Страница:
– Никогда не видела, чтобы Альберто разлил вино, – сказала она. – Когда проснется, может быть, ему захочется его допить.
Генерал не успел ничего сказать, а Аврора, взяв его опустевшую тарелку, подложила на нее паштет и вылила остатки соуса. Она поставила перед ним тарелку резким движением, по-военному, а потом, прежде чем сесть, побарабанила по его голове костяшками пальцев. Посмотрев несколько мгновений на мирно спящего Альберто, она обернулась к Генералу.
– Видишь, у него нет твоей энергии. Глупо было устраивать эту сцену. Чем тебе повредит, если Альберто будет иногда приходить, чтобы подремать у меня за столом?
То, что Альберто так быстро вышел из игры, несколько удивило Генерала, но не настолько, чтобы он забыл об основной теме.
– Мне все равно, пусть спит, – сказал он, – но ты посмотри на эти цветы.
В глазах Авроры загорелся огонек.
– Если ты выведешь меня из терпения, ты об этом пожалеешь. Твоя ревность понятна, и я ее понимаю. Я усыпила Альберто и показала тебе, что он безобиден. Иногда мне кажется, что я напрасно трачу на тебя хороший мясной соус. Мне только хочется, чтобы у него иногда была возможность заснуть за дружеским столом. Жена у него умерла, и он одинок, куда более, чем ты, раз уж ты достался мне. То, что существует между нами, как мне кажется, не может заставить меня отказаться от моих старых друзей. Ты этого хочешь? Ты готов быть таким невеликодушным, в твои-то годы?
Генерал съел паштет. Он знал, что должен отступиться, но продолжал беспокоиться. Аврора указала на Альберто.
– Эта картина кажется тебе угрожающей, Гектор? По-моему, перед тем, как продолжить спор, ты можешь остановиться и подумать, чем одарила тебя судьба.
– Ну ладно, – согласился Генерал. – Пожалуй, ужин – безобидный. Но меня взбесили эти цветы.
Аврора снова взяла вилку.
– Так-то лучше. А я люблю, когда у меня в доме цветы. Альберто любит мне их дарить, а ты – нет.
– Ну и что, по-твоему, ему нужно? – громко спросил Генерал.
– Наверное, секс, ты же – ханжа, сам не можешь это сказать. Как всегда, Гектор, ты на милю промахнулся. То, что все мужчины, в конечном итоге, основываются на одном побудительном мотиве, не значит, что они все одинаковы. Желания, может, сходны, а выражаются – по-разному. Маленькие цветочные жертвоприношения Альберто показывают, что он ценит, а ценит он меня – и цветы. Мне и в голову не придет лишить его возможности выразить себя. Это означало бы, что я его не оценила, а это не так. Надо быть исключительно поверхностной, чтобы пренебречь чувством, которое сохраняется с такой настойчивостью.
– У меня оно не менее настойчивое.
– Это не совсем так. Может быть, это тебя удивит, но до того, как я познакомилась с тобой, Альберто меня завоевал и потерял. Если я не ошибаюсь в расчетах, он предвосхитил тебя на четыре года. И то, что он все еще здесь, очень мило.
– Но он был женат. А ты замужем. Аврора продолжала есть.
– Ладно, ты хоть признала, что у него был конечный мотив. Я это хорошо слышал.
Аврора посмотрела на него.
– Смесь сладкого с горьким – не твоя сфера, Гектор. Может быть, так лучше для тебя, мне трудно об этом судить. Но если бы я ожидала привязанности или доброты только от тех, кому удалось добиться конечной цели, то уверена, что я часто сидела бы за столом в одиночестве.
– Правда, я и так достаточно посидела одна, – добавила Аврора, вспомнив несколько прошедших лет.
Они молчали. Генералу нельзя было отказать в наблюдательности. Налив себе еще немножко вина, Аврора поворачивала бокал пальцами. Видя, что она ужинает не столько с ним, сколько с воспоминаниями, он оставил попытки поспорить об Альберто, вновь переключился с вина на ром. К тому времени, когда Альберто, проснувшись, поплелся к машине, Генерал от рома так подобрел, что услышал, как сам старается убедить этого маленького сонного человека, что в его состоянии, при такой усталости, ему лучше было бы переночевать у Авроры на кушетке. Он даже услышал, как он сам приглашает Альберто как-нибудь заглянуть, поскольку все обернулось так безобидно, совершенно безобидно. Альберто, зевающий и помятый, его не слышал. Сев в «линкольн», он дал задний ход, наехав на кусты, но все-таки ему удалось вывернуть на улицу. Аврора, стоя у себя на лужайке, слегка улыбалась, ее, видимо, не очень тревожило, как Альберто поведет машину. Генерал, довольно пьяный, забыл про нее, пока она, положив руку ему на шею, не нажала на нее.
– Какая твердая шея, – сказала она. – В тебе нет ничего горько-сладкого, и это чудесно. Должна сказать, что это меня очень радует.
– Что? – не понял Генерал, все еще провожая взглядом петляющий автомобиль.
– Да, вы с Альберто в конце концов подружитесь, – заметила Аврора, пройдя несколько шагов и любуясь волнами ночных облаков.
– Кто знает? Может быть, ты когда-нибудь пригласишь старика Вернона и старика Тревора, и еще нескольких моих друзей. И вы все вместе с рюмками в руках всплакнете, вспоминая, какая я была противная.
– Что? Где ты будешь?
– Я поплыву по течению, – ответила Аврора. Запрокинув голову, она смотрела, как несутся над Хьюстоном облака.
ГЛАВА XVII
– Эй, привет, – сказал Флэп с несколько чрезмерным энтузиазмом.
– Привет, привет, – ответила Эмма, волоча тележку.
– Слава Богу, – вступила Пэтси. – Он мне читал непристойные стихи.
– Чьи? – сухо спросила Эмма.
– Я помогу, – вскочила Пэтси. Возвращение подруги вызвало у нее большое облегчение. Пэтси сама на себя сердилась за свою склонность к кокетству, но ей редко удавалось удержаться. Мужской пол всегда приятно удивлял ее комплиментами, в ответ на которые она краснела и сыпала остротами, что обычно вызывало новые комплименты. Флирт с Флэпом крутился в основном вокруг его высокопарных разглагольствований о литературе, и не более того. Сам Флэп всегда вызывал у нее легкое физическое отвращение, и она не могла вообразить, как ее лучшая подруга может с ним спать. Она подошла к Эмме и открыто улыбнулась, чтобы та не подумала, будто что-то действительно происходит.
– Мне что-то никто непристойных стихов не читает, – заметила Эмма, входя ради удобства в роль неромантичной замученной тяжелым трудом женщины.
Пэтси помогла ей разобрать продукты, и они, приготовив чай, уселись пить его на кухне. Флэп, перестав смущаться, что его поймали на флирте, через некоторое время присоединился к ним.
– Твоя мать уже избавилась от этого мерзкого старого генерала? – спросила Пэтси.
– Нет. Но заставила его немного подобреть.
– Чушь, – вмешался Флэп. – Оба остаются все такими же заносчивыми особами.
Эмма сразу разозлилась. Ее всегда сердило, когда кого-либо так хладнокровно уничтожают словами.
– В них не больше снобизма, чем в некоторых других, кого я могла бы назвать, и заносчивости тоже. По крайней мере, в отличие от Сесила, они не проводят все свое время на рыбалке.
Флэп ненавидел любые конфликты, но особенно, если это случалось при гостях. Он посмотрел на Эмму, крупную, разгоряченную, враждебную, и не нашел в ней ничего, что бы ему понравилось.
– Почему бы Сесилу не ловить рыбу? – спросил он. – Он ничего бы не выиграл, если бы все время гонялся за женщинами.
– Я и не говорю, что за ними надо гоняться все время. Просто я думаю, что их и избегать не стоит.
– Может быть, он однолюб, – сказал Флэп.
– Точно. Как ты, – Эмма понимала, что не должна так вести себя при подруге, но не хотела останавливаться. В конце концов к Пэтси это тоже относилось, и она могла постоять за себя.
Пэтси не переносила конфликтов еще больше, чем Флэп.
– Ладно, хватит вам, хватит, – сказала она. – Я жалею, что спросила тебя о матери. Не надо мне было высовываться.
Флэп помрачнел.
– Вокруг твоей матери никогда меньше трех мужчин не увивалось. Случайно такого не бывает, ты знаешь. Мужчины не слетаются, если женщина не распускает запах.
– Мне не очень нравятся выражения, которые ты выбрал, но мысль я запомню. – Эмма крепко сжала свой стакан с охлажденным чаем, сожалея, что у них в гостях Пэтси. Без нее могло бы случиться что угодно: Эмма швырнула бы в мужа стакан или потребовала бы развода.
В очень напряженном молчании прошла минута; Эмма и Флэп сдерживались, а Пэтси притворялась, что смотрит в окно. Все притворялись, что глядят в окно. Чтобы чем-то отвлечь себя, Эмма поднялась и налила еще чая, который без слов взяли у нее Флэп и Пэтси. Пэтси спрашивала себя, распускает ли запах она. Идея была слегка пакостная, но в ней было и нечто сексуальное. Открыв сумочку, она вынула оттуда расческу и занялась волосами. Она часто фантазировала о браке. В ее воображении брак связывался, в основном, с домом, красиво обставленным и устроенным, как у миссис Гринуэй, в котором бы она жила с аккуратным и вежливым молодым человеком. Ей никогда не удавалось ясно увидеть этого молодого человека, но если его удавалось вообразить, то он представлялся аккуратным, белокурым и добрым. Разумеется, он не будет таким неряшливым, угрюмым и саркастичным, как Флэп Гортон.
Флэп заметил только, что у Пэтси руки не такие полные, как у его жены.
Эмма, сознававшая, что являет собой все, чего больше не хочет ее муж, жевала лимон из чая, глядя на ту же жаркую зеленую лужайку, которую видела перед собой уже много месяцев. Враждебность в ней отступила. Она чувствовала, что хорошо бы больше уже никогда не быть беременной.
Как только Пэтси заметила, что Флэп смотрит на нее, она перестала причесываться. Вообще Гортоны ее несколько обескураживали. В их отношении друг к другу было что-то жестокое, что ей не нравилось и о чем ей не хотелось думать. Возможно, это было как-то связано с сексом, другой причины ей не хотелось видеть. В ее фантазиях о браке секс обычно присутствовал не более, чем в виде помехи на экране ее мыслей. Она испытала его еще очень мало, и не составила о нем себе четкого представления.
– Почему мы здесь все сидим и смотрим? – спросил Флэп. Длительное молчание вызывало у него чувство неудобства.
– Потому что больше нечего делать, – сказала Эмма. – Я прервала поэтическое чтение, и всем стало неловко.
– Не извиняйся, – попросила Пэтси.
– И не думала.
– Да, но ты собиралась. Ты склонна принимать на себя грехи всего мира.
– Пусть принимает – вмешался Флэп. – Она сама совершает их достаточно.
– Я пошла, – объявила Пэтси. – Не знаю, зачем ты заставил ее забеременеть, если не намерен к ней хорошо относиться.
– Так бывает, – ответил Флэп.
Пэтси учащенно дышала, как это бывало всякий раз, когда она расстраивалась.
– Ну, не со мной. – Улыбнувшись Эмме, она вышла.
– Мы заставили ее плакать, – сказал Флэп.
– Ну и что? Она постоянно плачет. Она просто из тех, кому это нравится.
– В отличие от тебя. Ты никогда не дашь никому испытать удовлетворение от того, что удалось задеть тебя.
– Не дам, – согласилась Эмма. – Я из твердого материала. И я не буду сердиться за то, что мой муж гоняется за моей подругой. Может быть, если ты сильно постараешься, то тебе удастся ее соблазнить, пока я буду рожать в больнице.
– Заткнись. Я просто читал ей стихи. Ее интеллекту не помешало бы некоторое развитие.
Эмма швырнула стакан. Не попав в Флэпа, он угодил в стену за его спиной.
– Хочешь, разведемся? Тогда ты можешь все время развивать ее интеллект.
Флэп уставился на нее. От грез о бегстве с Пэтси он перешел к странному состоянию, иногда его охватывавшему, – осознанию, что он не обязан выполнять то, что вообразил. Не успел он разобраться в своих желаниях, как мимо его головы пролетел стакан, а жена устремила на него взгляд своих бездонных зеленых глаз.
– Идиотская выходка, – он почувствовал, что внутри все опустилось. Никогда нельзя знать, что произойдет.
– Хочешь, разведемся? – повторила Эмма.
– Конечно, нет. Ты можешь постараться рассуждать здраво хоть секунду?
Эмма была удовлетворена. Она не отказалась бы швырнуть стол.
– Никогда мне больше не говори о развитии ее интеллекта. Ты не об этом думал.
– Интересно бывает поговорить о литературе с тем, кто тебя слушает, – сказал Флэп. – Ты же не слушаешь.
– Я даже больше – не люблю литературу. Все, что меня теперь интересует, – одежда и секс, как мою мать. К сожалению, я не могу себе позволить покупать одежду.
– Ты говоришь так насмешливо, – заметил Флэп. Отказавшись от попыток поспорить, он просто сидел, не глядя на нее, вид у него был очень покорный. В такие минуты пассивность была его единственным средством защиты. Не имея злости в себе, он не мог тягаться с женой. Увидев его реакцию, Эмма поднялась и отправилась в душ. Когда она вернулась, Флэп сидел на кушетке с той же книгой, из которой читал Пэтси. Раздражение у нее прошло; она больше не чувствовала враждебности, Флэп сидел со смиренным видом, так обычно бывало после того, как его пристыдили или победили в ссоре.
– Приободрись. Я на тебя больше не сержусь.
– Да, но на меня давишь. Ты действительно огромная.
Эмма кивнула. За окнами спустился вечер, и просветы между деревьями уже потемнели. Эмма пошла запереть дверь. Она была уверена в одном: что скоро родит ребенка. Стоя и наблюдая тени во дворе, она чувствовала, как ее тянет его вес.
Роясь в сумочке, она искала ключ от дома, хотя на самом деле у нее не было желания запирать его, она предпочла бы уйти, оставив его открытым. Едва ли не единственной нужной вещью, не поместившейся в чемоданы, была стиральная машина, на которую она так долго копила деньги. Дом был бедный; мебель по большей части – поломанная, да и хорошей-то она никогда не была. Пусть достается кому потребуется, – подумала Рози. – Пусть негры, и мексиканцы, и неутомимая вороватая уличная детвора, от которых она отгораживалась замками двадцать лет, заходят сюда и берут, что хотят. Пусть его загадят, ей все равно: она никогда не собирается возвращаться, чтобы пытаться наладить жизнь среди этой убогой обстановки. С Лайонз-авеню и всем, что с этим связано, – покончено; она даже обрадовалась бы, если бы несколько молодцов подкатили платформу для перевозки домов и увезли весь дом, оставив лишь пустое место, грязь да рухлядь на заднем дворе. Рози подумала, что и ее жизнь была как эта ненужная рухлядь, и если кто-нибудь увезет дом, то так Ройсу и надо.
Но привычки были сильнее; даже не желая больше ничего брать из этого дома и не собираясь в него возвращаться, она рылась, пока не нашла ключ, и все-таки заперла им входную дверь. Затем, подхватив чемоданы, она отправилась на автобусную остановку напротив кафе «Пионер-16». Кейт была на улице – подметала дневной мусор, освобождая место для вечернего.
– В отпуск собираешься? – спросила она, заметив чемоданы.
– Ага, в бессрочный.
– А. Достаточно натерпелась, да?
– Вот-вот.
Эта новость смутила Кейт, и она больше не находила, что сказать. Это, конечно, было знаменательное событие, но как нарочно ее мысли были заняты другим, а именно тем, что любовник хотел, чтобы она сделала себе татуировку. Любовника звали Даб. Ей не хотелось татуировку, но он был настойчив и даже соглашался, чтобы она сделала ее на верхней части руки, а не на заднице, где он мечтал ее увидеть вначале. И всего-то надо было вытатуировать сердечко, а внутри надпись – «Жаркая мама», а у Даба в сердечке было написано «Большой папа». Вообще-то она пообещала принять решение к сегодняшнему вечеру, и с этой мыслью в голове трудно было придумать, что ответить Рози, даже если та уезжала навсегда.
– Милая, однажды, когда будет поздно, он пожалеет, что так сглупил, – сказала она, наконец, когда Рози уже входила в автобус.
Кейт помахала рукой, но Рози этого не заметила. В автобусе не было никого, кроме шестерых крутого вида белых парней. Они нагло смотрели на Рози, и она села, загородившись маленькой баррикадой из дешевых чемоданов, думая, как будет смешно, если, после двадцати семи лет жизни на Лайонз-авеню, ее изнасилуют и убьют в тот день, когда она оттуда уезжает. В ее квартале изнасиловали многих, даже одну женщину на десять лет старше Рози. Парни смотрели на Рози, а она – в сторону.
Выйдя на Континентал Трейлуэйз стейшн, она купила билет до Шривпорта и молча села у своих чемоданов. На вокзале многие сидели молча, так же, как она. Ей казалось, что люди, которые ездили на автобусе, в основном похожи на нее – такие побитые, что им нечего сказать.
Рози окончательно добил месяц жизни без Ройса, за который не случилось ничего, если не считать, что маленький Бустер однажды попал в осиное гнездо. Он был так искусан и так сильно чесался, что половина укусов загноилась. За месяц своего отсутствия Ройс позвонил только раз, и только для того, чтобы предупредить, чтобы она поаккуратнее обращалась с грузовиком, не разбила его, так как тот, как он выразился, может ему понадобиться. Рози не знала, что это значило, а когда спросила, Ройс ответил:
– Ты бы стала спорить и в песчаную бурю, – и положил трубку.
На нее напала бессонница, а ночью оставалось одно утешение: прислушиваться, как маленький Бустер, постанывая, ворочается в своей кроватке, а Лу Энн жалуется, что написала в постель. Рози попробовала было смотреть телевизор, но от всего, напоминавшего о семье, принималась плакать.
Она стала все дольше и дольше задерживаться у Авроры, не потому, что там было много дел, а потому, что ей не хотелось возвращаться домой. Аврора с Генералом прекрасно ладили, и в доме было весело, но почти ежедневно, когда она через весь Хьюстон ехала на автобусе из спокойного Ривер Оукс в сутолоку Пятого Района, ее настроение постепенно падало. По ночам было так тяжело, что она не узнавала себя. Продержавшись сорок девять лет, она наконец проиграла свою схватку. К счастью, истории, которые маленький Бустер и Лу Энн любили послушать на ночь, включали только три сюжета, так что, разделавшись с одним или двумя, Рози могла предаваться своему бессилию, сидя на кровати и выпивая одну за другой несколько чашек кофе, что занимало у нее большую часть ночи. – Это не жизнь, – думала она ночь за ночью, но у нее был только один выбор – принимать ее такой или все бросить.
Рози оглядела закоптелое помещение автовокзала, в котором человек сорок или пятьдесят сидели, каждый сам по себе, со своим молчанием, и подумала, что ее жизнь стала как этот автовокзал – безмолвная. У нее всегда находилась масса слов по поводу всего; и вдруг она обнаружила, что, хотя у нее по-прежнему было что сказать, говорить стало не с кем. На сестру не приходилось рассчитывать: она была слишком замужняя и слишком религиозная. Она только приводила цитаты из Библии да предлагала Рози придумать какой-нибудь способ заставить Ройса почаще посещать церковь.
– Да, но в церкви он всю свою жизнь только спит и храпит, – возражала Рози. Сестра тридцать четыре года (против ее двадцати семи) была замужем за Оливером Ньютоном Доббсом, самым постоянным человеком на свете, который, за все время службы в должности управляющего на маленькой гуталиновой фабрике на Литл Йорк роуд, то есть с 1932 года, когда он уволился с нефтяных приисков, не пропустил ни одного рабочего дня. При таком обязательном муже сестра была плохой компанией для обсуждения супружеских неурядиц Рози.
Да и с Авророй, по совести, тоже стало уже невозможно говорить, потому что она слышала о Ройсе раз пятьдесят и уже советовала Рози с ним развестись. Рози соглашалась, что ей следует поступить именно так, но у нее все как-то не получалось позвонить адвокату. Она не предупредила Аврору, что уезжает, не объяснила причин. Аврора не понимала, что значит каждый вечер тащиться по Хьюстону в дом, который ты вообще никогда не любила, к двум детям, которые не получают надлежащей заботы. Лу Энн и маленький Бустер постоянно были ей живым укором; они не получали того воспитания, которое досталось другим пяти. Детям нужны родители с энтузиазмом, а его Рози уже не хватало. Поэтому она уезжала в Шривпорт—может быть, там, вдали от всех мыслей о Ройсе и его твари, ей удастся избавиться от тоски и вернуть себе былой энтузиазм. В конце концов это был ее дом, Шривпорт, а это что-нибудь да значило.
Глядя на ряд телефонных будок, вытянувшийся перед ней, она раздумывала, позвонить ли ей Авроре, чтобы хотя бы ее предупредить. Если ей ничего не сказать, она с ума сойдет от волнения, а если сказать слишком рано, то постарается ее удержать. Тогда она подумала об Эмме. Ей не хватало силы, чтобы иметь дело с Авророй, но поговорить с Эммой было несложно.
– Это я, – сказала она, когда Эмма откликнулась.
– Да? Я тебя узнаю по голосу. Что случилось?
– Голубка! Я даже не знаю, зачем тебе звоню. Наверное, я просто боюсь позвонить твоей маме. Пока я не совсем сошла с ума, мне надо отсюда уехать. Вечером я еду к себе домой, в Шривпорт, и больше не вернусь.
– Милая ты моя.
– Да, у меня здесь душа на части разрывается. От этого детям плохо. Ройс не возвращается, а мне здесь оставаться не для чего.
– У тебя есть мы.
– Да, но у тебя и твоей мамы своя жизнь.
– Да, но ты же в ней тоже участвуешь. Как ты можешь уехать, когда у меня вот-вот родится ребенок?
– Я уже на автобусной остановке и решилась. Может быть, иначе мне уже никогда не решиться. – От одного звука голоса Эммы ей захотелось остаться. Одной частью разума она понимала, что безумно оставлять тех немногих людей, которые ее по-настоящему любят, но другой думала, что от одной ночи, проведенной в Лайонз-авеню, она сама дойдет до безумия.
– Я лучше поеду, голубка. Скажи мамочке, что я прошу прощения, что не предупредила ее – она бы меня просто отговорила уезжать. Не то, что она не хочет мне хорошего. Просто… ну… она не знает, как я живу.
– Хорошо, – сказала Эмма, поняв, что ничего не поделаешь.
– Счастливо тебе, голубка. Я должна идти, – сказала Рози, вдруг давясь слезами. Она почти в панике повесила трубку и, горько плача, пошла через зал к своим чемоданам.
Но она была не единственной расстроенной путешественницей. Очередь, приготовившаяся ехать в ее автобусе, когда, наконец, объявили рейс, была длинной и жалкой. Двое несчастных влюбленных подростков, прижимавшихся друг к другу перед разлукой. Прямо перед ней деревенская семья провожала сына в форт Дикс; плачущие мать, бабушка и две сестры облепили парня со всех сторон, в то время как отец неловко стоял в стороне. Семья мексиканцев держалась стоически, и пока очередь двигалась, выкрашенная гидропиритом мамаша с двумя малышами постоянно оттаскивала одного из-под ног Рози.
Наконец все сели. Устроившись у окна, Рози играла с мальчишкой, сидевшим напротив нее, в прятки. Автобус выехал на магистраль, миновал рукав залива, пакгаузы и на удивление быстро оказался среди сосновых лесов восточного Техаса. Рози, измотанная процедурой отъезда, зевнула; скорость и шуршание колес убаюкали ее так, что она забыла о своих бедах. Вскоре она заснула, оставив своего юного друга, пышущего энергией, развлекаться самостоятельно по дороге мимо Конроу и Люфкина, уходивших в ночь.
– Ты что-то слишком спокойна, – заметила Эмма. – Я позвонила не вовремя?
– Вообще-то ты позвонила в ужасное время, – Аврора бросила сердитый взгляд на Генерала. Он, сидя в ногах ее кровати, сверкал глазами.
– Извини, я думала, что ты бы захотела сразу же об этом узнать.
– Я бы хотела об этом знать два часа назад. В этом случае мне почти наверняка удалось бы ее остановить.
– Она не хотела, чтобы ее удерживали. Поэтому и не позвонила тебе. Она знала, что ты ее отговоришь.
Аврора молчала.
– Извини, что я позвонила тебе не вовремя.
– Перестань извиняться. Плохие новости всегда приходят в неудобный момент. В неудобный, только и всего. В данном случае генералу Скотту придется нарушить его совершенно непоколебимый режим дня на несколько секунд или около того, но, возможно, он это переживет.
– А, он у тебя? – Я вешаю трубку, а ты, если захочешь, можешь мне перезвонить.
– Ты знаешь, Гектор не Бог. Он им только себя воображает. Тот факт, что он находится у меня в доме, не помешает нам обсудить эту маленькую катастрофу. Вообще-то в эти дни Гектор почти все время у меня, так что если мы вообще хотим разговаривать, то это придется делать при нем.
Генерал не успел ничего сказать, а Аврора, взяв его опустевшую тарелку, подложила на нее паштет и вылила остатки соуса. Она поставила перед ним тарелку резким движением, по-военному, а потом, прежде чем сесть, побарабанила по его голове костяшками пальцев. Посмотрев несколько мгновений на мирно спящего Альберто, она обернулась к Генералу.
– Видишь, у него нет твоей энергии. Глупо было устраивать эту сцену. Чем тебе повредит, если Альберто будет иногда приходить, чтобы подремать у меня за столом?
То, что Альберто так быстро вышел из игры, несколько удивило Генерала, но не настолько, чтобы он забыл об основной теме.
– Мне все равно, пусть спит, – сказал он, – но ты посмотри на эти цветы.
В глазах Авроры загорелся огонек.
– Если ты выведешь меня из терпения, ты об этом пожалеешь. Твоя ревность понятна, и я ее понимаю. Я усыпила Альберто и показала тебе, что он безобиден. Иногда мне кажется, что я напрасно трачу на тебя хороший мясной соус. Мне только хочется, чтобы у него иногда была возможность заснуть за дружеским столом. Жена у него умерла, и он одинок, куда более, чем ты, раз уж ты достался мне. То, что существует между нами, как мне кажется, не может заставить меня отказаться от моих старых друзей. Ты этого хочешь? Ты готов быть таким невеликодушным, в твои-то годы?
Генерал съел паштет. Он знал, что должен отступиться, но продолжал беспокоиться. Аврора указала на Альберто.
– Эта картина кажется тебе угрожающей, Гектор? По-моему, перед тем, как продолжить спор, ты можешь остановиться и подумать, чем одарила тебя судьба.
– Ну ладно, – согласился Генерал. – Пожалуй, ужин – безобидный. Но меня взбесили эти цветы.
Аврора снова взяла вилку.
– Так-то лучше. А я люблю, когда у меня в доме цветы. Альберто любит мне их дарить, а ты – нет.
– Ну и что, по-твоему, ему нужно? – громко спросил Генерал.
– Наверное, секс, ты же – ханжа, сам не можешь это сказать. Как всегда, Гектор, ты на милю промахнулся. То, что все мужчины, в конечном итоге, основываются на одном побудительном мотиве, не значит, что они все одинаковы. Желания, может, сходны, а выражаются – по-разному. Маленькие цветочные жертвоприношения Альберто показывают, что он ценит, а ценит он меня – и цветы. Мне и в голову не придет лишить его возможности выразить себя. Это означало бы, что я его не оценила, а это не так. Надо быть исключительно поверхностной, чтобы пренебречь чувством, которое сохраняется с такой настойчивостью.
– У меня оно не менее настойчивое.
– Это не совсем так. Может быть, это тебя удивит, но до того, как я познакомилась с тобой, Альберто меня завоевал и потерял. Если я не ошибаюсь в расчетах, он предвосхитил тебя на четыре года. И то, что он все еще здесь, очень мило.
– Но он был женат. А ты замужем. Аврора продолжала есть.
– Ладно, ты хоть признала, что у него был конечный мотив. Я это хорошо слышал.
Аврора посмотрела на него.
– Смесь сладкого с горьким – не твоя сфера, Гектор. Может быть, так лучше для тебя, мне трудно об этом судить. Но если бы я ожидала привязанности или доброты только от тех, кому удалось добиться конечной цели, то уверена, что я часто сидела бы за столом в одиночестве.
– Правда, я и так достаточно посидела одна, – добавила Аврора, вспомнив несколько прошедших лет.
Они молчали. Генералу нельзя было отказать в наблюдательности. Налив себе еще немножко вина, Аврора поворачивала бокал пальцами. Видя, что она ужинает не столько с ним, сколько с воспоминаниями, он оставил попытки поспорить об Альберто, вновь переключился с вина на ром. К тому времени, когда Альберто, проснувшись, поплелся к машине, Генерал от рома так подобрел, что услышал, как сам старается убедить этого маленького сонного человека, что в его состоянии, при такой усталости, ему лучше было бы переночевать у Авроры на кушетке. Он даже услышал, как он сам приглашает Альберто как-нибудь заглянуть, поскольку все обернулось так безобидно, совершенно безобидно. Альберто, зевающий и помятый, его не слышал. Сев в «линкольн», он дал задний ход, наехав на кусты, но все-таки ему удалось вывернуть на улицу. Аврора, стоя у себя на лужайке, слегка улыбалась, ее, видимо, не очень тревожило, как Альберто поведет машину. Генерал, довольно пьяный, забыл про нее, пока она, положив руку ему на шею, не нажала на нее.
– Какая твердая шея, – сказала она. – В тебе нет ничего горько-сладкого, и это чудесно. Должна сказать, что это меня очень радует.
– Что? – не понял Генерал, все еще провожая взглядом петляющий автомобиль.
– Да, вы с Альберто в конце концов подружитесь, – заметила Аврора, пройдя несколько шагов и любуясь волнами ночных облаков.
– Кто знает? Может быть, ты когда-нибудь пригласишь старика Вернона и старика Тревора, и еще нескольких моих друзей. И вы все вместе с рюмками в руках всплакнете, вспоминая, какая я была противная.
– Что? Где ты будешь?
– Я поплыву по течению, – ответила Аврора. Запрокинув голову, она смотрела, как несутся над Хьюстоном облака.
ГЛАВА XVII
1
Однажды глубокой осенью, когда все еще стояла июльская жара, Эмма, у которой приближался срок, вернувшись домой с полной тележкой продуктов, застала своего мужа в самом разгаре поэтического флирта со своей лучшей подружкой Пэтси. Флэп устроился на одном конце кушетки, а Пэтси, стройная и как всегда хорошенькая, краснея, сидела на другом.– Эй, привет, – сказал Флэп с несколько чрезмерным энтузиазмом.
– Привет, привет, – ответила Эмма, волоча тележку.
– Слава Богу, – вступила Пэтси. – Он мне читал непристойные стихи.
– Чьи? – сухо спросила Эмма.
– Я помогу, – вскочила Пэтси. Возвращение подруги вызвало у нее большое облегчение. Пэтси сама на себя сердилась за свою склонность к кокетству, но ей редко удавалось удержаться. Мужской пол всегда приятно удивлял ее комплиментами, в ответ на которые она краснела и сыпала остротами, что обычно вызывало новые комплименты. Флирт с Флэпом крутился в основном вокруг его высокопарных разглагольствований о литературе, и не более того. Сам Флэп всегда вызывал у нее легкое физическое отвращение, и она не могла вообразить, как ее лучшая подруга может с ним спать. Она подошла к Эмме и открыто улыбнулась, чтобы та не подумала, будто что-то действительно происходит.
– Мне что-то никто непристойных стихов не читает, – заметила Эмма, входя ради удобства в роль неромантичной замученной тяжелым трудом женщины.
Пэтси помогла ей разобрать продукты, и они, приготовив чай, уселись пить его на кухне. Флэп, перестав смущаться, что его поймали на флирте, через некоторое время присоединился к ним.
– Твоя мать уже избавилась от этого мерзкого старого генерала? – спросила Пэтси.
– Нет. Но заставила его немного подобреть.
– Чушь, – вмешался Флэп. – Оба остаются все такими же заносчивыми особами.
Эмма сразу разозлилась. Ее всегда сердило, когда кого-либо так хладнокровно уничтожают словами.
– В них не больше снобизма, чем в некоторых других, кого я могла бы назвать, и заносчивости тоже. По крайней мере, в отличие от Сесила, они не проводят все свое время на рыбалке.
Флэп ненавидел любые конфликты, но особенно, если это случалось при гостях. Он посмотрел на Эмму, крупную, разгоряченную, враждебную, и не нашел в ней ничего, что бы ему понравилось.
– Почему бы Сесилу не ловить рыбу? – спросил он. – Он ничего бы не выиграл, если бы все время гонялся за женщинами.
– Я и не говорю, что за ними надо гоняться все время. Просто я думаю, что их и избегать не стоит.
– Может быть, он однолюб, – сказал Флэп.
– Точно. Как ты, – Эмма понимала, что не должна так вести себя при подруге, но не хотела останавливаться. В конце концов к Пэтси это тоже относилось, и она могла постоять за себя.
Пэтси не переносила конфликтов еще больше, чем Флэп.
– Ладно, хватит вам, хватит, – сказала она. – Я жалею, что спросила тебя о матери. Не надо мне было высовываться.
Флэп помрачнел.
– Вокруг твоей матери никогда меньше трех мужчин не увивалось. Случайно такого не бывает, ты знаешь. Мужчины не слетаются, если женщина не распускает запах.
– Мне не очень нравятся выражения, которые ты выбрал, но мысль я запомню. – Эмма крепко сжала свой стакан с охлажденным чаем, сожалея, что у них в гостях Пэтси. Без нее могло бы случиться что угодно: Эмма швырнула бы в мужа стакан или потребовала бы развода.
В очень напряженном молчании прошла минута; Эмма и Флэп сдерживались, а Пэтси притворялась, что смотрит в окно. Все притворялись, что глядят в окно. Чтобы чем-то отвлечь себя, Эмма поднялась и налила еще чая, который без слов взяли у нее Флэп и Пэтси. Пэтси спрашивала себя, распускает ли запах она. Идея была слегка пакостная, но в ней было и нечто сексуальное. Открыв сумочку, она вынула оттуда расческу и занялась волосами. Она часто фантазировала о браке. В ее воображении брак связывался, в основном, с домом, красиво обставленным и устроенным, как у миссис Гринуэй, в котором бы она жила с аккуратным и вежливым молодым человеком. Ей никогда не удавалось ясно увидеть этого молодого человека, но если его удавалось вообразить, то он представлялся аккуратным, белокурым и добрым. Разумеется, он не будет таким неряшливым, угрюмым и саркастичным, как Флэп Гортон.
Флэп заметил только, что у Пэтси руки не такие полные, как у его жены.
Эмма, сознававшая, что являет собой все, чего больше не хочет ее муж, жевала лимон из чая, глядя на ту же жаркую зеленую лужайку, которую видела перед собой уже много месяцев. Враждебность в ней отступила. Она чувствовала, что хорошо бы больше уже никогда не быть беременной.
Как только Пэтси заметила, что Флэп смотрит на нее, она перестала причесываться. Вообще Гортоны ее несколько обескураживали. В их отношении друг к другу было что-то жестокое, что ей не нравилось и о чем ей не хотелось думать. Возможно, это было как-то связано с сексом, другой причины ей не хотелось видеть. В ее фантазиях о браке секс обычно присутствовал не более, чем в виде помехи на экране ее мыслей. Она испытала его еще очень мало, и не составила о нем себе четкого представления.
– Почему мы здесь все сидим и смотрим? – спросил Флэп. Длительное молчание вызывало у него чувство неудобства.
– Потому что больше нечего делать, – сказала Эмма. – Я прервала поэтическое чтение, и всем стало неловко.
– Не извиняйся, – попросила Пэтси.
– И не думала.
– Да, но ты собиралась. Ты склонна принимать на себя грехи всего мира.
– Пусть принимает – вмешался Флэп. – Она сама совершает их достаточно.
– Я пошла, – объявила Пэтси. – Не знаю, зачем ты заставил ее забеременеть, если не намерен к ней хорошо относиться.
– Так бывает, – ответил Флэп.
Пэтси учащенно дышала, как это бывало всякий раз, когда она расстраивалась.
– Ну, не со мной. – Улыбнувшись Эмме, она вышла.
– Мы заставили ее плакать, – сказал Флэп.
– Ну и что? Она постоянно плачет. Она просто из тех, кому это нравится.
– В отличие от тебя. Ты никогда не дашь никому испытать удовлетворение от того, что удалось задеть тебя.
– Не дам, – согласилась Эмма. – Я из твердого материала. И я не буду сердиться за то, что мой муж гоняется за моей подругой. Может быть, если ты сильно постараешься, то тебе удастся ее соблазнить, пока я буду рожать в больнице.
– Заткнись. Я просто читал ей стихи. Ее интеллекту не помешало бы некоторое развитие.
Эмма швырнула стакан. Не попав в Флэпа, он угодил в стену за его спиной.
– Хочешь, разведемся? Тогда ты можешь все время развивать ее интеллект.
Флэп уставился на нее. От грез о бегстве с Пэтси он перешел к странному состоянию, иногда его охватывавшему, – осознанию, что он не обязан выполнять то, что вообразил. Не успел он разобраться в своих желаниях, как мимо его головы пролетел стакан, а жена устремила на него взгляд своих бездонных зеленых глаз.
– Идиотская выходка, – он почувствовал, что внутри все опустилось. Никогда нельзя знать, что произойдет.
– Хочешь, разведемся? – повторила Эмма.
– Конечно, нет. Ты можешь постараться рассуждать здраво хоть секунду?
Эмма была удовлетворена. Она не отказалась бы швырнуть стол.
– Никогда мне больше не говори о развитии ее интеллекта. Ты не об этом думал.
– Интересно бывает поговорить о литературе с тем, кто тебя слушает, – сказал Флэп. – Ты же не слушаешь.
– Я даже больше – не люблю литературу. Все, что меня теперь интересует, – одежда и секс, как мою мать. К сожалению, я не могу себе позволить покупать одежду.
– Ты говоришь так насмешливо, – заметил Флэп. Отказавшись от попыток поспорить, он просто сидел, не глядя на нее, вид у него был очень покорный. В такие минуты пассивность была его единственным средством защиты. Не имея злости в себе, он не мог тягаться с женой. Увидев его реакцию, Эмма поднялась и отправилась в душ. Когда она вернулась, Флэп сидел на кушетке с той же книгой, из которой читал Пэтси. Раздражение у нее прошло; она больше не чувствовала враждебности, Флэп сидел со смиренным видом, так обычно бывало после того, как его пристыдили или победили в ссоре.
– Приободрись. Я на тебя больше не сержусь.
– Да, но на меня давишь. Ты действительно огромная.
Эмма кивнула. За окнами спустился вечер, и просветы между деревьями уже потемнели. Эмма пошла запереть дверь. Она была уверена в одном: что скоро родит ребенка. Стоя и наблюдая тени во дворе, она чувствовала, как ее тянет его вес.
2
На другом конце Хьюстона, на Лайонз-авеню, где воздух провонял парами бензина, самая горячая поборница Эммы Рози Данлап стояла перед входом в собственный дом, прощаясь с прежней жизнью, если это можно назвать жизнью, в чем Рози сомневалась. Все, что она собиралась из нее вынести, уместилось в двух дешевых чемоданах, стоявших на ее крылечке. Детей здесь не было. Лу Энн и Бустер были снова отосланы к своей тете, – у нее под ногами путалось столько детей, что от лишней пары ничего те менялось, – во всяком случае, на несколько дней, которые, как считала Рози, понадобятся ей на устройство в Шривпорте, ее родном городе.Роясь в сумочке, она искала ключ от дома, хотя на самом деле у нее не было желания запирать его, она предпочла бы уйти, оставив его открытым. Едва ли не единственной нужной вещью, не поместившейся в чемоданы, была стиральная машина, на которую она так долго копила деньги. Дом был бедный; мебель по большей части – поломанная, да и хорошей-то она никогда не была. Пусть достается кому потребуется, – подумала Рози. – Пусть негры, и мексиканцы, и неутомимая вороватая уличная детвора, от которых она отгораживалась замками двадцать лет, заходят сюда и берут, что хотят. Пусть его загадят, ей все равно: она никогда не собирается возвращаться, чтобы пытаться наладить жизнь среди этой убогой обстановки. С Лайонз-авеню и всем, что с этим связано, – покончено; она даже обрадовалась бы, если бы несколько молодцов подкатили платформу для перевозки домов и увезли весь дом, оставив лишь пустое место, грязь да рухлядь на заднем дворе. Рози подумала, что и ее жизнь была как эта ненужная рухлядь, и если кто-нибудь увезет дом, то так Ройсу и надо.
Но привычки были сильнее; даже не желая больше ничего брать из этого дома и не собираясь в него возвращаться, она рылась, пока не нашла ключ, и все-таки заперла им входную дверь. Затем, подхватив чемоданы, она отправилась на автобусную остановку напротив кафе «Пионер-16». Кейт была на улице – подметала дневной мусор, освобождая место для вечернего.
– В отпуск собираешься? – спросила она, заметив чемоданы.
– Ага, в бессрочный.
– А. Достаточно натерпелась, да?
– Вот-вот.
Эта новость смутила Кейт, и она больше не находила, что сказать. Это, конечно, было знаменательное событие, но как нарочно ее мысли были заняты другим, а именно тем, что любовник хотел, чтобы она сделала себе татуировку. Любовника звали Даб. Ей не хотелось татуировку, но он был настойчив и даже соглашался, чтобы она сделала ее на верхней части руки, а не на заднице, где он мечтал ее увидеть вначале. И всего-то надо было вытатуировать сердечко, а внутри надпись – «Жаркая мама», а у Даба в сердечке было написано «Большой папа». Вообще-то она пообещала принять решение к сегодняшнему вечеру, и с этой мыслью в голове трудно было придумать, что ответить Рози, даже если та уезжала навсегда.
– Милая, однажды, когда будет поздно, он пожалеет, что так сглупил, – сказала она, наконец, когда Рози уже входила в автобус.
Кейт помахала рукой, но Рози этого не заметила. В автобусе не было никого, кроме шестерых крутого вида белых парней. Они нагло смотрели на Рози, и она села, загородившись маленькой баррикадой из дешевых чемоданов, думая, как будет смешно, если, после двадцати семи лет жизни на Лайонз-авеню, ее изнасилуют и убьют в тот день, когда она оттуда уезжает. В ее квартале изнасиловали многих, даже одну женщину на десять лет старше Рози. Парни смотрели на Рози, а она – в сторону.
Выйдя на Континентал Трейлуэйз стейшн, она купила билет до Шривпорта и молча села у своих чемоданов. На вокзале многие сидели молча, так же, как она. Ей казалось, что люди, которые ездили на автобусе, в основном похожи на нее – такие побитые, что им нечего сказать.
Рози окончательно добил месяц жизни без Ройса, за который не случилось ничего, если не считать, что маленький Бустер однажды попал в осиное гнездо. Он был так искусан и так сильно чесался, что половина укусов загноилась. За месяц своего отсутствия Ройс позвонил только раз, и только для того, чтобы предупредить, чтобы она поаккуратнее обращалась с грузовиком, не разбила его, так как тот, как он выразился, может ему понадобиться. Рози не знала, что это значило, а когда спросила, Ройс ответил:
– Ты бы стала спорить и в песчаную бурю, – и положил трубку.
На нее напала бессонница, а ночью оставалось одно утешение: прислушиваться, как маленький Бустер, постанывая, ворочается в своей кроватке, а Лу Энн жалуется, что написала в постель. Рози попробовала было смотреть телевизор, но от всего, напоминавшего о семье, принималась плакать.
Она стала все дольше и дольше задерживаться у Авроры, не потому, что там было много дел, а потому, что ей не хотелось возвращаться домой. Аврора с Генералом прекрасно ладили, и в доме было весело, но почти ежедневно, когда она через весь Хьюстон ехала на автобусе из спокойного Ривер Оукс в сутолоку Пятого Района, ее настроение постепенно падало. По ночам было так тяжело, что она не узнавала себя. Продержавшись сорок девять лет, она наконец проиграла свою схватку. К счастью, истории, которые маленький Бустер и Лу Энн любили послушать на ночь, включали только три сюжета, так что, разделавшись с одним или двумя, Рози могла предаваться своему бессилию, сидя на кровати и выпивая одну за другой несколько чашек кофе, что занимало у нее большую часть ночи. – Это не жизнь, – думала она ночь за ночью, но у нее был только один выбор – принимать ее такой или все бросить.
Рози оглядела закоптелое помещение автовокзала, в котором человек сорок или пятьдесят сидели, каждый сам по себе, со своим молчанием, и подумала, что ее жизнь стала как этот автовокзал – безмолвная. У нее всегда находилась масса слов по поводу всего; и вдруг она обнаружила, что, хотя у нее по-прежнему было что сказать, говорить стало не с кем. На сестру не приходилось рассчитывать: она была слишком замужняя и слишком религиозная. Она только приводила цитаты из Библии да предлагала Рози придумать какой-нибудь способ заставить Ройса почаще посещать церковь.
– Да, но в церкви он всю свою жизнь только спит и храпит, – возражала Рози. Сестра тридцать четыре года (против ее двадцати семи) была замужем за Оливером Ньютоном Доббсом, самым постоянным человеком на свете, который, за все время службы в должности управляющего на маленькой гуталиновой фабрике на Литл Йорк роуд, то есть с 1932 года, когда он уволился с нефтяных приисков, не пропустил ни одного рабочего дня. При таком обязательном муже сестра была плохой компанией для обсуждения супружеских неурядиц Рози.
Да и с Авророй, по совести, тоже стало уже невозможно говорить, потому что она слышала о Ройсе раз пятьдесят и уже советовала Рози с ним развестись. Рози соглашалась, что ей следует поступить именно так, но у нее все как-то не получалось позвонить адвокату. Она не предупредила Аврору, что уезжает, не объяснила причин. Аврора не понимала, что значит каждый вечер тащиться по Хьюстону в дом, который ты вообще никогда не любила, к двум детям, которые не получают надлежащей заботы. Лу Энн и маленький Бустер постоянно были ей живым укором; они не получали того воспитания, которое досталось другим пяти. Детям нужны родители с энтузиазмом, а его Рози уже не хватало. Поэтому она уезжала в Шривпорт—может быть, там, вдали от всех мыслей о Ройсе и его твари, ей удастся избавиться от тоски и вернуть себе былой энтузиазм. В конце концов это был ее дом, Шривпорт, а это что-нибудь да значило.
Глядя на ряд телефонных будок, вытянувшийся перед ней, она раздумывала, позвонить ли ей Авроре, чтобы хотя бы ее предупредить. Если ей ничего не сказать, она с ума сойдет от волнения, а если сказать слишком рано, то постарается ее удержать. Тогда она подумала об Эмме. Ей не хватало силы, чтобы иметь дело с Авророй, но поговорить с Эммой было несложно.
– Это я, – сказала она, когда Эмма откликнулась.
– Да? Я тебя узнаю по голосу. Что случилось?
– Голубка! Я даже не знаю, зачем тебе звоню. Наверное, я просто боюсь позвонить твоей маме. Пока я не совсем сошла с ума, мне надо отсюда уехать. Вечером я еду к себе домой, в Шривпорт, и больше не вернусь.
– Милая ты моя.
– Да, у меня здесь душа на части разрывается. От этого детям плохо. Ройс не возвращается, а мне здесь оставаться не для чего.
– У тебя есть мы.
– Да, но у тебя и твоей мамы своя жизнь.
– Да, но ты же в ней тоже участвуешь. Как ты можешь уехать, когда у меня вот-вот родится ребенок?
– Я уже на автобусной остановке и решилась. Может быть, иначе мне уже никогда не решиться. – От одного звука голоса Эммы ей захотелось остаться. Одной частью разума она понимала, что безумно оставлять тех немногих людей, которые ее по-настоящему любят, но другой думала, что от одной ночи, проведенной в Лайонз-авеню, она сама дойдет до безумия.
– Я лучше поеду, голубка. Скажи мамочке, что я прошу прощения, что не предупредила ее – она бы меня просто отговорила уезжать. Не то, что она не хочет мне хорошего. Просто… ну… она не знает, как я живу.
– Хорошо, – сказала Эмма, поняв, что ничего не поделаешь.
– Счастливо тебе, голубка. Я должна идти, – сказала Рози, вдруг давясь слезами. Она почти в панике повесила трубку и, горько плача, пошла через зал к своим чемоданам.
Но она была не единственной расстроенной путешественницей. Очередь, приготовившаяся ехать в ее автобусе, когда, наконец, объявили рейс, была длинной и жалкой. Двое несчастных влюбленных подростков, прижимавшихся друг к другу перед разлукой. Прямо перед ней деревенская семья провожала сына в форт Дикс; плачущие мать, бабушка и две сестры облепили парня со всех сторон, в то время как отец неловко стоял в стороне. Семья мексиканцев держалась стоически, и пока очередь двигалась, выкрашенная гидропиритом мамаша с двумя малышами постоянно оттаскивала одного из-под ног Рози.
Наконец все сели. Устроившись у окна, Рози играла с мальчишкой, сидевшим напротив нее, в прятки. Автобус выехал на магистраль, миновал рукав залива, пакгаузы и на удивление быстро оказался среди сосновых лесов восточного Техаса. Рози, измотанная процедурой отъезда, зевнула; скорость и шуршание колес убаюкали ее так, что она забыла о своих бедах. Вскоре она заснула, оставив своего юного друга, пышущего энергией, развлекаться самостоятельно по дороге мимо Конроу и Люфкина, уходивших в ночь.
3
Аврора встретила известие об отъезде Рози молча.– Ты что-то слишком спокойна, – заметила Эмма. – Я позвонила не вовремя?
– Вообще-то ты позвонила в ужасное время, – Аврора бросила сердитый взгляд на Генерала. Он, сидя в ногах ее кровати, сверкал глазами.
– Извини, я думала, что ты бы захотела сразу же об этом узнать.
– Я бы хотела об этом знать два часа назад. В этом случае мне почти наверняка удалось бы ее остановить.
– Она не хотела, чтобы ее удерживали. Поэтому и не позвонила тебе. Она знала, что ты ее отговоришь.
Аврора молчала.
– Извини, что я позвонила тебе не вовремя.
– Перестань извиняться. Плохие новости всегда приходят в неудобный момент. В неудобный, только и всего. В данном случае генералу Скотту придется нарушить его совершенно непоколебимый режим дня на несколько секунд или около того, но, возможно, он это переживет.
– А, он у тебя? – Я вешаю трубку, а ты, если захочешь, можешь мне перезвонить.
– Ты знаешь, Гектор не Бог. Он им только себя воображает. Тот факт, что он находится у меня в доме, не помешает нам обсудить эту маленькую катастрофу. Вообще-то в эти дни Гектор почти все время у меня, так что если мы вообще хотим разговаривать, то это придется делать при нем.