Макмертри Ларри. Ласковые имена

   Особая привлекательность Андре Превена состояла в музыкальности и ямочках на лице. Сама Аврора была предана Баховскому обществу. Она пристально наблюдала за ним, определяя линию поведения по некоторым свежим киножурналам, чтобы разузнать, как обстоят его супружеские дела. Киножурналы были ее слабостью, ими всегда была полна ее хозяйственная сумка. Эмма презирала ее за чтение их до такой степени, что она была вынуждена прятать их в бельевой корзине и читать за запертыми дверьми под покровом ночи. Как только программа кончилась, она снова позвонила дочери.
   – Угадай, кто сегодня выступал в «Тудей»? – начала она.
   – Мне все равно, хоть бы в «Тудей» показали самого Иисуса, – заметила Эмма. – Почему ты бросаешь трубку, когда со мной разговариваешь? Сначала будишь меня, затем оскорбляешь, потом кидаешь трубку. Мне вообще бы не стоило говорить с тобой.
   – Эмма, соблюдай правила вежливости, – сказала Аврора. – Ты слишком молода для такой обидчивости. И потом ты готовишься стать матерью.
   – Именно теперь я не хочу ею становиться, – сказала Эмма. – А то окажусь такой как ты. Ну так кто был сегодня в «Тудей»?
   – Андре.
   – Серость, – довольно мрачно сказала Эмма, не проявляя интереса. Она оделась, но все еще не успела успокоиться. Флэп крепко спал, так что готовить завтрак не имело особого смысла. Если Денни внезапно появится, она может сделать ему оладьи и выслушать, в какую историю он попал; она вне себя от желания увидеть его, услышать, что с ним случилось, но в то же самое время мысль, что он окажется за дверью, вызывала у нее плохое предчувствие.
   – Почему ты так нервничаешь? – спросила Эмму мать, сразу же распознав ее тревогу.
   – Я не нервничаю, – сказала Эмма, – Не пытайся подсматривать за моей жизнью. И вообще тебе не следует сейчас разговаривать. Теперь пора звонков твоих поклонников.
   Аврора отметила про себя, что дочь попала в точку. Ни один из ее поклонников не отважится позвонить ей до четверти девятого и не отважится позвонить ей после половины девятого. В разных уголках Хьюстона многие нервничали из-за того, что ее номер был занят. Каждый сожалел, что ему не хватило смелости позвонить в четырнадцать или даже в двенадцать минут девятого. Аврора улыбнулась: осознание такой осведомленности приносило ей удовлетворение. Но она не допустила бы, чтобы эти звонки ее товарищей по несчастью помешали бы ее материнскому дознанию. Что-то ее дочка стала чересчур скрытной.
   – Эмма, в твоем голосе я чую недоброе, – твердо сказала она. – Ты собираешься нарушить супружескую верность?
   Эмма повесила трубку. Через две секунды вновь раздался звонок.
   – Даже Стефен… – начала Аврора.
   – Я собираюсь совершить убийство, – сказала Эмма.
   – Ты знаешь, в нашем роду никогда не было разводов, – сказала Аврора, – но если с кого-то и начинать, то это с Томаса.
   – Пока, мама, – сказала Эмма. – Поговорим завтра, я уверена в этом.
   – Подожди, – сказала Аврора.
   В ожидании Эмма молча грызла ноготь.
   – Милая, ты такая резкая, – попеняла ей Аврора. – Ты же знаешь, что я ем. И это повредит усвоению пищи.
   – Что ему повредит?
   – Когда со мной так резко разговаривают, – пояснила Аврора. Ей хотелось, чтобы в ее голосе прозвучало уныние, но Андре так ее взволновал, что из этого ничего не вышло.
   – Мой день начался с неприятности, – она старалась сыграть как можно лучше. – Ты редко даешь мне договорить и уже никогда не скажешь мне ничего хорошего. Когда люди говорят друг другу что-нибудь доброе, жизнь становится намного приятнее.
   – Ты такая прекрасная, такая милая, у тебя пышные волосы, – произнесла Эмма монотонно, и снова повесила трубку. Как-то она попыталась написать рассказ о себе и матери: в нем она представила мир в виде огромного вымени, из которого ее мать всю жизнь доила комплименты. Образ в действительности не работал, но исходная посылка была точна. У Эммы ушли годы на то, чтобы научиться вешать трубку, когда ей не хотелось, чтобы ее доили.
   Она вышла из дома и присела на веранде, в солнечном свете, ожидая Денни. Это был его час – он любил заявиться перед завтраком, посидеть в кухне, пожирая ее глазами, пока она готовила. Он всегда притворялся крайне истощенным от пережитых приключений, но никогда не истощался до того, чтобы не поедать ее влюбленным взглядом, и она, как и Флэп, знали это.
   Уже три года все трое были лучшими друзьями, они, как ничто и никто, вдохновляли друг друга на блестящие разговоры, и при этом их дружба была окрашена романтикой, и тот факт, что Денни женился, кажется, вовсе не отразился на ней. Те, кто имел малейшую толику здравого смысла, не ожидали, что брак Денни окажется длительным или сколько-нибудь особенным. Денни женился под действием типичного безвольного импульса, и зная это, она допускала, что его брак уже распался.
   То, что Денни действительно удалось опубликовать свой роман, удивляло Эмму куда больше, чем его женитьба. В этом было что-то двусмысленное и неопределенное, и Эмма обдумывала это, пока ее ногам не стало жарко под солнцем. Почти все ее знакомые когда-то надеялись стать писателями. Когда она познакомилась с Флэпом, это было его единственным стремлением. Она и сама написала пятнадцать или двадцать смутных девичьих рассказов, но никому их не показывала. Большинство их друзей по колледжу втайне хранило стихи или рассказы, а то и фрагмент романа. Денни даже знал одного привратника, который писал сценарии. Но Денни был настоящим писателем, и этим он выделялся. С ним так обходились, как будто он не совсем обычный человек, или не такой, как все. Это, вероятно, так и было, и Денни знал, что это так, но Эмму это немного беспокоило. Насколько ей было известно, она была единственной, кто относился к нему так же, как к другим, именно поэтому их дружба была особенной. Но, как она обнаружила, брак с Флэпом трудно было сочетать с таким отношением к Денни.
   Солнце палило так, что сидеть под ним было трудно, и она перебралась в тень от ската крыши, чтобы продолжить размышления. Пока она ждала Денни, показался Флэп. Это ее не удивило. Она прекрасно знала, что он чувствует, о чем он думает. Он приоткрыл дверь на фут и взглянул на нее не особенно дружелюбно.
   – Как насчет завтрака? Мы женаты или нет? Эмма продолжала сидеть в тени. Лишь пальцы ног оставались под солнечным светом. Их ногтям сделалось жарко.
   – По-моему, задираться нечего, – сказала она, не двигаясь с места. – Если кто-то не просыпается к завтраку, готовить не для кого. Вот он все еще и не готов.
   – О'кей, но нам с папой скоро уезжать, – сказал он. – Ты же не хочешь отправить меня на голодный желудок, а?
   – Я не знала, что ты куда-то отправляешься, – быстро сказала Эмма. – Я вообще не хочу, чтобы ты отправлялся. А почему ты уезжаешь?
   Флэп молчал. Он был в нижнем белье и не мог выйти на веранду.
   – Ты мне не говорил, что уезжаешь, – повторила Эмма. – Почему ты мне ничего не сказал вчера вечером?
   Флэп вздохнул. Он надеялся, что она воспримет это с одобрением, тогда он не чувствовал бы себя два дня виноватым, но надежда его оказалась тщетной.
   – Ну не могли же мы купить новую лодку и не попробовать ее на плаву? – спросил он. – Ты же знаешь, что мы на это не способны.
   Эмма подобрала ноги так, чтобы на пальцы не падало солнце. Она была совершенно счастлива. Несколько минут в одиночестве на теплом дощатом настиле с туманными мыслями о Денни. Может быть, в этом и состоит счастье – сидеть одной на своей веранде. Она так надеялась, что целый день впереди будет полон наслаждения. Может быть, тепло досок и прохлада тени это лучшее, что есть в жизни. Стоило Флэпу приоткрыть дверь, и все опять расстроилось. Вся жизнь, которой они жили в самом доме, выползла на веранду. Эмма ощутила себя припертой к стене, и ее охватила злость.
   – Не знала, что вышла замуж за сиамских близнецов, – сказала она. – А вы можете ходить врозь?
   – Ну ладно, зачем ты снова начинаешь, – сказал Флэп.
   – Да, ты прав, зачем? – повторила Эмма, вставая. – Я еще не вынимала газету. Что ты хочешь на завтрак?
   – Все равно, – выдохнул Флэп с облегчением. – Я схожу за газетой.
   За завтраком он чувствовал себя очень виноватым и постоянно заговаривал, надеясь загладить свою вину и осуществить задуманное. Эмма пыталась читать объявления в газете, и его болтовня ради ее успокоения, наоборот, раздражала еще больше, чем его намерение оставить ее и отправиться вместе с отцом на рыбалку.
   – Слушай, молчи и ешь, – обрезала она. – Я не могу и читать и слушать, а ты не почувствуешь никакого вкуса, если будешь так трещать. Я не собираюсь разводиться с тобой из-за того, что ты предпочитаешь папино общество моему, но если ты не успокоишься и не дашь мне почитать, я могу подать на развод.
   – Я вообще не понимаю, зачем ты читаешь эти объявления, – заметил Флэп.
   – Ну, они очень разные, – пояснила Эмма.
   – Я знаю, но ты еще ни разу ими не воспользовалась.
   Наблюдая, как она терпеливо прочитывает объявления, колонку за колонкой, он всегда чувствовал раздражение. Трудно не почувствовать интеллектуальное превосходство над человеком, который убивает полутра на чтение объявлений.
   – Ты видишь, что продаются нужные тебе вещи, но ты ни разу не пыталась купить их, – добавил он. – Предлагают подходящую работу, но ты не обращаешься по объявлению.
   – Я знаю, но может быть, когда-нибудь я им позвоню, если у меня будет настроение, – Эмма не собиралась поступаться любимым занятием. К тому же однажды она купила красивую бледно-голубую лампу на распродаже, о которой узнала из объявлений. Лампа стоила семь долларов, а это было для нее целым состоянием.
   Сесил пришел, когда Флэп брился, и Эмма, отложив в сторону газету, налила ему кофе. Она настояла на том, чтобы он съел гренок с джемом, и он сделал это, не оставив ни крошки. Эмма, как завороженная, наблюдала за ним, когда он ел, потому что после еды его тарелки были такими чистыми, словно на них никогда и не было никакой еды. Ее мать как-то заметила, что он единственный, кто умеет мыть посуду с помощью хлеба, и это было так. Сесил ел так, как японский крестьянин возделывает землю: он концентрировался на тарелке, словно это был клочок земли, на котором надлежит использовать каждую пядь. Если у него оставалось по кусочку яйца, гренок и немного джема, он вначале клал яйцо на гренок, сверху на яйцо джем и нижней стороной гренка тщательно вытирал тарелку, прежде чем отправить все это в рот.
   – Вот, как надо справляться, – не без гордости говорил он. Обычно ему даже удавалось вытереть о краешек гренка нож и вилку, и прибор выглядел так, как будто он не был в употреблении. Когда она только вышла замуж за Флэпа, это умение Сесила часто приводило ее в замешательство. В ту пору она стеснялась смотреть, как кто-то поедает приготовленную ею еду, и только по завершении трапезы она поднимала глаза, обнаруживала сверкающую белизной тарелку Сесила, и никак не могла вспомнить, кормила она его или нет.
   Флэп появился, когда его отец допивал кофе. Он выглядел таким жалким, что Эмма на минуту растрогалась. Должно быть, ему было нелегко разрываться между отцом и женой. А зачем разрываться, оставалось для нее тайной. Она никогда не разрывалась между ним и матерью, но раз уж ему это, очевидно, было необходимо, лучше уж не терзать его. Она завлекла его в спальню, чтобы согреть поцелуем, но это не возымело действия. Он был таким жалким, что не проявил к поцелуям никакого интереса, и вообще они ему разонравились. Наткнувшись на неудачу, Эмма погладила его по животу, чтобы показать, что не таит зла.
   – Пожалуйста, не делай такой мрачный вид, – попросила она. – Я вовсе не хочу быть виноватой в том, что заставила тебя почувствовать свою вину. Если ты собираешься меня покидать, научись хоть делать это с достойным видом. Тогда я буду ненавидеть тебя, а не себя.
   Флэп просто посмотрел в окно. Он терпеть не мог, когда Эмма начинала анализировать поступки. Единственным в его супружеской жизни, что ставило его в жалкое положение, было то, что ему приходилось у нее отпрашиваться.
   – Если хочешь, ты бы тоже могла поехать, – с чувством произнес он. – Но ты ведь не хочешь проплавать весь уик-энд в спорах о Кеннеди и Эйзенхауэре?
   – Нет уж, спасибо, – согласилась Эмма. – Совсем не хочу.
   Обоюдными усилиями им с Сесилом удалось оседлать Кеннеди с Эйзенхауэром в качестве темы своих бесед. Сесил считал Айка единственным стоящим президентом со времен Авраама Линкольна. Он любил в нем все, особенно то, что он возвысился из простых людей. А эти Кеннеди, по его словам, раздражали его по каждому поводу. Они сорили деньгами, и то, что некоторая часть этих денег принадлежала им самим, не смягчало, в глазах Сесила, их вины. Он вообще сомневался, можно ли этим Кеннеди доверить мыть их собственные тарелки.
   Эмме это было безразлично. Она была сражена обаянием Кеннеди и преклонялась перед ними. Ее матери, которая вообще не обращала внимания на президентов, так надоело слушать, как эти двое спорят об Эйзенхауэре и Кеннеди, что она не позволяла упоминать каких-либо президентов у себя за столом.
   – Ну ладно, может быть, мы принесем домой какую-нибудь хорошую рыбу, – с легким сердцем сказал Флэп.
   Эмма сняла руку с его живота. Его взгляд выражал то же облегчение, что и голос. Чтобы воспрянуть духом, ему было достаточно ее вежливого отказа на его предложение, сделанное для видимости. Он отвернулся и, насвистывая, стал вытаскивать рыболовные снасти из стенного шкафа в спальне. Какое-нибудь из платьев постоянно цеплялось за его удочки, но стенной шкаф был единственный, и их больше негде было держать. Когда он нагнулся за коробкой со снаряжением, у него на спине задралась тенниска и приоткрылась нижняя часть спины. Это была у Эммы любимая часть позвоночника. Иногда. Но сейчас она чувствовала себя расхоложенной и была настроена мрачно. Ей хотелось бы, чтобы в ее руке оказалась тяжелая цепь, которой бы она ударила прямо по этому месту. И если бы у него сломался позвоночник, то и поделом ему. Он как-то сумел выдавить из нее отказ от ее права поехать вместе с ним, а затем предложил предполагаемую рыбу для стряпни в награду за отказ от этого права. Весь день она ничего не делала искренне. Она стояла, глядя на него и раздумывая, как бы ей совершить искренний поступок. Но для такого поступка ей понадобилась бы цепь, а ее-то и не было.
   Все, что у нее оставалось, это – мрачная холодность и тайна, связанная с Денни. Флэп раскрыл бы эту тайну с Денни, если бы так же внимательно читал утренние газеты, как ее мать, но он только просмотрел заголовки и прочитал спортивные новости. Он знал, что отправится на рыбалку и даже не поинтересовался, что идет в кино. За завтраком были моменты, когда Эмма чуть не проговорилась о Денни, и вовсе не из преданности, а скорее из-за неясных предчувствий, которые то уходили, то вновь охватывали ее. Если бы он хоть раз посмотрел в ее сторону, она бы сразу выложила ему о Денни, но судя по тому, как он весело насвистывает «Уобашское пушечное ядро», было совершенно ясно, что в предстоящие два дня ему не до нее. Она не прилагала усилий, чтобы скрыть неприязненность в прощальном взгляде, когда они уезжали, но это произвело на него слабое впечатление.
   – У тебя такой неприязненный взгляд, – сказал он, на мгновение задержавшись на ступенях. Таким же тоном он сказал бы «Хорошая погода, не правда ли».
   – Мне это правда неприятно, – согласилась Эмма.
   – Почему? – вежливо осведомился Флэп.
   – Не я должна это объяснять. Если тебе это действительно важно, ты должен меня расспросить.
   – Ты просто невыносима.
   – Я не согласна, – возразила Эмма. – Меня можно терпеть, если относиться ко мне чуть-чуть повнимательнее.
   Флэп был в отличном настроении. Ему совсем не хотелось ссориться, и он ничего не ответил. Сев в машину и помахав ей на прощанье рукой, он не обратил внимание на то, что она не ответила ему.
   Сесил также не заметил этого упущения. Он тоже чувствовал себя превосходно.
   – Девочка – первый сорт, – заметил он. – Женитьба на ней – самый умный шаг в твоей жизни. Надеюсь, мы привезем ей хорошей рыбы для стряпни.

2

   Девочка первого сорта вернулась в дом, чтобы справиться с гневом и безнадежностью, опустошенностью и смутными предчувствиями, которые охватили ее душу и испортили ее счастливое настроение в это прекрасное утро, каким она его ощущала. Ей хотелось только, чтобы Флэп на минутку посмотрел на нее просто дружелюбно, а не дружелюбно-виновато, как он это сделал. Он знал, как ее легко обрадовать. Ей хватило бы двух минут его внимания, и она думала, что с его стороны было постыдно жениться на ней и не уделять ей даже двухминутного внимания, в котором она нуждалась.
   Отодвинув грязную посуду, она устроилась у окна, где недавно сидела, слушая дождь. Ее средствами самозащиты стали кофе, сигареты, объявления под рубрикой «требуются» и кроссворд, а также истрепанный экземпляр «Грозового перевала». Эта книга, служившая ей в жизни неизменным утешением, вдруг обманула ее ожидания. Эмма не смогла мысленно отвлечься за ее чтением. Зато она напомнила ей то, что она уже слишком хорошо знала: в ее жизни никогда не наступит момент, когда все окажется поставленным на карту. Никому не приходило в голову, что она может быть такой решительной, способной выбирать между жизнью или смертью, между предательством и смертью.
   Когда она принималась за объявления «требуются», зазвонил телефон.
   – Ну, конечно, это ты, – сказала она, наверняка зная, кто звонит.
   – Разумеется. Ты же не дала мне закончить, – сказала ее мать. – Ты же знаешь, что я получаю наслаждение, сказав последнее слово.
   – Мне было некогда, – заметила Эмма. – И потом я думала о твоих мужиках.
   – А, о них, – сказала Аврора. – Эмма, у тебя такой смиренный голос. Ты же собираешься родить чудесного ребенка, а даже не слышно, что ты счастлива. Перед тобой вся жизнь.
   – Ты это мне говоришь уже десять лет. Ты мне это сначала говорила, когда я пошла в школу, потом – когда я обручилась.
   – Только для того, чтобы заставить тебя опомниться, – возразила Аврора. – К сожалению, мне это не удалось.
   – Может быть, я просто конченый человек. Тебе это когда-нибудь приходило в голову?
   – Я вешаю трубку, – предупредила Аврора. – С тобой сегодня невозможно разговаривать. Мне кажется, тебе не нравится, когда я весела. Может быть, и я совершала в жизни ошибки, но я, по крайней мере, сохраняю здоровое настроение. У тебя есть обязанности. Ребенку не нужна такая равнодушная мама. Если бы ты спросила у меня совета, я бы рекомендовала тебе выдерживать диету.
   – Хватит ко мне приставать, – равнодушно ответила Эмма. – С меня довольно. И в любом случае ты весишь больше, чем я.
   Аврора, хмыкнув, снова повесила трубку.
   Эмму слегка трясло, когда она вновь обратилась к объявлениям «требуются». Она перестала сердиться на Флэпа, но чувство разочарования не прошло. В жизни было так мало похожего на «Грозовой перевал». Она стала чистить апельсин – вначале небрежно, потом очень тщательно, но он так и пролежал нетронутым на столе до вечера.

ГЛАВА III

1

   Около десяти часов до полудня, немного вздремнув, чтобы успокоиться, Аврора спустилась и прошла во внутренний дворик. Рози, прослужившая у нее двадцать два года, нашла ее там откинувшейся в шезлонге.
   – Почему у всех телефонов в этом доме сняты трубки? – спросила Рози.
   – Ну и что, это же не твой дом, – с вызовом бросила Аврора.
   – Да, а если наступит второе пришествие, – безмятежно заметила Рози. – И мы ничего не узнаем, потому что до нас невозможно дозвониться. Может быть, я захочу начать новую жизнь.
   – Я вижу мир с того места, где сижу, – Аврора окинула ее внимательным взглядом. – Не похоже, чтобы наступило второе пришествие. Ты что, опять слушала своих проповедников?
   – Все равно, я не понимаю, зачем нужны четыре телефона, если вы ходите по дому и оставляете трубки снятыми, – продолжала Рози, игнорируя вопрос хозяйки. Рози был пятьдесят один год, она была покрыта веснушками и весила девяносто фунтов, по временам. – Может, я не больше цыпленка, но не сдаюсь, – часто говаривала она. – И работы я не боюсь, скажу я вам.
   Аврора это знала. Ей это было известно слишком хорошо. Как только Рози появлялась в доме, в нем ничего не оставалось на месте. Потрепанные и привычные вещи пропадали навсегда, а те, которым было позволено остаться, отправлялись в такие маловероятные для них места, что случайно попадались на глаза лишь через несколько месяцев. Держать Рози было ужасной жертвой ради чистоты, и Авроре всегда было непонятно, зачем она ее наняла. Они никогда не ладили друг с другом, и двадцать два года жили как кошка с собакой. Каждая из них не намеревалась ужиться более нескольких дней, но шли годы, и все оставалось по-прежнему.
   – Ну? – добивалась своего Рози. – Нельзя ли положить телефонные трубки?
   Аврора кивнула:
   – Если хочешь знать, я так наказываю Эмму, – сказала она. – Она дважды повесила трубку, разговаривая со мной, и не пожелала извиниться. Я считаю это непростительным.
   – Да ладно вам. Мои дети вешают трубку просто направо и налево. Что с них возьмешь, с детей. Они не знают, как себя надо вести.
   – Эмма знает, – возразила Аврора. – Моя дочь, в отличие от некоторых, воспитывалась не на улице. – Она вздернула брови, глядя на Рози, которая ничуть не смутилась.
   – Вы к моим ребятам не цепляйтесь, – сказала Рози. – А то я сама в вас вцеплюсь как терьер, и глазом моргнуть не успеете. Если вы из-за своей лени завели только одну дочку, это не значит, что другие не могут завести себе нормальную семью.
   – Очень рада, что не все американцы разделяют твое представление о нормальной семье, – заметила Аврора. – Иначе мы бы друг у друга на головах стояли.
   – Семеро это не слишком много, – не сдавалась Рози, схватив с шезлонга несколько подушек, она принялась их выбивать. Аврора редко меняла место без восьми или десяти любимых подушек. Когда она переходила из спальни в какую-либо другую комнату, след всегда можно было найти по веренице подушек.
   – Ты не можешь оставить мои подушки? – закричала Аврора. – Должна сказать, ты не привыкла уважать чужой отдых. И потом мне не нравится твой тон. Тебе уже пятьдесят лет, и я не потерплю очередной твоей беременности.
   Плодовитость Рози беспокоила их обеих, особенно Аврору. Младшему только что исполнилось четыре года, и не было уверенности в том, что поток детей, наконец, действительно прекратился. У Рози были двойственные переживания. Она, кажется, месяцами не вспоминала о своих детях, а как только начинала думать о них, ей казалось, что трудно удержаться и не завести еще одного. Или она выдохлась за эти годы. Она кружила вокруг Авроры, выхватывая подушки, до которых удавалось добраться, и тут же сдирала с них наволочки.
   – Эмма, наверное, просто мыла голову и не могла говорить, – высказала она предположение, чтобы отвлечь внимание Авроры. – И вообще она несет тяжкий крест. От ее мужа не избавишься, как от паршивого пса.
   – Рада, что наши мнения хоть в чем-то сходятся, – заметила Аврора, лениво отбиваясь от Рози. – Выпрямись, ты и так коротышка. Кому нужна служанка в два фута ростом?
   – Уже получили приглашение на ланч? – полюбопытствовала Рози.
   – Вообще-то, да, – сказала Аврора. – Если не перестанешь вокруг меня прыгать, я тебя стукну.
   – Хорошо, тогда я приглашу Ройса, – сказала Рози. – Как раз хотела с вами договориться.
   – Разумеется, приглашай. Распоряжайтесь моей едой. Не понимаю, почему бы мне не уступить тебе весь дом. В любом случае, мне как пожилой вдове было бы удобнее жить в квартире. По крайней мере, никто не хватал бы мои подушки.
   – Одни разговоры, – огрызнулась Рози, расправляясь с подушками. Голые, они лежали повсюду, с наволочками остались только те три, на которых Аврора «прилегла».
   – На самом деле, вовсе не одни разговоры, – стояла на своем Аврора. – «На самом деле» было одно из ее излюбленных выражений. – Я должна переехать. Не знаю, что меня может остановить, разве только новый брак, что весьма маловероятно.
   Рози хихикнула.
   – Может, вы и выйдете замуж, но все равно не переедете. Если только не выйдете за старого хрыча с дворцом. У вас слишком много барахла. В Хьюстоне не найдется квартиры, куда все это добро влезет.
   – Я больше не желаю слушать твоей вздорной болтовни, – Аврора поднялась, прижимая к себе три подушки. – Ты такая же невыносимая, как моя дочь, только у тебя речь побезграмотнее. Раз ты мне весь отдых отравила, мне придется уйти.
   – Мне все равно, что вы сделаете, лишь бы не мешали мне работать, – заявила Рози. – Хоть идите и квакайте в пруду вместе с лягушками, мне какое дело.
   – У меня нет выбора, – пробормотала Аврора, покидая поле сражения. Это также было ее любимым выражением, а кроме того, и любимым состоянием. Когда она чувствовала себя лишенной выбора, то что бы ни произошло, это не было ее промахом. К тому же она никогда не пользовалась правом выбора, если это не касалось платьев или драгоценностей.