Страница:
Она взяла его за руку, заставив встать, и вывела в темноту. Эмма несколько минут оставалась сидеть. Альберто, должно быть, еще больше расклеился, она слышала его громкие всхлипывания и голос матери.
Когда всхлипывания утихли, но Альберто и Аврора не возвращались, Эмма начала убирать со стола. Одно из правил, которого ее мать твердо придерживалась, состояло в том, чтобы не затруднять Рози уборкой после ее вечеринок. Когда Эмма сгребла с тарелок объедки, в кухню заглянула Аврора.
– Спасибо, дорогая, но с этим можно подождать, – сказала она. – Выйди, пожалуйста, попрощаться. Моему другу лучше, но он все еще немножко снятый с креста. Нам лучше проводить их до машины.
Эмма оторвалась от посуды и последовала за матерью. Альберто стоял в гостиной маленький и поблекший, а Альфредо, едва проснувшись, позевывал на переднем крыльце. Аврора определила гирлянду в большую зеленую вазу и поставила ее у камина, а ирисы и анемоны поместила на подоконник.
– Эмма, прости, голубка, я испортил тебе вечер, – начал Альберто, но ее мать подошла к нему, взяла под руку и повела к машине.
– Замолчи, Альберто. Мы достаточно наслушались тебя сегодня вечером. Не знаю, как я засну, ты меня так растрогал. Одного не могу понять, как мужчина с твоим вкусом в отношении цветов может заниматься таким самоуничижением. Но как бы я ни была умна, я вообще не понимаю мужчин.
Все они вышли из дома и постояли немного на лужайке. Альфредо дремал, а Альберто грустно молчал, обнимая Аврору за талию. Дул легкий ветерок, и над головой плыли жидкие облака.
– Люблю ночи в эту пору года, – нарушила молчание Аврора. – Воздух сейчас самый лучший, как по-твоему, а, Альберто? Я всегда считала, что наш воздух такой чистый и теплый благодаря деревьям. Он как будто имеет свою тяжесть. Мне кажется, деревья что-то делают с воздухом.
Она нежно посмотрела на Альберто сверху вниз.
– А какие ночи в Генуе, милый? Ты за весь вечер, кажется, словом не обмолвился о своем родном городе. Боюсь, что ты иногда слишком серьезно воспринимаешь мои маленькие строгости. Не давай мне тебя подавлять, Альберто. Я вижу, это на тебя плохо действует.
– Да, в Генуе я был другим человеком, – начал Альберто. – Мы были там… помнишь?
Кивнув, Аврора посадила его в машину. Альфредо благополучно довели до машины. Это был «линкольн», даже старше «кадиллака» Авроры, след популярности Альберто в бытность его тенором.
– Ну хорошо, дорогой, позвони мне на рассвете, а то я буду беспокоиться, – сказала Аврора, когда Альберто взялся за руль. – Думаю, мы сможем запланировать что-нибудь приятное на следующую неделю. Но мне кажется, милый, ты должен дать Альфредо повышение. Он же тебе родной сын, и уже давно занимается гармошками. Если он разочаруется, то может пойти по следам моей дочери и начнет заводить детей вместе с кем-нибудь, кто тебе придется не по вкусу. Мне кажется, я бы огорчилась, если бы у Альфредо сейчас кто-нибудь родился.
– Может быть, он мог бы продавать гитары, – с сомнением предположил Альберто, глядя на обеих женщин. Он весь собрался, чтобы достойно попрощаться.
– Все было чудесно. Мать чудесная, дочка чудесная, вы так похожи, милые. Я поехал.
И когда машина тронулась, он отнял обе руки от руля, посылая им воздушные поцелуи.
– Ой, Альфредо, – заметила Аврора, – Альфредо запрокинулся, как только «линкольн» тронулся.
Однако машина смогла лишь тронуться: как только Альберто отпустил руль, она въехала в бордюр. Альберто удалось выровнять ее и направить вдоль по дороге, но только после того, как заскрежетали диски.
– Вот видишь, что бывает, – у Авроры свело зубы от мерзкого звука. – Надеюсь, теперь ты не будешь критиковать меня за то, как я паркуюсь. Скорее всего, у него через несколько дней возникнут проблемы с колесами.
Она сбросила босоножки, лишь только гости успели уехать.
– Ты была ужасно мила с Альберто, – заметила Эмма.
– Не знаю, что тут комментировать. Он же мой гость.
– Да, но ты о нем так плохо отзываешься в его отсутствии, – напомнила Эмма.
– Ну, у меня просто такая манера. Думаю, немного сарказма не возбраняется. Твой отец не пытался меня исправлять в этом отношении. В этом недостаток нашей семьи: мужчины никогда не пробовали поправлять женщин, когда это требовалось. Вряд ли Томас будет поправлять тебя.
– Я не склонна к сарказму.
– Да, но ты же молода, – сказала Аврора, входя через переднюю дверь. Она задержалась в гостиной, чтобы полюбоваться цветами.
– У него действительно чудесный вкус на цветы. Это часто бывает у итальянцев. Ты не понимаешь, что многие люди оказываются гораздо приятнее, когда ты разговариваешь с ними, чем существуя абстрактно – в твоих мыслях. Все мы любим посплетничать об отсутствующих. Но это не значит, что мы их не любим.
Вместе они отправились на кухню и быстро привели все в порядок. Затем Эмма взяла большую губку и пошла на внутренний дворик стирать со стола, вскоре за ней показалась Аврора со щеткой для волос и остатками супа. Еще она принесла крошки, предназначенные для птичьей кормушки. Сидя у стола, Эмма наблюдала, как мать, напевая, крошит хлеб.
– Мне кажется, я напеваю Моцарта лучше, чем Альфредо играет его на своей гармонике, – сказала она, возвращаясь к столу. Она села напротив дочери и доела суп до последней капли. Ночь была полна собственных звуков, и мать, и дочь некоторое время молча слушали.
– А с остальными поклонниками ты так же любезна, как с Альберто? – спросила Эмма.
– Ни в коем случае.
– А почему?
– Потому, что они этого не заслуживают, – Аврора начала расчесывать волосы щеткой.
– Ты за него когда-нибудь выйдешь? Аврора покачала головой.
– Нет, об этом не может быть и речи. Нынешний Альберто это лишь фрагмент себя прежнего. Я не уверена, но по-моему лучше бы ему было умереть от инсульта, потому что он лишился своего дара. Я его слышала, когда он переживал свои лучшие дни, он был действительно хорош, первоклассный певец. Он хорошо держится для человека, который потерял лучшее, что у него было. А это говорит о многом.
– Так почему бы тебе не отказать ему? – спросила Эмма.
Аврора продолжала причесываться.
– Нет, это было бы слишком тяжело для Альберто, – сказала она. – Я знала обеих его жен, пустые были, как птичьи гнезда. Ему никогда не удавалось управлять мной, а сейчас и сил для этого не осталось. В любом случае, он воспитан в таких правилах, что ему подходят только покладистые женщины. Я к нему очень привязана, но сомневаюсь, что смогла бы надолго сохранить покладистость.
– А тебе не кажется, что нехорошо водить его за нос?
Аврора улыбнулась дочери, которая задумчиво сидела в своем красивом желтом платье, анализируя ее поведение.
– Твое счастье, что ты напала на меня, когда я добрая, а то я бы тебе показала, как говорить мне такие вещи, – лениво сказала она. – Боюсь, что наши мнения различаются на двадцать пять лет. Альберто не юноша, у которого впереди вся жизнь. Это стареющий мужчина, который тяжело переболел и завтра может умереть. Я много раз ему говорила, что не могу выйти за него. Я не вожу его за нос, я отношусь к нему как можно лучше. Вполне возможно, что он тешит себя несбыточными надеждами, это очень вероятно, но в его возрасте жить несбыточными надеждами лучше, чем не иметь никаких.
– Мне все равно его жалко, – сказала Эмма. – Я не хотела бы любить того, кто мне не достанется.
– Что бы ни думала молодежь, а в этом есть хоть какой-то жизненный стимул. Еще хуже, если тебе достанется супруг, когда окажется, что ты уже не можешь любить, когда все сделано и все сказано.
Эмма на минуту задумалась.
– Интересно, где я окажусь, когда все будет сделано и сказано, – сказала она.
Аврора не ответила – она прислушивалась к ночным звукам. В это время ей уже ничего не хотелось, разве еще ложечку супа, ничего больше не было нужно. Мало что так успокаивало ее, как сознание, что еда хорошо приготовлена и с толком съедена, посуда помыта и в кухне чисто. Когда она бывала в таком настроении, его было трудно испортить. Она взглянула на Эмму и заметила, что та смотрит на нее.
– Ты что?
– Ничего, – сказала Эмма. Ее мать так часто доводила ее до бешенства, что было почти невыносимо думать о ней, как об обычной женщине, не менее, а то и более нормальной, чем сама Эмма. Наблюдая, как Аврора ведет себя с Альберто, Эмма вдруг поняла, что у ее матери есть какая-то жизнь, о которой она, Эмма, почти ничего не знает. Что они делали с Альберто, когда тот был моложе и еще пел? Чем она занималась двадцать четыре года, пока была замужем? Мать с отцом для нее просто были, – как деревья на заднем дворе, – объекты природы, но не любопытства.
– Эмма, ты как будто хитришь, – заметила Аврора. – Так не годится.
– Вовсе нет. Я не знаю, что еще спросить.
– Як твоим услугам, если ты придумаешь, пока я не пошла спать.
– Кажется, меня интересует, что тебе больше всего правилось в папе. Мне пришло в голову, что я даже этого о вас не знаю.
Аврора улыбнулась.
– Он был высокий. Это достоинство не всегда проявлялось, поскольку большую часть своей жизни он просидел в кресле, но когда мне удавалось его поднять на ноги, это его очень украшало.
– Мне кажется, этого маловато для двадцати четырех лет. Если нет, на мой вкус, это противно.
Пожав плечами, Аврора облизала ложку.
– А мне показалось противно, что одна неприличная на вид машина была припаркована сегодня утром на твоей улице. Дэниел обнаружит куда большее изящество манер, если в следующий раз, когда надумает пробраться к тебе на заре, оставит ее на общественной стоянке.
– Мы говорим не об этом, – быстро перебила Эмма. – Это совершенно не относится к делу.
– Относится, если дело во вкусе, – возразила Аврора. – Ты слишком романтична, Эмма, и если не будешь осторожной, то это приведет тебя к неприятностям, а возможно, и разрушит твою жизнь.
– Не понимаю, о чем ты.
– Ты не стараешься понять. Ты надеешься сохранить самые дорогие тебе понятия, в мои времена их называли иллюзиями, но тебе это не удастся. Во-первых, боюсь, что ты чересчур недооцениваешь внешность. Мне нравилась внешность твоего отца, а поскольку он никогда в жизни не работал достаточно тяжело и не имел особенно сильных переживаний, ему удалось сохранить ее на все двадцать четыре года, что меня радовало, хотя бы каждый раз, когда он вставал. Кроме того, у него были хорошие манеры и мягкий характер, и он никогда не пытался меня побить. Вообще из-за лени он не был склонен к непослушанию, поэтому в основном мы с ним ладили.
– Все, что ты говоришь, очень туманно. В твоем рассказе нет глубины.
– Насколько я помню, мы говорили о долголетии, – Аврора снова улыбнулась. – Мне и в голову не пришло, что речь идет о глубине.
– Да, – сказала Эмма. В ней поднималось тревожное и не совсем приятное чувство, которое часто возникало, когда ее мать начинала ее учить в своей странной манере. В такие минуты ей казалось, что она как бы сокращается в размерах, возвращается в детство. Это было ей неприятно, но к ее неудовольствию, оставалось в этом и что-то приятное. Все-таки мать всегда была рядом, какие бы трудности ни возникали.
– Эмма, ты выражаешься очень небрежно, не заканчиваешь предложения, – попеняла ей Аврора. – В лучшем случае, твою речь можно назвать неопределенной, мне кажется, ты должна стараться говорить законченными фразами. Ты все время говоришь что-нибудь вроде «Да», и не продолжаешь свою мысль. Люди будут думать, что ты страдаешь интеллектуальным вакуумом.
– Иногда страдаю, – призналась Эмма. – А почему я обязана говорить законченными предложениями?
– Потому что только на них сосредоточивается внимание. А неопределенные высказывания пропускаются мимо ушей. Кроме того, потому что ты собираешься стать матерью. Люди, которым не хватает решимости закончить высказывание, едва ли могут набраться ее, чтобы воспитать детей. К счастью, в твоем распоряжении еще несколько месяцев, за которые ты можешь поупражняться.
– Так что мне надо делать? Стоять перед зеркалом и произносить законченные предложения?
– От этого тебя не убудет.
– Я вовсе не собиралась разговаривать о себе. Я бы хотела поговорить о вас с папой.
Аврора несколько раз покачала головой, чтобы размять шею.
– Я совсем не против. Я сегодня необычайно добрая, может быть оттого, что пила свое вино, а не позволила Альберто накачать меня какой-нибудь его дрянью. Может быть как раз от доброты я не уловила смысла твоих вопросов, если они его содержали. А может быть, ты опять же выразилась слишком неопределенно, и я тебя поэтому не поняла.
– Ах, мама. Я хотела знать, что ты по-настоящему чувствовала.
Аврора слегка покачала головой и помахала пустой ложкой. – Милая моя, если говорить иносказательно, то несомненно в этом мире существует множество зданий, которые строили на пустотелых фундаментах.
Как тебе известно, когда я добрая, и воздух обладает приятной тяжестью, я люблю выражаться иносказательно. Многие здания, некоторые из которых даже выше, чем твой отец, готовы обрушиться от нескольких пинков разумной тяжести. Я и сама еще способна давать пинки разумной тяжести, уверяю тебя. Что касается твоего вопроса, к счастью, правильно построенного с точки зрения грамматики, хотя и не обнаруживающего особого блеска по смыслу, могу ответить вполне определенно, должна тебя заверить, что не расстроюсь, если больше не услышу от тебя словосочетание «по-настоящему чувствовала». Она смотрела дочери прямо в глаза.
– О'кей, о'кей, забудь об этом, – сказала Эмма.
– Подожди, я еще не закончила. Может быть, впереди у меня еще остались непокоренные вершины. Насколько мне известно, дорогая, хорошая грамматика обеспечивает лучшее основание для твердого характера, чем, – кавычки, – настоящее чувство, – кавычки закрываются. Не могу поручиться со всей уверенностью, но у меня есть такое подозрение. Если хочешь знать, я также подозреваю, что твоему отцу повезло, что ни один из моих обожателей не обнаружил способности давать пинки. Я всегда считала, что разница в судьбе грешника и невинного происходит от силы соблазна.
– Так что же тогда нужно?
– К моему несчастью, на то, что нужно, трудно набрести.
– Мне кажется, в этом есть какая-то загадка.
– В чем?
– В том, что нужно.
Аврора несколько едко улыбнулась дочери.
– Остается надеяться, что твой блестящий молодой друг окажется тем, что нужно, если ему придется тебя содержать, как он оказался тем, что нужно, когда речь шла о соблазнении.
Вспыхнув, Эмма вскочила.
– Заткнись, – закричала она. – Он уехал. Я не знаю, вернется ли он когда-нибудь. Мне хотелось увидеться с ним всего лишь раз. Он старый друг, что в этом плохого?
– Мне кажется, я не говорила, что в этом есть что-то плохое, – возразила Аврора.
– Ничего и не было. Что ты здесь сидишь со своими законченными предположениями? Я ненавижу хорошую грамматику, а тебя считаю ужасной. Спасибо за обед.
Аврора помахала ложкой, улыбаясь дочери, которая была в ярости.
– Да, благодарю за то, что ты меня навестила, родная. Ты очень удачно выбрала платье.
Несколько секунд они смотрели друг на друга.
– Ну и хорошо, раз ты не желаешь мне помочь… – выпалила Эмма и тут же пожалела о своих словах.
Аврора окинула дочь холодным взглядом.
– Я очень сомневаюсь, что могла бы не прийти тебе на помощь, если бы ты меня попросила. Более вероятно, что ты из упрямства не обратишься ко мне, когда это потребуется. Мне бы хотелось, чтобы ты села на место. Вообще-то я бы не возражала, если бы ты осталась у меня на ночь. Если ты поедешь домой, то наверняка будешь расстраиваться.
– Конечно, буду. Я могу расстраиваться, когда захочу.
– Послушай! – сказала Аврора повелительным тоном.
Эмма прислушалась, но услышала только хлопанье крыльев, доносившееся из птичьего домика.
– Это мои ласточки. Боюсь, что ты их потревожила. Они очень возбудимые.
– Я пошла. Спокойной ночи.
Когда за ней закрылась дверь, Аврора пошла на кухню и помыла суповую миску и ложку. Потом она вернулась во внутренний дворик и прошла на задний двор. Ласточки все шумели в своем домике, а она постояла около них, тихо напевая, как часто делала по ночам. Думая об Эмме, она пришла к выводу, что не хотела бы стать моложе. Если разобраться, то у молодости не так уж много преимуществ. С удовольствием стоя босиком, она прислонилась к птичьему домику, пытаясь сообразить, что могло бы вызвать у нее желание начать жизнь с той ступени, на которой стояла ее дочь. Она ничего не смогла придумать, но вспомнила, что у нее в кровати припрятана пара киножурналов – маленькая награда за вечеринку и исполненный долг перед старинным любовником и добрым другом Альберто. Он когда-то был таким прекрасным певцом. Несомненно, у него было больше оснований для желания вновь помолодеть.
Трава под ногами только начинала напитываться ночной влагой, и луна, недавно так красиво светившая на ее вяз, и ее кипарис, и ее сосны, скрылась за облаками, и свет ее едва пробивался сквозь мглу, которой дыхание залива покрывало Хьюстон почти каждую ночь, словно помогая городу заснуть.
ГЛАВА VI
Сообщение не удивило Аврору, поскольку упомянутый инструмент находился менее, чем в футе от ее руки. Было около десяти, и она расположилась в залитом солнцем крошечном эркере у себя в спальне; это было едва ли не самое любимое ею место в мире. В ее распоряжении были солнечный свет, окно и множество подушек – для моральной поддержки, совсем не лишней, поскольку она занималась едва ли не самым неприятным делом: оплатой счетов. Ничто не вызывало у нее такого приступа нерешительности как вид счетов; в данный момент более пятидесяти было рассыпано по эркеру. Пока ни один из них не был открыт, тем более оплачен, и Аврора сконцентрировала взгляд на чековой книжке, пытаясь обрести душевное равновесие, прежде чем окунуться в зловещую массу конвертов.
– Я говорю, телефон звонит, – повторила Рози, так как трезвон действительно продолжался.
Аврора не спускала глаз с чековой книжки.
– Как ты любишь говорить, что и так всем известно, – упрекнула она. – Я знаю, что он звонит. Я лишилась разума, а не слуха.
– А может быть, новости вас обрадуют, – бодро предположила Рози.
– Весьма маловероятно, если учесть, в каком я настроении. Скорее, звонит кто-нибудь, кого я слышать не хочу.
– Кто бы это мог быть? – спросила Рози.
– Кто угодно, кому вздумается позвонить мне, когда я этого не желаю. – Аврора сделала гримасу в сторону телефона.
– Возьми трубку. А то он мне мешает сосредоточиться на цифрах.
– Наверняка это Генерал, – заметила Рози. – Только у него хватает наглости дать двадцать пять звонков.
– Хорошо. Давай-ка испытаем его, – предложила Аврора, откладывая чековую книжку. – Интересно, достанет ли ему наглости сделать пятьдесят звонков. Такое количество наглости – признак высокомерия, а уж оно-то мне сейчас нужно меньше всего. Думаешь, он смотрит?
– Ага, – сказала Рози, протирая руки хозяйкиным лосьоном. – Что ему еще делать?
Судьба распорядилась так, что дом Генерала был расположен на той же улице, и окно его спальни выходило прямо на гараж Авроры. Генералу было достаточно воспользоваться биноклем, чтобы определить, стоит ли перед ее домом машина, а бинокль был у него всегда под рукой. Кончины его жены и Редьярда Гринуэя разделял интервал всего в шесть месяцев, и с тех пор и Генерал, и его бинокль сделались постоянными факторами жизни Авроры. Даже работа в палисаднике стала для нее проблемой: ухаживая за своими цветами, она не могла избавиться от мысли, что за ней неотступно следит пара холодных голубых армейских глаз.
Телефон не умолкал.
– Я совершенно уверена, что военная подготовка подавляет тонкие инстинкты. Ты считаешь звонки?
– Он не мой ухажер, – огрызнулась Рози. Она рылась на туалетном столике Авроры, присматривая, что бы ей могло пригодиться.
– Возьми трубку, – взмолилась Аврора. – Меня эти звонки доведут до обморока. И не либеральничай.
– Что не делать? Вы не можете говорить по-человечески?
– Не давай на себя насесть, другими словами, – пояснила Аврора.
Рози сняла трубку, и хриплый мужской голос генерала Гектора Скотта стал немедленно давить на уши обеих женщин. Даже среди подушек Аврора его отчетливо слышала.
– Здрасьте, Генерал, – сказала беспечно Рози. – Что вы делаете в такую рань?
Каждому, кто знал генерала Гектора Скотта, было известно, что он встает в пять утра хоть зимой, хоть летом и пробегает перед завтраком три мили. Его сопровождала пара далматинских догов: Першинг и Маршал Ней, оба, в отличие от Генерала, находились в расцвете лет. У одного человека в его личном составе они вызывали абсолютное отвращение. Этим человеком был слуга Генерала, Эф. Ви., которому приходилось участвовать в утренней пробежке, следуя за бегунами на старом генеральском «пакарде», на случай, если хозяин или один из догов падет замертво прямо на дороге.
Немногим было известно, что фамилия Эф. Ви. была д'Арк. К числу этих немногих относилась и Рози, поскольку он был родом из Боссьер-сити, штат Луизиана, что совсем рядом с ее родным Шривпортом. Иногда, когда ей надоедала работа, Рози проводила прекрасное утро в гараже генерала Скотта, помогая Эф. Ви. ковыряться с «пакардом», который был настолько дряхл и в целом ненадежен, что, как правило, ломался во время трехмильной утренней прогулки. Рози служила Эф. Ви. большим утешением, во-первых, они любили вспоминать добрые старые дни в Боссьер-сити и Шривпорте, во-вторых, она разбиралась в пакардовских двигателях не хуже его. Эф. Ви. был маленький и тщедушный, усы карандашиком и обладал природной меланхолией. Его старинные соседские связи с Рози могли бы перерасти в нечто более серьезное, не будь оба уверены, что, если между ними, – как выражался Эф. Ви., – «что-нибудь случится», тут же ворвется Ройс Данлап с автоматом и их уложит.
– Да, как они уложили Бонни и Клайда, – радостно подтверждала Рози, всякий раз, как их разговор соскальзывал в это русло.
Однако генерал Скотт отлично знал, что Рози отлично знала, что он на ногах с пяти утра, так что ее вопрос он расценил на грани между дерзостью и оскорблением. В обычной ситуации он ни от кого не потерпел бы ни того, ни другого, но, к несчастью, все, что касалось Авроры Гринуэй и ее домашних, если их можно назвать домашними, кажется, всегда нарушало обычные ситуации. Перед лицом чрезвычайных и неприятных обстоятельств он, как всегда, постарался быть сдержанным, но твердым.
– Рози, мы не будем задаваться вопросом, почему я бодрствую, – сказал он. – Не могла бы ты сразу дать миссис Гринуэй?
– Пожалуй, не могла бы, – ответила Рози, бросая взгляд на хозяйку. Та, сидя среди россыпи счетов, имела бодрое, но несколько отрешенное выражение лица.
– Почему? – спросил Генерал.
– Не знаю. Мне кажется, она пока не решила, с кем сегодня будет разговаривать. Подождите, пойду у неё спрошу.
– Я не хочу и не буду ждать, – возразил Генерал. – Это детский лепет. Скажи ей, что я хочу с ней говорить немедленно. Телефон уже позвонил тридцать пять раз. Я сам очень пунктуальный человек и сорок три года прожил с пунктуальной женщиной. Я не люблю таких проволочек.
Отодвинув трубку подальше от уха, Рози широко улыбнулась Авроре.
– Он говорит, что не будет ждать, – громко сказала она. – Он говорит, что это детский лепет, и его жена сорок три года не заставляла его ждать. Она всюду успевала сорок три года.
– Какая дикая мысль, – отозвалась Аврора, лениво отмахиваясь. – Мне кажется, что я никогда не маршировала под чей-нибудь барабан, и я слишком стара, чтобы начинать сейчас. Кроме того, я замечала, что только недалекие люди позволяют часами себя поработить. Так и скажи Генералу.
– Она говорит, скажи им, что я не буду маршировать под ихние барабаны и работать под ихние часы, – передала Рози Генералу. – И она думает, что вы недалекий. Мне кажется, можете уже вешать трубку, если хотите.
– Я не хочу вешать трубку, – сказал Генерал, скрежеща зубами. – Я хочу говорить с Авророй, и хочу говорить именно сейчас.
Попытки пробиться к Авроре всегда вызывали у него на той или иной стадии зубовный скрежет. В этой ситуации могло порадовать лишь то, что зубы, по крайней мере, до сих пор были собственные, он еще не дожил до скрежетания протезами.
– Где она? – настаивал он, все скрежеща.
– Да тута, – радостно сообщила Рози. – С одной стороны она далеко, а с другой стороны – близко, – добавила она, снова взглянув на хозяйку.
– Ах, вот как. В таком случае я хотел бы знать, почему надо было ждать, пока телефон прозвонит тридцать пять раз. Этого бы не случилось, Рози, если бы у меня все еще были мои танки. Некий известный мне дом сровнялся бы с землей задолго до тридцать пятого звонка, если бы у меня были мои танки. Тогда мы бы и посмотрели, с кем можно шутить, а с кем – нет.
Рози отняла трубку от уха.
– Опять завел про свои танки. Вы бы уж с ним поговорили, что ли.
– Алло, алло! – громко сказал Генерал в замолчавшую трубку. Находясь на пике своей карьеры, он командовал танковой дивизией и попытки пробиться к Авроре всегда наводили его на мысль о танках. Те даже начали ему сниться – впервые со времен войны. Всего несколько ночей назад он видел очень хороший сон, как едет, стоя на башне своего танка по Ривер Оукс проспекту. Из клуба, расположенного в конце проспекта, высыпали все посетители, и, выстроившись в ряд, с уважением глазели на него. Он – единственный генерал с четырьмя звездами на погонах, и в клубе на него смотрели с уважением, даже когда он был не на танке. Тем не менее, сон был приятный. Танки были задействованы во многих генеральских снах, кончавшихся в основном тем, что они, пробив стену дома Авроры, въезжали к ней в гостиную, а иногда на кухню. В некоторых сновидениях он в нерешительности проезжал в танке перед ее домом, пытаясь освоить какой-нибудь прием, позволяющий подняться из танка по лестнице в ее спальню, где она, казалось, находилась все время. Чтобы подняться к ней в спальню, требовался летающий танк, а каждый, кто разбирается в генералах, знал, что генерал Скотт был реалист. Летающих танков не бывает, и даже во сне подсознание не могло предоставить такое средство Генералу. В результате, разговаривая с Авророй или ее горничной, он часто испытывал желание разбить телефон о свою коленку.
Когда всхлипывания утихли, но Альберто и Аврора не возвращались, Эмма начала убирать со стола. Одно из правил, которого ее мать твердо придерживалась, состояло в том, чтобы не затруднять Рози уборкой после ее вечеринок. Когда Эмма сгребла с тарелок объедки, в кухню заглянула Аврора.
– Спасибо, дорогая, но с этим можно подождать, – сказала она. – Выйди, пожалуйста, попрощаться. Моему другу лучше, но он все еще немножко снятый с креста. Нам лучше проводить их до машины.
Эмма оторвалась от посуды и последовала за матерью. Альберто стоял в гостиной маленький и поблекший, а Альфредо, едва проснувшись, позевывал на переднем крыльце. Аврора определила гирлянду в большую зеленую вазу и поставила ее у камина, а ирисы и анемоны поместила на подоконник.
– Эмма, прости, голубка, я испортил тебе вечер, – начал Альберто, но ее мать подошла к нему, взяла под руку и повела к машине.
– Замолчи, Альберто. Мы достаточно наслушались тебя сегодня вечером. Не знаю, как я засну, ты меня так растрогал. Одного не могу понять, как мужчина с твоим вкусом в отношении цветов может заниматься таким самоуничижением. Но как бы я ни была умна, я вообще не понимаю мужчин.
Все они вышли из дома и постояли немного на лужайке. Альфредо дремал, а Альберто грустно молчал, обнимая Аврору за талию. Дул легкий ветерок, и над головой плыли жидкие облака.
– Люблю ночи в эту пору года, – нарушила молчание Аврора. – Воздух сейчас самый лучший, как по-твоему, а, Альберто? Я всегда считала, что наш воздух такой чистый и теплый благодаря деревьям. Он как будто имеет свою тяжесть. Мне кажется, деревья что-то делают с воздухом.
Она нежно посмотрела на Альберто сверху вниз.
– А какие ночи в Генуе, милый? Ты за весь вечер, кажется, словом не обмолвился о своем родном городе. Боюсь, что ты иногда слишком серьезно воспринимаешь мои маленькие строгости. Не давай мне тебя подавлять, Альберто. Я вижу, это на тебя плохо действует.
– Да, в Генуе я был другим человеком, – начал Альберто. – Мы были там… помнишь?
Кивнув, Аврора посадила его в машину. Альфредо благополучно довели до машины. Это был «линкольн», даже старше «кадиллака» Авроры, след популярности Альберто в бытность его тенором.
– Ну хорошо, дорогой, позвони мне на рассвете, а то я буду беспокоиться, – сказала Аврора, когда Альберто взялся за руль. – Думаю, мы сможем запланировать что-нибудь приятное на следующую неделю. Но мне кажется, милый, ты должен дать Альфредо повышение. Он же тебе родной сын, и уже давно занимается гармошками. Если он разочаруется, то может пойти по следам моей дочери и начнет заводить детей вместе с кем-нибудь, кто тебе придется не по вкусу. Мне кажется, я бы огорчилась, если бы у Альфредо сейчас кто-нибудь родился.
– Может быть, он мог бы продавать гитары, – с сомнением предположил Альберто, глядя на обеих женщин. Он весь собрался, чтобы достойно попрощаться.
– Все было чудесно. Мать чудесная, дочка чудесная, вы так похожи, милые. Я поехал.
И когда машина тронулась, он отнял обе руки от руля, посылая им воздушные поцелуи.
– Ой, Альфредо, – заметила Аврора, – Альфредо запрокинулся, как только «линкольн» тронулся.
Однако машина смогла лишь тронуться: как только Альберто отпустил руль, она въехала в бордюр. Альберто удалось выровнять ее и направить вдоль по дороге, но только после того, как заскрежетали диски.
– Вот видишь, что бывает, – у Авроры свело зубы от мерзкого звука. – Надеюсь, теперь ты не будешь критиковать меня за то, как я паркуюсь. Скорее всего, у него через несколько дней возникнут проблемы с колесами.
Она сбросила босоножки, лишь только гости успели уехать.
– Ты была ужасно мила с Альберто, – заметила Эмма.
– Не знаю, что тут комментировать. Он же мой гость.
– Да, но ты о нем так плохо отзываешься в его отсутствии, – напомнила Эмма.
– Ну, у меня просто такая манера. Думаю, немного сарказма не возбраняется. Твой отец не пытался меня исправлять в этом отношении. В этом недостаток нашей семьи: мужчины никогда не пробовали поправлять женщин, когда это требовалось. Вряд ли Томас будет поправлять тебя.
– Я не склонна к сарказму.
– Да, но ты же молода, – сказала Аврора, входя через переднюю дверь. Она задержалась в гостиной, чтобы полюбоваться цветами.
– У него действительно чудесный вкус на цветы. Это часто бывает у итальянцев. Ты не понимаешь, что многие люди оказываются гораздо приятнее, когда ты разговариваешь с ними, чем существуя абстрактно – в твоих мыслях. Все мы любим посплетничать об отсутствующих. Но это не значит, что мы их не любим.
Вместе они отправились на кухню и быстро привели все в порядок. Затем Эмма взяла большую губку и пошла на внутренний дворик стирать со стола, вскоре за ней показалась Аврора со щеткой для волос и остатками супа. Еще она принесла крошки, предназначенные для птичьей кормушки. Сидя у стола, Эмма наблюдала, как мать, напевая, крошит хлеб.
– Мне кажется, я напеваю Моцарта лучше, чем Альфредо играет его на своей гармонике, – сказала она, возвращаясь к столу. Она села напротив дочери и доела суп до последней капли. Ночь была полна собственных звуков, и мать, и дочь некоторое время молча слушали.
– А с остальными поклонниками ты так же любезна, как с Альберто? – спросила Эмма.
– Ни в коем случае.
– А почему?
– Потому, что они этого не заслуживают, – Аврора начала расчесывать волосы щеткой.
– Ты за него когда-нибудь выйдешь? Аврора покачала головой.
– Нет, об этом не может быть и речи. Нынешний Альберто это лишь фрагмент себя прежнего. Я не уверена, но по-моему лучше бы ему было умереть от инсульта, потому что он лишился своего дара. Я его слышала, когда он переживал свои лучшие дни, он был действительно хорош, первоклассный певец. Он хорошо держится для человека, который потерял лучшее, что у него было. А это говорит о многом.
– Так почему бы тебе не отказать ему? – спросила Эмма.
Аврора продолжала причесываться.
– Нет, это было бы слишком тяжело для Альберто, – сказала она. – Я знала обеих его жен, пустые были, как птичьи гнезда. Ему никогда не удавалось управлять мной, а сейчас и сил для этого не осталось. В любом случае, он воспитан в таких правилах, что ему подходят только покладистые женщины. Я к нему очень привязана, но сомневаюсь, что смогла бы надолго сохранить покладистость.
– А тебе не кажется, что нехорошо водить его за нос?
Аврора улыбнулась дочери, которая задумчиво сидела в своем красивом желтом платье, анализируя ее поведение.
– Твое счастье, что ты напала на меня, когда я добрая, а то я бы тебе показала, как говорить мне такие вещи, – лениво сказала она. – Боюсь, что наши мнения различаются на двадцать пять лет. Альберто не юноша, у которого впереди вся жизнь. Это стареющий мужчина, который тяжело переболел и завтра может умереть. Я много раз ему говорила, что не могу выйти за него. Я не вожу его за нос, я отношусь к нему как можно лучше. Вполне возможно, что он тешит себя несбыточными надеждами, это очень вероятно, но в его возрасте жить несбыточными надеждами лучше, чем не иметь никаких.
– Мне все равно его жалко, – сказала Эмма. – Я не хотела бы любить того, кто мне не достанется.
– Что бы ни думала молодежь, а в этом есть хоть какой-то жизненный стимул. Еще хуже, если тебе достанется супруг, когда окажется, что ты уже не можешь любить, когда все сделано и все сказано.
Эмма на минуту задумалась.
– Интересно, где я окажусь, когда все будет сделано и сказано, – сказала она.
Аврора не ответила – она прислушивалась к ночным звукам. В это время ей уже ничего не хотелось, разве еще ложечку супа, ничего больше не было нужно. Мало что так успокаивало ее, как сознание, что еда хорошо приготовлена и с толком съедена, посуда помыта и в кухне чисто. Когда она бывала в таком настроении, его было трудно испортить. Она взглянула на Эмму и заметила, что та смотрит на нее.
– Ты что?
– Ничего, – сказала Эмма. Ее мать так часто доводила ее до бешенства, что было почти невыносимо думать о ней, как об обычной женщине, не менее, а то и более нормальной, чем сама Эмма. Наблюдая, как Аврора ведет себя с Альберто, Эмма вдруг поняла, что у ее матери есть какая-то жизнь, о которой она, Эмма, почти ничего не знает. Что они делали с Альберто, когда тот был моложе и еще пел? Чем она занималась двадцать четыре года, пока была замужем? Мать с отцом для нее просто были, – как деревья на заднем дворе, – объекты природы, но не любопытства.
– Эмма, ты как будто хитришь, – заметила Аврора. – Так не годится.
– Вовсе нет. Я не знаю, что еще спросить.
– Як твоим услугам, если ты придумаешь, пока я не пошла спать.
– Кажется, меня интересует, что тебе больше всего правилось в папе. Мне пришло в голову, что я даже этого о вас не знаю.
Аврора улыбнулась.
– Он был высокий. Это достоинство не всегда проявлялось, поскольку большую часть своей жизни он просидел в кресле, но когда мне удавалось его поднять на ноги, это его очень украшало.
– Мне кажется, этого маловато для двадцати четырех лет. Если нет, на мой вкус, это противно.
Пожав плечами, Аврора облизала ложку.
– А мне показалось противно, что одна неприличная на вид машина была припаркована сегодня утром на твоей улице. Дэниел обнаружит куда большее изящество манер, если в следующий раз, когда надумает пробраться к тебе на заре, оставит ее на общественной стоянке.
– Мы говорим не об этом, – быстро перебила Эмма. – Это совершенно не относится к делу.
– Относится, если дело во вкусе, – возразила Аврора. – Ты слишком романтична, Эмма, и если не будешь осторожной, то это приведет тебя к неприятностям, а возможно, и разрушит твою жизнь.
– Не понимаю, о чем ты.
– Ты не стараешься понять. Ты надеешься сохранить самые дорогие тебе понятия, в мои времена их называли иллюзиями, но тебе это не удастся. Во-первых, боюсь, что ты чересчур недооцениваешь внешность. Мне нравилась внешность твоего отца, а поскольку он никогда в жизни не работал достаточно тяжело и не имел особенно сильных переживаний, ему удалось сохранить ее на все двадцать четыре года, что меня радовало, хотя бы каждый раз, когда он вставал. Кроме того, у него были хорошие манеры и мягкий характер, и он никогда не пытался меня побить. Вообще из-за лени он не был склонен к непослушанию, поэтому в основном мы с ним ладили.
– Все, что ты говоришь, очень туманно. В твоем рассказе нет глубины.
– Насколько я помню, мы говорили о долголетии, – Аврора снова улыбнулась. – Мне и в голову не пришло, что речь идет о глубине.
– Да, – сказала Эмма. В ней поднималось тревожное и не совсем приятное чувство, которое часто возникало, когда ее мать начинала ее учить в своей странной манере. В такие минуты ей казалось, что она как бы сокращается в размерах, возвращается в детство. Это было ей неприятно, но к ее неудовольствию, оставалось в этом и что-то приятное. Все-таки мать всегда была рядом, какие бы трудности ни возникали.
– Эмма, ты выражаешься очень небрежно, не заканчиваешь предложения, – попеняла ей Аврора. – В лучшем случае, твою речь можно назвать неопределенной, мне кажется, ты должна стараться говорить законченными фразами. Ты все время говоришь что-нибудь вроде «Да», и не продолжаешь свою мысль. Люди будут думать, что ты страдаешь интеллектуальным вакуумом.
– Иногда страдаю, – призналась Эмма. – А почему я обязана говорить законченными предложениями?
– Потому что только на них сосредоточивается внимание. А неопределенные высказывания пропускаются мимо ушей. Кроме того, потому что ты собираешься стать матерью. Люди, которым не хватает решимости закончить высказывание, едва ли могут набраться ее, чтобы воспитать детей. К счастью, в твоем распоряжении еще несколько месяцев, за которые ты можешь поупражняться.
– Так что мне надо делать? Стоять перед зеркалом и произносить законченные предложения?
– От этого тебя не убудет.
– Я вовсе не собиралась разговаривать о себе. Я бы хотела поговорить о вас с папой.
Аврора несколько раз покачала головой, чтобы размять шею.
– Я совсем не против. Я сегодня необычайно добрая, может быть оттого, что пила свое вино, а не позволила Альберто накачать меня какой-нибудь его дрянью. Может быть как раз от доброты я не уловила смысла твоих вопросов, если они его содержали. А может быть, ты опять же выразилась слишком неопределенно, и я тебя поэтому не поняла.
– Ах, мама. Я хотела знать, что ты по-настоящему чувствовала.
Аврора слегка покачала головой и помахала пустой ложкой. – Милая моя, если говорить иносказательно, то несомненно в этом мире существует множество зданий, которые строили на пустотелых фундаментах.
Как тебе известно, когда я добрая, и воздух обладает приятной тяжестью, я люблю выражаться иносказательно. Многие здания, некоторые из которых даже выше, чем твой отец, готовы обрушиться от нескольких пинков разумной тяжести. Я и сама еще способна давать пинки разумной тяжести, уверяю тебя. Что касается твоего вопроса, к счастью, правильно построенного с точки зрения грамматики, хотя и не обнаруживающего особого блеска по смыслу, могу ответить вполне определенно, должна тебя заверить, что не расстроюсь, если больше не услышу от тебя словосочетание «по-настоящему чувствовала». Она смотрела дочери прямо в глаза.
– О'кей, о'кей, забудь об этом, – сказала Эмма.
– Подожди, я еще не закончила. Может быть, впереди у меня еще остались непокоренные вершины. Насколько мне известно, дорогая, хорошая грамматика обеспечивает лучшее основание для твердого характера, чем, – кавычки, – настоящее чувство, – кавычки закрываются. Не могу поручиться со всей уверенностью, но у меня есть такое подозрение. Если хочешь знать, я также подозреваю, что твоему отцу повезло, что ни один из моих обожателей не обнаружил способности давать пинки. Я всегда считала, что разница в судьбе грешника и невинного происходит от силы соблазна.
– Так что же тогда нужно?
– К моему несчастью, на то, что нужно, трудно набрести.
– Мне кажется, в этом есть какая-то загадка.
– В чем?
– В том, что нужно.
Аврора несколько едко улыбнулась дочери.
– Остается надеяться, что твой блестящий молодой друг окажется тем, что нужно, если ему придется тебя содержать, как он оказался тем, что нужно, когда речь шла о соблазнении.
Вспыхнув, Эмма вскочила.
– Заткнись, – закричала она. – Он уехал. Я не знаю, вернется ли он когда-нибудь. Мне хотелось увидеться с ним всего лишь раз. Он старый друг, что в этом плохого?
– Мне кажется, я не говорила, что в этом есть что-то плохое, – возразила Аврора.
– Ничего и не было. Что ты здесь сидишь со своими законченными предположениями? Я ненавижу хорошую грамматику, а тебя считаю ужасной. Спасибо за обед.
Аврора помахала ложкой, улыбаясь дочери, которая была в ярости.
– Да, благодарю за то, что ты меня навестила, родная. Ты очень удачно выбрала платье.
Несколько секунд они смотрели друг на друга.
– Ну и хорошо, раз ты не желаешь мне помочь… – выпалила Эмма и тут же пожалела о своих словах.
Аврора окинула дочь холодным взглядом.
– Я очень сомневаюсь, что могла бы не прийти тебе на помощь, если бы ты меня попросила. Более вероятно, что ты из упрямства не обратишься ко мне, когда это потребуется. Мне бы хотелось, чтобы ты села на место. Вообще-то я бы не возражала, если бы ты осталась у меня на ночь. Если ты поедешь домой, то наверняка будешь расстраиваться.
– Конечно, буду. Я могу расстраиваться, когда захочу.
– Послушай! – сказала Аврора повелительным тоном.
Эмма прислушалась, но услышала только хлопанье крыльев, доносившееся из птичьего домика.
– Это мои ласточки. Боюсь, что ты их потревожила. Они очень возбудимые.
– Я пошла. Спокойной ночи.
Когда за ней закрылась дверь, Аврора пошла на кухню и помыла суповую миску и ложку. Потом она вернулась во внутренний дворик и прошла на задний двор. Ласточки все шумели в своем домике, а она постояла около них, тихо напевая, как часто делала по ночам. Думая об Эмме, она пришла к выводу, что не хотела бы стать моложе. Если разобраться, то у молодости не так уж много преимуществ. С удовольствием стоя босиком, она прислонилась к птичьему домику, пытаясь сообразить, что могло бы вызвать у нее желание начать жизнь с той ступени, на которой стояла ее дочь. Она ничего не смогла придумать, но вспомнила, что у нее в кровати припрятана пара киножурналов – маленькая награда за вечеринку и исполненный долг перед старинным любовником и добрым другом Альберто. Он когда-то был таким прекрасным певцом. Несомненно, у него было больше оснований для желания вновь помолодеть.
Трава под ногами только начинала напитываться ночной влагой, и луна, недавно так красиво светившая на ее вяз, и ее кипарис, и ее сосны, скрылась за облаками, и свет ее едва пробивался сквозь мглу, которой дыхание залива покрывало Хьюстон почти каждую ночь, словно помогая городу заснуть.
ГЛАВА VI
1
– Телефон, – сказала Рози.Сообщение не удивило Аврору, поскольку упомянутый инструмент находился менее, чем в футе от ее руки. Было около десяти, и она расположилась в залитом солнцем крошечном эркере у себя в спальне; это было едва ли не самое любимое ею место в мире. В ее распоряжении были солнечный свет, окно и множество подушек – для моральной поддержки, совсем не лишней, поскольку она занималась едва ли не самым неприятным делом: оплатой счетов. Ничто не вызывало у нее такого приступа нерешительности как вид счетов; в данный момент более пятидесяти было рассыпано по эркеру. Пока ни один из них не был открыт, тем более оплачен, и Аврора сконцентрировала взгляд на чековой книжке, пытаясь обрести душевное равновесие, прежде чем окунуться в зловещую массу конвертов.
– Я говорю, телефон звонит, – повторила Рози, так как трезвон действительно продолжался.
Аврора не спускала глаз с чековой книжки.
– Как ты любишь говорить, что и так всем известно, – упрекнула она. – Я знаю, что он звонит. Я лишилась разума, а не слуха.
– А может быть, новости вас обрадуют, – бодро предположила Рози.
– Весьма маловероятно, если учесть, в каком я настроении. Скорее, звонит кто-нибудь, кого я слышать не хочу.
– Кто бы это мог быть? – спросила Рози.
– Кто угодно, кому вздумается позвонить мне, когда я этого не желаю. – Аврора сделала гримасу в сторону телефона.
– Возьми трубку. А то он мне мешает сосредоточиться на цифрах.
– Наверняка это Генерал, – заметила Рози. – Только у него хватает наглости дать двадцать пять звонков.
– Хорошо. Давай-ка испытаем его, – предложила Аврора, откладывая чековую книжку. – Интересно, достанет ли ему наглости сделать пятьдесят звонков. Такое количество наглости – признак высокомерия, а уж оно-то мне сейчас нужно меньше всего. Думаешь, он смотрит?
– Ага, – сказала Рози, протирая руки хозяйкиным лосьоном. – Что ему еще делать?
Судьба распорядилась так, что дом Генерала был расположен на той же улице, и окно его спальни выходило прямо на гараж Авроры. Генералу было достаточно воспользоваться биноклем, чтобы определить, стоит ли перед ее домом машина, а бинокль был у него всегда под рукой. Кончины его жены и Редьярда Гринуэя разделял интервал всего в шесть месяцев, и с тех пор и Генерал, и его бинокль сделались постоянными факторами жизни Авроры. Даже работа в палисаднике стала для нее проблемой: ухаживая за своими цветами, она не могла избавиться от мысли, что за ней неотступно следит пара холодных голубых армейских глаз.
Телефон не умолкал.
– Я совершенно уверена, что военная подготовка подавляет тонкие инстинкты. Ты считаешь звонки?
– Он не мой ухажер, – огрызнулась Рози. Она рылась на туалетном столике Авроры, присматривая, что бы ей могло пригодиться.
– Возьми трубку, – взмолилась Аврора. – Меня эти звонки доведут до обморока. И не либеральничай.
– Что не делать? Вы не можете говорить по-человечески?
– Не давай на себя насесть, другими словами, – пояснила Аврора.
Рози сняла трубку, и хриплый мужской голос генерала Гектора Скотта стал немедленно давить на уши обеих женщин. Даже среди подушек Аврора его отчетливо слышала.
– Здрасьте, Генерал, – сказала беспечно Рози. – Что вы делаете в такую рань?
Каждому, кто знал генерала Гектора Скотта, было известно, что он встает в пять утра хоть зимой, хоть летом и пробегает перед завтраком три мили. Его сопровождала пара далматинских догов: Першинг и Маршал Ней, оба, в отличие от Генерала, находились в расцвете лет. У одного человека в его личном составе они вызывали абсолютное отвращение. Этим человеком был слуга Генерала, Эф. Ви., которому приходилось участвовать в утренней пробежке, следуя за бегунами на старом генеральском «пакарде», на случай, если хозяин или один из догов падет замертво прямо на дороге.
Немногим было известно, что фамилия Эф. Ви. была д'Арк. К числу этих немногих относилась и Рози, поскольку он был родом из Боссьер-сити, штат Луизиана, что совсем рядом с ее родным Шривпортом. Иногда, когда ей надоедала работа, Рози проводила прекрасное утро в гараже генерала Скотта, помогая Эф. Ви. ковыряться с «пакардом», который был настолько дряхл и в целом ненадежен, что, как правило, ломался во время трехмильной утренней прогулки. Рози служила Эф. Ви. большим утешением, во-первых, они любили вспоминать добрые старые дни в Боссьер-сити и Шривпорте, во-вторых, она разбиралась в пакардовских двигателях не хуже его. Эф. Ви. был маленький и тщедушный, усы карандашиком и обладал природной меланхолией. Его старинные соседские связи с Рози могли бы перерасти в нечто более серьезное, не будь оба уверены, что, если между ними, – как выражался Эф. Ви., – «что-нибудь случится», тут же ворвется Ройс Данлап с автоматом и их уложит.
– Да, как они уложили Бонни и Клайда, – радостно подтверждала Рози, всякий раз, как их разговор соскальзывал в это русло.
Однако генерал Скотт отлично знал, что Рози отлично знала, что он на ногах с пяти утра, так что ее вопрос он расценил на грани между дерзостью и оскорблением. В обычной ситуации он ни от кого не потерпел бы ни того, ни другого, но, к несчастью, все, что касалось Авроры Гринуэй и ее домашних, если их можно назвать домашними, кажется, всегда нарушало обычные ситуации. Перед лицом чрезвычайных и неприятных обстоятельств он, как всегда, постарался быть сдержанным, но твердым.
– Рози, мы не будем задаваться вопросом, почему я бодрствую, – сказал он. – Не могла бы ты сразу дать миссис Гринуэй?
– Пожалуй, не могла бы, – ответила Рози, бросая взгляд на хозяйку. Та, сидя среди россыпи счетов, имела бодрое, но несколько отрешенное выражение лица.
– Почему? – спросил Генерал.
– Не знаю. Мне кажется, она пока не решила, с кем сегодня будет разговаривать. Подождите, пойду у неё спрошу.
– Я не хочу и не буду ждать, – возразил Генерал. – Это детский лепет. Скажи ей, что я хочу с ней говорить немедленно. Телефон уже позвонил тридцать пять раз. Я сам очень пунктуальный человек и сорок три года прожил с пунктуальной женщиной. Я не люблю таких проволочек.
Отодвинув трубку подальше от уха, Рози широко улыбнулась Авроре.
– Он говорит, что не будет ждать, – громко сказала она. – Он говорит, что это детский лепет, и его жена сорок три года не заставляла его ждать. Она всюду успевала сорок три года.
– Какая дикая мысль, – отозвалась Аврора, лениво отмахиваясь. – Мне кажется, что я никогда не маршировала под чей-нибудь барабан, и я слишком стара, чтобы начинать сейчас. Кроме того, я замечала, что только недалекие люди позволяют часами себя поработить. Так и скажи Генералу.
– Она говорит, скажи им, что я не буду маршировать под ихние барабаны и работать под ихние часы, – передала Рози Генералу. – И она думает, что вы недалекий. Мне кажется, можете уже вешать трубку, если хотите.
– Я не хочу вешать трубку, – сказал Генерал, скрежеща зубами. – Я хочу говорить с Авророй, и хочу говорить именно сейчас.
Попытки пробиться к Авроре всегда вызывали у него на той или иной стадии зубовный скрежет. В этой ситуации могло порадовать лишь то, что зубы, по крайней мере, до сих пор были собственные, он еще не дожил до скрежетания протезами.
– Где она? – настаивал он, все скрежеща.
– Да тута, – радостно сообщила Рози. – С одной стороны она далеко, а с другой стороны – близко, – добавила она, снова взглянув на хозяйку.
– Ах, вот как. В таком случае я хотел бы знать, почему надо было ждать, пока телефон прозвонит тридцать пять раз. Этого бы не случилось, Рози, если бы у меня все еще были мои танки. Некий известный мне дом сровнялся бы с землей задолго до тридцать пятого звонка, если бы у меня были мои танки. Тогда мы бы и посмотрели, с кем можно шутить, а с кем – нет.
Рози отняла трубку от уха.
– Опять завел про свои танки. Вы бы уж с ним поговорили, что ли.
– Алло, алло! – громко сказал Генерал в замолчавшую трубку. Находясь на пике своей карьеры, он командовал танковой дивизией и попытки пробиться к Авроре всегда наводили его на мысль о танках. Те даже начали ему сниться – впервые со времен войны. Всего несколько ночей назад он видел очень хороший сон, как едет, стоя на башне своего танка по Ривер Оукс проспекту. Из клуба, расположенного в конце проспекта, высыпали все посетители, и, выстроившись в ряд, с уважением глазели на него. Он – единственный генерал с четырьмя звездами на погонах, и в клубе на него смотрели с уважением, даже когда он был не на танке. Тем не менее, сон был приятный. Танки были задействованы во многих генеральских снах, кончавшихся в основном тем, что они, пробив стену дома Авроры, въезжали к ней в гостиную, а иногда на кухню. В некоторых сновидениях он в нерешительности проезжал в танке перед ее домом, пытаясь освоить какой-нибудь прием, позволяющий подняться из танка по лестнице в ее спальню, где она, казалось, находилась все время. Чтобы подняться к ней в спальню, требовался летающий танк, а каждый, кто разбирается в генералах, знал, что генерал Скотт был реалист. Летающих танков не бывает, и даже во сне подсознание не могло предоставить такое средство Генералу. В результате, разговаривая с Авророй или ее горничной, он часто испытывал желание разбить телефон о свою коленку.