Страница:
– Я полагаю, то, что вы быстро едите, является логическим завершением ваших подергиваний. Мне кажется, нам с вами надо серьезно побеспокоиться о докторе для вас. Я в жизни не видела столь нервного человека. Вот и сейчас вы постукиваете ногой. Я очень отчетливо чувствую вибрацию.
– У-ух, – сказал Вернон. Он перестал стучать ногой и начал потихоньку стучать пальцами. Аврора не стала его останавливать и неторопливо жевала, пока он суетился. Когда после ужина они вышли во внутренний дворик, Аврора заметила, что у ее гостя на редкость остроносые ботинки. Они оказались во дворике потому, что Аврора настояла, чтобы Вернон выпил с ней бренди, а настаивала, чтобы не чувствовать вины, что сама выпила. От бренди она пьянела, и дочь пару раз заставала ее несколько нетрезвой. Такое состояние легче будет объяснить, если она напилась не в одиночку, а с гостем.
– Вероятно, все ваши проблемы – от ботинок. Воображаю, как у вас все время болят ноги. Почему бы вам их пока не снять?
Вернона, казалось, очень смутило это предложение.
– Нет, – запротестовал он. – Вдруг у меня ноги пахнут?
– Я не брезглива. А носки вы можете не снимать. Смущение Вернона не проходило, и она оставила его ноги в покое. – Когда вы уезжаете в Канаду? – спросила она.
– Маленько повременю. Я отложил поездку.
– Я этого и боялась, – заметила Аврора, заглядывая ему в глаза. – Могу я спросить, почему?
– Потому, что встретил вас, – сказал Вернон. Аврора сделала глоток бренди и стала ждать, не скажет ли он чего-нибудь еще, но не дождалась.
– Знаете, когда дело доходит до рассуждений, вы напоминаете мне моего мужа. Он обходился минимумом слов, и вы такой же. Вам когда-нибудь случалось откладывать поездку из-за женщины?
– Боже, нет, – ответил Вернон. – Я раньше не знал ни одной леди и не разговаривал.
– Вы и здесь не разговаривали с леди. Вы только нанимали подчиненных, чинили машины и откладывали поездки, и за всеми этими действиями стояло наше очень приблизительное знакомство. Не уверена, что я хочу нести ответственность за то, что вы делали. Мне приходилось видеть супругов, которые, прожив вместе много лет, не брали ответственности друг за Друга.
– А, так вы хотите сказать, что не желаете меня видеть? – сказал Вернон. Он положил руки на подлокотники кресла с таким видом, словно собрался немедленно уйти.
– Ну не надо, не надо. Вам следует научиться искажать мои слова с большей осторожностью. Я обычно пытаюсь говорить именно то, что хочу сказать. Я сказала, что тот, кто зарабатывает на нефти, должен ее искать. Как вы, наверное, уже успели заметить, у меня очень плохой характер. Не могу сказать, что мне отвратительно, чтобы кто-то что-нибудь делал для меня, если это доставляет ему удовольствие, но это совсем не значит, что я желаю, чтобы вы пренебрегали своими деловыми интересами ради продолжения нашего знакомства.
Вернон наклонился, уперев локти в колени, отчего сделался очень маленьким.
– Аврора, единственно, что я могу, это называть вас Авророй. Я не могу говорить, как вы. Это чистая правда. Не то что я такой уж дремучий, просто у меня практики не было. Если вам хочется, чтобы я был поблизости, то я буду, а если нет, то я всегда могу двинуть в Альберту, чтобы сделать еще несколько лимонов.
– О, дорогой, – сказала Аврора. – Лучше бы вам не говорить эти последние слова. Я не настолько знаю свои желания, чтобы поставить их против миллионов долларов.
Казалось, Вернон от беспокойства впал в агонию. Он странно щурился и подмаргивал, словно боялся раскрыть глаза до конца. В его лице лучше всего были именно глаза, и ей не нравилось, что он их прикрывает.
– Вы же, кажется, не собирались провести в Канаде всю оставшуюся жизнь? Однажды вы все-таки вернетесь в Хьюстон, не так ли?
– А, ага, – подтвердил Вернон.
– Видите ли, я намерена продолжать жить здесь. Насколько могу судить, когда вы вернетесь, я буду жить все в том же доме. Когда вернетесь, при желании можете меня навестить, при этом не потеряв несколько миллионов. Вам это не приходило в голову?
– Нет, я понимаю, это как пан или пропал, – сразу же ответил Вернон. – Если я сейчас уеду, кто может поручиться, что, когда я вернусь, вы не будете замужем?
– Ради Бога, это я знаю, – воскликнула Аврора. – Замужество меня не интересует, и в любом случае мои поклонники люди очень разные. Одни похуже, другие – получше, и именно у них почему-то нет никаких надежд. Наш разговор имеет чисто теоретический характер. Мы же только сегодня познакомились.
– Ага, но я изменился.
– Превосходно. А я все та же. Я не желаю выходить замуж.
– Еще как хотите. Это из вас так и прет.
– Совершенно очевидно, что вы не правы, – в гневе возразила Аврора. – За всю мою жизнь никто мне не говорил ничего подобного. И вообще, что вы об этом знаете? Вы же признаете, что до меня не знали ни одной леди, и, возможно, ваша жизнь наполнится сожалениями о нашей встрече.
– Да, но встреча с вами сделала добывание денег неинтересным.
Аврора начала жалеть, что не послушала Генерала, когда тот советовал ей свернуть как только они доехали до поворота на Хьюстон. Сейчас в ее жизни возникло новое осложнение, которое сидело перед ней, без устали дергаясь.
– Вернон, вы так и не объяснили, почему у вас отпала необходимость ехать в Канаду. Для такого решения нужны более веские причины.
– Поглядите на меня. Я, конечно, не вашего поля ягода. Не могу говорить так, как вы. У меня смешной вид, и мы только что познакомились. Если я сейчас уеду, вы начнете думать, какой я темный и смешной. А когда я вернусь, вы меня уже не узнаете, да и не захотите знать. Вот в чем причина.
– Меткое замечание, – сказала Аврора, внимательно приглядываясь к нему.
Оба они несколько минут молчали. Стояла тихая апрельская ночь; несмотря на дерганья Вернона, Аврора почувствовала некоторое удовлетворение. Жизнь продолжала быть интересной, а это было уже что-то. Вернон начал трясти носком ботинка. Он был очень милый человек, но такого скопления неприятных привычек не было, наверное, ни у кого из ее знакомых и, понаблюдав за ним некоторое время, она это ему и сообщила. В конце концов, он же сам ей говорил, что тонкости до него не доходят.
– Вернон, многие ваши привычки вызывают раздражение. Надеюсь, вы собираетесь от них избавиться. Простите, но я всегда позволяла себе критиковать людей в глаза. Мне кажется, нет ничего дурного в том, чтобы пытаться сделать кого-то лучше. Мне, правда, никогда не удавалось улучшить кого-нибудь так, чтобы человек сделался для меня приемлемым, но смею надеяться, что нескольких мужчин я так усовершенствовала, что для других они стали вполне пригодными.
Она зевнула, и Вернон встал.
– Вам хочется спать, – заметил он. – Сейчас мы пожмем друг другу руки и встретимся завтра, если вы не возражаете.
– Хм, – сказала Аврора, отвечая на рукопожатие. Ей было странно прощаться с ним у себя во внутреннем дворике. У него была маленькая шершавая ладонь. Они прошли через темный дом, и она проводила его в палисадник. Ей подумалось, не стоит ли пригласить его на завтрак, чтобы рассмотреть при утреннем свете, но не успела она что-либо решить, как он кивнул ей и повернулся к машине. Внезапность его отъезда вызвала у нее меланхолическое настроение. Она боялась, что этот день оказался чересчур похож на сказку о Золушке, хотя она больше жалела Вернона, чем себя. Он был дружелюбный, и его карие глаза светились милыми искорками. Тем не менее, даже без перерыва в отношениях, связанного с поездкой в Канаду, их знакомство ожидала именно предсказанная Верноном участь, в ее глазах ему суждено было сделаться суетливым, смешным на вид человеком, все поведение которого было безнадежно далеко от того, к которому она привыкла. Вся история была слишком драматична, слишком полна позолоченных карет. Наверху, раздеваясь, она долго смотрела на Ренуара, слишком убежденная, что в конце концов, мир не так уж плох.
ГЛАВА VIII
Он не сказал Авроре, что среди его предприятий есть гараж в центре Хьюстона – новейший, самый высокий, самый лучший во всем городе – двадцатичетырехэтажный, оснащенный не только подъемниками, но и сверхбыстрыми автомобильными лифтами, сделанными в Германии. Гараж был рассчитан на несколько тысяч машин, часто в нем столько и собиралось, но когда Вернон приехал туда, переполненный новыми для себя волнениями, тот был почти пуст.
Поднявшись на самый верх, на двадцать четвертый этаж, то есть практически на крышу, он поставил свой «линкольн» в специальную нишу в западной стене, которую оставил для себя. Стена была достаточно высока, чтобы случайно через нее не переехать, но и довольно низка, чтобы, не выходя из машины, обозревать город.
По ночам никому, кроме него, не позволялось парковаться на крыше. Там он спал, более того, там был его дом, единственное приобретение, которое радовало его и от которого он никогда не уставал. Гараж был построен всего три года назад. Как-то раз, совершенно случайно, он заехал на крышу, чтобы взглянуть на город. С тех пор это стало его любимым местом. Осенью бывали такие прозрачные ночи, что оттуда можно было увидеть Галвестон, правда не часто. Поставив свой «линкольн», он всегда выходил, чтобы обойти вокруг и оглядеться. На востоке поднимались странные розовые и оранжевые зарева, там, вдоль канала, тянулись ряды очистных сооружений, и эти зарева никогда не тускнели.
С этой точки он видел все дороги, соединявшие Хьюстон с другими городами: по ним он ездил множество раз. На севере было несколько крупных транспортных развязок, свет над ними был белый. От одной отходило шоссе на Даллас, Оклахома-сити, Канзас и Небраску. Другие дороги вели на восток, в сосны Восточного Техаса, в Луизиану и Новый Орлеан, на юг, где была граница, и на запад – к Сан-Антонио, Эль-Пасо и Калифорнию. Вид с крыши был всегда разный – в зависимости от погоды. Бывали ночи, когда внизу виднелись россыпи сотен тысяч огней, и каждый огонек имел четкие очертания. Но в Хьюстоне бывали и влажные ночи, когда туман собирался где-то на уровне тринадцатого этажа, сквозь него пробивался тусклый оранжевый или зеленый свет. Иногда внизу было ясно, а облака, освещенные огнями большого города, висели прямо над головой – на уровне тридцатого этажа, если бы он был. Иногда дули северные ветры, иногда залив нагонял ветры юга, которые проносили мимо него серые нагромождения облаков и чуть ли не раскачивали его «линкольн». Однажды с залива подул такой сильный ветер, что Вернон испугался; утром он распорядился, чтобы по обеим сторонам от машины построили бетонные столбы, к которым ее можно было бы прикреплять цепями.
Часто, гуляя по крыше, Вернон останавливался, чтобы посмотреть на нити следов от реактивных самолетов, тянувшиеся к городскому аэропорту, – на крыльях самолетов мигали сигнальные огни. Самолеты напоминали крупных птиц, слетающихся на кормежку. Несмотря на то, что у него были проблемы с ушами, он летал так часто, что знал большую часть маршрутов и их пилотов, стюардесс и летные экипажи. Он мог определить самолет компании «Браниф», прибывающий из Чикаго, или прилет позднего рейса «Пан Америкэн» из Гватемала-сити, обоими маршрутами он пользовался сотни раз.
Обычно, к тому времени, когда все самолеты собирались в аэропорту, он был готов позаниматься на ночь немного делами. Если он был грязный, то мог спуститься на лифте и пройти три квартала до отеля «Риц», чтобы принять ванну и устраивался на заднем сиденье своего «линкольна», откуда делал свои ночные звонки. Находясь так высоко, он словно все видел, и даже очень далекие места, с которыми разговаривал: Амарилло или Альберту, Мексиканское побережье, Каракас или Боготу. Его компания имела несколько филиалов в разных странах, он хорошо знал своих сотрудников в каждом городе, и не проходило ночи, чтобы он не связался с ними, чтобы узнать о состоянии дел.
Когда звонки кончались, если было не очень поздно, он ложился на спину в своем «линкольне», оставив переднюю дверь открытой, чтобы пустить в машину немного свежего воздуха, и смотрел телевизор. На такой большой высоте прием был отличный. Иногда начиналась гроза, и тогда он выключал телевизор из соображений безопасности. Его отец был убит ударом молнии, когда работал на тракторе, и при мысли о такой смерти Вернону становилось плохо.
Если ему не спалось или хотелось есть, он всегда мог спуститься на четвертый этаж, где работала закусочная, оснащенная пятнадцатью автоматами с различной едой. Старый Швеппес, ночной сторож, обычно сидел в своей конурке рядом с закусочной, но застарелый артрит не давал ему заснуть в такую сырую погоду, и Вернону стоило только опустить в один из автоматов монетку, чтобы старик, услышав, как она брякнула, выползал наружу, в надежде немножко поболтать. Тридцать лет назад вся семья старика Швеппеса, жена и четверо детей, погибла от огня в своем трейлере, и он так и не оправился от этого горя, даже и не пытался. Он более тридцати лет проработал ночным сторожем, и у него было мало собеседников, но каким-то чудом остатки той общительности, которая прежде была ему свойственна, обнаруживались в разговорах с Верноном, а когда это случалось, отцепиться от него оказывалось не просто.
Часто, чтобы не обижать старика внезапным прощанием, Вернон начинал прогуливаться вместе с ним, поднимаясь по пандусам, Швеппес всегда собирался пройти не больше двух этажей, но не мог остановиться и доходил до самого верха. Так они взбирались наверх, все выше и выше над заливом – подъем мог продлиться и целый час; тем временем старик Швеппес не умолкая трещал о бейсболе, который стал его последней любовью, о том, как служил во флоте в первую мировую войну, или о чем угодно, пока, к его удивлению, они не оказывались на крыше. Тогда, застеснявшись, что он так заболтался, старый сторож быстренько садился в лифт, чтобы вернуться в свою конуру.
Вернон не был соней, четырехчасового сна ему было вполне достаточно, а сиденье «линкольна» служило ему отличной кроватью. Он всегда просыпался на заре, когда городские огни начинали тускнеть. Облако тумана поднимавшееся над заливом, освещалось вначале розовым, затем белым светом снизу, и наконец оранжевым – сверху, когда через него пробивался луч солнца, поднимавшегося над заливом и прибрежной равниной. Уличный шум, который обычно к двум часам замирал, вновь возрождался и к семи утра перерастал в непрерывный гул, монотонный, как звук речного потока. На «линкольне» выступали капельки росы; чтобы освежить рот, Вернон доставал из холодильника имбирное пиво и вновь принимался за звонки, – с утра он звонил в Западный Техас, чтобы узнать, как вышки проработали ночь.
Вспомнив о старике Швеппесе, Вернон, не колеблясь и даже не притворяясь перед собой, что ему нужен бутерброд в пакетике, спустился лифтом на четвертый этаж и направился прямиком к его конуре. Швеппес был высокий, шесть футов четыре дюйма ростом, костлявый, худой как проволока, с длинными спутанными волосами и глубокими впадинами на щеках. Униформу он носил по два месяца – от стирки до стирки; когда Вернон, держа руки в карманах, зашел к нему, старик изучал «Спортс Иллюстрейтед» без обложки.
– Швеппес, как здоровье? – начал Вернон.
– Черт возьми, что случилось? За тобой гонятся копы?
– Ничего подобного, у меня все в норме.
– Да, копы нас всех выловят – одного за другим, – прокряхтел Швеппес. – Но могу сказать, долгонько им придется меня разыскивать. Я хоть в Мексику смотаюсь, лишь бы не угодить в тюрьму.
– Может немного погуляем по пандусам? – предложил Вернон. Он чувствовал острую потребность поговорить, которую даже не старался скрыть.
От изумления старик уронил свой журнал. Это было впервые в жизни, чтобы Вернон приглашал его на прогулку. Обычно их разговоры завязывались исподволь. С минуту он не знал, что ответить.
– Копы за мной не охотятся, – повторил Вернон, чтобы успокоить его.
У старого Швеппеса была параноидальная боязнь ареста, в корне которой лежал случай, имевший место более тридцати лет назад в Ардморе, штат Оклахома, где его задержали на петушиных боях, и ему пришлось просидеть всю ночь в участке, в одной камере с негром.
– Ага, небось маленько прогуляться не помешает, – согласился Швеппес, поднимаясь. – Ты так никогда не дергался, сколько тебя знаю, Вернон. Если дело не в копах, то ты, очевидно, проиграл. Я тебя предупреждал, что сначала ты обдираешь этих крутых ребят, а потом, рано или поздно, они тоже тебя обдерут как липку.
У Швеппеса были и другие навязчивые идеи, и Вернон решил начать разговор первым.
– Швеппес, ты был женат, – начал он. – Как надо поступать с женщинами?
– Что случилось? – спросил Швеппес, снимая с крючка свой старый плащ. На пандусах был сквозняк, а его суставы болели и при безветрии.
– Я встретил настоящую леди, – сообщил Вернон. – Она наткнулась на мою машину, так будет точнее. Тогда я отвез ее домой, тут-то все и началось.
Во взгляде старика сверкнуло радостное удивление.
– Все началось? Хм, – бесстрастно повторил он. Пока он застегивал свой плащ, Вернон переминался с ноги на ногу; наконец они двинулись по направлению к пятому этажу.
– Задай свой вопрос по-новой, – попросил старик.
– Ну, вот я. Мне пятьдесят лет, и я ничего не знаю про женщин. Вот в чем беда, Швеппес.
– Но как встретил эту леди, то сразу захотел знать, так? – уточнил старик. – Вот где собака зарыта.
– Да, приблизительно так. Для меня все внове, надо было мне больше ухаживать за девушками, пока был помоложе, но меня ничего не зацепляло. Сейчас, наверное, восемнадцатилетние малолетки знают о таких вещах больше, чем я.
– Тогда ты правильно обратился. Я от женщин полжизни был без ума, конечно, это была первая половина жизни. Когда я потерял семью, что-то сломалось. Но я про них не позабыл. У меня память не хуже любого. Блондинка или брюнетка?
Вернону не удалось поймать вопрос налету, и Швеппес молча ждал ответа.
– Ну такая, коричневая. Это что, важно?
– Толстая или худая? – допрашивал Швеппес. – Уж дай мне тебя поспрашивать. В таком возрасте нельзя делать ошибки. Ты же не переживешь, если что сложится не так, раз уж она затесалась к тебе в жизнь в твои-то годы.
– Она скорее крупная, – смиренно отвечал ему Вернон.
– Из каких краев?
– Из Бостона.
Старый Швеппес поперхнулся.
– Ух-ты, это ж надо же. Бостон, Массачусетс. Дай-ка я пройдусь и все обдумаю.
Они пошли дальше, Вернон держал руки в карманах. Швеппес обычно разговаривал в режиме нон-стоп, и то, что при упоминании о Бостоне он вдруг замолчал, вызывало тревогу. На седьмом и восьмом ярусах не было проронено ни слова; на девятом Швеппес подошел к краю здания и выглянул вниз.
– Получается, она вдова. Тут не надо быть Шерлоком Холмсом. Сама по себе она бы сюда не приехала, если только она из Бостона. – Издав вздох, он продолжил подъем. – Не молода, правильно? – спросил он.
– Ну, ей нет пятидесяти. По крайней мере, я постарше.
– Ну вдовы обычно любят выходить за тех, кто помоложе их. Уж я-то видел. Не хотят привыкать к человеку, который вот-вот да помрет. Обычно женщина переживет одного мужа, и ей этого достаточно. Ну ты-то свеженький, как цыпленок. Это в твою пользу. Это значит, что тебя будет легко перехитрить. Как дело дойдет до военных действий. Потом тебе ее не с кем сравнивать. Нечасто бывает, чтобы в пятьдесят женщине случилось впервой появиться на сцене. Это наверное твой главный козырь.
– Она знает, что у меня нет опыта. Я на этот счет не темнил.
Швеппес покачал головой.
– Тебе не пришло в голову поучиться в вечерней школе? Нефть это одно, а леди из Бостона – другое. В той части страны они очень разборчивы в словах. Здесь твой деревенский разговор никому не мешает, а столкнешься с такой дамой, и окажется, что ты никуда не годишься. Вот это проблема.
Вернон огорчился. Он стал жалеть, что не оставил Швеппеса читать его спортивную газету. Разговор становился все более похож на судебное разбирательство, где он выступал в роли ответчика.
– Уж она ко мне из-за этого придиралась. Швеппес, я не могу ходить в вечернюю школу. Я буду чувствовать себя посмешищем.
– Ну, если ты дожил до того, что связался с женщиной, тебе суждено чуть не все время быть для кого-то смешным. Я и сам никогда не имел дело с женщинами с востока, не дальше чем из Литл Рока. Мне в жизни не случалось говорить с этими зазнайками, разве что, поздороваться, но все равно, я себя чувствовал пень-пнем. Дело в том, что они хитрее нас.
– Не то что умнее, а хитрее, – добавил он.
Потом он совсем замолчал, они поднимались в тишине. Стоял поздний ночной туман, постепенно они стали смотреть на него сверху вниз. Старик Швеппес начал прокашливаться. Наконец он сказал:
– Вернон, ты не такой, как я. Ты не станешь ни пьяницей, ни наркашом. Я знаю, что ты играешь, но это несерьезно. Игра становится проблемой только для бедного человека. Мне кажется, только женщина поможет тебе остаться человеком. По-моему, толстая брюнетка из Бостона ничуть не хуже другой. Мне было бы жаль, если бы ты сошел с ума еще больше, чем сейчас, если ты хочешь знать правду.
– Что ты говоришь? Я не сумасшедший. Я даже пятнадцать лет ничем не болел.
– Ну, ты, конечно, не опасный сумасшедший, но все-таки не в себе, – возразил Швеппес, оглядев Вернона с ног до головы. – Видишь ли, нормальные люди спят в кроватях с другими людьми, если у них есть такая возможность. Нормальные не устраивают себе ночлег в «линкольнах» на крыше гаража. По мне, так это признак сумасшествия. Ты просто псих, который не потерял способности делать деньги на нефти, хоть это ты не потерял.
Вернон не знал, что сказать. Ему показалось, что когда дело доходит до разговора с глазу на глаз, старый Швеппес не лучше Авроры. Его никогда так не критиковали в лицо. И он не знал, что сказать в свою защиту, так что промолчал. Они были на девятнадцатом этаже, и ему очень хотелось броситься к лифту и подняться к себе на крышу. Он попытался найти себе компанию, и это ему не удалось.
Когда на Вернона нахлынули самые мрачные мысли, Швеппес вдруг сказал, похлопав его по плечу: «Купи ей подарок. У женщин и политиков не так уж много общего, но и те, и другие не могут устоять перед подкупом».
– Хорошо, – чуть оживился Вернон. – А потом?
– Купишь другой. Ты богатый человек. Моя бабка была из янки, и ей никогда не бывало достаточно подарков. Если женщина не любит подарков, то в ней сидит какая-то тайная злоба.
Когда они добрались до двадцать четвертого этажа, Швеппес заглянул в «линкольн». Он покачал головой и закашлялся, отчего его худые щеки стали еще более впалыми.
– Только псих может держать у себя телевизор. У тебя он в машине, так что ты вдвойне ненормальный. Я слышал – от них рентгеновские лучи. Если на тебя все время действует облучение, не видать тебе никакой вдовушки из Бостона.
Пожав Вернону руку, он пошел к лифту.
– Не мешало бы тебе привыкать спать в доме, – сказал он на прощанье своему хозяину, оставшемуся в замешательстве на крыше.
– У-ух, – сказал Вернон. Он перестал стучать ногой и начал потихоньку стучать пальцами. Аврора не стала его останавливать и неторопливо жевала, пока он суетился. Когда после ужина они вышли во внутренний дворик, Аврора заметила, что у ее гостя на редкость остроносые ботинки. Они оказались во дворике потому, что Аврора настояла, чтобы Вернон выпил с ней бренди, а настаивала, чтобы не чувствовать вины, что сама выпила. От бренди она пьянела, и дочь пару раз заставала ее несколько нетрезвой. Такое состояние легче будет объяснить, если она напилась не в одиночку, а с гостем.
– Вероятно, все ваши проблемы – от ботинок. Воображаю, как у вас все время болят ноги. Почему бы вам их пока не снять?
Вернона, казалось, очень смутило это предложение.
– Нет, – запротестовал он. – Вдруг у меня ноги пахнут?
– Я не брезглива. А носки вы можете не снимать. Смущение Вернона не проходило, и она оставила его ноги в покое. – Когда вы уезжаете в Канаду? – спросила она.
– Маленько повременю. Я отложил поездку.
– Я этого и боялась, – заметила Аврора, заглядывая ему в глаза. – Могу я спросить, почему?
– Потому, что встретил вас, – сказал Вернон. Аврора сделала глоток бренди и стала ждать, не скажет ли он чего-нибудь еще, но не дождалась.
– Знаете, когда дело доходит до рассуждений, вы напоминаете мне моего мужа. Он обходился минимумом слов, и вы такой же. Вам когда-нибудь случалось откладывать поездку из-за женщины?
– Боже, нет, – ответил Вернон. – Я раньше не знал ни одной леди и не разговаривал.
– Вы и здесь не разговаривали с леди. Вы только нанимали подчиненных, чинили машины и откладывали поездки, и за всеми этими действиями стояло наше очень приблизительное знакомство. Не уверена, что я хочу нести ответственность за то, что вы делали. Мне приходилось видеть супругов, которые, прожив вместе много лет, не брали ответственности друг за Друга.
– А, так вы хотите сказать, что не желаете меня видеть? – сказал Вернон. Он положил руки на подлокотники кресла с таким видом, словно собрался немедленно уйти.
– Ну не надо, не надо. Вам следует научиться искажать мои слова с большей осторожностью. Я обычно пытаюсь говорить именно то, что хочу сказать. Я сказала, что тот, кто зарабатывает на нефти, должен ее искать. Как вы, наверное, уже успели заметить, у меня очень плохой характер. Не могу сказать, что мне отвратительно, чтобы кто-то что-нибудь делал для меня, если это доставляет ему удовольствие, но это совсем не значит, что я желаю, чтобы вы пренебрегали своими деловыми интересами ради продолжения нашего знакомства.
Вернон наклонился, уперев локти в колени, отчего сделался очень маленьким.
– Аврора, единственно, что я могу, это называть вас Авророй. Я не могу говорить, как вы. Это чистая правда. Не то что я такой уж дремучий, просто у меня практики не было. Если вам хочется, чтобы я был поблизости, то я буду, а если нет, то я всегда могу двинуть в Альберту, чтобы сделать еще несколько лимонов.
– О, дорогой, – сказала Аврора. – Лучше бы вам не говорить эти последние слова. Я не настолько знаю свои желания, чтобы поставить их против миллионов долларов.
Казалось, Вернон от беспокойства впал в агонию. Он странно щурился и подмаргивал, словно боялся раскрыть глаза до конца. В его лице лучше всего были именно глаза, и ей не нравилось, что он их прикрывает.
– Вы же, кажется, не собирались провести в Канаде всю оставшуюся жизнь? Однажды вы все-таки вернетесь в Хьюстон, не так ли?
– А, ага, – подтвердил Вернон.
– Видите ли, я намерена продолжать жить здесь. Насколько могу судить, когда вы вернетесь, я буду жить все в том же доме. Когда вернетесь, при желании можете меня навестить, при этом не потеряв несколько миллионов. Вам это не приходило в голову?
– Нет, я понимаю, это как пан или пропал, – сразу же ответил Вернон. – Если я сейчас уеду, кто может поручиться, что, когда я вернусь, вы не будете замужем?
– Ради Бога, это я знаю, – воскликнула Аврора. – Замужество меня не интересует, и в любом случае мои поклонники люди очень разные. Одни похуже, другие – получше, и именно у них почему-то нет никаких надежд. Наш разговор имеет чисто теоретический характер. Мы же только сегодня познакомились.
– Ага, но я изменился.
– Превосходно. А я все та же. Я не желаю выходить замуж.
– Еще как хотите. Это из вас так и прет.
– Совершенно очевидно, что вы не правы, – в гневе возразила Аврора. – За всю мою жизнь никто мне не говорил ничего подобного. И вообще, что вы об этом знаете? Вы же признаете, что до меня не знали ни одной леди, и, возможно, ваша жизнь наполнится сожалениями о нашей встрече.
– Да, но встреча с вами сделала добывание денег неинтересным.
Аврора начала жалеть, что не послушала Генерала, когда тот советовал ей свернуть как только они доехали до поворота на Хьюстон. Сейчас в ее жизни возникло новое осложнение, которое сидело перед ней, без устали дергаясь.
– Вернон, вы так и не объяснили, почему у вас отпала необходимость ехать в Канаду. Для такого решения нужны более веские причины.
– Поглядите на меня. Я, конечно, не вашего поля ягода. Не могу говорить так, как вы. У меня смешной вид, и мы только что познакомились. Если я сейчас уеду, вы начнете думать, какой я темный и смешной. А когда я вернусь, вы меня уже не узнаете, да и не захотите знать. Вот в чем причина.
– Меткое замечание, – сказала Аврора, внимательно приглядываясь к нему.
Оба они несколько минут молчали. Стояла тихая апрельская ночь; несмотря на дерганья Вернона, Аврора почувствовала некоторое удовлетворение. Жизнь продолжала быть интересной, а это было уже что-то. Вернон начал трясти носком ботинка. Он был очень милый человек, но такого скопления неприятных привычек не было, наверное, ни у кого из ее знакомых и, понаблюдав за ним некоторое время, она это ему и сообщила. В конце концов, он же сам ей говорил, что тонкости до него не доходят.
– Вернон, многие ваши привычки вызывают раздражение. Надеюсь, вы собираетесь от них избавиться. Простите, но я всегда позволяла себе критиковать людей в глаза. Мне кажется, нет ничего дурного в том, чтобы пытаться сделать кого-то лучше. Мне, правда, никогда не удавалось улучшить кого-нибудь так, чтобы человек сделался для меня приемлемым, но смею надеяться, что нескольких мужчин я так усовершенствовала, что для других они стали вполне пригодными.
Она зевнула, и Вернон встал.
– Вам хочется спать, – заметил он. – Сейчас мы пожмем друг другу руки и встретимся завтра, если вы не возражаете.
– Хм, – сказала Аврора, отвечая на рукопожатие. Ей было странно прощаться с ним у себя во внутреннем дворике. У него была маленькая шершавая ладонь. Они прошли через темный дом, и она проводила его в палисадник. Ей подумалось, не стоит ли пригласить его на завтрак, чтобы рассмотреть при утреннем свете, но не успела она что-либо решить, как он кивнул ей и повернулся к машине. Внезапность его отъезда вызвала у нее меланхолическое настроение. Она боялась, что этот день оказался чересчур похож на сказку о Золушке, хотя она больше жалела Вернона, чем себя. Он был дружелюбный, и его карие глаза светились милыми искорками. Тем не менее, даже без перерыва в отношениях, связанного с поездкой в Канаду, их знакомство ожидала именно предсказанная Верноном участь, в ее глазах ему суждено было сделаться суетливым, смешным на вид человеком, все поведение которого было безнадежно далеко от того, к которому она привыкла. Вся история была слишком драматична, слишком полна позолоченных карет. Наверху, раздеваясь, она долго смотрела на Ренуара, слишком убежденная, что в конце концов, мир не так уж плох.
ГЛАВА VIII
1
Вернону часто приходилось слышать, что душа человека – это тайна; но истина, заключенная в данном утверждении, открылась ему только в этот полдень, когда Аврора впервые взглянула на него серьезно. Те человеческие души, с которыми он сталкивался в нефтяном бизнесе, были нисколько не таинственными, в этом он был уверен. Его подчиненные и конкуренты могли иногда довести его до бешенства, но ни один из них не беспокоил его так всерьез, как он начал беспокоиться, когда из отъезжающего «линкольна» бросил взгляд на Аврору, стоявшую на лужайке. То, что она не уходила, предполагало, что, по ее мнению, вечер не кончился; в таком случае она могла истолковать его отъезд как знак незаинтересованности. С этой ужасной мыслью невозможно было прожить целую ночь, и Вернон вскоре ощутил это. Проехав пятнадцать-двадцать кварталов, он повернул машину и устремился к улице Авроры, чтобы посмотреть, стоит ли она еще на лужайке. Ее там не было, и ему ничего не оставалось, разве что вновь повернуть и поехать в свой гараж.Он не сказал Авроре, что среди его предприятий есть гараж в центре Хьюстона – новейший, самый высокий, самый лучший во всем городе – двадцатичетырехэтажный, оснащенный не только подъемниками, но и сверхбыстрыми автомобильными лифтами, сделанными в Германии. Гараж был рассчитан на несколько тысяч машин, часто в нем столько и собиралось, но когда Вернон приехал туда, переполненный новыми для себя волнениями, тот был почти пуст.
Поднявшись на самый верх, на двадцать четвертый этаж, то есть практически на крышу, он поставил свой «линкольн» в специальную нишу в западной стене, которую оставил для себя. Стена была достаточно высока, чтобы случайно через нее не переехать, но и довольно низка, чтобы, не выходя из машины, обозревать город.
По ночам никому, кроме него, не позволялось парковаться на крыше. Там он спал, более того, там был его дом, единственное приобретение, которое радовало его и от которого он никогда не уставал. Гараж был построен всего три года назад. Как-то раз, совершенно случайно, он заехал на крышу, чтобы взглянуть на город. С тех пор это стало его любимым местом. Осенью бывали такие прозрачные ночи, что оттуда можно было увидеть Галвестон, правда не часто. Поставив свой «линкольн», он всегда выходил, чтобы обойти вокруг и оглядеться. На востоке поднимались странные розовые и оранжевые зарева, там, вдоль канала, тянулись ряды очистных сооружений, и эти зарева никогда не тускнели.
С этой точки он видел все дороги, соединявшие Хьюстон с другими городами: по ним он ездил множество раз. На севере было несколько крупных транспортных развязок, свет над ними был белый. От одной отходило шоссе на Даллас, Оклахома-сити, Канзас и Небраску. Другие дороги вели на восток, в сосны Восточного Техаса, в Луизиану и Новый Орлеан, на юг, где была граница, и на запад – к Сан-Антонио, Эль-Пасо и Калифорнию. Вид с крыши был всегда разный – в зависимости от погоды. Бывали ночи, когда внизу виднелись россыпи сотен тысяч огней, и каждый огонек имел четкие очертания. Но в Хьюстоне бывали и влажные ночи, когда туман собирался где-то на уровне тринадцатого этажа, сквозь него пробивался тусклый оранжевый или зеленый свет. Иногда внизу было ясно, а облака, освещенные огнями большого города, висели прямо над головой – на уровне тридцатого этажа, если бы он был. Иногда дули северные ветры, иногда залив нагонял ветры юга, которые проносили мимо него серые нагромождения облаков и чуть ли не раскачивали его «линкольн». Однажды с залива подул такой сильный ветер, что Вернон испугался; утром он распорядился, чтобы по обеим сторонам от машины построили бетонные столбы, к которым ее можно было бы прикреплять цепями.
Часто, гуляя по крыше, Вернон останавливался, чтобы посмотреть на нити следов от реактивных самолетов, тянувшиеся к городскому аэропорту, – на крыльях самолетов мигали сигнальные огни. Самолеты напоминали крупных птиц, слетающихся на кормежку. Несмотря на то, что у него были проблемы с ушами, он летал так часто, что знал большую часть маршрутов и их пилотов, стюардесс и летные экипажи. Он мог определить самолет компании «Браниф», прибывающий из Чикаго, или прилет позднего рейса «Пан Америкэн» из Гватемала-сити, обоими маршрутами он пользовался сотни раз.
Обычно, к тому времени, когда все самолеты собирались в аэропорту, он был готов позаниматься на ночь немного делами. Если он был грязный, то мог спуститься на лифте и пройти три квартала до отеля «Риц», чтобы принять ванну и устраивался на заднем сиденье своего «линкольна», откуда делал свои ночные звонки. Находясь так высоко, он словно все видел, и даже очень далекие места, с которыми разговаривал: Амарилло или Альберту, Мексиканское побережье, Каракас или Боготу. Его компания имела несколько филиалов в разных странах, он хорошо знал своих сотрудников в каждом городе, и не проходило ночи, чтобы он не связался с ними, чтобы узнать о состоянии дел.
Когда звонки кончались, если было не очень поздно, он ложился на спину в своем «линкольне», оставив переднюю дверь открытой, чтобы пустить в машину немного свежего воздуха, и смотрел телевизор. На такой большой высоте прием был отличный. Иногда начиналась гроза, и тогда он выключал телевизор из соображений безопасности. Его отец был убит ударом молнии, когда работал на тракторе, и при мысли о такой смерти Вернону становилось плохо.
Если ему не спалось или хотелось есть, он всегда мог спуститься на четвертый этаж, где работала закусочная, оснащенная пятнадцатью автоматами с различной едой. Старый Швеппес, ночной сторож, обычно сидел в своей конурке рядом с закусочной, но застарелый артрит не давал ему заснуть в такую сырую погоду, и Вернону стоило только опустить в один из автоматов монетку, чтобы старик, услышав, как она брякнула, выползал наружу, в надежде немножко поболтать. Тридцать лет назад вся семья старика Швеппеса, жена и четверо детей, погибла от огня в своем трейлере, и он так и не оправился от этого горя, даже и не пытался. Он более тридцати лет проработал ночным сторожем, и у него было мало собеседников, но каким-то чудом остатки той общительности, которая прежде была ему свойственна, обнаруживались в разговорах с Верноном, а когда это случалось, отцепиться от него оказывалось не просто.
Часто, чтобы не обижать старика внезапным прощанием, Вернон начинал прогуливаться вместе с ним, поднимаясь по пандусам, Швеппес всегда собирался пройти не больше двух этажей, но не мог остановиться и доходил до самого верха. Так они взбирались наверх, все выше и выше над заливом – подъем мог продлиться и целый час; тем временем старик Швеппес не умолкая трещал о бейсболе, который стал его последней любовью, о том, как служил во флоте в первую мировую войну, или о чем угодно, пока, к его удивлению, они не оказывались на крыше. Тогда, застеснявшись, что он так заболтался, старый сторож быстренько садился в лифт, чтобы вернуться в свою конуру.
Вернон не был соней, четырехчасового сна ему было вполне достаточно, а сиденье «линкольна» служило ему отличной кроватью. Он всегда просыпался на заре, когда городские огни начинали тускнеть. Облако тумана поднимавшееся над заливом, освещалось вначале розовым, затем белым светом снизу, и наконец оранжевым – сверху, когда через него пробивался луч солнца, поднимавшегося над заливом и прибрежной равниной. Уличный шум, который обычно к двум часам замирал, вновь возрождался и к семи утра перерастал в непрерывный гул, монотонный, как звук речного потока. На «линкольне» выступали капельки росы; чтобы освежить рот, Вернон доставал из холодильника имбирное пиво и вновь принимался за звонки, – с утра он звонил в Западный Техас, чтобы узнать, как вышки проработали ночь.
* * *
Но Аврора нарушила его распорядок. Ночь прошла совсем по-другому. Выйдя из машины, он по привычке несколько раз обошел крышу, но вниз даже не взглянул. Он позвонил в Гватемалу, но через пять минут прервал разговор. Выйдя из машины и прислонившись к стене, начал яростно дергать себя за суставы пальцев, словно хотел их совсем вырвать, избавляясь от напряжения, которое накопилось оттого, что ему приходилось сдерживаться. Пролетели два или три самолета, но Вернон их едва заметил. Оглядев раскинувшийся внизу город, он почти точно мог определить, где находится ее дом. Окрестности Ривер Оукс выглядели темным пятном, так как высокие раскидистые кроны деревьев заслоняли огни уличных фонарей, но он хорошо знал этот район и определил то место, на север от Вестхаймера, где находился дом Авроры. Он слышал, что в «линкольне» звонил телефон, но не подошел.Вспомнив о старике Швеппесе, Вернон, не колеблясь и даже не притворяясь перед собой, что ему нужен бутерброд в пакетике, спустился лифтом на четвертый этаж и направился прямиком к его конуре. Швеппес был высокий, шесть футов четыре дюйма ростом, костлявый, худой как проволока, с длинными спутанными волосами и глубокими впадинами на щеках. Униформу он носил по два месяца – от стирки до стирки; когда Вернон, держа руки в карманах, зашел к нему, старик изучал «Спортс Иллюстрейтед» без обложки.
– Швеппес, как здоровье? – начал Вернон.
– Черт возьми, что случилось? За тобой гонятся копы?
– Ничего подобного, у меня все в норме.
– Да, копы нас всех выловят – одного за другим, – прокряхтел Швеппес. – Но могу сказать, долгонько им придется меня разыскивать. Я хоть в Мексику смотаюсь, лишь бы не угодить в тюрьму.
– Может немного погуляем по пандусам? – предложил Вернон. Он чувствовал острую потребность поговорить, которую даже не старался скрыть.
От изумления старик уронил свой журнал. Это было впервые в жизни, чтобы Вернон приглашал его на прогулку. Обычно их разговоры завязывались исподволь. С минуту он не знал, что ответить.
– Копы за мной не охотятся, – повторил Вернон, чтобы успокоить его.
У старого Швеппеса была параноидальная боязнь ареста, в корне которой лежал случай, имевший место более тридцати лет назад в Ардморе, штат Оклахома, где его задержали на петушиных боях, и ему пришлось просидеть всю ночь в участке, в одной камере с негром.
– Ага, небось маленько прогуляться не помешает, – согласился Швеппес, поднимаясь. – Ты так никогда не дергался, сколько тебя знаю, Вернон. Если дело не в копах, то ты, очевидно, проиграл. Я тебя предупреждал, что сначала ты обдираешь этих крутых ребят, а потом, рано или поздно, они тоже тебя обдерут как липку.
У Швеппеса были и другие навязчивые идеи, и Вернон решил начать разговор первым.
– Швеппес, ты был женат, – начал он. – Как надо поступать с женщинами?
– Что случилось? – спросил Швеппес, снимая с крючка свой старый плащ. На пандусах был сквозняк, а его суставы болели и при безветрии.
– Я встретил настоящую леди, – сообщил Вернон. – Она наткнулась на мою машину, так будет точнее. Тогда я отвез ее домой, тут-то все и началось.
Во взгляде старика сверкнуло радостное удивление.
– Все началось? Хм, – бесстрастно повторил он. Пока он застегивал свой плащ, Вернон переминался с ноги на ногу; наконец они двинулись по направлению к пятому этажу.
– Задай свой вопрос по-новой, – попросил старик.
– Ну, вот я. Мне пятьдесят лет, и я ничего не знаю про женщин. Вот в чем беда, Швеппес.
– Но как встретил эту леди, то сразу захотел знать, так? – уточнил старик. – Вот где собака зарыта.
– Да, приблизительно так. Для меня все внове, надо было мне больше ухаживать за девушками, пока был помоложе, но меня ничего не зацепляло. Сейчас, наверное, восемнадцатилетние малолетки знают о таких вещах больше, чем я.
– Тогда ты правильно обратился. Я от женщин полжизни был без ума, конечно, это была первая половина жизни. Когда я потерял семью, что-то сломалось. Но я про них не позабыл. У меня память не хуже любого. Блондинка или брюнетка?
Вернону не удалось поймать вопрос налету, и Швеппес молча ждал ответа.
– Ну такая, коричневая. Это что, важно?
– Толстая или худая? – допрашивал Швеппес. – Уж дай мне тебя поспрашивать. В таком возрасте нельзя делать ошибки. Ты же не переживешь, если что сложится не так, раз уж она затесалась к тебе в жизнь в твои-то годы.
– Она скорее крупная, – смиренно отвечал ему Вернон.
– Из каких краев?
– Из Бостона.
Старый Швеппес поперхнулся.
– Ух-ты, это ж надо же. Бостон, Массачусетс. Дай-ка я пройдусь и все обдумаю.
Они пошли дальше, Вернон держал руки в карманах. Швеппес обычно разговаривал в режиме нон-стоп, и то, что при упоминании о Бостоне он вдруг замолчал, вызывало тревогу. На седьмом и восьмом ярусах не было проронено ни слова; на девятом Швеппес подошел к краю здания и выглянул вниз.
– Получается, она вдова. Тут не надо быть Шерлоком Холмсом. Сама по себе она бы сюда не приехала, если только она из Бостона. – Издав вздох, он продолжил подъем. – Не молода, правильно? – спросил он.
– Ну, ей нет пятидесяти. По крайней мере, я постарше.
– Ну вдовы обычно любят выходить за тех, кто помоложе их. Уж я-то видел. Не хотят привыкать к человеку, который вот-вот да помрет. Обычно женщина переживет одного мужа, и ей этого достаточно. Ну ты-то свеженький, как цыпленок. Это в твою пользу. Это значит, что тебя будет легко перехитрить. Как дело дойдет до военных действий. Потом тебе ее не с кем сравнивать. Нечасто бывает, чтобы в пятьдесят женщине случилось впервой появиться на сцене. Это наверное твой главный козырь.
– Она знает, что у меня нет опыта. Я на этот счет не темнил.
Швеппес покачал головой.
– Тебе не пришло в голову поучиться в вечерней школе? Нефть это одно, а леди из Бостона – другое. В той части страны они очень разборчивы в словах. Здесь твой деревенский разговор никому не мешает, а столкнешься с такой дамой, и окажется, что ты никуда не годишься. Вот это проблема.
Вернон огорчился. Он стал жалеть, что не оставил Швеппеса читать его спортивную газету. Разговор становился все более похож на судебное разбирательство, где он выступал в роли ответчика.
– Уж она ко мне из-за этого придиралась. Швеппес, я не могу ходить в вечернюю школу. Я буду чувствовать себя посмешищем.
– Ну, если ты дожил до того, что связался с женщиной, тебе суждено чуть не все время быть для кого-то смешным. Я и сам никогда не имел дело с женщинами с востока, не дальше чем из Литл Рока. Мне в жизни не случалось говорить с этими зазнайками, разве что, поздороваться, но все равно, я себя чувствовал пень-пнем. Дело в том, что они хитрее нас.
– Не то что умнее, а хитрее, – добавил он.
Потом он совсем замолчал, они поднимались в тишине. Стоял поздний ночной туман, постепенно они стали смотреть на него сверху вниз. Старик Швеппес начал прокашливаться. Наконец он сказал:
– Вернон, ты не такой, как я. Ты не станешь ни пьяницей, ни наркашом. Я знаю, что ты играешь, но это несерьезно. Игра становится проблемой только для бедного человека. Мне кажется, только женщина поможет тебе остаться человеком. По-моему, толстая брюнетка из Бостона ничуть не хуже другой. Мне было бы жаль, если бы ты сошел с ума еще больше, чем сейчас, если ты хочешь знать правду.
– Что ты говоришь? Я не сумасшедший. Я даже пятнадцать лет ничем не болел.
– Ну, ты, конечно, не опасный сумасшедший, но все-таки не в себе, – возразил Швеппес, оглядев Вернона с ног до головы. – Видишь ли, нормальные люди спят в кроватях с другими людьми, если у них есть такая возможность. Нормальные не устраивают себе ночлег в «линкольнах» на крыше гаража. По мне, так это признак сумасшествия. Ты просто псих, который не потерял способности делать деньги на нефти, хоть это ты не потерял.
Вернон не знал, что сказать. Ему показалось, что когда дело доходит до разговора с глазу на глаз, старый Швеппес не лучше Авроры. Его никогда так не критиковали в лицо. И он не знал, что сказать в свою защиту, так что промолчал. Они были на девятнадцатом этаже, и ему очень хотелось броситься к лифту и подняться к себе на крышу. Он попытался найти себе компанию, и это ему не удалось.
Когда на Вернона нахлынули самые мрачные мысли, Швеппес вдруг сказал, похлопав его по плечу: «Купи ей подарок. У женщин и политиков не так уж много общего, но и те, и другие не могут устоять перед подкупом».
– Хорошо, – чуть оживился Вернон. – А потом?
– Купишь другой. Ты богатый человек. Моя бабка была из янки, и ей никогда не бывало достаточно подарков. Если женщина не любит подарков, то в ней сидит какая-то тайная злоба.
Когда они добрались до двадцать четвертого этажа, Швеппес заглянул в «линкольн». Он покачал головой и закашлялся, отчего его худые щеки стали еще более впалыми.
– Только псих может держать у себя телевизор. У тебя он в машине, так что ты вдвойне ненормальный. Я слышал – от них рентгеновские лучи. Если на тебя все время действует облучение, не видать тебе никакой вдовушки из Бостона.
Пожав Вернону руку, он пошел к лифту.
– Не мешало бы тебе привыкать спать в доме, – сказал он на прощанье своему хозяину, оставшемуся в замешательстве на крыше.