Страница:
Ларри Макмертри
Ласковые имена
СЕСИЛИИ ДЕ ГОЛЬЕР МАКГИ, МАРЧЕ МАКГИ КАРТЕР И СЕСИЛИИ ДЕ ГОЛЬЕР КАРТЕР ПОСВЯЩАЕТСЯ
Для материнских глаз ты – отраженье
Давно промчавшихся апрельских дней
И ты найдешь под старость утешенье
В таких же окнах юности твоей…
Шекспир, сонет III [1]
КНИГА I
МАТЬ ЭММЫ
1962
ГЛАВА I
1
– Удачный брак всегда зависит от женщины, – сказала миссис Гринуэй.– Вовсе нет, – возразила Эмма, не поднимая глаз. Она сидела на полу посреди гостиной, разбирая груду одежды.
– Конечно, зависит, – сказала миссис Гринуэй с напускной серьезностью. Она поджала губы и нахмурила брови. Опять Эмма позволила себе нарушить правила приличий, отступление от которых миссис Гринуэй всегда старалась встречать строгим выражением лица, хотя бы мимолетным.
Аврора Гринуэй знала, что строгость ей не к лицу, и даже совсем не к лицу, и взяла себе за правило избегать ее проявления, если только это не касалось ее определенного долга. Некоторое время она смотрела на нее, как на чужую, но Эмма была ее дочерью, и манеры дочери были предметом ее материнских обязанностей.
Аврора не выглядела полной, и в свои сорок девять лет, в течение которых, по ее убеждению, она испытала больше досады и обманутых надежд, ей почти всегда удавалось быть довольной собой. Лицевые мышцы, необходимые для демонстрации подлинной серьезности, приводились в действие так редко, что повиновались ей неохотно, но это нисколько не мешало ей внезапно сделаться исключительно строгой. У нее были крепкие скулы и высокий лоб, а голубые глаза, обычно мечтательные, были способны внезапно ослепить гневом, как полагала Эмма с безучастным благодушием.
В данной ситуации она решила ограничиться нахмуриванием бровей.
– По-моему, в этой груде одежды нет ни одной приличной вещи, – заметила она с присущим ей легким, презрительным высокомерием.
– Ты права, это просто куча тряпья. Тем не менее, им можно прикрыть нашу наготу.
– Я бы не хотела, чтобы при мне упоминали о наготе. Я сейчас говорю не об этом, – заметила Аврора. Ей надоело хмуриться и поджимать губы, и она расслабилась с сознанием исполненного материнского долга. К несчастью, ее дочь из упрямства так и не подняла на нее взгляда: такая уж эта Эмма была, никакого должного внимания с ее стороны.
– А почему мне не говорить о наготе? – осведомилась Эмма, поднимая взгляд. Ее мать погрузила два пальца в стакан чая со льдом, извлекла оттуда остаток кубика льда и принялась посасывать его, наблюдая за работой дочери. Добиться того, чтобы Эмма почувствовала себя виноватой всегда было нелегко, в этом и состояла тяжесть материнского бремени, и Аврора с наслаждением перешла в наступление.
– У тебя хороший словарный запас, дорогая, – заметила она, как только кубик растаял. – Я и сама слежу за ним. И, безусловно, есть более подходящие стороны жизни для его применения, чем разговоры о нагих телах. Кроме того, как ты знаешь, я овдовела три года назад и не хотела бы, чтобы в моем присутствии обсуждались определенные темы.
– Но это же смешно, – воскликнула Эмма.
Ее мать невозмутимо извлекла другой кубик льда. Она, по ее выражению, «прилегла», откинулась поудобнее на старой голубой кушетке Эммы. Аврора была одета в элегантное свободное розовое платье, предназначенное для свободного времяпрепровождения и купленное ею в недавнем путешествии по Италии. На лице Авроры витала легкая улыбка, и она выглядела уверенной в себе, даже чересчур уверенной, чем следовало, как это казалось Эмме.
– Эмма, тебе и в самом деле надо соблюдать диету, – сказала Аврора. – Ты такая упрямая, моя милая. Знай, что ты меня весьма огорчаешь.
– Почему? – осведомилась Эмма, копаясь в одежде. Как всегда несколько носков оказались непарными.
– Весьма огорчаешь, – повторила Аврора, на случай, если дочь не расслышала ее. При этом она произнесла это «весьма» с таким подчеркнутым бостонским акцентом, что теперь было невозможно не обратить на это внимание. Эмма, помимо других недостойных особенностей, была наделена стремлением к уточнению, и смогла бы настоять на том, что акцент был всего лишь нью-хейвенский, но такого рода увертки с Авророй не проходили. Бостон был ее городом, а бостонский акцент усиливал ее гневные обличения. Если бы они находились сейчас в Бостоне или хотя бы в Нью-Хейвене, словом, там, где ее можно было бы держать в руках, это средство подействовало бы, но они обе, мать и дочь, сидели в крошечной душной тесной гостиной Эммы в Хьюстоне в штате Техас, и бостонский акцент не производил здесь никакого впечатления. Эмма продолжала в растерянности пересчитывать носки.
– Ты опять не следишь за собой, – сказала Аврора. – И тебя не огорчает твой внешний вид: ты соблюдаешь диету?
– Пища помогает мне меньше расстраиваться, – ответила Эмма. – Почему ты не перестанешь приобретать одежду? Ты единственная из тех, кого я знаю, имеешь всяких вещей по семьдесят пять штук.
– Все женщины в нашей семье всегда гордились своей одеждой, – возразила Аврора. – По крайней мере, все, кроме тебя. Я не прибегаю к услугам портного и не предлагаю шить одежду.
– Я знаю, – заметила Эмма. На ней самой были изношенные джинсы и тенниска ее мужа.
– Твое облачение столь отвратительно, что я даже не знаю, как его назвать, – продолжала Аврора. – Оно подходит мальчишке, а не моей дочери. Разумеется, я приобретаю одежду. Выбирать одежду по вкусу – это обязанность, а не развлечение.
Сказав это, Аврора подняла голову. Оправдываясь перед своей дочерью, она обычно принимала невинный вид с налетом величавости. Но Эмма редко поддавалась на это, и сейчас в ее взгляде ощущалось полное пренебрежение.
– Семьдесят пять штук каждого наряда, отобранного со вкусом, – это развлечение. Кроме того, я придерживаюсь иных взглядов по вопросу о вкусе. Так или иначе, я хотела бы узнать, как обстоят дела с твоей женской проблемой?
– Перестань! Не смей говорить об этом! – сказала Аврора. В своем негодовании она не только сумела приподняться, но попыталась резким движением отмести это оскорбление, вызвав громкий скрип старой кушетки. Она была уже не просто моральным авторитетом Бостона, который она олицетворяла.
– Ну хорошо! – согласилась Эмма. – Господи! Ты же мне говорила, что идешь к врачу. Я просто спросила. И вовсе не надо ломать из-за этого кушетку.
– Тебе вообще не следовало упоминать об этом, – возразила Аврора, она была по-настоящему расстроена. Нижняя губа у нее дрожала. Она не была излишне стыдливой, но в последнее время все, что касалось секса, выводило ее из душевного равновесия, она чувствовала, что вся жизнь оказалась неудачной, а это ощущение было ей не по душе.
– Ты выглядишь просто смешной, – возмутилась Эмма. – Зачем раздражаться? Не переписываться же нам по этому поводу?
– Я не больна, если ты это хотела знать, – смягчилась Аврора. – Нисколько не больна. – Она протянула стакан. – Но я хочу еще чая со льдом.
Эмма со вздохом встала, взяла стакан и вышла из гостиной. Аврора вновь откинулась почти в угнетенном состоянии. У нее были свои сильные и слабые дни, и она почувствовала, что наступает слабый день. Эмма никогда не предчувствовала ее желаний. Почему детям свойственно не обращать внимания на своих родителей? Она была готова впасть в уныние, но ее дочь, настроенная перечить ей по любому поводу, тотчас же вернулась со стаканом чая со льдом. Она положила в стакан мяты и, очевидно, в знак искреннего раскаяния, подала маленькое блюдо с конфетами «сассафрас». Это были особые конфеты, которые мать очень любила.
– Прелестно, – сказала Аврора, взяв одну конфету.
Эмма улыбнулась. Она знала, что мать ловит подходящий момент, чтобы впасть в отчаяние, ведь она одинокая вдова, недооцененная мать. Конфеты были блестящим выпадом. Неделю назад она потратила целый доллар и шестьдесят восемь центов, купив самые разные конфеты, которые сразу же припрятала, а половину из них уже съела сама. Флэп, ее муж, не отнесся бы благосклонно к тратам на конфеты. Он придерживался строгих правил ради сохранения зубов от разрушения, но не дрогнув потратил бы деньги ради удовлетворения своих слабостей, которыми были пиво и книги в мягких обложках. Эмма относилась к зубам беспечно и любила, чтобы в доме были конфеты для поддержания хорошего настроения у матери или у себя самой.
Сменив спад в настроении на безмятежную праздность, Аврора озиралась, надеясь найти в гостиной что-нибудь новенькое для осуждения.
– Я заговорила потому, что сама вчера ходила к врачу, – сказала Эмма, снова усаживаясь на пол. – У меня, может быть, будут хорошие новости.
– Надеюсь, он убедил тебя соблюдать диету, – заметила Аврора. – Рекомендациями своего врача нельзя пренебрегать. У доктора Речфорда многолетний опыт, и во всем, что не касается меня, его советы, по моим наблюдениям, неизменно хороши. Чем скорее ты перейдешь на диету, тем будешь счастливее.
– Почему ты всегда ставишь себя в исключительное положение? – возмутилась Эмма.
– Потому что я знаю себя лучше, – невозмутимо пояснила Аврора. – Я убеждена в том, что нельзя позволять какому-то врачу узнать меня так же хорошо.
– Может быть, ты в себе обманываешься, – предположила Эмма. Одежда действовала ей на нервы. Все рубашки Флэпа были изношенными.
– Вовсе нет, – возразила Аврора. – Я не позволяю себе обманываться. Я никогда не пыталась разубедить себя в том, что ты вышла замуж неудачно.
– Ах, перестань, – перебила ее Эмма. – С замужеством все в порядке. И вообще еще несколько минут назад ты говорила, что удачный брак всегда зависит от женщины. Это твои собственные слова. Может быть, я и сделаю его удачным.
У Авроры было непроницаемое лицо.
– Ну вот, теперь ты сбила меня с мысли, – сказала она.
– А у тебя была мысль? – фыркнула Эмма. Аврора снова взяла конфету. Она смотрела отчужденно. Делать серьезный вид ей бывало нелегко, но отчужденность была у нее в характере. В жизни она часто была ей нужна. При общении с людьми, если возникала ситуация, когда ее чувства были глубоко задеты, она знала, что ей необходимо поднять брови и обдать холодом. Ведь окружающие редко в состоянии оценить должным образом. Иногда ей начинало казаться, что знакомые вспоминали ее лишь потому, что она обдавала их этим холодом.
– Люди часто делали комплименты моей способности точно выражать свои мысли, – сказала она.
– Ты не дала мне сообщить мои хорошие новости, – сказала Эмма.
– Ах да, ты собралась выдерживать диету, я так надеюсь на это, – сказала Аврора. – Это действительно хорошая новость.
– Черт побери. Я ходила к доктору Речфорду не для того, чтобы говорить о диете. Я не хочу сидеть на диете. Я пошла, чтобы выяснить не беременна ли я и похоже, что действительно беременна. Именно это я и пытаюсь тебе сообщить уже целый час.
– Что? – недоверчиво посмотрела на дочь Аврора. Ее дочь улыбалась, это она сказала слово «беременна». Аврора, которая только что сделала глоток чая со льдом, едва не поперхнулась.
– Эмма! – закричала она. Жизнь снова нанесла ей удар – как раз в тот момент, когда она чувствовала себя почти спокойно. Она вскочила, словно ее укололи булавкой, но медленно села, разбив блюдце, причем стакан, в котором уже почти не осталось чая, закрутился на голом полу, как детский волчок.
– Не может быть! – воскликнула она.
– Думаю, что это так, – сказала Эмма. – Что это с тобой?
– Господи, – простонала Аврора, сжав свой живот обеими руками.
– Что с тобой, мама? – повторила Эмма, потому что мать выглядела просто сраженной.
– На меня вылился чай, когда я садилась, – пробормотала Аврора. – Не знаю.
Кровь прилила к ее голове, и она сразу стала задыхаться.
– Разумеется, это прекрасно, моя милая, – выдавила она в ужасе. Это был шок, что-то пошло не так, и она пришла в замешательство. Она всегда боролась с этим состоянием, когда была близка к нему, но сейчас оно наступило.
– Господи, – вновь воскликнула она, рывком вернув себя в сидячее положение. Волосы, которые ей кое-как удалось собрать в пучок, распустились, и она раскрыла ворот платья для доступа воздуха.
– Мама, прекрати, я всего лишь беременна, – взвизгнула Эмма, разозлившись, что она сама потворствовала своей матери впасть в отчаяние, после того как расщедрилась на конфеты «сассафрас».
– Всего лишь беременна! – закричала Аврора. Ее замешательство внезапно сменилось яростью. – Ты… твоя беспечность…
Ей не хватало слов, и к величайшей досаде Эммы она принялась ударять себя по лбу тыльной стороной руки. Аврора формировалась в эпоху широкой популярности любительских спектаклей, и в ее арсенале не было недостатка в трагических жестах. Она продолжала энергично ударять себя в лоб, как она это обычно делала, когда ее выводили из душевного равновесия, и при каждом ударе морщилась от боли.
– Прекрати! – закричала Эмма, поднимаясь на ноги. – Перестань колотить по своему чертову лбу, мама! Ты знаешь, что я это ненавижу!
– А я ненавижу тебя! – завопила Аврора, окончательно потеряв рассудок. – Ты невнимательная дочь! Ты никогда не была внимательной! И никогда не будешь!
– А что я такое сделала? – разрыдалась Эмма, переходя на крик. – Почему мне не быть беременной? Я же замужем.
Аврора не без труда встала и повернулась к дочери, намереваясь проявить к ней презрение.
– Может быть, ты и считаешь это браком, но не я. Я называю все это нищетой.
– Мы ничего не можем поделать, – сказала Эмма. – Большего мы не можем себе позволить.
Губы Авроры задрожали. Презрение не удалось, ничего не удалось.
– Эмма, дело не в этом… Тебе нельзя иметь… дело совершенно не в этом, – сказала она, готовая разрыдаться.
– А в чем же? – спросила Эмма. – Только скажи. Я не знаю.
– Во мне! – закричала Аврора с иссякающей яростью. – Разве ты не видишь, что моя жизнь не устроена? Во мне!
Эмма вздрогнула, как она всегда это делала, когда мать выкрикивала это слово «мне». Это звучало просто как удар. Но когда у матери начал дрожать подбородок, настоящая ярость сменилась настоящим плачем, она начала о чем-то догадываться и протянула матери руку.
– С кем же я тогда… познакомлюсь? – тянула Аврора. – Какой мужчина захочет иметь дело с бабушкой? Если бы ты… подождала… я бы, может быть… кого-нибудь нашла.
– О, дорогая, – сказала Эмма. – Ах, мама, перестань. – Эмма сама не переставала плакать, но только оттого, что боялась внезапно расхохотаться. Такую реакцию вызывала у нее только мать, и всегда в самый неподходящий момент. Она сознавала, что сердиться или обижаться следовало ей, и, возможно, она позднее почувствует гнев и боль, когда станет об этом думать. Но ее мать никогда не думала, она просто сердилась или обижалась, непосредственно и чистосердечно, и с этим Эмма была не способна справиться. Так было всегда.
Эмма сдалась. Она опять была побеждена. Эмма осушила глаза, а мать разразилась слезами. Все это отчаяние было смешным, но это не имело значения. На лице матери была выражена убежденность в том, что все рухнуло, и это было слишком реальным. Обычно это продолжалось пять минут, редко это длилось дольше, но все же это выражение лица, как казалось Эмме, было самым беззащитным и человечным из тех, что ей доводилось наблюдать у других. Заметив у Авроры этот опустошенный взгляд с печатью страдания, каждый, кто был под рукой, стремился к ней, собрав все запасы любви. Никому, и тем более самой Эмме, не удавалось сохранить равнодушие, когда на лице Авроры появлялось это выражение, и лишь любовь могла заставить ее выглядеть иначе. Эмма начала издавать звуки, означавшие, что она полна любви, а Аврора, как обычно, не поддавалась ей.
– Нет, уходи, – повторяла Аврора. – Эмбрион. Тьфу. – К ней вернулась способность двигаться, и она, спотыкаясь, прошла через комнату, размахивая руками и делая прихлопывающие движения, словно поражая крошечные эмбрионы, витавшие в воздухе. Неведомо, что было не так, но она ощущала это как удар по своей жизни. Это она чувствовала.
– Вот увидишь! Теперь я растеряю своих поклонников! – прокричала она в последний момент своего демонстративного поведения.
– Ну мама… ну мамочка, дела не так уж плохи, – приговаривала Эмма, следуя за ней по пятам.
Когда Эмма наконец загнала мать в угол в спальне, Аврора сделала единственный оставшийся у нее ход: она бросилась на постель, и легкое розовое облачение волной взметнулось над ней, как спущенный парус. Минут пять она рыдала неудержимо, потом еще пять минут с переменной степенью для контроля. При этом ее дочь сидела рядом, гладила ее по спине, снова и снова повторяя, какая она милая и чудесная.
– Ну что, и тебе не стыдно? – поинтересовалась Эмма, когда мать наконец перестала плакать и открыла лицо.
– Нисколечко, – ответила миссис Гринуэй, отбрасывая волосы назад. – Подай-ка мне зеркало.
2
Эмма подала зеркало, и Аврора села на постели, невозмутимо и внимательно рассматривая свое лицо. Она молча встала и скрылась в ванной. Некоторое время там лилась вода. Эмма как раз заканчивала складывать одежду.Аврора снова устроилась на кушетке с зеркалом в руке. Глядя в него, у нее возникли на какой-то миг сомнения, но ее отражение почему-то изо всех сил старалось вернуться к состоянию, которое она считала надлежащим; взглянув на себя раз-другой, она пристально посмотрела на дочь. На самом деле Авроре было очень стыдно за то, что она так взорвалась. Всю жизнь она была склонна к таким вспышкам, хотя эта привычка противоречила ее представлению о себе как разумном человеке. А эта вспышка, учитывая причину или повод ее возникновения, выглядела особенно недостойно для нее. Тем не менее, она не пыталась извиниться, во всяком случае, пока обстоятельно не обдумает этот случай, к тому же дочь и не ждала от нее извинений. Она тихо сидела, складывая одежду.
– Ах, моя дорогая, должна сказать, что ты держишься довольно самостоятельно, – заметила Аврора. – Но в такие времена мне и следовало этого ожидать.
– Мама, это не имеет ничего общего с временем, – возразила Эмма. – Ты же тоже в свое время забеременела, правда?
– Не обдумав, – согласилась Аврора. – Но без невиданной спешки. Тебе же всего двадцать два года.
– Ну хватит, хватит, – сказала Эмма. – Никуда не денутся твои поклонники.
Выражение лица Авроры вновь стало несколько ошеломленным, как бы несколько отчужденным.
– Не могу представить себе, кому до этого есть дело, – сказала она. – Все они ничто в сравнении со мной. Я потеряла уверенность, поэтому я и плакала. Этот шок вызван у меня завистью. Мне кажется, так. Мне всегда хотелось иметь еще детей. Томас скоро вернется?
– Ну пожалуйста, называй его Флэп, – попросила Эмма. – Он не любит, когда его зовут Томас.
– Прости. Я не люблю прозвища, даже самые очаровательные, а у моего зятя оно вовсе не очаровательное. Оно звучит так, как будто вытряхивают льняную скатерть.
Эмма снова сдалась.
– Он будет с минуты на минуту.
– Томас вряд ли будет точным, – сказала Аврора. – Когда вы были помолвлены, он несколько раз опаздывал.
Она встала и взяла свою сумочку.
– Я сейчас же ухожу. Я думаю, он не будет против. Где мои туфли?
– Ты была без них. Ты вошла босиком.
– Удивительно. Их, наверное, украли у меня прямо с ног. Я не могу уйти из дома без обуви.
Эмма улыбнулась.
– Ты все время так ходишь. Потому что все твои семьдесят пять пар тебе жмут.
Аврора ничего не ответила. Ее уходы, как и ее расположение духа, были совершенно непреднамеренными и всегда внезапными. Эмма встала и проводила мать до двери, дальше вниз по ступеням и по дорожке до улицы. После короткого, почти летнего ливня трава и цветы были влажными. Газоны на улице сверкали зеленью.
– Ну хорошо, Эмма, – сказала Аврора. – Если ты собираешься мне во всем перечить, лучше уж мне уйти. А то мы обязательно поссоримся. Я уверена, что мои туфли сразу обнаружатся, как только я уйду.
– Почему бы тебе их самой не поискать, если ты так уверена, что они здесь? – полюбопытствовала Эмма.
Аврора бросила отчужденный взгляд. Ее семилетний черный «кадиллак» был припаркован, как всегда, в нескольких ярдах от тротуара. Она все время боялась поцарапать о бордюрный камень ободья колес. «Кадиллак» был достаточно стар, она считала, что он мог сойти за произведение классического античного искусства и, как всегда, делала паузу, чтобы полюбоваться его замечательными линиями, прежде чем сесть за руль. Обойдя машину, Эмма посмотрела на мать, классические черты облика которой не уступали «кадиллаку». На Вест-Мейн-стрит в Хьюстоне никогда не было оживленного движения, и ни одна машина не мешала их молчаливому созерцанию.
Аврора села в машину, передвинула сиденье, которое, казалось, никогда не устанавливалось на нужном положении от педалей, и сумела вставить ключ зажигания, – этот фокус никто бы не смог повторить. Несколько лет назад она пыталась открывать этим ключом входную дверь, и с тех пор он немного погнулся. Может быть, и само зажигание погнулось, – во всяком случае, Аврора была твердо убеждена в том, что именно погнутый ключ несколько раз мешал преступникам угнать ее машину.
Выглянув в окно, она увидела, что Эмма молча стоит на улице, как бы чего-то ожидая. Она была склонна проявить беспощадность. Ее зять – молодой человек, не подающий больших надежд, и за два года их знакомства его манеры не улучшились, да и отношение к ее дочери тоже. Эмма выглядела слишком жалкой в этой ужасной тенниске и слишком полной. Если бы он чувствовал к жене малейшее уважение, он не позволил бы ей носить ее. Ее волосы никогда не были ее сильной стороной. К тому же сейчас они распались на отдельные пряди, которые перепутались. Аврора была склонна быть беспощадной. Она помедлила, прежде чем надеть защитные очки.
– Ну что ж, Эмма, – начала она. – Не жди от меня поздравлений по случаю твоей беременности. Со мной ни разу не посоветовались. Что посеешь, то и пожнешь. Видно, это твое предназначение. К тому же, как будущая мать, ты слишком упряма. Если бы ты взяла на себя труд посоветоваться со мной, ты бы узнала об этом немного раньше. Но нет, ты ни разу ко мне не обратилась. У вас даже нет пристойного жилья. Вы же буквально живете над гаражом. А у детей достаточно бывает проблем с респираторными заболеваниями, даже если под ними нет автомобилей. Твой внешний вид также не станет лучше. Дети о таких вещах никогда не думают. А я все-таки, знаешь ли, твоя мать.
– Знаю, знаю, мама, – сказала Эмма, подойдя близко к машине. Аврора удивилась, что она ей не возражала, не защищала себя. Она стояла около машины в своей ужасной тенниске и впервые за много лет казалась кроткой и послушной. Эмма молча смотрела так на мать, как подобает хорошей дочери. Аврора обратила внимание на то, чего раньше не замечала. У ее девочки были чудесные глаза, зеленые, светящиеся изнутри. Это были глаза ее собственной матери, Амелии Старретт, уроженки Бостона. И она, Эмма, была действительно очень молода.
Вдруг Аврора в ужасе почувствовала, что жизнь крепко зажимает ее в тиски. Что-то сильно встряхнуло ее до глубины души и она ощутила, что одинока. Она уже не была такой беспощадной, она… Она не понимала, что что-то ушло, пропала уверенность, она постарела и многое ей было неподвластно. Что же будет? Она совсем не знала, что будет дальше. В ужасе Аврора раскрыла объятия и прижала к себе дочь. Какой-то момент единственное, что она видела, была щека ее дочери, которую она целовала, а девочка крепко обнимала ее; и вдруг ее душа успокоилась, и она заметила, что втянула дочь наполовину в машину – через окно.
– Ох, ох, – повторяла Эмма.
– Что такое? – спросила Аврора, отпуская объятия.
– Ничего, мама, я просто ударилась головой о машину.
– Ах, Эмма, какая ты неосторожная, – упрекнула ее Аврора.
Она не могла припомнить, чтобы она когда-либо так быстро теряла чувство собственного достоинства, и она старалась как можно скорее снова обрести его. Лучше всего сразу же уехать, но от испытанного шока или по какой-либо другой причине, ее трясло. Она чувствовала, что не может нажать на педали. Она и в лучшие времена иногда путала их, ставя в затруднительное положение машины, которые останавливались на ее пути. При этом люди часто начинали кричать на нее.
К тому же момент был неподходящим для отъезда. Аврора запаниковала, подумав, что дала дочери слишком много власти и не собиралась уезжать, пока не вернет ее себе. Она повернула зеркало заднего обзора так, чтобы увидеть в нем себя, и терпеливо выжидала, пока ее лицо примет свое обычное выражение. Этот день определенно у нее не задался.
Эмма глядела на нее, потирая ушибленную голову. Она получила то, что ей причиталось, но было очевидно, что мать намерена развеять у нее это впечатление.
– Думаю, тебе пока не нужно говорить об этом своим приятелям, – сказала Эмма. – Правда, ты не часто даешь мне с ними увидеться. Пока они что-нибудь заподозрят, я бы успела устроить ребенка в приготовительную школу.
– Хм, – начала Аврора, причесываясь. – Во-первых, если уж ребенок должен родиться, то это обязательно будет девочка. В нашей семье такая традиция. Во-вторых, они не приятели, а поклонники, и, пожалуйста, называй их именно так, раз уж тебе вообще приходится их упоминать.
– Как тебе будет угодно, – согласилась Эмма.