К счастью, как раз открылся лифт, и Аврора выскочила, окинув их надменным, довольно презрительным взглядом.
   – Я знал, что она не в себе, – прошептал Генерал. Аврора быстро шла по длинному белому коридору, двое мужчин были забыты. Она чувствовала, что в любой момент может расплакаться злыми слезами, и ей хотелось избавиться от них обоих. Потом, не имея времени на то, чтобы успокоиться, или хотя бы понять, почему она так взвинчена, Аврора оказалась у двери палаты Эммы. Дверь была приоткрыта, и она увидела своего бледного небритого зятя, сидевшего у кровати. Не взглянув на двух субъектов, тащившихся за ней, она распахнула дверь и посмотрела на свою дочь. Эмма лежала на спине среди подушек, глаза ее были открыты необычно широко.
   – Мальчик. Вот тебе и семейная традиция.
   – Ах, я хотела бы сама посмотреть, – сказала Аврора. – Куда вы его положили?
   – Он чудесный. Тебе перед ним не устоять.
   – Хм-хм, а почему ты не надела голубой халат, который я тебе купила, насколько я помню, как раз для этого случая?
   – Забыла положить. – Голос Эммы был усталым и надтреснутым.
   Вспомнив, что с ней было двое мужчин, Аврора оглянулась. Они молча стояли в коридоре.
   – Я привезла Вернона с Генералом, чтобы они разделили с тобой момент триумфа. По-моему, оба от робости не решаются войти.
   – Привет, – сказал Генерал, когда ему и Вернону было позволено войти в палату. Вернон выдавил из себя приветствие, а Флэп угостил их сигарами.
   – Слава Богу, есть с кем поделиться.
   – Я вас оставлю завершать формальную часть приема, а сама пойду посмотреть на младенца, – сказала Аврора.
   Она оставила их, рассеянно и молча глядевших друг на друга, и спустилась в детскую двумя этажами ниже. После некоторых препирательств сестра показала ей крошечного ребенка, который не желал открыть глазки, Авроре очень хотелось узнать, чьи глаза достались малышу, но она поняла, что с этим придется подождать.
   Вернувшись в палату Эммы, она застала то же молчание.
   – Томас, у тебя усталый вид, – сказала она. – Ты знаешь, пока ребенок в больнице, отцам разрешается отдохнуть, но потом отдых будет выпадать им редко. Если послушаешь моего совета, поезжай домой и ложись спать.
   – В данном случае я его послушаюсь, – сказал Флэп. Он наклонился и поцеловал Эмму. – Я вернусь.
   – Ну хорошо, джентльмены, я хотела бы поговорить со своей дочерью наедине, – заявила Аврора, обернувшись к своим поклонникам, чувствовавшим себя очень неловко. – Может быть, вы подождете меня в вестибюле? Уверена, у вас есть впечатления, которые можно сравнить, или что-то в этом роде.
   – Почему ты такая ядовитая? – спросила Эмма, когда мужчины вышли.
   Аврора вздохнула. Она ходила по комнате.
   – Я что, правда, такая?
   – Да, что-то вроде этого, – сказала Эмма. – Помнишь, когда я сказала тебе о беременности, с тобой случилась истерика?
   – Хм, – Аврора села. – Да, наверное, мне надо бы разрыдаться, но ни один из этих мужчин не способен вызвать во мне подобных порывов.
   Она заметила, что глаза ее дочери сияют.
   – Хотела бы я услышать, что сказала бы об этом ребенке твоя бабушка, – продолжала Аврора. – Если первым у тебя родился мальчик, то последней, наверняка, будет девочка. Мне кажется, будь она здесь, она сделала бы такой вывод.
   Она заметила, что Эмма совершенно без сил. К ее усталости примешивались и какой-то восторг, и торжество, но, тем не менее, это была глубокая усталость. Необычный блеск в глазах лишь высвечивал эту измотанность. Аврора почувствовала, что ей надлежит перестать капризничать, если так можно было охарактеризовать ее поведение, и поступать так, как, она полагала, должно матери, а пожалуй, и бабушке.
   – Я была очень плохой, Эмма. Я вижу, ты все сделала правильно, если не считать, что забыла мой халат, и мне не из-за чего цепляться.
   – Я просто хочу знать, почему ты ядовитая, – повторила Эмма.
   Аврора долго смотрела на нее в упор.
   – Я подарю тебе Клее. Когда встанешь на ноги, приходи и забирай его.
   – Хорошо. Надеюсь, ты не возражаешь против того, чтобы мы назвали его Томасом. Если бы родилась девочка, мы назвали бы ее Амелия.
   – Это не имеет значения. – Она взяла легкую, почти безжизненную руку дочери.
   – Ты должна снова набраться сил. Тебе еще придется согнуть не один рельс.
   – У меня еще есть время.
   – Хм. А Ренуар пусть еще побудет у меня, – сказала Аврора.
   На лице Эммы радость уступила место легкому огорчению.
   – Тебе не нравится быть бабушкой, не так ли? Ты не воспринимаешь это как естественный ход жизни или что-то подобное, правда?
   – Да! – воскликнула Аврора так резко, что Эмма чуть подпрыгнула.
   – Хорошо, а я думала, что тебе будет приятно, – пробормотала Эмма растерянным, усталым тоном, которым так часто и так многозначительно говорила ее бабушка, Амелия Старретт, сталкиваясь с внезапными приступами злости своей дочери.
   – Я всего лишилась… разве ты не видишь? – с жаром начала Аврора. Но потом у нее екнуло сердце, и она покраснела, ей стало очень стыдно, и она обняла дочь.
   – Прости. Извини меня, пожалуйста. Ты ведешь себя как идеальная дочь, а я просто сумасшедшая, сумасшедшая.
   На некоторое время она как бы забылась, прижимая к себе свою бледную и слабую девочку, а когда подняла глаза, то обнаружила, что волосы у Эммы все такие же ужасные. Но она воздержалась от комментариев, встала и обошла кровать.
   Глаза Эммы вновь немножко заблестели.
   – Почему ты решила отдать мне Клее? – спросила она.
   Аврора пожала плечами.
   – В моей жизни и так достаточно безумия, и без этой картины. Знаешь, она, наверное, оказывала на меня влияние все эти годы. Может быть, именно поэтому мои линии жизни никак не сходятся.
   Вынув зеркало, Аврора в задумчивости стала себя разглядывать, она еще не совсем успокоилась, но освободилась от состояния чрезмерной взвинченности.
   – А почему это ты привела двоих мужчин?
   – Я решила напустить их друг на друга. Этих двоих и Альберто, и всех, кто может объявиться. Должна тебе сказать, что теперь мне понадобится много гостей.
   – Ты должна принять во внимание, что я пребываю в бабушках не дольше, чем ты – в мамах. Возможно, я как-то свыкнусь с этой ролью, а если не с ней, так с ребенком, – добавила Аврора.
   Она заметила, что дочь робко улыбается. Со своей полнотой, можно сказать, без волос, во всяком случае достойных упоминания, она каким-то образом ухитрялась быть милой, даже обворожительной и сохраняла хорошие манеры, даже несмотря на свой ужасный брак.
   – Скажи спасибо, что тебе передался мой Бостон, и не смей говорить, что это только Нью-Хейвен. Если бы тебе достался только отцовский Чарлстон, я бы не могла во многом на тебя рассчитывать.
   Погрозив кулаком своей застенчиво улыбавшейся дочери, глядевшей на нее своими «северными» глазами, Аврора вышла.
3
   По вестибюлю больницы круг за кругом шагали Генерал и Вернон, испытывавшие неловкость в обществе друг друга, которая, однако, не могла сравниться с неловкостью, возникавшей у них при мысли о предстоящем возвращении Авроры.
   – Я целый день чувствовал, что она не в себе, – несколько раз повторил Генерал. – Видите ли, ее настроения – непредсказуемы.
   Вернон согласился бы, но не успел, так как, прежде чем он мог что-либо сказать, Аврора застала их врасплох, выйдя из лифта.
   – Что вы думаете о младенце? – сразу же спросила она.
   – Мы его не видели, – ответил Генерал. – Ты нам не говорила, что надо посмотреть.
   Аврора бросила на него высокомерный взгляд.
   – Вы провели тридцать минут в одном здании с моим внуком и даже не постарались на него взглянуть. Это похоже на отсутствие желания или способности подойти к ситуации по-генеральски; что бы это ни было, это относится и к вам, Вернон. По крайней мере, я надеюсь, что вы подружились, пока я была занята.
   – Конечно, – сказал Вернон.
   – Да уж вижу, – заметила Аврора. – Не могли бы вы отвезти меня к тому гаражу, где стоит моя машина? Я устала. Гектор, если ты не возражаешь, мы с тобой в скором времени встретимся дома.
   Стоя около своего «паккарда», Генерал проводил взглядом отъезжавший «линкольн». Эф. Ви. распахнул перед ним дверь.
   – Да, Эф. Ви., эта машина, правда, стала немножко неудобна, – сказал Генерал. – Я согласен, «линкольн» немного получше.
   – «Линкольн»? – недоверчиво переспросил Эф. Ви.
   – Ну, или что-нибудь в этом роде.
4
   Аврора ехала в молчании. Вернон не мог понять, счастлива она или несчастна, и не спрашивал. Она хранила молчание до того момента, как они поднялись на восьмой этаж гаража.
   – Все поднимаемся, поднимаемся, поднимаемся, – зевнула она.
   – Да, вам сегодня рано пришлось подняться, – поддакнул Вернон.
   – Ответ не блестящий, но все же получился разговор, – заметила Аврора, снова зевая. Больше она ничего не сказала, пока Вернон не подъехал к ее «кадиллаку».
   – Да, он несколько потерял свой классический облик. Боюсь, что однажды мне не удастся вставить ключ зажигания.
   – Если что, звякните мне, – предложил Вернон.
   – Именно звякну, – пообещала Аврора, собирая свои туфли, которые скинула с ног. – Я настроена видеть вас у моих дверей в семь. И не забудьте прихватить карты.
   – Сегодня в семь? – переспросил Вернон, заметив, что она снова зевает.
   – Сегодня в семь, – повторила Аврора. – Мы приближаемся к безрассудному среднему возрасту, во всяком случае некоторые из нас. Может быть, я выиграю достаточно денег, чтобы завести себе «линкольн» и мальчика, с которым буду ходить на пляж, тогда вы все мне уже больше не понадобитесь, – она указала на него своим погнутым ключом. Потом села в машину и отъехала.
5
   Когда она вернулась домой, Генерал, прямой как шомпол, сидел на кухне и ел из миски рисовые хрустящие хлопья.
   Аврору невозможно было провести. Подойдя к нему, Аврора стиснула его твердую шею, чтобы посмотреть, можно ли сделать на ней вмятину. Заметной вмятины не получилось, а Генерал даже не обернулся.
   – Ну, почему ты выглядишь, как Дон Кихот? – спросила она. – Нет ничего смешнее, чем Генерал со скорбным выражением лица. Чем я провинилась на этот раз?
   Генерал продолжал есть, что ее рассердило.
   – Ладно, Гектор. Я хотела быть дружелюбной, но если ты будешь пожирать эту дурацкую крупу, мне лучше не беспокоиться.
   – Она не дурацкая, – возразил Генерал. – Какое ты имеешь право, черт возьми, критиковать эту крупу? Я уже много лет ем рисовые хлопья.
   – Могу в это поверить. Именно поэтому у тебя такие худые колени.
   – Нет, это из-за того, что я бегаю. Держу себя в форме.
   – Какой толк от того, что ты в форме, если ты каждый раз злишься, когда я проявляю дружелюбие? Я бы предпочла, чтобы ты был подобрее, а твои коленки – помясистее. Ноги – это самое главное. Во всяком случае, для меня больше почти ничего не имеет значения.
   Генерал не стал поддерживать спор. Налив на хлопья немножко молока, он стал прислушиваться, как они щелкают, потрескивают и тихонько шипят. Он пытался контролировать свой гнев.
   Ничего не говоря, Аврора бросила на него презрительный взгляд, давая понять, что никогда не видела в жизни картины забавнее, чем когда он ест рисовые хлопья. Потеряв от злости самообладание, Генерал дал волю чувствам. Схватив коробку с хлопьями, он потряс ею перед носом Авроры, а потом стал размахивать ею с большой амплитудой, разбрасывая хлопья по полу кухни, причем некоторые из них сыпались на волосы Авроре, чего Генерал и добивался. Вообще-то он хотел высыпать ей на голову целую коробку, но, к сожалению, последние два дня, ощущая постоянную нервозность, чтобы успокоиться, безостановочно грыз хлопья, так что в коробке их осталось мало, во всяком случае, для его целей. Кончив разбрасывать хлопья, он швырнул пустой коробкой в Аврору, но бросок оказался неудачным. Без труда поймав ее одной рукой, Аврора лениво направилась к мусорному ведру и выкинула ее.
   – Повеселился, Гектор? – спросила она.
   – Из-за этого маленького нефтяника ты нам всю жизнь испортишь, – закричал Генерал. – Я тебя знаю. Ты меня уже унижала с итальяшкой. Сколько я, по-твоему, должен с этим мириться? Только это я и хочу знать.
   – Достаточно долго, – ответила Аврора. – Я обрисую тебе перспективы, когда вздремну. Тебе рекомендую сделать то же самое. После всех этих треволнений ты, наверняка, вымотался, а на вечер я планирую небольшую вечеринку. Хлопья можешь принести с собой, – добавила Аврора, заметив, что у него осталось еще полчашки. Затем, похрустев по легкой паутинке, которая выложилась из хлопьев на полу кухни, она направилась наверх в свою спальню.
6
   Через несколько часов, когда уже занимался вечер, она, сидя в своем эркерчике с рюмкой виски, слушала воркотню Генерала, завязывавшего галстук. Это был красный галстук, который она сама ему купила несколько дней назад; он очень шел к его костюму цвета древесного угля.
   – Зачем мне надевать костюм и галстук, если мы собираемся играть в покер? – спросил он. – Альберто и Вернон наверняка не станут наряжаться.
   – Я рада слышать, что ты называешь их по именам, – сказала Аврора, глядя в темнеющий двор. – Это многообещающее начало.
   – Ты не ответила на мой вопрос. Почему я единственный, кто должен одеваться?
   – Ты не один, – возразила Аврора. – Я намерена облачиться в великолепный наряд, и сделаю это совсем скоро. А ты, Гектор, хозяин; мне кажется, это положение, которым тебе надо бы гордиться. Кроме того, в костюме ты выглядишь довольно привлекательно, а в спортивной одежде – смешно. Если ты не возражаешь, в нашей новой жизни ты станешь тем, кто всегда нарядно одет.
   – Черт возьми, пока мне в этой новой жизни не нравится ничего. Ты, кажется, считаешь, что приятно, когда рядом будет крутиться трое мужчин?
   – Четверо, когда будет приезжать Тревор. Не считая тех, с кем я могу еще познакомиться.
   – Я знаю, что мои дни сочтены, – угрюмо сказал Генерал, надевая пиджак. Его мрачность из злобной превратилась в отрешенно-благородную.
   – Я знаю, что ты стараешься от меня избавиться, – продолжал он. – Я чувствую, когда меня хотят выжить. Тебе не надо притворяться. Ты знаешь, наши солдаты никогда не умирают… они просто растворяются. Мне кажется, мой долг теперь в том, чтобы просто раствориться в темноте улицы.
   – Господи Иисусе! – воскликнула Аврора. – Никогда не ожидала, что такие речи будут звучать в моей спальне.
   – Да, ты права, – стоически согласился Генерал.
   – Напротив, это чушь собачья, если мне будет позволено вульгарно выразиться. Ты прекрасно знаешь, как я тяжело меняю основные условия своей жизни.
   – Ох, – сказал Генерал.
   – Гектор, тебе не помешает завести себе нескольких друзей, даже если это будут другие мои поклонники. Ты слишком долго не видел никого, кроме своего шофера и своих псов.
   – Ну хорошо, попытаюсь, – пообещал Генерал, стоя перед зеркалом по стойке смирно. – Я просто не понимаю, Аврора, что ты делаешь. Я никогда не понимаю, что ты делаешь, и я никогда не пойму, чего ты хочешь. Ты для меня – сплошная тайна.
   – Хоть это радует, – заметила Аврора, отвечая ему улыбкой.
   Генерал молча смотрел на нее, все еще выполняя команду смирно.
   – Отличная выправка, – похвалила Аврора. – Почему бы тебе не спуститься за льдом? Наши гости вот-вот прибудут, а мне еще придется задержаться.
   Позднее, взглянув в окно, она увидела, как к дому одновременно подъезжают два «линкольна»: старый и новый. Она подняла раму повыше, чтобы разглядеть прибывших и услышать, что они будут говорить. Альберто, она могла это видеть, нес в своих руках охапку цветов. Увидев позади себя Вернона, а впереди у дверей – Генерала, он растерялся. Инстинкт подсказывал ему ощетиниться, но он был не уверен, что для этого был подходящий момент. По торжественному случаю Вернон надел стетсон. Аврора с улыбкой ждала, и наконец увидела, что Генерал сходит с крыльца, протягивая руку для приветствия.
   – Заходите, джентльмены, – пригласил он их своим хриплым голосом. Вернон снял свой стетсон, и джентльмены вошли.
   Аврора полюбовалась вечером, потом встала, бросила халат на кровать и пошла в гардеробную выбирать себе платье на вечер, а потом, когда она его выбрала и подобрала подходящие бусы, она достала щетку и постояла перед Ренуаром, причесываясь и глядя на двух молодых женщин в желтых шляпах. Как всегда, ей пришло в голову, что их веселость казалась значительно спокойнее, чем когда-либо была ее собственная. Затем фигуры двух женщин стали неясными, и картина сделалась открытым окном ее памяти: выглянув в него, Аврора увидела себя счастливой – с матерью в Париже, в Тревором на яхте, с Редьярдом во мхах Чарлстона. Ей казалось, что все тогда было счастьем, и лишь потом столько было сказано или сделано.
   Вскоре мгла, застилавшая ей глаза, рассеялась, две простые молодые женщины вновь заулыбались ей из своего розового и желтого далека. Она вытерла щеки, кончив одеваться, весело спустилась к своим кавалерам, которые весь вечер думали, как она безмерно восхитительна.

КНИГА II
ДОЧЬ МИССИС ГРИНУЭЙ
1971–1976

   Первым любовником Эммы был ее банкир, крупный печальный житель Айовы по имени Сэм Бернс. Своим грустным видом он немного напоминал таксу. Когда наметилась их любовная связь, он был женат двадцать шесть лет.
   – Значит тебе вдвое легче оправдаться, – пошутила Эмма. – Я замужем всего одиннадцать лет.
   Когда они раздевались, она всегда разговаривала с Сэмом, опасаясь, что иначе он может передумать и выйти из комнаты своей неуклюжей походкой. Но упоминание о его семейной жизни оказалось ошибкой. Оно сделало его еще более грустным. Он был первым вице-президентом небольшого провинциального банка в Де-Мойне, очень любил своих жену, детей и внуков. Он и сам не знал, почему проводит время для ланча в постели с женой своего клиента. «Должно быть, Бог нас всех создал грешниками», однажды сказал он. Но потом ему пришло в голову, что его жена Дотти никогда бы не стала грешить, во всяком случае, тем способом, каким только что кончил грешить он, – и его большие брови нахмурились.
   – Не думай об этом, Сэм, – сказала Эмма. – Это не так безнравственно, как рассказывают.
   – Я всю свою жизнь был банкиром, – задумчиво сказал Сэм.
   – Ты и сейчас банкир. О чем ты говоришь?
   Он молча сжал ее. Он имел в виду, что больше недостоин своей профессии; теперь он чувствовал себя прелюбодеем, и это ощущение часто не покидало его целыми днями. Всю свою жизнь он был исполнен сознания долга, поддерживал респектабельность, и лишь для того, чтобы совершенно лишиться ее на пятьдесят втором году и спать с женой своего клиента. По крайней мере, его покойным родителям никогда не придется узнать об этом, даже если бы он был уличен и опозорен. Но это станет известно его жене и детям. Иногда, когда его маленькие внучки Джесси и Джинни возились на его коленях, он чувствовал себя недостойным их, и от отвращения к самому себе был готов расплакаться. В такие моменты он начинал слишком громко смеяться, досаждая этим всем домочадцам.
   – Тише, дедушка, как ты шумишь, – говорила Джесси, затыкая пальцами уши.
   Сэм думал об Эмме как о жене клиента, хотя по всем действительным намерениям его клиенткой была она сама. Флэп Гортон давно махнул на это рукой, с тех пор как принял позу недоступного ученого. Все счета и финансовые распоряжения, например приобретение необходимой ссуды для выкупа дома, он доверил жене. Правда, его поза не мешала ему постоянно выражать недовольство ее неспособностью поддерживать семейный бюджет в равновесии.
   Их споры из-за денег были яростными и полными горечи, в них выливалось все разочарование друг другом. Когда спор начинался, Томми и Тедди хватали первый попавшийся баскетбольный мяч или скейтборд и убегали из дома. По прошествии нескольких лет, когда Эмма и Флэп исчерпали все свои доводы в спорах, даже из-за денег, ее самым отчетливым воспоминанием о жизни в Де-Мойне была одна картина: она сидит на кухне за столом, пытаясь успокоиться и чувствуя вину перед мальчиками, которых видит за окном. Томми часто лежит на траве у дорожки перед домом, отказываясь играть, в напряженном ожидании, когда это кончится и он сможет вернуться домой к своим журналам по научной фантастике и к занятиям минералогией. Тедди, еще более несчастный маленький мальчик, жаждущий любви так сильно, что он выпивает ее как воду. Он ведет мяч ужасно и делает, как обычно, неудачные броски мячом по кольцу, который пролетает в двух футах от его ободка; либо в одиночестве объезжает круг за кругом на своем скейтборде. И все это под холодным небом Айовы.
   Томми, который сам был полон напряжения, мог жить в такой натянутой обстановке. Ему было достаточно улечься на своей койке и читать, не отвечая на вопросы и не откликаясь на просьбы. Но Тедди были нужны руки, которые обнимали бы его, уши, слушающие его. Он хотел, чтобы все, кто жил в доме, нежно любили друг друга. Эмма знала об этом. Жажда любви, переполнявшая ее сына, мучила ее в то время, как ее брак угасал. Томми не испытывал потребности в иллюзиях, а Тедди они были нужны, и все его надежды были на мать.
   К счастью для всей семьи, первые пять-шесть лет, когда мальчики были еще очень маленькие, Эмма с Флэпом были счастливы друг с другом. Хотя бы это делало им честь. Какое-то время их совместная жизнь еще обладала некоторой активностью, благодаря которой им удалось перебраться из Хьюстона в Де-Мойн, где Флэп преподавал шесть лет. На шестой год он получил постоянную должность, хотя так и не закончил свою книгу о Шелли. Они купили себе дом и прожили в нем два года, когда Эмма вдруг обнаружила, что хочет соблазнить Сэма Бернса, своего кредитора по закладной. За эти два года что-то пошатнулось. Флэп спокойно начал свою карьеру и столкнулся с неудачей. Он всегда ее ожидал и легко с ней смирился. В обстановке научной жизни она была столь же обычной и удобной, как его комнатные туфли и курительная трубка. Но он ненавидел Эмму за то, что она позволила ей произойти. Именно Эмма должна была требовать от него удачи. Она была обязана подталкивать его, пилить, при необходимости – кусаться. Вместо этого она предоставила его самому себе, хотя и знала, что он предпочтет просто сидеть за книгой, пить кофе и разговаривать о литературе, или, как это позднее у него вошло в привычку, трахать студенток.
   Эмма также знала, что ей полагалось делать, но заставлять Флэпа добиваться успеха, а самой при этом воспитывать двух мальчиков было ей не по силам. Жаль конечно, но это вообще было ей не по нутру. Флэп неправильно понял ее с самого начала. Она тоже любила сидеть и читать. Еще она любила петь песни со своими мальчиками и говорить с ними о жизни, пить вино, есть шоколад, выращивать цветы, готовить пять-шесть блюд, которые ей действительно удавались, смотреть кино и телевизор, а временами заниматься любовью, – и все это без какой-либо определенной последовательности. К тому же преуспевающие ученые всегда казались ей противными, а неудачники иногда бывали довольно милыми. Она знала, каким несносным станет Флэп, если добьется успеха, и надеялась на некую середину – положение, которое позволило бы ему оставаться дружелюбным и спокойным и немного склонным к домоседству, чтобы он охотно проводил время с мальчиками, а иногда – и с ней.
   Позднее она думала, что книги о Шелли было бы достаточно. Одной книги как раз хватило бы. В собственном мнении он утвердился бы навсегда. Но он слишком долго занимался деталями, продолжал читать, доводил до блеска, в результате так и не дописав последние две главы. Флэп опубликовал три статьи, которых хватило для получения постоянной должности, но на том дело и кончилось. Эмма была слишком горда, чтобы его упрекать, она никогда бы не стала его пилить. Ненавидя ее за гордость, Флэп в отместку стал придираться к тому, как она тратит деньги. Вскоре вся активность, которая еще сохранялась в их отношениях, была направлена на деньги; единственной формой общения стали теперь споры из-за денег. Все прочее, включая секс, сделалось безличным, механическим, бессловесным. Флэп уходил в библиотеку, факультетский клуб, в свой офис, встречался со студентами и коллегами. Центр его эмоциональной жизни сместился. Шесть или восемь месяцев Эмма не обращала на это внимания, а потом ей так до боли захотелось любви, что даже гордость отступила.
   – Ты меня забросил, – как-то закричала она в разгар ссоры из-за кондиционера. – Сейчас лето. Почему ты остаешься там целыми днями?
   – Это моя работа.
   – Какая работа? Какая работа? Лето. Ты мог бы читать здесь.
   – Тебе не приходило в голову, какая ты неинтеллектуальная? Ты просто ненавидишь университеты. Ты это замечала?
   – Да, мне это известно. По крайней мере, я ненавижу факультеты. Я их терпеть не могу, потому что в них царит скука.
   – Какая ты самонадеянная, – Флэп был задет за живое. – Кто же там скучает?
   – Каждый преподаватель в этом чертовом университете. Они просто не сознаются. По крайней мере, я же не скрываю, когда мне скучно.
   – То есть всегда, – заметил он.
   – Не всегда.
   – Если бы ты хоть притворялась немного повеселее, ты была бы привлекательнее.
   – А зачем мне притворяться?
   – Ради мальчиков.