Уна помахала ему рукой с подчеркнутой внимательностью, как мать ребенку. Потом она села за карточный стол у окна и стала собирать карты. Сентиментальная Уна!
Я сошел со своего постамента. Было слышно, как далеко внизу у берега волны играют с песком, хлопая и булькая, как идиот-ребенок.
Я вернулся к фасаду дома. Зарешеченное окно на втором этаже все еще было освещено, и я мог видеть тени на потолке. Я подошел ко входной двери, сделанной из резного мореного дуба. Она была метров трех с половиной в высоту. В такую дверь, подумал я, надо стучаться только рукояткой пистолета.
Я постоял на заросшей клумбе, нащупывая в кармане пистолет, и решил отложить это до завтра.
У меня не было улик, не было власти, чтобы арестовать Уну. Пока я не получу того и другого, лучше оставить ее там, где мне легко будет ее найти: в ее крепости, в лоне ее семьи.
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Я сошел со своего постамента. Было слышно, как далеко внизу у берега волны играют с песком, хлопая и булькая, как идиот-ребенок.
Я вернулся к фасаду дома. Зарешеченное окно на втором этаже все еще было освещено, и я мог видеть тени на потолке. Я подошел ко входной двери, сделанной из резного мореного дуба. Она была метров трех с половиной в высоту. В такую дверь, подумал я, надо стучаться только рукояткой пистолета.
Я постоял на заросшей клумбе, нащупывая в кармане пистолет, и решил отложить это до завтра.
У меня не было улик, не было власти, чтобы арестовать Уну. Пока я не получу того и другого, лучше оставить ее там, где мне легко будет ее найти: в ее крепости, в лоне ее семьи.
Глава 16
Указатель на пересечении горных дорог был разрисован под мишень, изрешеченную пулями метких стрелков. От нее отходили четыре белых стрелы. Одна указывала в ту сторону, откуда я приехал, на Эройо-Бич. Другая указывала вперед на Белла-сити. Еще одна тоже указывала вперед, на Игле-Лукаут. Четвертая смотрела влево, на Скай-Роут. Пятый указатель направления, сделанный не в виде стрелки, вел туда, где в воздухе парил ястреб. Было солнечное раннее утро.
Я вернулся за руль своей машины и свернул на Скай-Роут. Эта была извилистая дорога из гравия, опоясывающая горный склон. Слева от меня гора обрывалась в каньон, в котором там и сям пестрели крыши случайных домов. Вдали за каньоном виднелась поверхность моря, сглаженная расстоянием и окаймленная белым изгибом Эройо-Бич.
Я миновал несколько сельских почтовых ящиков на столбах у въездов на крутые дороги. Почтовый ящик номер 2712, с надписью «Высокие холмы, Н. Уилдинг», находился на лысой красной глыбе. Дорога к Уилдингу спускалась к расчищенной площадке почти на самом дне каньона. Маленький каменный дом крепко сидел между большими дубами и площадкой.
По двору бегали цыплята породы бантам. Старая охотничья собака недоверчиво посмотрела на меня, недовольно тявкнула и подняла одну бровь, но не выбежала к машине. Я поставил машину на тормоза и вышел. Собака апатично зарычала на меня, не двигаясь с места. Старая курица подбежала ко мне, кудахтая и хлопая крыльями, но в последний момент свернула к деревьям. Где-то внизу, в зарослях каньона, ребятишки испускали воинственные индейские кличи.
Человек, вышедший из каменного дома, вполне мог сойти за индейца. На нем были грязные парусиновые шорты и сандалии, а все остальное было обнажено и почти почернело от солнца. Прямые черные волосы с седыми прожилками свисали ему на уши.
– Хелло, – сказал он, исполняя молчаливую увертюру на своих ребрах, похожих на стиральную доску. – Разве не отличный денек? Надеюсь, вы обратили внимание на характер освещения. Оно совершенно особенное. Уистлер мог бы передать его на полотне, а я – нет.
– Мистер Уилдинг?
– Конечно.
Он протянул запачканную краской руку.
– Рад вас видеть. Рад видеть кого угодно и что угодно. Вам когда-нибудь приходило в голову, что свет создает ландшафт, так что в некотором смысле мир создан дневным светом? Я так считаю.
– Я никогда об этом не думал.
– Так подумайте, – искренне посоветовал он. – Свет создает ландшафт из древнего черного хаоса. Мы, художники, реагируем на него. Сегодня утром я не могу ступить и шагу, не чувствуя того, что чувствовал сам бог на второй день творения. Или это был третий? Но это, собственно, не имеет значения. Сам я утратил связь со временем. Я живу в чистом пространстве.
– Моя фамилия Арчер, – успел я сказать, прежде чем утонул в шквале слов. – Две недели назад...
– Извините, я был невежлив. Я так редко вижу людей, что становлюсь настоящим граммофоном, когда встречаюсь с ними. Арчер, вы сказали? Вы, случайно, не родились под знаком созвездия Стрельца? Было бы забавно, если это так.
– Мое имя Сагитариус[1], и это очень любопытно. Даже более любопытно, чем вы можете себе представить.
Уилдинг издал высокий громкий звук, подобно смеющийся птице – имитацию человеческой радости. Гулкое эхо его смеха было возвращено голосами ребятишек из зарослей.
– Но, помимо всего прочего, кто вы? – спросил он. – Входите и выпейте чашку чая. Я только что заварил.
– Я детектив. – Работаете по делу Синглентона?
– Да.
– О!
Он не стал повторять приглашения к чаю.
– Я уже рассказал все, что знал и не могу сообщить вам ничего нового.
– Я работаю один. С остальными я не беседовал и не знаю, что им известно и о чем они думают. У меня создалось впечатление, что он мертв. – Чарльз мертв?
Удивление или иное чувство пробилось сквозь дубленую кожу его лица и оставило его нахмуренным.
– Это было бы зря. Ему только двадцать девять. Почему вы считаете, что он мертв, мистер Арчер?
– По аналогии. Вчера была убита женщина, и вероятно потому, что она знала, что с ним случилось.
– Блондинка? Ее убили?
– Цветная женщина.
Я рассказал ему о Люси.
Он по индейскому обычаю сел на корточки и, опершись локтем левой руки на голое колено, стал рисовать указательным пальцем на земле. Он изобразил подобие гроба и в нем застывшее длинное лицо, немного похожее на его собственное. К нам подошел петух и остановился, наклонив голову.
Уилдинг выпрямился и, прикрыв глаза, указал на рисунок.
– Это символ вашей работы в самой грубой форме. Иногда я спрашиваю себя, не изменила ли моя матушка отцу с индейцем из племени навахо.
Он стер ногой рисунок, продолжая беспрерывно говорить:
– Художник извлекает из событий образы. А что делают другие люди, мистер Арчер? Страдают от них?
– Думаю, ваш друг Синглентон именно так и делал. Насколько мне известно, он ведь был вашим другом?
– Конечно. Я знал его, когда он был еще школьником. Одно время я преподавал в Эройо-Бич, до того, как мои картины стали покупать. И сюда он приезжал каждое лето, в течение почти десяти лет. Отсюда виден его дом.
Он указал на северную часть каньона. В километре отсюда, неподалеку от начала каньона, среди дубов сумрачно поблескивало приземистое строение из коричневых просмоленных бревен.
– Я сам помогал ему строить дом, летом 1941 года. В нем только одна комната, но Чарльз всегда называл ее студией. Он вернулся после первого курса в Гарварде с намерением стать поэтом. Обстановка в доме матери, в Хилл, сковывала его. И мать, и ее дом – не знаю, знакомы ли они вам – закостенели в традициях, совсем не в тех традициях, которые способны разбудить воображение поэта. Чарльз приезжал сюда, чтобы убежать от этого. Он называл каньон юдолью своих духовных поисков. – Мне бы хотелось взглянуть на его дом.
– Я поеду с вами.
Уилдинг живо двинулся к моей машине, я пошел за ним. Мы выбрались на малой скорости на песчаную дорогу, поднимавшуюся по склону каньона и вскоре подъехали к почтовому ящику с фамилией Синглентон. Я снова свернул на дорогу, спускавшуюся по склону. Неподалеку в естественной котловине между горными отрогами стоял рубленный дом. Остановившись перед ним и выйдя из машины, я увидел, что дверь опечатана.
– Вы не сказали мне, что дом опечатан, – обратился я к Уилдингу. – Разве шериф подозревает насильственную смерть?
– Об этом он не сообщал мне, – сухо ответил художник. – Когда я рассказал ему о выстреле, который слышал, он, видимо, не принял это всерьез.
– О выстреле?
– Прошу прощения, я думал, что вы знаете. В субботу ночью я услышал с этой стороны звук выстрела. В период охотничьего сезона здесь часто слышны выстрелы, и я не придал этому значения. Во время допроса на прошлой неделе, я, конечно, упомянул об этом. После этого, надеюсь, здесь все обследовали, но ни пули, ни чего-либо конкретного не нашли.
– Если она засела в Синглентоне, то вполне понятно, почему ее не нашли.
– Помилуй боже, – сказал художник. – Вы действительно полагаете, что Чарльза застрелили в его собственном домике?
– Власти, должно быть, тоже решили, что здесь что-то произошло, иначе они бы не стали здесь рыться. Что вы еще слышали в ту субботнюю ночь?
– Ничего, абсолютно ничего. Только короткий хлопок выстрела около одиннадцати. Мимо проехало несколько машин, но на шоссе движение всегда позднее.
Уилдинг подошел к большому окну, расположенному симметрично с дверью в передней стене домика. Он встал на цыпочки и заглянул в глубину комнаты сквозь просветы в коричневых монашеских шторах. Я заглянул через его плечо и увидел квадратную светлую комнату, обставленную с примитивным комфортом вещами из полированного дерева и меди и изделиями ручной вязки. Казалось, все было в порядке, все на своих местах. Над камином с медной дверцей, напротив окна, красивый молодой человек, написанный маслом, смотрел из побеленной деревянной рамы поверх наших голов вдаль, на залитый солнечным светом каньон.
– Это Чарльз, – сказал Уилдинг шепотом, будто юноша на картине мог его услышать. – Я сам написал его и подарил ему. Он был вылитый юный Шелли, когда ему было двадцать лет. Теперь этого уже нет. Чарльз потерял свою воздушность во время войны, когда началась история с этой женщиной. А может быть, причиной была и сама война. У меня, полагаю, врожденная предубежденность против женщин. Я убежденный холостяк.
– Это та самая блондинка, о которой вы упомянули?
– Разве я упомянул? Я не собирался этого делать.
Он повернулся и положил коричневую руку мне на плечо.
– Послушайте, старина, вы один из сыщиков старой леди? Если так, то я не хочу больше говорить. Я, естественно рассказал обо всем шерифу.
– Все, что вы мне скажете, останется между нами.
Его яркие черные глаза исследовали мое лицо, двигаясь по нему медленно, как жуки.
– Почему же вы интересуетесь Чарли, раз уж вы заговорили об этом?
– Меня наняла компаньонка миссис Синглентон.
– Сильвия Трин? Она прелестное дитя, очень любит Чарльза, как мне кажется. Но я не понимаю...
– Она знает о блондинке?
– Да, я ей сказал. Я решил, что так будет лучше для него. Ни при каких обстоятельствах Чарльз не женился бы на Сильвии. Он не из породы мужей. Но я не сказал Сильвии, как долго тянулась эта история.
– Она говорила, что это произошло в последнее лето.
– Я оставил ее в этом заблуждении. На самом деле эта история длится уже лет семь-восемь. Чарльз представил ее мне в тот год, когда стал служить в воздушном флоте. Ее звали Бесс, фамилии я не знаю. Она была очень юная и совершенно восхитительная. Удивительные краски. Превосходна во всех отношениях, пока не открывала рот... Но я что-то разболтался. Однако он продолжал:
– У Чарльза всегда были пролетарские наклонности. То ли из-за этого, то ли вопреки этому, но любовь их была неподдельной. Дети были без ума друг от друга. Хотя мне не следовало бы говорить «дети». Она была не ребенок. Насколько я понимаю, она была уже замужем, и это устраивало Чарльза вдвойне.
Он задумчиво добавил:
– Возможно, ему следовало бы на ней жениться.
– Думаете, она его застрелила?
– У меня нет причин для такого предположения. Конечно, это возможно.
Семь лет – достаточный срок для молодой дамы, которая ждет, пока парень решится.
– Она была здесь в ночь исчезновения?
– Этого я не знаю. Свет в домике я видел, а ее не видел уже несколько недель. У меня создалось впечатление, что летом они приезжали сюда очень часто, почти каждый субботний вечер.
– А раньше?
Он прислонился к опечатанной двери и некоторое время размышлял, скрестив руки на груди.
– Их наезды сюда были не регулярными. Это я знаю. Впервые Бесс появилась летом 1943 года, именно тогда я с ней и познакомился. Мне захотелось ее написать. Чарльз оказался чрезмерным собственником, и больше не приглашал меня, когда она приезжала. После того лета я не видел ее до 1945 года, когда Чарльз демобилизовался. В последующие два-три года я довольно часто видел ее на расстоянии. Потом Чарльз вернулся в Гарвард осенью сорок восьмого, чтобы изучать юриспруденцию, и я не видел его вплоть до этой весны. Вполне возможно, что она уезжала туда вместе с ним. Я никогда не спрашивал его о ней.
– Почему?
– Он ревнив, как я уже сказал, и очень скрытен в отношении своих личных дел. Частично в этом виновата его мать. Миссис Синглентон относится к людям сурово, если не сказать больше.
– Так вы не знаете, откуда приехала эта женщина, куда поехала, что делала в Эройо-Бич и за кем замужем?
– Нет, не знаю.
– Вы можете ее описать?
– Если сумею подобрать слова. Она была юной Афродитой, Венерой Веласкеса с нордической головой.
– Попробуйте еще раз, мистер Уилдинг, только более простым языком.
– Нордическая Афродита, вышедшая из пены Балтийского моря.
На лице его сверкнула улыбка.
– Она была превосходна до тех пор, пока не открывала рта. Тогда, к прискорбию, становилось ясно, что училась она английскому в весьма варварской среде. Если только можно было назвать его английским.
– Значит, я так понял: она голубоглазая блондинка и не леди.
– С балтийскими голубыми глазами, – настаивал художник. – А волосы – светлая шелковистая пшеница. Пожалуй чересчур мелодраматично для серьезной картины, но я был бы счастлив писать ее обнаженной.
Глаза его загорелись.
– Но Чарльз не хотел об этом и слышать.
– Вы могли бы нарисовать ее по памяти? – спросил я.
– При желании смог бы.
Он подкинул комок земли, как мальчик-озорник.
– В общем-то, я уже годы не работал над человеческим материалом. Мое увлечение – чистое пространство, освещенное лучами разума природы, если только вы меня понимаете.
– Не понимаю.
– Во всяком случае, я никогда не эксплуатирую свое искусство и не позволю его эксплуатировать.
– Так, так. Очень возможно. Вы отстранились от времени. Возможно, что ваш друг сделал это еще более категорично. Но большая часть людей сошла бы со своих белых коней и помогла бы по мере сил.
Он подарил мне горький, утонувший в морщинах взгляд. Казалось, он собирался заплакать, но вместо этого он опять рассмеялся странно высоким смехом, непохожим на человеческий, на который каньон отозвался эхом, напоминающим крик чайки.
– Думаю, что вы правы, мистер Сагитариус. Поедемте ко мне, и я попытаюсь это сделать.
Через полчаса он вышел из своего дома, помахивая листком бумаги.
– Вот, пожалуйста, так достоверно, как только я смог. Это пастель, спрыснутая фиксатором, смотрите, не складывайте ее.
Я взял у него рисунок. Это был цветной эскиз лица молодой женщины. Ее светлые волосы были уложены короной вокруг головы. Глаза были яркие и непрозрачные, как эмаль. Уилдингу удалось передать ее красоту, но сейчас она была старше, чем на портрете.
Он видимо догадался, о чем я думал.
– Я нарисовал ее такой, какой увидел впервые. Это мое представление о ней. Сейчас она лет на шесть, на семь старше.
– К тому же, она изменила цвет волос.
– Так вы ее знаете?
– Не очень хорошо, но попытаюсь узнать получше.
Я вернулся за руль своей машины и свернул на Скай-Роут. Эта была извилистая дорога из гравия, опоясывающая горный склон. Слева от меня гора обрывалась в каньон, в котором там и сям пестрели крыши случайных домов. Вдали за каньоном виднелась поверхность моря, сглаженная расстоянием и окаймленная белым изгибом Эройо-Бич.
Я миновал несколько сельских почтовых ящиков на столбах у въездов на крутые дороги. Почтовый ящик номер 2712, с надписью «Высокие холмы, Н. Уилдинг», находился на лысой красной глыбе. Дорога к Уилдингу спускалась к расчищенной площадке почти на самом дне каньона. Маленький каменный дом крепко сидел между большими дубами и площадкой.
По двору бегали цыплята породы бантам. Старая охотничья собака недоверчиво посмотрела на меня, недовольно тявкнула и подняла одну бровь, но не выбежала к машине. Я поставил машину на тормоза и вышел. Собака апатично зарычала на меня, не двигаясь с места. Старая курица подбежала ко мне, кудахтая и хлопая крыльями, но в последний момент свернула к деревьям. Где-то внизу, в зарослях каньона, ребятишки испускали воинственные индейские кличи.
Человек, вышедший из каменного дома, вполне мог сойти за индейца. На нем были грязные парусиновые шорты и сандалии, а все остальное было обнажено и почти почернело от солнца. Прямые черные волосы с седыми прожилками свисали ему на уши.
– Хелло, – сказал он, исполняя молчаливую увертюру на своих ребрах, похожих на стиральную доску. – Разве не отличный денек? Надеюсь, вы обратили внимание на характер освещения. Оно совершенно особенное. Уистлер мог бы передать его на полотне, а я – нет.
– Мистер Уилдинг?
– Конечно.
Он протянул запачканную краской руку.
– Рад вас видеть. Рад видеть кого угодно и что угодно. Вам когда-нибудь приходило в голову, что свет создает ландшафт, так что в некотором смысле мир создан дневным светом? Я так считаю.
– Я никогда об этом не думал.
– Так подумайте, – искренне посоветовал он. – Свет создает ландшафт из древнего черного хаоса. Мы, художники, реагируем на него. Сегодня утром я не могу ступить и шагу, не чувствуя того, что чувствовал сам бог на второй день творения. Или это был третий? Но это, собственно, не имеет значения. Сам я утратил связь со временем. Я живу в чистом пространстве.
– Моя фамилия Арчер, – успел я сказать, прежде чем утонул в шквале слов. – Две недели назад...
– Извините, я был невежлив. Я так редко вижу людей, что становлюсь настоящим граммофоном, когда встречаюсь с ними. Арчер, вы сказали? Вы, случайно, не родились под знаком созвездия Стрельца? Было бы забавно, если это так.
– Мое имя Сагитариус[1], и это очень любопытно. Даже более любопытно, чем вы можете себе представить.
Уилдинг издал высокий громкий звук, подобно смеющийся птице – имитацию человеческой радости. Гулкое эхо его смеха было возвращено голосами ребятишек из зарослей.
– Но, помимо всего прочего, кто вы? – спросил он. – Входите и выпейте чашку чая. Я только что заварил.
– Я детектив. – Работаете по делу Синглентона?
– Да.
– О!
Он не стал повторять приглашения к чаю.
– Я уже рассказал все, что знал и не могу сообщить вам ничего нового.
– Я работаю один. С остальными я не беседовал и не знаю, что им известно и о чем они думают. У меня создалось впечатление, что он мертв. – Чарльз мертв?
Удивление или иное чувство пробилось сквозь дубленую кожу его лица и оставило его нахмуренным.
– Это было бы зря. Ему только двадцать девять. Почему вы считаете, что он мертв, мистер Арчер?
– По аналогии. Вчера была убита женщина, и вероятно потому, что она знала, что с ним случилось.
– Блондинка? Ее убили?
– Цветная женщина.
Я рассказал ему о Люси.
Он по индейскому обычаю сел на корточки и, опершись локтем левой руки на голое колено, стал рисовать указательным пальцем на земле. Он изобразил подобие гроба и в нем застывшее длинное лицо, немного похожее на его собственное. К нам подошел петух и остановился, наклонив голову.
Уилдинг выпрямился и, прикрыв глаза, указал на рисунок.
– Это символ вашей работы в самой грубой форме. Иногда я спрашиваю себя, не изменила ли моя матушка отцу с индейцем из племени навахо.
Он стер ногой рисунок, продолжая беспрерывно говорить:
– Художник извлекает из событий образы. А что делают другие люди, мистер Арчер? Страдают от них?
– Думаю, ваш друг Синглентон именно так и делал. Насколько мне известно, он ведь был вашим другом?
– Конечно. Я знал его, когда он был еще школьником. Одно время я преподавал в Эройо-Бич, до того, как мои картины стали покупать. И сюда он приезжал каждое лето, в течение почти десяти лет. Отсюда виден его дом.
Он указал на северную часть каньона. В километре отсюда, неподалеку от начала каньона, среди дубов сумрачно поблескивало приземистое строение из коричневых просмоленных бревен.
– Я сам помогал ему строить дом, летом 1941 года. В нем только одна комната, но Чарльз всегда называл ее студией. Он вернулся после первого курса в Гарварде с намерением стать поэтом. Обстановка в доме матери, в Хилл, сковывала его. И мать, и ее дом – не знаю, знакомы ли они вам – закостенели в традициях, совсем не в тех традициях, которые способны разбудить воображение поэта. Чарльз приезжал сюда, чтобы убежать от этого. Он называл каньон юдолью своих духовных поисков. – Мне бы хотелось взглянуть на его дом.
– Я поеду с вами.
Уилдинг живо двинулся к моей машине, я пошел за ним. Мы выбрались на малой скорости на песчаную дорогу, поднимавшуюся по склону каньона и вскоре подъехали к почтовому ящику с фамилией Синглентон. Я снова свернул на дорогу, спускавшуюся по склону. Неподалеку в естественной котловине между горными отрогами стоял рубленный дом. Остановившись перед ним и выйдя из машины, я увидел, что дверь опечатана.
– Вы не сказали мне, что дом опечатан, – обратился я к Уилдингу. – Разве шериф подозревает насильственную смерть?
– Об этом он не сообщал мне, – сухо ответил художник. – Когда я рассказал ему о выстреле, который слышал, он, видимо, не принял это всерьез.
– О выстреле?
– Прошу прощения, я думал, что вы знаете. В субботу ночью я услышал с этой стороны звук выстрела. В период охотничьего сезона здесь часто слышны выстрелы, и я не придал этому значения. Во время допроса на прошлой неделе, я, конечно, упомянул об этом. После этого, надеюсь, здесь все обследовали, но ни пули, ни чего-либо конкретного не нашли.
– Если она засела в Синглентоне, то вполне понятно, почему ее не нашли.
– Помилуй боже, – сказал художник. – Вы действительно полагаете, что Чарльза застрелили в его собственном домике?
– Власти, должно быть, тоже решили, что здесь что-то произошло, иначе они бы не стали здесь рыться. Что вы еще слышали в ту субботнюю ночь?
– Ничего, абсолютно ничего. Только короткий хлопок выстрела около одиннадцати. Мимо проехало несколько машин, но на шоссе движение всегда позднее.
Уилдинг подошел к большому окну, расположенному симметрично с дверью в передней стене домика. Он встал на цыпочки и заглянул в глубину комнаты сквозь просветы в коричневых монашеских шторах. Я заглянул через его плечо и увидел квадратную светлую комнату, обставленную с примитивным комфортом вещами из полированного дерева и меди и изделиями ручной вязки. Казалось, все было в порядке, все на своих местах. Над камином с медной дверцей, напротив окна, красивый молодой человек, написанный маслом, смотрел из побеленной деревянной рамы поверх наших голов вдаль, на залитый солнечным светом каньон.
– Это Чарльз, – сказал Уилдинг шепотом, будто юноша на картине мог его услышать. – Я сам написал его и подарил ему. Он был вылитый юный Шелли, когда ему было двадцать лет. Теперь этого уже нет. Чарльз потерял свою воздушность во время войны, когда началась история с этой женщиной. А может быть, причиной была и сама война. У меня, полагаю, врожденная предубежденность против женщин. Я убежденный холостяк.
– Это та самая блондинка, о которой вы упомянули?
– Разве я упомянул? Я не собирался этого делать.
Он повернулся и положил коричневую руку мне на плечо.
– Послушайте, старина, вы один из сыщиков старой леди? Если так, то я не хочу больше говорить. Я, естественно рассказал обо всем шерифу.
– Все, что вы мне скажете, останется между нами.
Его яркие черные глаза исследовали мое лицо, двигаясь по нему медленно, как жуки.
– Почему же вы интересуетесь Чарли, раз уж вы заговорили об этом?
– Меня наняла компаньонка миссис Синглентон.
– Сильвия Трин? Она прелестное дитя, очень любит Чарльза, как мне кажется. Но я не понимаю...
– Она знает о блондинке?
– Да, я ей сказал. Я решил, что так будет лучше для него. Ни при каких обстоятельствах Чарльз не женился бы на Сильвии. Он не из породы мужей. Но я не сказал Сильвии, как долго тянулась эта история.
– Она говорила, что это произошло в последнее лето.
– Я оставил ее в этом заблуждении. На самом деле эта история длится уже лет семь-восемь. Чарльз представил ее мне в тот год, когда стал служить в воздушном флоте. Ее звали Бесс, фамилии я не знаю. Она была очень юная и совершенно восхитительная. Удивительные краски. Превосходна во всех отношениях, пока не открывала рот... Но я что-то разболтался. Однако он продолжал:
– У Чарльза всегда были пролетарские наклонности. То ли из-за этого, то ли вопреки этому, но любовь их была неподдельной. Дети были без ума друг от друга. Хотя мне не следовало бы говорить «дети». Она была не ребенок. Насколько я понимаю, она была уже замужем, и это устраивало Чарльза вдвойне.
Он задумчиво добавил:
– Возможно, ему следовало бы на ней жениться.
– Думаете, она его застрелила?
– У меня нет причин для такого предположения. Конечно, это возможно.
Семь лет – достаточный срок для молодой дамы, которая ждет, пока парень решится.
– Она была здесь в ночь исчезновения?
– Этого я не знаю. Свет в домике я видел, а ее не видел уже несколько недель. У меня создалось впечатление, что летом они приезжали сюда очень часто, почти каждый субботний вечер.
– А раньше?
Он прислонился к опечатанной двери и некоторое время размышлял, скрестив руки на груди.
– Их наезды сюда были не регулярными. Это я знаю. Впервые Бесс появилась летом 1943 года, именно тогда я с ней и познакомился. Мне захотелось ее написать. Чарльз оказался чрезмерным собственником, и больше не приглашал меня, когда она приезжала. После того лета я не видел ее до 1945 года, когда Чарльз демобилизовался. В последующие два-три года я довольно часто видел ее на расстоянии. Потом Чарльз вернулся в Гарвард осенью сорок восьмого, чтобы изучать юриспруденцию, и я не видел его вплоть до этой весны. Вполне возможно, что она уезжала туда вместе с ним. Я никогда не спрашивал его о ней.
– Почему?
– Он ревнив, как я уже сказал, и очень скрытен в отношении своих личных дел. Частично в этом виновата его мать. Миссис Синглентон относится к людям сурово, если не сказать больше.
– Так вы не знаете, откуда приехала эта женщина, куда поехала, что делала в Эройо-Бич и за кем замужем?
– Нет, не знаю.
– Вы можете ее описать?
– Если сумею подобрать слова. Она была юной Афродитой, Венерой Веласкеса с нордической головой.
– Попробуйте еще раз, мистер Уилдинг, только более простым языком.
– Нордическая Афродита, вышедшая из пены Балтийского моря.
На лице его сверкнула улыбка.
– Она была превосходна до тех пор, пока не открывала рта. Тогда, к прискорбию, становилось ясно, что училась она английскому в весьма варварской среде. Если только можно было назвать его английским.
– Значит, я так понял: она голубоглазая блондинка и не леди.
– С балтийскими голубыми глазами, – настаивал художник. – А волосы – светлая шелковистая пшеница. Пожалуй чересчур мелодраматично для серьезной картины, но я был бы счастлив писать ее обнаженной.
Глаза его загорелись.
– Но Чарльз не хотел об этом и слышать.
– Вы могли бы нарисовать ее по памяти? – спросил я.
– При желании смог бы.
Он подкинул комок земли, как мальчик-озорник.
– В общем-то, я уже годы не работал над человеческим материалом. Мое увлечение – чистое пространство, освещенное лучами разума природы, если только вы меня понимаете.
– Не понимаю.
– Во всяком случае, я никогда не эксплуатирую свое искусство и не позволю его эксплуатировать.
– Так, так. Очень возможно. Вы отстранились от времени. Возможно, что ваш друг сделал это еще более категорично. Но большая часть людей сошла бы со своих белых коней и помогла бы по мере сил.
Он подарил мне горький, утонувший в морщинах взгляд. Казалось, он собирался заплакать, но вместо этого он опять рассмеялся странно высоким смехом, непохожим на человеческий, на который каньон отозвался эхом, напоминающим крик чайки.
– Думаю, что вы правы, мистер Сагитариус. Поедемте ко мне, и я попытаюсь это сделать.
Через полчаса он вышел из своего дома, помахивая листком бумаги.
– Вот, пожалуйста, так достоверно, как только я смог. Это пастель, спрыснутая фиксатором, смотрите, не складывайте ее.
Я взял у него рисунок. Это был цветной эскиз лица молодой женщины. Ее светлые волосы были уложены короной вокруг головы. Глаза были яркие и непрозрачные, как эмаль. Уилдингу удалось передать ее красоту, но сейчас она была старше, чем на портрете.
Он видимо догадался, о чем я думал.
– Я нарисовал ее такой, какой увидел впервые. Это мое представление о ней. Сейчас она лет на шесть, на семь старше.
– К тому же, она изменила цвет волос.
– Так вы ее знаете?
– Не очень хорошо, но попытаюсь узнать получше.
Глава 17
Я поднялся по ступенькам дома доктора Беннинга и позвонил. Дыра в стекле, которую я проделал, была залатана картоном и пластырем. Доктор вышел к двери в рубашке с короткими рукавами и с незавязанным шнурком на ботинке. Непричесанные волосы торчали как увядшая трава вокруг розовой пустыни его макушки. Пока он не заговорил, у него был вид забитого жизнью старого человека. Но голос его был твердый и нетерпеливый.
– Чем могу служить? Это вы сидели вчера днем в приемной? – Я не по поводу болезни, доктор.
– А по какому? Я только что встал.
– Разве полиция еще не связалась с вами?
– Нет. А вы полицейский?
– Я частный детектив, работаю вместе с полицией.
Я показал ему удостоверение.
– Мы расследуем убийство цветной девушки по имени Люси Чампион. Вчера она была у вас на приеме.
– Вы за ней следили?
– Да.
– Может быть, вы скажете мне, почему?
А резком утреннем свете глаза его казались тусклыми и усталыми.
– Меня наняли.
– И теперь она мертва?
– Она ускользнула от меня. Когда я снова нашел ее вчера вечером, она лежала с перерезанным горлом.
– Странно, что вы не обратились ко мне раньше. Ведь она была моей пациенткой, и я был явно одним из последних, видевших ее живой.
– Вчера вечером я пытался это сделать. Разве ваша жена вам не говорила?
– У меня еще не было возможности поговорить с ней. Она нездорова. Вы зайдете? Если вы позволите мне закончить туалет, я буду рад помочь вам всем, чем могу.
Он провел меня в приемную. Я слышал, как его шаркающие шаги затихли на лестнице, ведущей на второй этаж. Через десять минут он спустился вниз, одетый в помятый синий костюм и свежевыбритый. Облокотившись о конторку в углу, он закурил сигарету и предложил мне.
– Спасибо, до завтрака я не курю.
– Очень глупо, что я сам это делаю, Хотя без конца предупреждаю своих пациентов о вреде курения на пустой желудок. Но так уж всегда бывает с нами, с докторами. Предупреждение – девиз современной медицины, но половина из нас все еще умирает раньше срока от непосильной работы. Врач, исцелись сам.
Беннинг профессиональным жестом провел по одежде.
– Кстати, о преждевременной смерти, – сказал я.
– Я что-то разболтался.
Его мимолетная улыбка еще хранила мальчишеское обаяние.
– Эта дурная привычка. Она у меня от старания установить контакт с пациентом. Теперь об этой пациентке, мисс Чампион. Вы сказали, мистер... Арчер... что ей перерезали горло?
– Моя фамилия Арчер, и ей действительно перерезали горло.
– Какого рода информацию вам хотелось бы от меня получить?
– Ваши наблюдения, личные и профессиональные. Вчера она впервые пришла к вам?
– Кажется, это было третье посещение. Я вынужден извиниться за состояние моей картотеки. Я обучался кое-как. А потом, очень многие пациенты приходят только по одному разу. Это часто случается в нашей практике. Я не всегда аккуратен в записях, если не считать кассовой книги. Но два ее посещения у меня записаны: одно в середине прошлой недели, как мне помнится, а другое неделей раньше.
– Кто вас ей рекомендовал?
– Ее хозяйка, миссис Неррис.
– Вы знакомы с миссис Неррис?
– Конечно. Она часто выполняла у меня работу сиделки. По-моему, Анна Неррис являет собой прекрасный тип негритянской женщины. Или темнокожей, как сказала бы она.
– Ее сына подозревают в убийстве.
– Алекса?
Он резко повернулся и ударился ногой о конторку.
– Но как можно его подозревать?
– Он был на месте происшествия. Когда его задержали, он впал в панику и убежал. Если его не схватили, он наверно еще в бегах.
– Даже если и так, неужели Алекса можно заподозрить?
– Я с вами согласен, но лейтенант Брейк – нет. Понимаете, Алекс находился с девушкой в интимных отношениях. Он собирался на ней жениться. – Разве она не была намного старше его?
– А сколько ей было лет?
– Я бы сказал, около двадцати пяти. Она была дипломированной медсестрой и имела за плечами несколько лет работы.
– А что такое с ней было?
С кончика потухшей сигареты упал столбик пепла. Он рассеянно растер его по ковру носком поношенного черного ботинка.
– С ней?
– От чего вы ее лечили?
– Собственно, ни от чего особенного, – ответил он после небольшой паузы. – У нее были боли в области кишечника, причиной которых, по-моему, были слабые клинические схватки. К сожалению, она знала о болезнях слишком много и слишком мало. Она вообразила, что у нее угрожающее заболевание. Конечно, ничего подобного у нее не было. Ничего более серьезного, чем легкое психическое расстройство. Вы понимаете меня?
– Стараюсь. Причиной ее симптомов были нервы.
– Этого я не говорил.
Беннингу не терпелось показать превосходство своих знаний.
– Причиной психических расстройств является сама личность, целиком. В нашем обществе негритянки, особенно с высокой квалификацией, как мисс Чампион, часто страдают всякого рода расстройствами, которые могут стать причиной неврозов. Сильная личность иногда преобразует зарождающийся невроз в чисто физические симптомы. Это, конечно, слишком грубое объяснение, но оно передает суть дела. Мисс Чампион была стеснена рамками своей жизни, если можно так выразиться, и вызванное этим расстройство проявилось в желудочных спазмах.
Он замолчал, переводя дыхание.
– Что она делала в Белла-сити?
– Я бы сам хотел это знать. Уверяла, что искала работу, но я не думаю, что она была зарегистрирована в Калифорнии. Мне было бы очень интересно узнать о ее социальном происхождении.
– Она родом из Детройта. Семья ее бедная и совершенно невежественная.
Это может вам помочь?
– Подобные сведения не много говорят о ее психической жизни, не так ли?
– Почему так важна ее психическая жизнь?
– Насколько я понял, страх болезни был не единственной ее фобией. У нее был другой страх, более глубокий и серьезный, и он проявлялся в различных формах. Я пытался объяснить ей это, заставить ее понять, но она оказалась неспособной к этому. Она уткнулась мне в плечо и расплакалась. Это лишь вызвало у нее ужас перед другими страхами.
– Чего она боялась?
Он актерским жестом простер руки.
– Трудно сказать. Я не психиатр, хотя и пытаюсь идти в ногу с современной наукой.
Он обвел взглядом свою убогую приемную и, повинуясь скрытой мысли, добавил:
– Этого нельзя требовать от врачей, живущих в заброшенных городах, подобных нашему.
– Ее страх был действительным или воображаемым?
– На этот вопрос я не могу ответить, не зная о ней большего.
Его глаза затуманились какой-то мыслью.
– Страх всегда субъективен. Основная проблема страха такова: уместен ли он и оправдан ли ситуацией. В данном случае, видимо, он был оправдан. Мисс Чампион считала, что за ней охотятся, что ее подстерегает смерть.
– Она сообщила вам какие-нибудь подробности?
– Нет. У меня не было времени завоевать ее доверие. Она даже не упоминала о этих докучливых страхах до своего последнего визита. Вы расследуете ее жизнь и смерть, мистер Арчер? За ней в самом деле охотились? Кто ее в конце концов настиг?
– Не знаю. Я сам за ней следил, но делал это плохо, и она попалась.
Если она так боялась, значит была причина убрать ее.
Затем я задал вопрос, который вовсе не хотел задавать:
– Вы не думаете, что она от страха могла совершить самоубийство?
Доктор принялся расхаживать взад и вперед по потертой дорожке, протянутой поверх ковра от одной двери до другой. Когда он остановился и посмотрел на меня, у него был совершенно больной вид.
– Буду с вами откровенен. Она очень беспокоила меня в этом смысле.
Вот почему я сделал все, на что был способен, чтобы ослабить ее страх.
– Вы решили, что у нее есть склонность к самоубийству?
– Я счел возможным такое предположение. Вот все, что я могу сказать.
Я не психиатр.
Он беспомощно развел руками.
– Характер раны допускает самоубийство?
– Для этого она слишком глубока. Хотя Брейк или коронер смогут ответить на этот вопрос лучше меня. И Брейк захочет получить ваши показания.
– Я готов дать их сейчас, если вы идете в участок.
Я сказал, что иду. Беннинг вышел в холл и взял шляпу. С покрытой головой он выглядел гораздо моложе, но не настолько красивым и состоятельным, чтобы быть мужем той женщины, на которой был женат.
Перед уходом он крикнул наверх:
– Я ухожу, Бесс. Тебе что-нибудь нужно?
Ответа не последовало.
– Чем могу служить? Это вы сидели вчера днем в приемной? – Я не по поводу болезни, доктор.
– А по какому? Я только что встал.
– Разве полиция еще не связалась с вами?
– Нет. А вы полицейский?
– Я частный детектив, работаю вместе с полицией.
Я показал ему удостоверение.
– Мы расследуем убийство цветной девушки по имени Люси Чампион. Вчера она была у вас на приеме.
– Вы за ней следили?
– Да.
– Может быть, вы скажете мне, почему?
А резком утреннем свете глаза его казались тусклыми и усталыми.
– Меня наняли.
– И теперь она мертва?
– Она ускользнула от меня. Когда я снова нашел ее вчера вечером, она лежала с перерезанным горлом.
– Странно, что вы не обратились ко мне раньше. Ведь она была моей пациенткой, и я был явно одним из последних, видевших ее живой.
– Вчера вечером я пытался это сделать. Разве ваша жена вам не говорила?
– У меня еще не было возможности поговорить с ней. Она нездорова. Вы зайдете? Если вы позволите мне закончить туалет, я буду рад помочь вам всем, чем могу.
Он провел меня в приемную. Я слышал, как его шаркающие шаги затихли на лестнице, ведущей на второй этаж. Через десять минут он спустился вниз, одетый в помятый синий костюм и свежевыбритый. Облокотившись о конторку в углу, он закурил сигарету и предложил мне.
– Спасибо, до завтрака я не курю.
– Очень глупо, что я сам это делаю, Хотя без конца предупреждаю своих пациентов о вреде курения на пустой желудок. Но так уж всегда бывает с нами, с докторами. Предупреждение – девиз современной медицины, но половина из нас все еще умирает раньше срока от непосильной работы. Врач, исцелись сам.
Беннинг профессиональным жестом провел по одежде.
– Кстати, о преждевременной смерти, – сказал я.
– Я что-то разболтался.
Его мимолетная улыбка еще хранила мальчишеское обаяние.
– Эта дурная привычка. Она у меня от старания установить контакт с пациентом. Теперь об этой пациентке, мисс Чампион. Вы сказали, мистер... Арчер... что ей перерезали горло?
– Моя фамилия Арчер, и ей действительно перерезали горло.
– Какого рода информацию вам хотелось бы от меня получить?
– Ваши наблюдения, личные и профессиональные. Вчера она впервые пришла к вам?
– Кажется, это было третье посещение. Я вынужден извиниться за состояние моей картотеки. Я обучался кое-как. А потом, очень многие пациенты приходят только по одному разу. Это часто случается в нашей практике. Я не всегда аккуратен в записях, если не считать кассовой книги. Но два ее посещения у меня записаны: одно в середине прошлой недели, как мне помнится, а другое неделей раньше.
– Кто вас ей рекомендовал?
– Ее хозяйка, миссис Неррис.
– Вы знакомы с миссис Неррис?
– Конечно. Она часто выполняла у меня работу сиделки. По-моему, Анна Неррис являет собой прекрасный тип негритянской женщины. Или темнокожей, как сказала бы она.
– Ее сына подозревают в убийстве.
– Алекса?
Он резко повернулся и ударился ногой о конторку.
– Но как можно его подозревать?
– Он был на месте происшествия. Когда его задержали, он впал в панику и убежал. Если его не схватили, он наверно еще в бегах.
– Даже если и так, неужели Алекса можно заподозрить?
– Я с вами согласен, но лейтенант Брейк – нет. Понимаете, Алекс находился с девушкой в интимных отношениях. Он собирался на ней жениться. – Разве она не была намного старше его?
– А сколько ей было лет?
– Я бы сказал, около двадцати пяти. Она была дипломированной медсестрой и имела за плечами несколько лет работы.
– А что такое с ней было?
С кончика потухшей сигареты упал столбик пепла. Он рассеянно растер его по ковру носком поношенного черного ботинка.
– С ней?
– От чего вы ее лечили?
– Собственно, ни от чего особенного, – ответил он после небольшой паузы. – У нее были боли в области кишечника, причиной которых, по-моему, были слабые клинические схватки. К сожалению, она знала о болезнях слишком много и слишком мало. Она вообразила, что у нее угрожающее заболевание. Конечно, ничего подобного у нее не было. Ничего более серьезного, чем легкое психическое расстройство. Вы понимаете меня?
– Стараюсь. Причиной ее симптомов были нервы.
– Этого я не говорил.
Беннингу не терпелось показать превосходство своих знаний.
– Причиной психических расстройств является сама личность, целиком. В нашем обществе негритянки, особенно с высокой квалификацией, как мисс Чампион, часто страдают всякого рода расстройствами, которые могут стать причиной неврозов. Сильная личность иногда преобразует зарождающийся невроз в чисто физические симптомы. Это, конечно, слишком грубое объяснение, но оно передает суть дела. Мисс Чампион была стеснена рамками своей жизни, если можно так выразиться, и вызванное этим расстройство проявилось в желудочных спазмах.
Он замолчал, переводя дыхание.
– Что она делала в Белла-сити?
– Я бы сам хотел это знать. Уверяла, что искала работу, но я не думаю, что она была зарегистрирована в Калифорнии. Мне было бы очень интересно узнать о ее социальном происхождении.
– Она родом из Детройта. Семья ее бедная и совершенно невежественная.
Это может вам помочь?
– Подобные сведения не много говорят о ее психической жизни, не так ли?
– Почему так важна ее психическая жизнь?
– Насколько я понял, страх болезни был не единственной ее фобией. У нее был другой страх, более глубокий и серьезный, и он проявлялся в различных формах. Я пытался объяснить ей это, заставить ее понять, но она оказалась неспособной к этому. Она уткнулась мне в плечо и расплакалась. Это лишь вызвало у нее ужас перед другими страхами.
– Чего она боялась?
Он актерским жестом простер руки.
– Трудно сказать. Я не психиатр, хотя и пытаюсь идти в ногу с современной наукой.
Он обвел взглядом свою убогую приемную и, повинуясь скрытой мысли, добавил:
– Этого нельзя требовать от врачей, живущих в заброшенных городах, подобных нашему.
– Ее страх был действительным или воображаемым?
– На этот вопрос я не могу ответить, не зная о ней большего.
Его глаза затуманились какой-то мыслью.
– Страх всегда субъективен. Основная проблема страха такова: уместен ли он и оправдан ли ситуацией. В данном случае, видимо, он был оправдан. Мисс Чампион считала, что за ней охотятся, что ее подстерегает смерть.
– Она сообщила вам какие-нибудь подробности?
– Нет. У меня не было времени завоевать ее доверие. Она даже не упоминала о этих докучливых страхах до своего последнего визита. Вы расследуете ее жизнь и смерть, мистер Арчер? За ней в самом деле охотились? Кто ее в конце концов настиг?
– Не знаю. Я сам за ней следил, но делал это плохо, и она попалась.
Если она так боялась, значит была причина убрать ее.
Затем я задал вопрос, который вовсе не хотел задавать:
– Вы не думаете, что она от страха могла совершить самоубийство?
Доктор принялся расхаживать взад и вперед по потертой дорожке, протянутой поверх ковра от одной двери до другой. Когда он остановился и посмотрел на меня, у него был совершенно больной вид.
– Буду с вами откровенен. Она очень беспокоила меня в этом смысле.
Вот почему я сделал все, на что был способен, чтобы ослабить ее страх.
– Вы решили, что у нее есть склонность к самоубийству?
– Я счел возможным такое предположение. Вот все, что я могу сказать.
Я не психиатр.
Он беспомощно развел руками.
– Характер раны допускает самоубийство?
– Для этого она слишком глубока. Хотя Брейк или коронер смогут ответить на этот вопрос лучше меня. И Брейк захочет получить ваши показания.
– Я готов дать их сейчас, если вы идете в участок.
Я сказал, что иду. Беннинг вышел в холл и взял шляпу. С покрытой головой он выглядел гораздо моложе, но не настолько красивым и состоятельным, чтобы быть мужем той женщины, на которой был женат.
Перед уходом он крикнул наверх:
– Я ухожу, Бесс. Тебе что-нибудь нужно?
Ответа не последовало.
Глава 18
Грязно-белый фасад здания муниципалитета отличался от окружающих его магазинов и офисов флагштоком без флага, торчавшем возле него среди выгоревшей травы. От находящейся за зданием стоянки машин отходила асфальтированная дорожка, ведущая к зеленой двери полицейского отдела. Беннинг, кисло улыбаясь, свернул к двери.
– Спуск в чистилище, – сказал он.
В коридоре с зелеными стенами несколько ламп в проволочных сетках раздраженно мигали под потолком. Пахло мастикой, страхом и дезинфекцией, бедностью и застарелым потом, а над всем этим – бормотание человеческих голосов. В дальнем полутемном углу, напротив двери с табличкой «дежурный сержант», на деревянной скамье у стены виднелась монументальная фигура. Она принадлежала крупной негритянке в черном. Волосы, выбивавшиеся из-под черной фетровой шляпы, цветом и видом напоминали стальную проволоку. Когда она обернулась и посмотрела на меня, я узнал ее.
Беннинг заговорил первым.
– Миссис Неррис! – воскликнул он и направился к ней с протянутыми руками.
Она приняла их, подняв к нему большое темное лицо.
– Я рада вас видеть, доктор.
В полумраке ее нос и подбородок казались черными камнями, отшлифованными многолетними дождями. Лишь полные мрачной скорби глаза были живыми.
– Алекса арестовали. Его обвиняют в убийстве.
– Это, должно быть, ошибка, – успокоил ее врач тихим голосом. – Я знаю, что он хороший мальчик.
– Он хороший мальчик, – повторила она и вопросительно посмотрела на меня.
– Спуск в чистилище, – сказал он.
В коридоре с зелеными стенами несколько ламп в проволочных сетках раздраженно мигали под потолком. Пахло мастикой, страхом и дезинфекцией, бедностью и застарелым потом, а над всем этим – бормотание человеческих голосов. В дальнем полутемном углу, напротив двери с табличкой «дежурный сержант», на деревянной скамье у стены виднелась монументальная фигура. Она принадлежала крупной негритянке в черном. Волосы, выбивавшиеся из-под черной фетровой шляпы, цветом и видом напоминали стальную проволоку. Когда она обернулась и посмотрела на меня, я узнал ее.
Беннинг заговорил первым.
– Миссис Неррис! – воскликнул он и направился к ней с протянутыми руками.
Она приняла их, подняв к нему большое темное лицо.
– Я рада вас видеть, доктор.
В полумраке ее нос и подбородок казались черными камнями, отшлифованными многолетними дождями. Лишь полные мрачной скорби глаза были живыми.
– Алекса арестовали. Его обвиняют в убийстве.
– Это, должно быть, ошибка, – успокоил ее врач тихим голосом. – Я знаю, что он хороший мальчик.
– Он хороший мальчик, – повторила она и вопросительно посмотрела на меня.