Страница:
У Авроры были чудесные волосы, каштанового цвета и очень густые, они всегда были предметом зависти дочери. Ей всегда было приятно их укладывать, и вскоре к ней вернулось хорошее настроение. Несмотря ни на что, она сохранила присущее ей выражение лица, а это очень утешало ее. Она постучала по рулю ручкой щетки.
– Видишь, я же говорила, что Томас задержится, – напомнила она Эмме. – Больше я ждать не могу. Если я не поспешу, то пропущу свои любимые передачи.
Она вскинула подбородок на несколько градусов и проказливо улыбнулась дочери.
– А ты, – продолжала она.
– Что я?
– Ах, ничего, – сказала Аврора. – Ничего, ты переложила эту новость на меня. Что же теперь говорить. Я, разумеется, как-нибудь с ней справлюсь.
– Не старайся вызвать у меня чувство вины, – сказала Эмма. – У меня есть свои обязанности, а ты вовсе не мученица. За углом тебя не ждут ни крест, ни дыба.
Аврора оставила это замечание без внимания. У нее была привычка игнорировать все умные высказывания такого рода.
– Несомненно, я как-нибудь справлюсь, – повторила она, интонационно давая понять, что считает себя свободной от какой-либо ответственности за свое собственное будущее. На какой-то момент она пришла в хорошее настроение, но ей необходимо было ясно показать, что если ее постигнет несчастье, вся вина за ее поруганную жизнь ляжет на кого-то другого.
Чтобы предупредить возражение, она завела мотор.
– Ну хорошо, дорогая, – сказала она. – Может быть, теперь тебе хватит сил для соблюдения диеты. Пожалуйста, сделай мне одолжение, приведи волосы в порядок. Может быть, тебе стоит их покрасить. Честно говоря, Эмма, лучше бы тебе родиться совсем лысой.
– Оставь меня в покое, – огрызнулась Эмма. – Я смирилась со своими волосами.
– Да, в том-то и беда, что ты со многим смирилась. Твой наряд вызывает уныние и жалость. Лучше бы тебе снять его. Я никогда не смирюсь, если что-нибудь на мне не будет выглядеть по меньшей мере очаровательно. Тебе надо многое изменить.
– По-моему, перемены происходят независимо от меня, – возразила Эмма.
– Передай Томасу, что он мог бы быть более точен. Я отчаливаю. Передачи ждать не будут. Надеюсь, что на моем пути не встретится полицейский.
– Почему?
– Они косо на меня смотрят, – пожаловалась Аврора. – Понятия не имею, почему. Я им ничего плохого не делала. – Она еще раз бросила удовлетворенный взгляд на свою прическу и повернула зеркало более или менее в прежнее положение.
– Наверное, виной тому твой небрежный взгляд, который ты так старательно совершенствуешь, – сказала Эмма.
– Фу, я поеду. Ты и так меня задержала, – Аврора помахала дочери рукой и пристально посмотрела вперед: не возникла ли на ее пути какая-либо помеха. Зеленая иностранная машина проскочила мимо, но это был пустяк. Если она загудит достаточно сильно, эта машина, наверное, съедет с дороги и пропустит ее. На таких машинах надо ездить по тротуарам – на проезжей части мало места для американских машин.
– Пока, мама, приезжай, – сказала Эмма, соблюдая формальность.
Аврора ее уже не слышала. Она с силой уцепилась за руль и надавила на нужную педаль.
– Малышка Аврора, – ласково сказала она себе, отъезжая.
Потом она подпрыгнула. Мать принялась сразу же сигналить «фольксвагену», а сигнал у «кадиллака» был очень сильный. Когда он раздавался, все, включая Эмму, испытывали дурное предчувствие, будто произошла какая-то катастрофа. Перед таким звуком зеленой машине было не устоять. Она посторонилась, а «кадиллак» отодвинул ее с той легкостью, с которой океанский лайнер сметает каноэ. Водитель, полагая, что кто-то попал в аварию, съехал с дороги и даже не посигналил в ответ.
Эмма натянула тенниску как можно ниже. С деревьев все еще капала дождевая вода, капли падали ей на грудь. Тенниска особенно подчеркивала некоторые недостатки в ее фигуре. Ее мать была не совсем несправедлива.
Как всегда после визита матери Эмма чувствовала раздражение не только к матери, но и к мужу, и себе самой. Флэпу следовало бы быть здесь, чтобы защитить от ее нападок на себя или Эмму, или на них обоих. Со стороны матери это не был болезненный приступ, она просто упражняла свой особенный утонченный дар приписывать всем, кроме себя самой, сомнительные дурные побуждения. Рядом с Авророй всегда пропадало ощущение покоя, но почему-то после ее отъезда становилось еще хуже. Ее самые нелепые замечания имели обыкновение повисать в воздухе. Они всегда были неуместны и оскорбительны, но Эмме ни разу не удавалось отмахнуться от них. Касалось ли это диеты, тенниски, Флэпа, ее самой, ни по одной из этих позиций мать так и не получала отпора, и она всегда уходила с поличным. Вообще-то от Флэпа помощи было немного, даже когда он был рядом. Он так боялся утратить даже то незначительное расположение, которое занимал в глазах миссис Гринуэй, что и не помышлял о самозащите.
Две минуты спустя, когда Эмма, обескураженная и слегка раздраженная собой, продолжала стоять у дороги, мысленно конструируя блестящие ответы, которыми могла бы отразить выпады матери, подъехал Флэп вместе со своим отцом. Его отца звали Сесил Горгон. Завидев Эмму, он подъехал к ней на своем аккуратном голубом «плимуте» достаточно близко, чтобы протянуть ей руку, не вылезая из машины.
– Привет, пупсик, – сказал он с широкой улыбкой. Молодость Сесила прошла в сороковые годы, и это была его обычная изысканная любезность. Эмма, возненавидевшая ее с самого начала, с нетерпением ждала того дня, когда Сесил, забывшись, употребит это обращение к ее матери. Его улыбка также была ей неприятна, потому что она была автоматической и совершенно безличной. Также широко он улыбнулся бы пожарному крану, случись ему раскланяться с ним.
– Сам ты пупсик, – сказала она. – Ну что, купили лодку?
Сесил не расслышал вопроса. Он все еще улыбался ей. Его седеющие волосы были аккуратно причесаны. Ему было всего шестьдесят лет, но у него уже развивалась глухота. Вообще-то он перестал надеяться на то, что услышит большую часть из того, что ему говорили. Когда к Сесилу обращался кто-либо, кто нравился ему, улыбка задерживалась на его лице несколько дольше, и он по возможности похлопывал этого человека по плечу или сжимал его руку в знак расположения.
Эмма не была уверена, что он сам верит в это, пока на себе не испытала его истинного внимания. Она была убеждена, что, окажись она у дороги вся в крови, с руками, ампутированными по локоть, Сесил точно также подъехал бы к ней и с широкой улыбкой сказал бы «Привет, пупсик», и сжал бы ее культю. Ее мать не выносила его и ретировалась при одном упоминании его имени. – Не спорьте со мной. Стоит только вспомнить какого-либо человека, он тут же появится, – заявляла она, направляясь к двери.
Через несколько минут, когда Сесил на своем «плимуте» отправился восвояси, а они с Флэпом пошли по дороге к дому, Эмма затронула тему, которая в достаточной степени задевала ее.
– Прошло уже два года, – сказала она, – а он ни разу по-настоящему не обратил на меня внимания.
– Дело не в тебе, – сказал Флэп, – Отец вообще не жалует вниманием кого-либо.
– Ну тебя-то он им одаривает, – возразила она. – Заметным. Я же возникаю в поле его зрения лишь тогда, когда он обнаруживает, что я не приготовила для тебя нужные вещи, вроде чистой рубашки. Ты сам мне это говорил.
– Не придирайся, – сказал Флэп. – Я устал.
Это было видно по нему. У него был длинный нос, а когда он приходил в уныние, что случалось с ним часто, его рот обмякал. Удивительно, но факт, что при первом знакомстве с ним Эмму привлекло в нем именно то, что он часто и открыто приходит в уныние. Это, да еще его длинный подбородок. Его уныние казалось трогательным и поэтичным, и через два дня Эмма уверила себя в том, что он как раз тот, кто ей нужен. По прошествии двух лет эти уверения оказались в известной степени оправданными. Но она не могла отрицать, что Флэп обманул ее ожидания. Она была той женщиной, в которой он нуждался, тем не менее девять дней из десяти он пребывал в угнетенном состоянии. Время показывало, что это состояние сохраняется, и она стала задавать себе вопрос, почему? Она стала задавать его и Флэпу. Недаром она была дочерью Авроры Гринуэй.
– Отчего бы тебе быть усталым? Ты только помог отцу посмотреть лодку. А я разобралась с одеждой и выдержала бой с матерью, а усталости не чувствую.
Флэп придержал дверь перед нею.
– А зачем она приезжала? – полюбопытствовал он.
– Странный вопрос, – возразила Эмма. – А почему ты спрашиваешь?
– Не знаю. Ты не была любезной с моим отцом. Я хочу пива.
Он отправился в спальню, а Эмма постаралась успокоиться и достала банку пива. Его обидчивость, когда дело касалось его отца, расстраивала ее – значит, эти двое всегда очень близки друг с другом, а она вторгается в их взаимоотношения. А Флэп не научился обращаться с кем-либо великодушно, и этим все сказано. Бывали моменты, когда ему было хорошо с ней, но она допускала, что именно в это самое время ему было бы хорошо с отцом, но еще ни разу не случалось, чтобы они, оказавшись втроем, чувствовали себя уютно.
Но в наихудшем варианте Сесил не мог бы вызвать у нее десятой доли стесненности, которую ее мать вызывала у Флэпа, не прилагая ни малейшего труда.
Когда Эмма принесла пиво, он вытянулся на постели, читая Вордсворта.
– Что мне сделать, чтобы ты оставил свое чтение и поговорил со мной? – спросила она.
– Я просто читаю Вордсворта, – ответил он. – Я ненавижу Вордсворта. Что угодно может заставить меня отложить его книгу. Ты должна это знать. Вероятно, достаточно будет запаха стряпни.
– Ты тяжелый человек – заметила она.
– Нет, я просто эгоист, – возразил Флэп. Он закрыл Вордсворта и посмотрел на нее дружелюбно. Взгляд его карих глаз одновременно выражал безнадежность и расположенность. Это был его лучший взгляд, перед которым Эмма никогда не могла устоять, малейшее его проявление покоряло ее. Она присела на постель и взяла его за руку.
– Ты ей сказала, что беременна? – спросил Флэп.
– Сказала. С ней приключилось нечто. – Она подробно это описала.
– Что за нелепая женщина, – сказал Флэп. Он внезапно сел. От него пахло пивом и морской водой. Затем он потянулся к Эмме. Его порывы всегда бывали так внезапны. Уже через пять секунд Эмма была бездыханна, чего он, кажется, и добивался.
– Что с тобой? – прошептала она, стараясь хотя бы частично раздеться. – Ты, кажется, никогда не хочешь дать мне времени подумать об этом. Я бы не вышла за тебя замуж, если бы не была расположена об этом думать.
– Один из нас мог бы утратить интерес, – пояснил Флэп.
Только это он делал быстро, любое другое действие занимало у него долгие часы. Иногда Эмма спрашивала себя, нельзя ли как-то переменить в обратную сторону этот порядок, чтобы сексом он занимался неторопливо, а всем прочим – быстро, но когда доходило до дела, она всегда терпела неудачу. По крайней мере после этого, когда он сел на постели, снимая ботинки, он выглядел по-настоящему счастливым. Пыл страсти, казалось, сохранялся дольше на его лице, чем где-нибудь в другом месте, но Эмму это вполне устраивало.
– Видишь ли, когда мы действуем по-моему, ни один из нас не теряет интереса, – бросил он через плечо по пути в ванную.
– Заниматься сексом с тобой все равно, что быть подхваченной ураганом, тут не до интереса, – заметила Эмма.
Как всегда, она закончила раздеваться пост-фактум и теперь, вытянувшись на кровати в полный рост, – ее голова покоилась на двух подушках, – разглядывала свои ноги в раздумьи, скоро ли их не будет видно из-за живота. Несмотря на жару, предвечернее время было ее любимым. После того, как в течение нескольких минут она была вся в поту, она ощущала прохладу, и длинный солнечный луч падал как раз на то место, где на ней должны были быть трусики. Флэп вернулся и плюхнулся на свой живот, чтобы возобновить чтение, и она почувствовала легкую отрешенность. Она перекинула через него ногу.
– Мне бы хотелось, чтобы твое внимание ко мне не было таким коротким, – сказала она. – Зачем ты читаешь Вордсворта, если он тебе не нравится?
– Если я не возбужден сексуально, он читается легче, – объяснил Флэп.
– Право, мама не такая уж нелепая, – продолжала Эмма. Воспоминания, оставившие ее на какое-то время, вновь нахлынули, и она вернулась к разговору, прерванному страстью.
– Какая же она тогда, хотел бы я знать, – возразил Флэп.
– Она, конечно, эгоистка, – сказала Эмма. – Я даже не знаю, хорошо это или плохо. Она еще эгоистичнее тебя. Она может быть даже эгоистичнее Пэтси.
– Нельзя быть эгоистичнее Пэтси, – возмутился Флэп.
– Интересно, что было бы, если бы вы с ней поженились.
– Мы с Пэтси?
– Нет, ты с моей мамой.
Флэп был так удивлен, что бросил чтение и уставился на нее. Одна из особенностей Эммы, которую он в ней любил, состояла в том, что она говорила все, что придет ей в голову, но он никак не ожидал, что такая мысль могла кому-нибудь прийти в голову.
– Если бы она это услышала, то поместила бы тебя в психушку, – сказал он. – Я бы сделал то же самое. Может быть, твоя мать и я не идеальные натуры, но по крайней мере, нам хватает ума не сближаться друг с другом. Что за отвратительная мысль.
– Да, ты же идеалист, или как там это называется, – согласилась Эмма. – Ты считаешь, что люди совершают благоразумные или неблагоразумные поступки. Я же умнее тебя и знаю, что они склонны к чему угодно. Безусловно.
– В особенности, твоя мама, – сказал Флэп. – Я же не идеалист, а романтик, к тому же ты не умнее меня.
Эмма села в постели и подвинулась ближе, чтобы гладить его спину, пока он читает. Солнечные лучи передвинулись с ее ног на пол, она перестала потеть и ощущать прохладу, сквозь открытое окно вливался удушливый вечерний воздух. Стоял апрель, но временами становилось так жарко, что можно было увидеть языки горячего воздуха. Эмма иногда думала о том, что у них есть свой облик, как у привидения Каспара, но это были маленькие неприветливые горячие духи, которые усаживались на ее плечи или клубились вокруг шеи, обволакивая зноем.
Потом она стала думать о том, чтобы попробовать приготовить холодный ужин. Она остановила свой выбор на сэндвичах с огурцами, но это был лишь абстрактный выбор. Флэп никогда бы не стал их есть, к тому же огурцов у нее все равно не было. Если она не приготовит что-нибудь необыкновенное, его молчаливое чтение, вероятно, будет продолжаться целыми часами.
– Что странного в том, что один из нас женился на человеке, который не любит читать? – сказала она. – В мире существуют миллионы интересных людей, которые просто-напросто не любят читать книг.
Флэп ничего не отвечал, а Эмма сидела, глядя в окно, обдумывая различные возможные варианты ужина.
– Единственное, почему я не люблю секс, это потому, что после него всегда кончается разговор, – сказала она.
– Но все равно, я считаю, что он объединяет нас, – добавила, не задумываясь она.
– Что? – спросил Флэп.
– Секс, – повторила Эмма. – Мы говорим так мало, что это нельзя считать разговором.
Но Флэп ее уже по-настоящему не слышал. Он просто отзывался в ответ на ее голос из вежливости. Эмма поднялась с постели и стала собирать свою и его одежду, и вдруг почувствовала, что она плохо понимает, что делает. Ее случайное замечание смутило ее. У нее и в мыслях не было говорить это, и она представить себе не могла, что она так думала. За все два года их совместной жизни она ни разу не разговаривала с ним подобным образом, чтобы это указывало на то, что она ощущает их существование друг с другом, как нечто менее значительное, чем их существование, вытекающее из их естественной природы. Как она могла забыться и представить себе свою жизнь отдельно от Флэпа, тем более, что она была беременна. О чем не нужно было никому из них думать, так это о том, что составляет основу их совместной жизни.
Эмма взглянула на него, и то, что он продолжал читать, небрежно развалившись, совершенно спокойный и невозмутимый и полностью забывший о ее присутствии, вернуло ее из того мимолетного и чуждого ей состояния, в котором она находилась. Она встала, приняла душ, а когда вернулась в спальню, Флэп копался в комоде, в тщетных поисках тенниски.
– Они на кушетке, – сказала она. – Я их даже сложила.
Ее осенило, что можно приготовить испанский омлет, и она поспешила начать, но как довольно часто случается, вдохновение быстро исчезает и не переносится на приготовление блюда. И Флэп внес свой вклад в неудачу предприятия, сидя за столом, он отбивал в такт ногой, как часто делал, когда был по-настоящему голоден. Когда она поставила перед ним блюдо, он окинул его критическим взглядом: себя он воображал гурманом. Только отсутствие средств не давало возможности считать себя еще и снобом по части вин.
– Это вовсе не выглядит омлетом по-испански, – сказал он. – Просто яичница-болтунья по-техасски-мексикански.
– У моей мамы чересчур аристократические привычки, и поэтому она не научила меня готовить, – сказала Эмма. – Ешь, что дают.
– Какой был замечательный день, – заметил он, глядя на нее своими милыми добрыми глазами. – Папа купил новую лодку, я вернулся так, чтобы не застать твою маму, и теперь еще эта яичница. Просто полоса удач.
– Да еще и в постель попал, – сказала Эмма, накладывая себе омлет. – Все произошло так быстро, что трудно вспомнить, было ли это на самом деле.
– Ох, перестань притворяться обиженной, – отмахнулся Флэп. – Никто тобой не пренебрегает, и в любом случае жалкого вида у тебя не получается.
– Не знаю, не знаю, – сказала Эмма. – Надеюсь научиться.
За окном снова пошел сильный дождь. Пока они доедали омлет, дождь кончился, и она услышала как капает с деревьев. За окном стояла влажная и глубокая тьма.
– Ты всегда говоришь «не знаю», – заметил Флэп.
– Да, – согласилась Эмма. – И это чистейшая правда. Я не знаю, чего я хочу. Но бьюсь об заклад, что знаю, что будет со мной в старости. Я буду сидеть где-нибудь на стуле и повторять: «Я не знаю. Я не знаю». Только тогда я еще, вероятно, буду пускать слюни.
Флэп взглянул на жену с некоторым испугом. У Эммы были неожиданные предвидения. Он не нашелся что ей сказать. Внешне омлет не соответствовал эталону, но на вкус оказался замечательным, так что он был полностью удовлетворен. Эмма вглядывалась во влажную ночь. Ее быстрый взгляд почти всегда был обращен на него – она должна иметь возможность видеть, о чем он думает, что ему вдруг понадобится. Но на этот раз он был обращен в другую сторону. Флэп хотел сказать ей комплимент, но воздержался. Иногда Эмма вдруг делала его сдержанным. Это случалось время от времени и по непонятной ему причине. Немного расстроенный, он воздерживался от разговора, рассеянно вертя в руке вилку, и так они сидели некоторое время, слушая, как за окном капает с деревьев.
ГЛАВА II
– Из-за чего? – спросила Эмма. Было только половина восьмого и она только проснулась. Да еще, когда бежала к телефону на кухне, она стукнулась обо что-то пальцем ноги.
– Эмма, я тебя разбудила? Ты что, принимаешь снотворное?
– Мама, ради Бога! – сказала Эмма. – Только светает! Я крепко спала. Что ты хотела?
Даже застигнутая врасплох и с причинявшим боль пальцем, Эмма осознала, что задала дурацкий вопрос. Ее мать звонила каждое утро и ничего конкретного не хотела. Ее брак спасало лишь то, что телефон был на кухне. Если бы он был у постели и звонил каждое утро в половине восьмого, Флэп давно бы с ней развелся.
– Надеюсь, мне не надо еще раз напоминать тебе о снотворном, – твердо сказала Аврора. – Об этом сейчас пишут повсюду.
– Мама, я не принимаю снотворного, не принимаю. Я ничего не принимаю. Я еще даже кофе не попила. Что ты собиралась мне сказать?
– Из-за этого и правда не стоит так сокрушаться.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – перебила ее Эмма. – О чем?
– О твоем состоянии. – Иногда она говорила прямо.
– Я в порядке, – Эмма зевнула. – Только спать хочу. Аврора почувствовала легкое раздражение. Ее, как ей казалось, замечательные благородные намерения не встретили надлежащего отклика. К счастью, у нее под рукой на подносе с завтраком лежало жареное витое печенье, и она съела его прежде, чем что-либо сказать. Дочь, от которой ее отделяло расстояние в полторы мили, дремала, не отрывая трубки от уха.
– Я говорила о том, что у тебя будет ребенок, – вернулась к разговору Аврора.
– А, да, я беременна, – сказала Эмма.
– Да, если уж тебе непременно надо употребить это очевидное слово, – подтвердила Аврора. – Кстати, о словах, я читала новости. Твой друг, молодой писатель, кажется, выпустил книгу.
– Денни Дек, да, выпустил, я тебе об этом говорила несколько месяцев назад.
– Хм, я думала, он живет в Калифорнии, – сказала Аврора.
– Да, мама. Но это не взаимоисключающие друг друга вещи.
– Не философствуй, Эмма, – остановила ее Аврора. – Такие вещи не производят на меня никакого впечатления. В газете сказано, что он сейчас у нас, сегодня вечером будет раздавать автографы читателям. Ты бы могла выйти замуж за него.
Обе новости были совершенно неожиданными, и Эмма ощутила прилив крови от замешательства и гнева. Она посмотрела в окно на задворки, предполагая увидеть уснувшего там Денни. Он имел обыкновение напиться до потери сознания где-нибудь на задворках, особенно у них. У него также была привычка заставать ее врасплох в ночной рубашке, и, услышав эти новости, Эмма сразу почувствовала испуг. В то же самое время она разозлилась на мать за то, что она первой пронюхала про вечер с автографами: Денни принадлежал ей, и мать не имела права знать о нем что-либо раньше ее.
– Замолчи, – свирепо сказала она. – Я вышла замуж за кого хотела. Почему ты так говоришь? Ты же его всегда ненавидела и прекрасно это знаешь. Ты и Флэпа жаловала не больше, чем Денни.
– Мне действительно никогда не нравилось, как Денни одевается, – безмятежно произнесла Аврора, не обращая внимания на то, что дочь злится. – Это несомненно. Он одевался даже хуже Томаса, что вообще трудно вообразить. Но факты остаются фактами. Он доказал, что может чего-то добиться, а Томас – нет. Возможно, ты сделала неразумный выбор.
– Ничего мне не говори, – выкрикнула Эмма. – Ты об этом ничего не знаешь. По крайней мере, я выбрала! Я не заставляла пять-шесть мужчин годами увиваться вокруг меня, как это делаешь ты. Почему ты осуждаешь меня? Ты сама ничего не можешь решить!
Аврора быстро повесила трубку. Пока Эмма не остынет, продолжать разговор было бессмысленно. Кроме того, в программе «Тудей» стали показывать Андре Превена, а это был один из немногих мужчин, при виде которых она готова была забыть обо всем. Выражаясь проще, она по нему с ума сходила. Для программы он был в рубашке «в горошек» и широком галстуке, он блистал и одновременно поражал спокойным достоинством. Отпивая кофе маленькими глотками, Аврора съела еще одно витое печенье, не пропуская ни одного его слова. Печенье, упакованное в белые коробки, она еженедельно получала авиапочтой из Саутхемптона в подарок от своего второго по скучности поклонника, мистера Эдварда Джонсона, вице-президента банка. Единственное, что в нем подкупало, так это то, что он был родом из Саутхемптона и знал одно заведение, где делают замечательное печенье; насколько Аврора могла судить, организация еженедельной отправки печенья была самой яркой выдумкой в его жизни.
Андре Превен был птицей другого полета. Он был такой обаятельный, что временами Аврора ловила себя на мысли, что завидует его жене. Редко встретишь мужчину, обладающего одновременно достоинством и блеском. Авроре казалось, что ей всю жизнь было суждено тщетно искать такое сочетание. У ее мужа Редьярда, хотя и не по его вине, не было ни того, ни другого. Не был виноват он и в том, что его назвали Редьярдом – его нелепая мать так и не избавилась от своего школьного обожания Редьярда Киплинга. В целом оглядываясь на двадцатичетырехлетнее супружество с Редьярдом, что, надо признать, Аврора делала редко, она не могла припомнить ничего, где бы он допустил ошибку, если не считать Эммы, да и здесь его промах был сомнителен. Редьярд был лишен способности настоять на чем-либо, он не настаивал даже на том, чтобы они поженились. В чем он в самом деле нуждался, так это в ванне с водой, чтобы по вечерам «погружаться» в нее, как ему часто объясняла Аврора, – и он всегда соглашался. К счастью, он был высокого роста, статный, с хорошими манерами, и был обладателем патента за изобретение какого-то химического препарата, благодаря которому он получал от нефтяной компании приличные денежные суммы. Если бы не этот химический препарат, они бы, по убеждению Авроры, голодали, потому что манеры Редьярда были слишком хороши, чтобы иметь постоянную работу. В своем подходе к жизни он склонялся к тому, чтобы по возможности никогда не привлекать к себе внимания. В этом, по мнению Авроры, он преуспел. Даже при его жизни Аврора иногда, казалось, забывала, что он жив, и однажды, не говоря никому ни слова, он сел в шезлонг и умер. А когда он умер, его облик невозможно было припомнить. Двадцать четыре года, прожитые с таким незаметным человеком, оставили у нее в памяти лишь разрозненные воспоминания, и вообще в глубине души она уже давно стала думать о других, главным образом, о певцах. Если обстоятельства когда-нибудь будут вынуждать ее принять другого мужчину, то она серьезно намеревалась проследить, чтобы его, по крайней мере, было слышно.
– Видишь, я же говорила, что Томас задержится, – напомнила она Эмме. – Больше я ждать не могу. Если я не поспешу, то пропущу свои любимые передачи.
Она вскинула подбородок на несколько градусов и проказливо улыбнулась дочери.
– А ты, – продолжала она.
– Что я?
– Ах, ничего, – сказала Аврора. – Ничего, ты переложила эту новость на меня. Что же теперь говорить. Я, разумеется, как-нибудь с ней справлюсь.
– Не старайся вызвать у меня чувство вины, – сказала Эмма. – У меня есть свои обязанности, а ты вовсе не мученица. За углом тебя не ждут ни крест, ни дыба.
Аврора оставила это замечание без внимания. У нее была привычка игнорировать все умные высказывания такого рода.
– Несомненно, я как-нибудь справлюсь, – повторила она, интонационно давая понять, что считает себя свободной от какой-либо ответственности за свое собственное будущее. На какой-то момент она пришла в хорошее настроение, но ей необходимо было ясно показать, что если ее постигнет несчастье, вся вина за ее поруганную жизнь ляжет на кого-то другого.
Чтобы предупредить возражение, она завела мотор.
– Ну хорошо, дорогая, – сказала она. – Может быть, теперь тебе хватит сил для соблюдения диеты. Пожалуйста, сделай мне одолжение, приведи волосы в порядок. Может быть, тебе стоит их покрасить. Честно говоря, Эмма, лучше бы тебе родиться совсем лысой.
– Оставь меня в покое, – огрызнулась Эмма. – Я смирилась со своими волосами.
– Да, в том-то и беда, что ты со многим смирилась. Твой наряд вызывает уныние и жалость. Лучше бы тебе снять его. Я никогда не смирюсь, если что-нибудь на мне не будет выглядеть по меньшей мере очаровательно. Тебе надо многое изменить.
– По-моему, перемены происходят независимо от меня, – возразила Эмма.
– Передай Томасу, что он мог бы быть более точен. Я отчаливаю. Передачи ждать не будут. Надеюсь, что на моем пути не встретится полицейский.
– Почему?
– Они косо на меня смотрят, – пожаловалась Аврора. – Понятия не имею, почему. Я им ничего плохого не делала. – Она еще раз бросила удовлетворенный взгляд на свою прическу и повернула зеркало более или менее в прежнее положение.
– Наверное, виной тому твой небрежный взгляд, который ты так старательно совершенствуешь, – сказала Эмма.
– Фу, я поеду. Ты и так меня задержала, – Аврора помахала дочери рукой и пристально посмотрела вперед: не возникла ли на ее пути какая-либо помеха. Зеленая иностранная машина проскочила мимо, но это был пустяк. Если она загудит достаточно сильно, эта машина, наверное, съедет с дороги и пропустит ее. На таких машинах надо ездить по тротуарам – на проезжей части мало места для американских машин.
– Пока, мама, приезжай, – сказала Эмма, соблюдая формальность.
Аврора ее уже не слышала. Она с силой уцепилась за руль и надавила на нужную педаль.
– Малышка Аврора, – ласково сказала она себе, отъезжая.
3
Услышав это, Эмма улыбнулась. Ее мать называла себя «малышкой Авророй» только в тех случаях, когда чувствовала, что в одиночку противостоит всему свету, одинокая и в высшей степени компетентная.Потом она подпрыгнула. Мать принялась сразу же сигналить «фольксвагену», а сигнал у «кадиллака» был очень сильный. Когда он раздавался, все, включая Эмму, испытывали дурное предчувствие, будто произошла какая-то катастрофа. Перед таким звуком зеленой машине было не устоять. Она посторонилась, а «кадиллак» отодвинул ее с той легкостью, с которой океанский лайнер сметает каноэ. Водитель, полагая, что кто-то попал в аварию, съехал с дороги и даже не посигналил в ответ.
Эмма натянула тенниску как можно ниже. С деревьев все еще капала дождевая вода, капли падали ей на грудь. Тенниска особенно подчеркивала некоторые недостатки в ее фигуре. Ее мать была не совсем несправедлива.
Как всегда после визита матери Эмма чувствовала раздражение не только к матери, но и к мужу, и себе самой. Флэпу следовало бы быть здесь, чтобы защитить от ее нападок на себя или Эмму, или на них обоих. Со стороны матери это не был болезненный приступ, она просто упражняла свой особенный утонченный дар приписывать всем, кроме себя самой, сомнительные дурные побуждения. Рядом с Авророй всегда пропадало ощущение покоя, но почему-то после ее отъезда становилось еще хуже. Ее самые нелепые замечания имели обыкновение повисать в воздухе. Они всегда были неуместны и оскорбительны, но Эмме ни разу не удавалось отмахнуться от них. Касалось ли это диеты, тенниски, Флэпа, ее самой, ни по одной из этих позиций мать так и не получала отпора, и она всегда уходила с поличным. Вообще-то от Флэпа помощи было немного, даже когда он был рядом. Он так боялся утратить даже то незначительное расположение, которое занимал в глазах миссис Гринуэй, что и не помышлял о самозащите.
Две минуты спустя, когда Эмма, обескураженная и слегка раздраженная собой, продолжала стоять у дороги, мысленно конструируя блестящие ответы, которыми могла бы отразить выпады матери, подъехал Флэп вместе со своим отцом. Его отца звали Сесил Горгон. Завидев Эмму, он подъехал к ней на своем аккуратном голубом «плимуте» достаточно близко, чтобы протянуть ей руку, не вылезая из машины.
– Привет, пупсик, – сказал он с широкой улыбкой. Молодость Сесила прошла в сороковые годы, и это была его обычная изысканная любезность. Эмма, возненавидевшая ее с самого начала, с нетерпением ждала того дня, когда Сесил, забывшись, употребит это обращение к ее матери. Его улыбка также была ей неприятна, потому что она была автоматической и совершенно безличной. Также широко он улыбнулся бы пожарному крану, случись ему раскланяться с ним.
– Сам ты пупсик, – сказала она. – Ну что, купили лодку?
Сесил не расслышал вопроса. Он все еще улыбался ей. Его седеющие волосы были аккуратно причесаны. Ему было всего шестьдесят лет, но у него уже развивалась глухота. Вообще-то он перестал надеяться на то, что услышит большую часть из того, что ему говорили. Когда к Сесилу обращался кто-либо, кто нравился ему, улыбка задерживалась на его лице несколько дольше, и он по возможности похлопывал этого человека по плечу или сжимал его руку в знак расположения.
Эмма не была уверена, что он сам верит в это, пока на себе не испытала его истинного внимания. Она была убеждена, что, окажись она у дороги вся в крови, с руками, ампутированными по локоть, Сесил точно также подъехал бы к ней и с широкой улыбкой сказал бы «Привет, пупсик», и сжал бы ее культю. Ее мать не выносила его и ретировалась при одном упоминании его имени. – Не спорьте со мной. Стоит только вспомнить какого-либо человека, он тут же появится, – заявляла она, направляясь к двери.
Через несколько минут, когда Сесил на своем «плимуте» отправился восвояси, а они с Флэпом пошли по дороге к дому, Эмма затронула тему, которая в достаточной степени задевала ее.
– Прошло уже два года, – сказала она, – а он ни разу по-настоящему не обратил на меня внимания.
– Дело не в тебе, – сказал Флэп, – Отец вообще не жалует вниманием кого-либо.
– Ну тебя-то он им одаривает, – возразила она. – Заметным. Я же возникаю в поле его зрения лишь тогда, когда он обнаруживает, что я не приготовила для тебя нужные вещи, вроде чистой рубашки. Ты сам мне это говорил.
– Не придирайся, – сказал Флэп. – Я устал.
Это было видно по нему. У него был длинный нос, а когда он приходил в уныние, что случалось с ним часто, его рот обмякал. Удивительно, но факт, что при первом знакомстве с ним Эмму привлекло в нем именно то, что он часто и открыто приходит в уныние. Это, да еще его длинный подбородок. Его уныние казалось трогательным и поэтичным, и через два дня Эмма уверила себя в том, что он как раз тот, кто ей нужен. По прошествии двух лет эти уверения оказались в известной степени оправданными. Но она не могла отрицать, что Флэп обманул ее ожидания. Она была той женщиной, в которой он нуждался, тем не менее девять дней из десяти он пребывал в угнетенном состоянии. Время показывало, что это состояние сохраняется, и она стала задавать себе вопрос, почему? Она стала задавать его и Флэпу. Недаром она была дочерью Авроры Гринуэй.
– Отчего бы тебе быть усталым? Ты только помог отцу посмотреть лодку. А я разобралась с одеждой и выдержала бой с матерью, а усталости не чувствую.
Флэп придержал дверь перед нею.
– А зачем она приезжала? – полюбопытствовал он.
– Странный вопрос, – возразила Эмма. – А почему ты спрашиваешь?
– Не знаю. Ты не была любезной с моим отцом. Я хочу пива.
Он отправился в спальню, а Эмма постаралась успокоиться и достала банку пива. Его обидчивость, когда дело касалось его отца, расстраивала ее – значит, эти двое всегда очень близки друг с другом, а она вторгается в их взаимоотношения. А Флэп не научился обращаться с кем-либо великодушно, и этим все сказано. Бывали моменты, когда ему было хорошо с ней, но она допускала, что именно в это самое время ему было бы хорошо с отцом, но еще ни разу не случалось, чтобы они, оказавшись втроем, чувствовали себя уютно.
Но в наихудшем варианте Сесил не мог бы вызвать у нее десятой доли стесненности, которую ее мать вызывала у Флэпа, не прилагая ни малейшего труда.
Когда Эмма принесла пиво, он вытянулся на постели, читая Вордсворта.
– Что мне сделать, чтобы ты оставил свое чтение и поговорил со мной? – спросила она.
– Я просто читаю Вордсворта, – ответил он. – Я ненавижу Вордсворта. Что угодно может заставить меня отложить его книгу. Ты должна это знать. Вероятно, достаточно будет запаха стряпни.
– Ты тяжелый человек – заметила она.
– Нет, я просто эгоист, – возразил Флэп. Он закрыл Вордсворта и посмотрел на нее дружелюбно. Взгляд его карих глаз одновременно выражал безнадежность и расположенность. Это был его лучший взгляд, перед которым Эмма никогда не могла устоять, малейшее его проявление покоряло ее. Она присела на постель и взяла его за руку.
– Ты ей сказала, что беременна? – спросил Флэп.
– Сказала. С ней приключилось нечто. – Она подробно это описала.
– Что за нелепая женщина, – сказал Флэп. Он внезапно сел. От него пахло пивом и морской водой. Затем он потянулся к Эмме. Его порывы всегда бывали так внезапны. Уже через пять секунд Эмма была бездыханна, чего он, кажется, и добивался.
– Что с тобой? – прошептала она, стараясь хотя бы частично раздеться. – Ты, кажется, никогда не хочешь дать мне времени подумать об этом. Я бы не вышла за тебя замуж, если бы не была расположена об этом думать.
– Один из нас мог бы утратить интерес, – пояснил Флэп.
Только это он делал быстро, любое другое действие занимало у него долгие часы. Иногда Эмма спрашивала себя, нельзя ли как-то переменить в обратную сторону этот порядок, чтобы сексом он занимался неторопливо, а всем прочим – быстро, но когда доходило до дела, она всегда терпела неудачу. По крайней мере после этого, когда он сел на постели, снимая ботинки, он выглядел по-настоящему счастливым. Пыл страсти, казалось, сохранялся дольше на его лице, чем где-нибудь в другом месте, но Эмму это вполне устраивало.
– Видишь ли, когда мы действуем по-моему, ни один из нас не теряет интереса, – бросил он через плечо по пути в ванную.
– Заниматься сексом с тобой все равно, что быть подхваченной ураганом, тут не до интереса, – заметила Эмма.
Как всегда, она закончила раздеваться пост-фактум и теперь, вытянувшись на кровати в полный рост, – ее голова покоилась на двух подушках, – разглядывала свои ноги в раздумьи, скоро ли их не будет видно из-за живота. Несмотря на жару, предвечернее время было ее любимым. После того, как в течение нескольких минут она была вся в поту, она ощущала прохладу, и длинный солнечный луч падал как раз на то место, где на ней должны были быть трусики. Флэп вернулся и плюхнулся на свой живот, чтобы возобновить чтение, и она почувствовала легкую отрешенность. Она перекинула через него ногу.
– Мне бы хотелось, чтобы твое внимание ко мне не было таким коротким, – сказала она. – Зачем ты читаешь Вордсворта, если он тебе не нравится?
– Если я не возбужден сексуально, он читается легче, – объяснил Флэп.
– Право, мама не такая уж нелепая, – продолжала Эмма. Воспоминания, оставившие ее на какое-то время, вновь нахлынули, и она вернулась к разговору, прерванному страстью.
– Какая же она тогда, хотел бы я знать, – возразил Флэп.
– Она, конечно, эгоистка, – сказала Эмма. – Я даже не знаю, хорошо это или плохо. Она еще эгоистичнее тебя. Она может быть даже эгоистичнее Пэтси.
– Нельзя быть эгоистичнее Пэтси, – возмутился Флэп.
– Интересно, что было бы, если бы вы с ней поженились.
– Мы с Пэтси?
– Нет, ты с моей мамой.
Флэп был так удивлен, что бросил чтение и уставился на нее. Одна из особенностей Эммы, которую он в ней любил, состояла в том, что она говорила все, что придет ей в голову, но он никак не ожидал, что такая мысль могла кому-нибудь прийти в голову.
– Если бы она это услышала, то поместила бы тебя в психушку, – сказал он. – Я бы сделал то же самое. Может быть, твоя мать и я не идеальные натуры, но по крайней мере, нам хватает ума не сближаться друг с другом. Что за отвратительная мысль.
– Да, ты же идеалист, или как там это называется, – согласилась Эмма. – Ты считаешь, что люди совершают благоразумные или неблагоразумные поступки. Я же умнее тебя и знаю, что они склонны к чему угодно. Безусловно.
– В особенности, твоя мама, – сказал Флэп. – Я же не идеалист, а романтик, к тому же ты не умнее меня.
Эмма села в постели и подвинулась ближе, чтобы гладить его спину, пока он читает. Солнечные лучи передвинулись с ее ног на пол, она перестала потеть и ощущать прохладу, сквозь открытое окно вливался удушливый вечерний воздух. Стоял апрель, но временами становилось так жарко, что можно было увидеть языки горячего воздуха. Эмма иногда думала о том, что у них есть свой облик, как у привидения Каспара, но это были маленькие неприветливые горячие духи, которые усаживались на ее плечи или клубились вокруг шеи, обволакивая зноем.
Потом она стала думать о том, чтобы попробовать приготовить холодный ужин. Она остановила свой выбор на сэндвичах с огурцами, но это был лишь абстрактный выбор. Флэп никогда бы не стал их есть, к тому же огурцов у нее все равно не было. Если она не приготовит что-нибудь необыкновенное, его молчаливое чтение, вероятно, будет продолжаться целыми часами.
– Что странного в том, что один из нас женился на человеке, который не любит читать? – сказала она. – В мире существуют миллионы интересных людей, которые просто-напросто не любят читать книг.
Флэп ничего не отвечал, а Эмма сидела, глядя в окно, обдумывая различные возможные варианты ужина.
– Единственное, почему я не люблю секс, это потому, что после него всегда кончается разговор, – сказала она.
– Но все равно, я считаю, что он объединяет нас, – добавила, не задумываясь она.
– Что? – спросил Флэп.
– Секс, – повторила Эмма. – Мы говорим так мало, что это нельзя считать разговором.
Но Флэп ее уже по-настоящему не слышал. Он просто отзывался в ответ на ее голос из вежливости. Эмма поднялась с постели и стала собирать свою и его одежду, и вдруг почувствовала, что она плохо понимает, что делает. Ее случайное замечание смутило ее. У нее и в мыслях не было говорить это, и она представить себе не могла, что она так думала. За все два года их совместной жизни она ни разу не разговаривала с ним подобным образом, чтобы это указывало на то, что она ощущает их существование друг с другом, как нечто менее значительное, чем их существование, вытекающее из их естественной природы. Как она могла забыться и представить себе свою жизнь отдельно от Флэпа, тем более, что она была беременна. О чем не нужно было никому из них думать, так это о том, что составляет основу их совместной жизни.
Эмма взглянула на него, и то, что он продолжал читать, небрежно развалившись, совершенно спокойный и невозмутимый и полностью забывший о ее присутствии, вернуло ее из того мимолетного и чуждого ей состояния, в котором она находилась. Она встала, приняла душ, а когда вернулась в спальню, Флэп копался в комоде, в тщетных поисках тенниски.
– Они на кушетке, – сказала она. – Я их даже сложила.
Ее осенило, что можно приготовить испанский омлет, и она поспешила начать, но как довольно часто случается, вдохновение быстро исчезает и не переносится на приготовление блюда. И Флэп внес свой вклад в неудачу предприятия, сидя за столом, он отбивал в такт ногой, как часто делал, когда был по-настоящему голоден. Когда она поставила перед ним блюдо, он окинул его критическим взглядом: себя он воображал гурманом. Только отсутствие средств не давало возможности считать себя еще и снобом по части вин.
– Это вовсе не выглядит омлетом по-испански, – сказал он. – Просто яичница-болтунья по-техасски-мексикански.
– У моей мамы чересчур аристократические привычки, и поэтому она не научила меня готовить, – сказала Эмма. – Ешь, что дают.
– Какой был замечательный день, – заметил он, глядя на нее своими милыми добрыми глазами. – Папа купил новую лодку, я вернулся так, чтобы не застать твою маму, и теперь еще эта яичница. Просто полоса удач.
– Да еще и в постель попал, – сказала Эмма, накладывая себе омлет. – Все произошло так быстро, что трудно вспомнить, было ли это на самом деле.
– Ох, перестань притворяться обиженной, – отмахнулся Флэп. – Никто тобой не пренебрегает, и в любом случае жалкого вида у тебя не получается.
– Не знаю, не знаю, – сказала Эмма. – Надеюсь научиться.
За окном снова пошел сильный дождь. Пока они доедали омлет, дождь кончился, и она услышала как капает с деревьев. За окном стояла влажная и глубокая тьма.
– Ты всегда говоришь «не знаю», – заметил Флэп.
– Да, – согласилась Эмма. – И это чистейшая правда. Я не знаю, чего я хочу. Но бьюсь об заклад, что знаю, что будет со мной в старости. Я буду сидеть где-нибудь на стуле и повторять: «Я не знаю. Я не знаю». Только тогда я еще, вероятно, буду пускать слюни.
Флэп взглянул на жену с некоторым испугом. У Эммы были неожиданные предвидения. Он не нашелся что ей сказать. Внешне омлет не соответствовал эталону, но на вкус оказался замечательным, так что он был полностью удовлетворен. Эмма вглядывалась во влажную ночь. Ее быстрый взгляд почти всегда был обращен на него – она должна иметь возможность видеть, о чем он думает, что ему вдруг понадобится. Но на этот раз он был обращен в другую сторону. Флэп хотел сказать ей комплимент, но воздержался. Иногда Эмма вдруг делала его сдержанным. Это случалось время от времени и по непонятной ему причине. Немного расстроенный, он воздерживался от разговора, рассеянно вертя в руке вилку, и так они сидели некоторое время, слушая, как за окном капает с деревьев.
ГЛАВА II
1
– Хочу тебя обрадовать, я успокоилась, – сказала Аврора очень рано на следующее утро. – Может быть, из-за этого и правда не стоит так сокрушаться.– Из-за чего? – спросила Эмма. Было только половина восьмого и она только проснулась. Да еще, когда бежала к телефону на кухне, она стукнулась обо что-то пальцем ноги.
– Эмма, я тебя разбудила? Ты что, принимаешь снотворное?
– Мама, ради Бога! – сказала Эмма. – Только светает! Я крепко спала. Что ты хотела?
Даже застигнутая врасплох и с причинявшим боль пальцем, Эмма осознала, что задала дурацкий вопрос. Ее мать звонила каждое утро и ничего конкретного не хотела. Ее брак спасало лишь то, что телефон был на кухне. Если бы он был у постели и звонил каждое утро в половине восьмого, Флэп давно бы с ней развелся.
– Надеюсь, мне не надо еще раз напоминать тебе о снотворном, – твердо сказала Аврора. – Об этом сейчас пишут повсюду.
– Мама, я не принимаю снотворного, не принимаю. Я ничего не принимаю. Я еще даже кофе не попила. Что ты собиралась мне сказать?
– Из-за этого и правда не стоит так сокрушаться.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – перебила ее Эмма. – О чем?
– О твоем состоянии. – Иногда она говорила прямо.
– Я в порядке, – Эмма зевнула. – Только спать хочу. Аврора почувствовала легкое раздражение. Ее, как ей казалось, замечательные благородные намерения не встретили надлежащего отклика. К счастью, у нее под рукой на подносе с завтраком лежало жареное витое печенье, и она съела его прежде, чем что-либо сказать. Дочь, от которой ее отделяло расстояние в полторы мили, дремала, не отрывая трубки от уха.
– Я говорила о том, что у тебя будет ребенок, – вернулась к разговору Аврора.
– А, да, я беременна, – сказала Эмма.
– Да, если уж тебе непременно надо употребить это очевидное слово, – подтвердила Аврора. – Кстати, о словах, я читала новости. Твой друг, молодой писатель, кажется, выпустил книгу.
– Денни Дек, да, выпустил, я тебе об этом говорила несколько месяцев назад.
– Хм, я думала, он живет в Калифорнии, – сказала Аврора.
– Да, мама. Но это не взаимоисключающие друг друга вещи.
– Не философствуй, Эмма, – остановила ее Аврора. – Такие вещи не производят на меня никакого впечатления. В газете сказано, что он сейчас у нас, сегодня вечером будет раздавать автографы читателям. Ты бы могла выйти замуж за него.
Обе новости были совершенно неожиданными, и Эмма ощутила прилив крови от замешательства и гнева. Она посмотрела в окно на задворки, предполагая увидеть уснувшего там Денни. Он имел обыкновение напиться до потери сознания где-нибудь на задворках, особенно у них. У него также была привычка заставать ее врасплох в ночной рубашке, и, услышав эти новости, Эмма сразу почувствовала испуг. В то же самое время она разозлилась на мать за то, что она первой пронюхала про вечер с автографами: Денни принадлежал ей, и мать не имела права знать о нем что-либо раньше ее.
– Замолчи, – свирепо сказала она. – Я вышла замуж за кого хотела. Почему ты так говоришь? Ты же его всегда ненавидела и прекрасно это знаешь. Ты и Флэпа жаловала не больше, чем Денни.
– Мне действительно никогда не нравилось, как Денни одевается, – безмятежно произнесла Аврора, не обращая внимания на то, что дочь злится. – Это несомненно. Он одевался даже хуже Томаса, что вообще трудно вообразить. Но факты остаются фактами. Он доказал, что может чего-то добиться, а Томас – нет. Возможно, ты сделала неразумный выбор.
– Ничего мне не говори, – выкрикнула Эмма. – Ты об этом ничего не знаешь. По крайней мере, я выбрала! Я не заставляла пять-шесть мужчин годами увиваться вокруг меня, как это делаешь ты. Почему ты осуждаешь меня? Ты сама ничего не можешь решить!
Аврора быстро повесила трубку. Пока Эмма не остынет, продолжать разговор было бессмысленно. Кроме того, в программе «Тудей» стали показывать Андре Превена, а это был один из немногих мужчин, при виде которых она готова была забыть обо всем. Выражаясь проще, она по нему с ума сходила. Для программы он был в рубашке «в горошек» и широком галстуке, он блистал и одновременно поражал спокойным достоинством. Отпивая кофе маленькими глотками, Аврора съела еще одно витое печенье, не пропуская ни одного его слова. Печенье, упакованное в белые коробки, она еженедельно получала авиапочтой из Саутхемптона в подарок от своего второго по скучности поклонника, мистера Эдварда Джонсона, вице-президента банка. Единственное, что в нем подкупало, так это то, что он был родом из Саутхемптона и знал одно заведение, где делают замечательное печенье; насколько Аврора могла судить, организация еженедельной отправки печенья была самой яркой выдумкой в его жизни.
Андре Превен был птицей другого полета. Он был такой обаятельный, что временами Аврора ловила себя на мысли, что завидует его жене. Редко встретишь мужчину, обладающего одновременно достоинством и блеском. Авроре казалось, что ей всю жизнь было суждено тщетно искать такое сочетание. У ее мужа Редьярда, хотя и не по его вине, не было ни того, ни другого. Не был виноват он и в том, что его назвали Редьярдом – его нелепая мать так и не избавилась от своего школьного обожания Редьярда Киплинга. В целом оглядываясь на двадцатичетырехлетнее супружество с Редьярдом, что, надо признать, Аврора делала редко, она не могла припомнить ничего, где бы он допустил ошибку, если не считать Эммы, да и здесь его промах был сомнителен. Редьярд был лишен способности настоять на чем-либо, он не настаивал даже на том, чтобы они поженились. В чем он в самом деле нуждался, так это в ванне с водой, чтобы по вечерам «погружаться» в нее, как ему часто объясняла Аврора, – и он всегда соглашался. К счастью, он был высокого роста, статный, с хорошими манерами, и был обладателем патента за изобретение какого-то химического препарата, благодаря которому он получал от нефтяной компании приличные денежные суммы. Если бы не этот химический препарат, они бы, по убеждению Авроры, голодали, потому что манеры Редьярда были слишком хороши, чтобы иметь постоянную работу. В своем подходе к жизни он склонялся к тому, чтобы по возможности никогда не привлекать к себе внимания. В этом, по мнению Авроры, он преуспел. Даже при его жизни Аврора иногда, казалось, забывала, что он жив, и однажды, не говоря никому ни слова, он сел в шезлонг и умер. А когда он умер, его облик невозможно было припомнить. Двадцать четыре года, прожитые с таким незаметным человеком, оставили у нее в памяти лишь разрозненные воспоминания, и вообще в глубине души она уже давно стала думать о других, главным образом, о певцах. Если обстоятельства когда-нибудь будут вынуждать ее принять другого мужчину, то она серьезно намеревалась проследить, чтобы его, по крайней мере, было слышно.