активности в течение нескольких десятилетий. О ее существовании все забыли. И никто не одолжил им четыре миллиона.
– И?
– Мы сообщили похитителям через газету, что таких денег у нас нет. Получили новые послания. В них нам предлагалась альтернатива: или мы платим, или они убивают старого графа. Я переговорил с дамой, курировавшей принадлежащие графу ценные бумаги. Даже в такой, сверхкритической ситуации мы не имели возможности обратить их в наличные. По итальянским законам благополучие семьи ставится выше благополучия индивидуума, даже если он – глава семьи.