Страница:
Ряд сообщений источников свидетельствует о большой силе «общего мнения» местной элиты. Сын видного ученого Чэнь Юань, по отзыву доброжелательного биографа, «был настолько поглощен возвышенными думами, что даже не общался с людьми родной округи и получил звание лана благодаря отцу» [Хоу Хань шу, цз. 36, с. 14б]. Ду Ду, выходец из именитой служилой семьи Гуаньчжуна, «не заботился о соблюдении приличий, не пользовался уважением людей округи» и потому, не сумев сразу поступить на службу, поселился на чужбине [Хоу Х ань шу, цз. 80а, с. 1б]. Как явствует из другого источника, Ду Ду подвергся остракизму за попытку извлечь выгоду из связи с могущественным в то время кланом императрицы Ма [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 6а]. Показателен и пример Фань Пана, относящийся к 60-м годам II в. Будучи главой «ведомства заслуг» в Жунани, он не взял на службу даже племянника своей жены, который «был осужден мнением жителей округи» за то, что искал протекции влиятельного дворцового евнуха [Хоу Хань шу, цз. 67, с. 23б].
Отмеченные факторы обусловили характер эволюции центральной бюрократии. В позднеханьской империи явственно обозначилась тенденция к складыванию прослойки именитых служилых семейств, члены которых наследственно занимали высшие должности в бюрократическом аппарате. Таких семей можно насчитать около двадцати. Большинство из них приобрели высокое положение еще в раннеханьское время, некоторые – только при Поздней Хань. Например, жунаньский клан Юань с конца I в. выдвинул в четырех поколениях пять сановников в ранге гуна, клан Сюй в той же Жунани – трех гунов в трех поколениях, клан Ян из Хунуна – четырех «Великих маршалов» в четырех поколениях, потомки ученого Хуань Жуна из области Пэй в течение трех поколений служили учителями императоров. По свидетельству Ван Фу, в его время при отборе на службу чиновники руководствовались в первую очередь знатностью происхождения (фа юэ) [Ван Фу, с. 149]. Спустя полвека Чжунчан Тун называл главным пороком служилых людей «отбор служащих исходя из знатности происхождения» [И линь, с. 54].
Аристократизация бюрократии означала превращение ее в замкнутый консервативный слой, преследовавший собственные интересы. Однако упрочение социальной иерархии внутри правящих верхов позднеханьской империи и формирование в ней обособленного круга служилой знати не вели к сословному размежеванию общества. Социальный статус оставался производным от положения на бюрократической лестнице и потому не мог не быть весьма подвижным и неустойчивым. Не существовало и четкого критерия родовитости происхождения. К примеру, семейство императрицы Дэн, супруги императора Хэ-ди, в начале II в. считалось именитейшим в империи. Власть Дэнов рухнула в 121 г. Когда спустя 38 лет император Хуань-ди захотел взять в жены дочь внучатого племянника императрицы Дэн, счастливая избранница уже слыла в придворных кругах женщиной низкого происхождения [Хоу Хань шу, цз. 104, с. 5б]. Отбор на службу по знатности, а не личным доблестям официально подвергался осуждению [Хоу Хань шу, цз. 26, с. 28а, цз. 3, с. 5б].
В конечном счете истинные мотивы выдвижения на службу не всегда были ясны и самим современникам. Так, Чжу Му, родившийся в потомственной служилой семье, девятнадцати лет занял пост инспектора в областной управе. Вновь прибывший правитель области спросил его: «Вы молоды. Служите ли вы инспектором области благодаря влиянию семьи или личной добродетели?»В ответ Чжу Му в характерном для той эпохи стиле без обиняков сравнил правителя области с Конфуцием, а себя с Янь Хоем, любимейшим учеником Конфуция [Хоу Хань шу, цз. 43, с. 6б].
Надо подчеркнуть, что определенное размежевание господствующего класса позднеханьской империи на горизонтальные страты сопровождалось укреплением вертикальных структур, связывавших чиновников разного статуса. В числе последних следует назвать прежде всего институт ученичества. Первоначально термин «ученик» (мэнь шэн, мэнь жэнь, мэнь ту) относился к учащимся частных конфуцианских школ – весьма многочисленной социальной группе в позднеханьское время. Фань Е в предисловии к разделу «Конфуцианцы» своего исторического труда отмечает: «Со времени Гуан У-ди военное дело потеряло значение, все занимались только изучением канонов. Носившие одежды конфуцианцев, восхвалявшие древних правителей, странствовавшие от школы к школе, собиравшиеся толпой в лекционных залах заполнили страну. Путь в тысячу ли к знатоку канонов не считали далеким, останавливались в каждой школе, заучение платили сотни тысяч монет. К тем, кто, имея славу и блестящую репутацию, держал открытыми двери дома и принимал учеников, записывалось не менее 10 тыс. человек»[Хоу Хань шу, цз. 79б, с. 22а].
Для середины II в. только в книге Фань Е упомянуто более 20 ученых, имевших собственные школы, где обучалось от нескольких сотен до тысячи и более учеников. Современники проводили различие между близкими учениками (ди цзы) и «зарегистрировавшимися» (чжу лу), т. е. теми, кто просто внес свое имя в списки учащихся. Так, видный ученый Ма Жун имел свыше 400 обыкновенных учеников и 50 пользовавшихся особым доверием – тех, кто имел право «подниматься в главную залу» дома наставника. Не менее знаменитый ученый Чжэн Сюань в молодости провел три года в школе Ма Жуна, но так и не увидел учителя, получая все знания от его ближайших учеников. После смерти Чжэн Сюаня его рядовые ученики на основе разъяснений близких учеников (ди цзы) составили компендиум «Восемь глав учения Чжэна» [Хоу Хань шу, цз. 35, с. 16а-б, 21б].
Социальное происхождение и жизненные идеалы учащихся предугадать нетрудно. Подавляющее большинство их были выходцами из верхов провинциального общества, стремившимися благодаря репутации ученого человека и покровительству учителя сделать карьеру. В середине II в. современник отмечал, что «среди тех, кто добивается славы ученого, все потомки главных регистраторов (должность в провинциальных управах. – В. М.)» [Хоу Хань шу, цз. 76, с. 25б]. Почти столетием ранее сановник Юань Ань заявлял: «Учащиеся вверху мечтают о должности первого советника, внизу надеются на пост правителя области»[Хоу Хань шу, цз. 45, с. 2а].
К тому времени отношения учителя и ученика вышли за рамки системы образования и превратились в универсальную форму патронажа. В ученики добровольно шли те, кто искал покровительства влиятельного лица в расчете на выгоды такого альянса. Хотя временами «ученики» могли почти сливаться с прочими категориями зависимого люда – скажем, служить в дружине или работать на полях патрона, – их преданность нередко вознаграждалась успешной карьерой. В надписи на стеле в честь Чжао Куаня из Лунси (умер в 152 г.) сообщается, что Чжао Куань постигал каноническую премудрость в области Пинъи, где блистал своей ученостью. Впоследствии он вернулся на родину, имел более ста учеников, и «все они достигли высокого мастерства, служили в окружной управе, платили добром за оказанную милость» [Шэнь Няньжун, 1963, с. 23].
Добавим, что во II в. связи учителя и учеников уже приобрели потомственный характер. Сын сановника Ли Гу после казни последнего скрывался от властей вместе с «учеником» отца 13. На стеле в честь сановника Ян Чжэня выбиты имена почти двухсот учеников. Стела была сооружена спустя сорок лет после смерти Ян Чжэня, и в тексте эпитафии сказано, что ученики «исполняли свой долг в течение трех поколений», т. е. служили сыну и внуку Ян Чжэня [Хэ Чанцюнь, 1964, с. 206].
В позднеханьское время появилась также категория «бывших служащих» (гу ли). К ней принадлежали служащие, обязанные своему начальнику-патрону прямым назначением на должность. Так, на стеле, воздвигнутой в честь Кун Бяо (171 г.), значатся имена тринадцати его «бывших служащих». Все они были родом из Болина, где Кун Бяо одно время служил правителем. Очевидно, они были взяты Кун Бяо на службу в областную управу и продолжали считать его своим патроном, хотя к моменту сооружения стелы многие из них уже служили в столичных ведомствах [Ван Фанган, с. 352-354]. Попавшие на службу путем прямого назначения считались «бывшими служащими» выдвинувшего их лица даже в том случае, если они впоследствии поднимались до высших постов [Хоу Хань шу, цз. 33, с. 21а, цз. 44, с. 16б]. Подобно ученикам, «бывшие служащие» могли хранить верность и потомкам патрона, нередко в благодарность за когда-то оказанную честь (и в надежде на новые выгоды) одаривая их деньгами.
Личностные отношения внутри позднеханьской бюрократии следует рассматривать как часть всей политической структуры того времени. Они были оборотной стороной процесса аристократизации, окостенения бюрократии, препятствовавшей социальной мобильности. В то же время они были следствием возросшей конкуренции за место в бюрократическом аппарате, сведшей на нет попытки упорядочить систему регулярных рекомендаций. От личностных связей ждали выгод обе стороны. Служилая знать стремилась с их помощью привязать к себе своих подчиненных. В позднеханьское время постоянно слышатся жалобы на то, что высшие чины выдвигают неопытных юнцов, которые смогут в будущем отплатить за оказанную услугу [Хоу Хань шу, цз. 32, с. 5б, цз. 63, с. 10б]. Со временем количество «учеников» и «бывших служащих» стало общепризнанной мерой могущества знатного чиновничества 14. Подобная тактика находила отклик в низших слоях служилого люда.
Требование беззаветной преданности патрону составляет отличительную, неизвестную прежде черту позднеханьской бюрократии. Появилась концепция «двух правителей», согласно которой верность патрону приравнивалась к верности государю. Наиболее усердные «ученики» и «бывшие служащие» соблюдали по умершему покровителю 25-месячный траур, который полагалось носить только по отцу и матери (обычай ношения 25-месячного траура тоже распространился в позднеханьский период). Они могли самовольно покинуть свой пост, чтобы прийти патрону на помощь, обрить себя наголо в знак того, что разделяют его вину, а подчас и силой освободить его из-под стражи. Увольнение чиновника даже официально влекло за собой изгнание со службы его протеже. Во II в. вера в правосудие оказалась настолько вытесненной этикой личного долга, что даже казнь обвиненного в коррупции чиновника воспринималась современниками как месть со стороны когда-то истребленного им рода [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 21а].
Непотизм, патронаж, карьеризм, засилье личных связей в конце концов превратили ханьскую бюрократию в пародию на самое себя. В критиках пороков позднеханьской администрации нет недостатка. Сошлемся на Ван Фу, который изображает служилое общество миром лжецов и лицемеров, где тупиц выдают за «блестящие таланты», негодяев – за почтительных сыновей, стяжателей – за бессребреников, клеветников – за правдолюбцев, невежд – за мудрецов и т. д. [Ван Фу, с. 29] 15.
И все же усиление фракционализма было не единственной тенденцией политического развития позднеханьского Китая. Резкую критику связанных с этой тенденцией социальных явлений нельзя считать лишь данью имперской традиции, за ней стояли реальные силы в обществе. В частности, рост фаворитизма встречал противодействие провинциальной элиты. Не случайно второе столетие отмечено совершенствованием системы регулярных рекомендаций. В 30-х годах II в. по предложению Цзо Сюна для рекомендуемых на службу был установлен возрастной ценз в 40 лет. По свидетельству Цуй Ши, двор очень часто производил перемещения среди провинциальных правителей, что, по-видимому, преследовало цель воспрепятствовать установлению тесных контактов между центральной администрацией и местной верхушкой [Цюань Хань вэнь, цз. 46, с. 8а]. В середине II в. был введен закон, запрещавший чиновникам служить в родных местах их своячеников, а также назначать чиновника инспектором в тот округ, откуда был родом тот, кто служил в данный момент инспектором в его родных местах [Хоу Хань шу, цз. 60б, с. 12а]. Все эти меры были малоэффективны, но они позволяют говорить, помимо прочего, о росте самосознания бюрократии как института в позднеханьский период.
В целом отношения между центральной бюрократией и местной элитой характеризовались преемственностью в их социальном укладе, стиле жизни и культурных ценностях. Речь идет, по существу, об отношениях взаимного компромисса и дополнения, породивших весьма стабильную, но и не свободную от внутренних противоречий структуру власти. Едва ли можно поэтому говорить о каком-либо одном направлении развития ханьского общества или о последовательной трансформации ханьской бюрократии. Скорее, мы наблюдаем в публичной жизни империи сосуществование двух начал, двух тенденций, имевших общую основу и вместе с тем противоборствующих. Их можно возвести к двум основным видам социального уклада в местном обществе: общинной организации и объединений «хозяина» и «гостей», скрепленных идеей личного долга. Эволюция социально-политического строя ханьской империи являла собой не столько смену одного общественного состояния другим, сколько углубление его имманентных противоречий. Неизбежный в таких случаях распад общества не обещал созревания в его недрах принципиально нового общественного строя.
Проблема эволюции ханьского общества
Государственный муж должен печалиться о государстве в мыслях, но не должен изрекать слов, рождающих печаль в государстве.Однако приоритет «общего мнения» отнюдь не исключал той системы отношений, при которой, как записано в биографии Ван Фу, власть имущие «по очереди друг друга выдвигали» [Хоу Хань шу, цз. 49, с. 2а]. Отбор на службу был целиком внутренним делом управляющих и отличался тенденцией к постоянному сужению сферы отбора. Оттого заключенная в институте «общего мнения» социальная идея, как мы сможем убедиться, не создала устойчивых норм публичной политики.
Чэнь Цзижу
Отмеченные факторы обусловили характер эволюции центральной бюрократии. В позднеханьской империи явственно обозначилась тенденция к складыванию прослойки именитых служилых семейств, члены которых наследственно занимали высшие должности в бюрократическом аппарате. Таких семей можно насчитать около двадцати. Большинство из них приобрели высокое положение еще в раннеханьское время, некоторые – только при Поздней Хань. Например, жунаньский клан Юань с конца I в. выдвинул в четырех поколениях пять сановников в ранге гуна, клан Сюй в той же Жунани – трех гунов в трех поколениях, клан Ян из Хунуна – четырех «Великих маршалов» в четырех поколениях, потомки ученого Хуань Жуна из области Пэй в течение трех поколений служили учителями императоров. По свидетельству Ван Фу, в его время при отборе на службу чиновники руководствовались в первую очередь знатностью происхождения (фа юэ) [Ван Фу, с. 149]. Спустя полвека Чжунчан Тун называл главным пороком служилых людей «отбор служащих исходя из знатности происхождения» [И линь, с. 54].
Аристократизация бюрократии означала превращение ее в замкнутый консервативный слой, преследовавший собственные интересы. Однако упрочение социальной иерархии внутри правящих верхов позднеханьской империи и формирование в ней обособленного круга служилой знати не вели к сословному размежеванию общества. Социальный статус оставался производным от положения на бюрократической лестнице и потому не мог не быть весьма подвижным и неустойчивым. Не существовало и четкого критерия родовитости происхождения. К примеру, семейство императрицы Дэн, супруги императора Хэ-ди, в начале II в. считалось именитейшим в империи. Власть Дэнов рухнула в 121 г. Когда спустя 38 лет император Хуань-ди захотел взять в жены дочь внучатого племянника императрицы Дэн, счастливая избранница уже слыла в придворных кругах женщиной низкого происхождения [Хоу Хань шу, цз. 104, с. 5б]. Отбор на службу по знатности, а не личным доблестям официально подвергался осуждению [Хоу Хань шу, цз. 26, с. 28а, цз. 3, с. 5б].
В конечном счете истинные мотивы выдвижения на службу не всегда были ясны и самим современникам. Так, Чжу Му, родившийся в потомственной служилой семье, девятнадцати лет занял пост инспектора в областной управе. Вновь прибывший правитель области спросил его: «Вы молоды. Служите ли вы инспектором области благодаря влиянию семьи или личной добродетели?»В ответ Чжу Му в характерном для той эпохи стиле без обиняков сравнил правителя области с Конфуцием, а себя с Янь Хоем, любимейшим учеником Конфуция [Хоу Хань шу, цз. 43, с. 6б].
Надо подчеркнуть, что определенное размежевание господствующего класса позднеханьской империи на горизонтальные страты сопровождалось укреплением вертикальных структур, связывавших чиновников разного статуса. В числе последних следует назвать прежде всего институт ученичества. Первоначально термин «ученик» (мэнь шэн, мэнь жэнь, мэнь ту) относился к учащимся частных конфуцианских школ – весьма многочисленной социальной группе в позднеханьское время. Фань Е в предисловии к разделу «Конфуцианцы» своего исторического труда отмечает: «Со времени Гуан У-ди военное дело потеряло значение, все занимались только изучением канонов. Носившие одежды конфуцианцев, восхвалявшие древних правителей, странствовавшие от школы к школе, собиравшиеся толпой в лекционных залах заполнили страну. Путь в тысячу ли к знатоку канонов не считали далеким, останавливались в каждой школе, заучение платили сотни тысяч монет. К тем, кто, имея славу и блестящую репутацию, держал открытыми двери дома и принимал учеников, записывалось не менее 10 тыс. человек»[Хоу Хань шу, цз. 79б, с. 22а].
Для середины II в. только в книге Фань Е упомянуто более 20 ученых, имевших собственные школы, где обучалось от нескольких сотен до тысячи и более учеников. Современники проводили различие между близкими учениками (ди цзы) и «зарегистрировавшимися» (чжу лу), т. е. теми, кто просто внес свое имя в списки учащихся. Так, видный ученый Ма Жун имел свыше 400 обыкновенных учеников и 50 пользовавшихся особым доверием – тех, кто имел право «подниматься в главную залу» дома наставника. Не менее знаменитый ученый Чжэн Сюань в молодости провел три года в школе Ма Жуна, но так и не увидел учителя, получая все знания от его ближайших учеников. После смерти Чжэн Сюаня его рядовые ученики на основе разъяснений близких учеников (ди цзы) составили компендиум «Восемь глав учения Чжэна» [Хоу Хань шу, цз. 35, с. 16а-б, 21б].
Социальное происхождение и жизненные идеалы учащихся предугадать нетрудно. Подавляющее большинство их были выходцами из верхов провинциального общества, стремившимися благодаря репутации ученого человека и покровительству учителя сделать карьеру. В середине II в. современник отмечал, что «среди тех, кто добивается славы ученого, все потомки главных регистраторов (должность в провинциальных управах. – В. М.)» [Хоу Хань шу, цз. 76, с. 25б]. Почти столетием ранее сановник Юань Ань заявлял: «Учащиеся вверху мечтают о должности первого советника, внизу надеются на пост правителя области»[Хоу Хань шу, цз. 45, с. 2а].
К тому времени отношения учителя и ученика вышли за рамки системы образования и превратились в универсальную форму патронажа. В ученики добровольно шли те, кто искал покровительства влиятельного лица в расчете на выгоды такого альянса. Хотя временами «ученики» могли почти сливаться с прочими категориями зависимого люда – скажем, служить в дружине или работать на полях патрона, – их преданность нередко вознаграждалась успешной карьерой. В надписи на стеле в честь Чжао Куаня из Лунси (умер в 152 г.) сообщается, что Чжао Куань постигал каноническую премудрость в области Пинъи, где блистал своей ученостью. Впоследствии он вернулся на родину, имел более ста учеников, и «все они достигли высокого мастерства, служили в окружной управе, платили добром за оказанную милость» [Шэнь Няньжун, 1963, с. 23].
Тот, кто, обращаясь к старому, способен открывать новое, достоин быть учителем.К слову сказать, многие позднеханьские стелы с панегириками в адрес чиновников были воздвигнуты по инициативе и на средства их благодарных учеников. Очевидец краха империи Сюй Гань резюмировал: «Во времена правления Хуань-ди и Линди от гунов и цинов до инспекторов округов и правителей областей никто не заботился о государственных делах, все думали только о привлечении гостей... объявляли себя учителями, а не учили, ученики же не перенимали их науку и, хотя старались походить на достойных людей, вели себя, как рабы. Иные преподносили дары, давали взятки, чтобы укрепить свои личные связи [с хозяином]»[Сюй Гань, цз. 2, с. 13а-б].
Конфуций
Добавим, что во II в. связи учителя и учеников уже приобрели потомственный характер. Сын сановника Ли Гу после казни последнего скрывался от властей вместе с «учеником» отца 13. На стеле в честь сановника Ян Чжэня выбиты имена почти двухсот учеников. Стела была сооружена спустя сорок лет после смерти Ян Чжэня, и в тексте эпитафии сказано, что ученики «исполняли свой долг в течение трех поколений», т. е. служили сыну и внуку Ян Чжэня [Хэ Чанцюнь, 1964, с. 206].
В позднеханьское время появилась также категория «бывших служащих» (гу ли). К ней принадлежали служащие, обязанные своему начальнику-патрону прямым назначением на должность. Так, на стеле, воздвигнутой в честь Кун Бяо (171 г.), значатся имена тринадцати его «бывших служащих». Все они были родом из Болина, где Кун Бяо одно время служил правителем. Очевидно, они были взяты Кун Бяо на службу в областную управу и продолжали считать его своим патроном, хотя к моменту сооружения стелы многие из них уже служили в столичных ведомствах [Ван Фанган, с. 352-354]. Попавшие на службу путем прямого назначения считались «бывшими служащими» выдвинувшего их лица даже в том случае, если они впоследствии поднимались до высших постов [Хоу Хань шу, цз. 33, с. 21а, цз. 44, с. 16б]. Подобно ученикам, «бывшие служащие» могли хранить верность и потомкам патрона, нередко в благодарность за когда-то оказанную честь (и в надежде на новые выгоды) одаривая их деньгами.
Личностные отношения внутри позднеханьской бюрократии следует рассматривать как часть всей политической структуры того времени. Они были оборотной стороной процесса аристократизации, окостенения бюрократии, препятствовавшей социальной мобильности. В то же время они были следствием возросшей конкуренции за место в бюрократическом аппарате, сведшей на нет попытки упорядочить систему регулярных рекомендаций. От личностных связей ждали выгод обе стороны. Служилая знать стремилась с их помощью привязать к себе своих подчиненных. В позднеханьское время постоянно слышатся жалобы на то, что высшие чины выдвигают неопытных юнцов, которые смогут в будущем отплатить за оказанную услугу [Хоу Хань шу, цз. 32, с. 5б, цз. 63, с. 10б]. Со временем количество «учеников» и «бывших служащих» стало общепризнанной мерой могущества знатного чиновничества 14. Подобная тактика находила отклик в низших слоях служилого люда.
Требование беззаветной преданности патрону составляет отличительную, неизвестную прежде черту позднеханьской бюрократии. Появилась концепция «двух правителей», согласно которой верность патрону приравнивалась к верности государю. Наиболее усердные «ученики» и «бывшие служащие» соблюдали по умершему покровителю 25-месячный траур, который полагалось носить только по отцу и матери (обычай ношения 25-месячного траура тоже распространился в позднеханьский период). Они могли самовольно покинуть свой пост, чтобы прийти патрону на помощь, обрить себя наголо в знак того, что разделяют его вину, а подчас и силой освободить его из-под стражи. Увольнение чиновника даже официально влекло за собой изгнание со службы его протеже. Во II в. вера в правосудие оказалась настолько вытесненной этикой личного долга, что даже казнь обвиненного в коррупции чиновника воспринималась современниками как месть со стороны когда-то истребленного им рода [Хоу Хань шу, цз. 31, с. 21а].
Непотизм, патронаж, карьеризм, засилье личных связей в конце концов превратили ханьскую бюрократию в пародию на самое себя. В критиках пороков позднеханьской администрации нет недостатка. Сошлемся на Ван Фу, который изображает служилое общество миром лжецов и лицемеров, где тупиц выдают за «блестящие таланты», негодяев – за почтительных сыновей, стяжателей – за бессребреников, клеветников – за правдолюбцев, невежд – за мудрецов и т. д. [Ван Фу, с. 29] 15.
И все же усиление фракционализма было не единственной тенденцией политического развития позднеханьского Китая. Резкую критику связанных с этой тенденцией социальных явлений нельзя считать лишь данью имперской традиции, за ней стояли реальные силы в обществе. В частности, рост фаворитизма встречал противодействие провинциальной элиты. Не случайно второе столетие отмечено совершенствованием системы регулярных рекомендаций. В 30-х годах II в. по предложению Цзо Сюна для рекомендуемых на службу был установлен возрастной ценз в 40 лет. По свидетельству Цуй Ши, двор очень часто производил перемещения среди провинциальных правителей, что, по-видимому, преследовало цель воспрепятствовать установлению тесных контактов между центральной администрацией и местной верхушкой [Цюань Хань вэнь, цз. 46, с. 8а]. В середине II в. был введен закон, запрещавший чиновникам служить в родных местах их своячеников, а также назначать чиновника инспектором в тот округ, откуда был родом тот, кто служил в данный момент инспектором в его родных местах [Хоу Хань шу, цз. 60б, с. 12а]. Все эти меры были малоэффективны, но они позволяют говорить, помимо прочего, о росте самосознания бюрократии как института в позднеханьский период.
В целом отношения между центральной бюрократией и местной элитой характеризовались преемственностью в их социальном укладе, стиле жизни и культурных ценностях. Речь идет, по существу, об отношениях взаимного компромисса и дополнения, породивших весьма стабильную, но и не свободную от внутренних противоречий структуру власти. Едва ли можно поэтому говорить о каком-либо одном направлении развития ханьского общества или о последовательной трансформации ханьской бюрократии. Скорее, мы наблюдаем в публичной жизни империи сосуществование двух начал, двух тенденций, имевших общую основу и вместе с тем противоборствующих. Их можно возвести к двум основным видам социального уклада в местном обществе: общинной организации и объединений «хозяина» и «гостей», скрепленных идеей личного долга. Эволюция социально-политического строя ханьской империи являла собой не столько смену одного общественного состояния другим, сколько углубление его имманентных противоречий. Неизбежный в таких случаях распад общества не обещал созревания в его недрах принципиально нового общественного строя.
Проблема эволюции ханьского общества
В предыдущем разделе были выявлены некоторые коллизии, присущие процессу формирования господствующего класса ханьской империи. Мы могли видеть, что отдельные элементы и сферы публичной жизни ханьского общества были вовлечены в неоднозначные, противоречивые отношения взаимной связи и взаимного отталкивания. Задача состоит в том, чтобы раскрыть воплощенный в этих отношениях принцип организации ханьского общества в его историческом развитии. Эта задача требует изучения взаимодействия многих факторов, ибо официальная табель о рангах отнюдь не была в древнекитайской империи ни единственным, ни даже решающим показателем социального статуса. Последний зависел по крайней мере еще от трех компонентов: происхождения, материального благосостояния и личных качеств. Проблема определения статуса осложняется высоким уровнем социальной мобильности (как восходящей, так и нисходящей) в ханьском Китае. Неуверенность относительно своего будущего, глубокая обеспокоенность тайной человеческой судьбы, взгляд на жизнь как на череду взлетов и падений – фундаментальная черта сознания ханьской эпохи, воплотившаяся и в розысках «сокрытых талантов», поднятых на высоту нормы государственной жизни, и в огромной популярности физиогномистики, причем вершиной этого искусства считалась способность «видеть богатство и знатность в бедности и ничтожестве, прозревать бедность и ничтожество в богатстве и знатности» [Ван Яун, с. 24]. Нам предстоит выяснить, какие факторы влияли на динамику социальной мобильности и как реагировали на них сами ханьские современники.
Начнем с особенностей семейно-кланового уклада. Выше отмечалось, что кланы включали в себя неоднородные в имущественном и социальном отношении семьи. Размежеванию среди членов клана и даже близких родственников способствовал обычай раздела семейного имущества поровну между всеми наследниками. Даже племянник мог потребовать у дяди долю умершего отца [Хоу Хань шу, цз. 39, с. 3а]. Принцип раздела имущества поровну служил источником постоянных конфликтов и трений внутри семей, особенно преуспевающих. Недаром в ханьском Китае большой популярностью пользовалась история о скромном сыне, который был вынужден отдать свою долю наследства алчным родичам, а потом, как бы в награду за скромность и доброту, неожиданно стал богачом [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 38, с. 4а-б]. Вообще равнодушие к наследству и даже отказ от своей доли считались почти непременным атрибутом идеального человека. Находились и хитрецы, ловко игравшие на обостренном внимании современников к дележу семейного имущества. Некто Сюй У, получив звание «почтительного и бескорыстного», хотел устроить карьеру и для своих младших братьев. Он разделил с ними доставшиеся от отца земли, дома и слуг, взяв себе лучшую долю. Младшие братья Сюй У, не ставшие возражать против такой несправедливости, прославились своей скромностью и смогли получить рекомендацию на службу. Тем временем состояние Сюй У выросло втрое, и он отдал свои сбережения братьям, восстановив свою репутацию [Хоу Хань шу, цз. 75, с. 15б-16б].
Практика уравнения имущества подрывала экономическую основу могущественных кланов, требуя от них постоянно увеличивать семейное состояние ради сохранения своих позиций. Это удавалось, разумеется, не всегда. Немалой части героев позднеханьских жизнеописаний приходилось в молодости терпеть нужду и полагаться только на себя, хотя они имели в числе недалеких предков богатых и знатных людей. В действительности обедневших отпрысков именитых семейств было, без сомнения, много больше. Преобладание в кланах нисходящей социальной мобильности побуждало современников осуждать быструю карьеру и обогащение как эгоистическую погоню за выгодой, отрывавшую человека от его родственников. Это осуждение в самой резкой форме выразил Ван Фу, писавший в своем трактате: «У того, кто воровски захватывает чиновничью должность, Небо отнимает разум, а духи лишают покоя его душу. Даже если он в бытность свою бедным и ничтожным стремился к гуманности и справедливости, то, в один день став богатым и знатным, он отворачивается от родственников, предает старых знакомых и отрекается от прежних идеалов. Он отстраняет близких и приближает чужих ему приспешников, презирает верных друзей и покровительствует холуям. Он раздает свои богатства слугам и наложницам, вручает жалованье и награды лукавым рабам. Он скорее погубит миллион связок монет, но не отдаст ни одной монеты, сгноит в амбаре гору хлеба, но не даст ни горсти зерна»[Ван Фу, с. 46-47].
Филиппика Ван Фу приоткрывает правду о ханьском обществе, о которой слишком часто молчат хронисты. Но коллизия преуспевающих одиночек и массы неудачливых родственников имела и другую сторону: она заставляла рассматривать семейный альтруизм как одну из высших жизненных добродетелей. Начиная с I в. до н. э. и особенно в позднеханьский период источники содержат множество упоминаний о чиновниках или влиятельных в своей округе людях, которые раздавали свои сбережения бедным сородичам. Значение подобных действий не следует переоценивать. Так, Цуй Ши, советуя помогать нуждающимся родственникам накануне сева и перед наступлением холодов, требует быть умеренным в своей помощи и соразмерять ее со степенью родства. Из слов Цуй Ши ясно, что помощь была делом добровольной благотворительности и что бедняки отнюдь не имели гарантии обеспеченного существования [Хрестоматия, 1980, с. 221].
Мнение Цуй Ши согласуется с материалами биографической литературы, где помощь сородичам и землякам часто сопряжена с голодом, военной опасностью и другими чрезвычайными обстоятельствами. Речь идет, очевидно, не столько о последовательно осуществляемой программе, сколько о сугубо негативной реакции на индивидуальное преуспевание. Та же реакция выражена в роли «общего мнения» округи как репрессивно-нивелирующего начала, враждебного всяким попыткам выделиться за счет остальных. Ее высшим проявлением были частые отказы от чиновничьей карьеры, неизменно одобрявшиеся деревенским обществом как знак «возвышенности духа».
В свете двух отмеченных тенденций особое значение приобретает вопрос о формах родового самосознания в раннеимператорскую эпоху. Позднеханьский период отмечен пробуждением интереса к генеалогии. В частности, Ван Фу посвятил истории родов отдельную главу своего трактата, с тем чтобы, по его словам, «выявить потомков достойных и мудрых, определить основателей разных кланов, рассказать о происхождении фамильных знаков» [Ван Фу, с. 192]. Имеются смутные известия о существовании в позднеханьское время клановых генеалогий. На рубеже П-Ш вв. ученый Гуань Нин «из-за смуты и неразберихи в родословных составил рассуждение о генеалогических книгах» [Саньго чжи, цз. 11, с. 9а].
По всей видимости, так же обстояло дело и в позднеханьской империи. В генеалогических экскурсах позднеханьских биографий упоминаются лишь те предки, которые достигали высоких постов, даже если они отделены от героя биографии семью-восемью поколениями. Заслуживает внимания стела в честь Чжао Куаня, занимавшего должность саньлао. Стела, воздвигнутая Чжао Хуаном, сыном Чжао Куаня, в 180 г., необычна в том отношении, что Чжао Хуан не ограничился панегириком отцу, но привел обширную родословную своей семьи: 26 человек в девяти поколениях. В надписи перечислены только состоявшие на службе члены клана. Исключение сделано для отца крупного чиновника в начале правления Хань и трех братьев Чжао Куаня, погибших в молодости во время землетрясения. В двух последних поколениях члены семейства уже не занимали должностей при дворе [Шэнь Няньжунь, 1964, с. 22-23]. Очевидно, стела, сооруженная спустя 28 лет после смерти Чжао Куаня, была призвана напомнить современникам не столько о родословной, сколько о заслугах этой потомственной служилой семьи.
Сходное отношение к родословной характерно и для других эпиграфических материалов такого рода. В эпитафии Лю Сю первым делом сообщается, что в его роду «от времени Борющихся царств до Хань именитые чиновники приходили друг другу на смену» [Цюань Хань вэнь, цз. 75, с. 5а]. В надписи на стеле в честь служащего окружной управы, уроженца Инчуани, Инь Ю (177 г.) сказано, что в циньское время его клан распался на две ветви. Одна осела в Инчуани, другая – в Чжао. В инчуаньской ветви «лелеяли наследие предков, провинциальные правители сменяли друг друга», члены же клана из Чжао не удостоились внимания составителей надписи [Ван Фанган, с. 673]. В аналогичной надписи, посвященной некоему Ся Чэну, кратко говорится, что в его клане «служивших правителями областей, носивших печать чиновника было свыше десяти человек» [Хуань Гунчжу, с. 136].
Хотя в большинстве памятных надписей на стелах начало истории клана возводится к чжоуским временам, его действительным основателем неизменно выступает именитый ханьский сановник. Примечательно, что позднеханьский деятель Ян Чжэнь назван в его биографии потомком Ян Си (сподвижника Лю Бана) в восьмом поколении, хотя семейство Ян, согласно семейной хронике, вело свой род от аристократа царства Цзинь, жившего в VI в. до н. э. [Такэда, 1958, с. 616]. По-видимому, для верхов позднеханьской империи знатность и заслуги рода были неразрывно связаны с царствованием ханьского дома.
Итак, самосознание клана, представление о преемственности и знатности рода в ханьскую эпоху определялись прежде всего административными достижениями его членов. На то имелись и экономические причины. Обычай раздела имущества, приводивший к распылению материальных ресурсов семьи, не мог сделать владение землей устойчивой основой высокого положения в обществе. Выход мог быть найден в службе, дававшей регулярный и притом немалый доход. Парадокс, однако, был в том, что именно служба едва ли не более других занятий разобщала родственников. Сохранилось множество свидетельств того, что в служилых семьях родственные связи были крайне слабы и полностью заслонены политическими соображениями. Для примера сошлемся на семейство Цуй из Хэбэя. Один из его членов, Цуй Юань, по отзыву биографа, в бедности прожил с братьями несколько десятков лет под одной крышей и пользовался большим авторитетом в округе. Впоследствии он служил правителем уезда. Его близкий родственник в 40-х годах II в. был казнен тогдашним дворцовым диктатором Лян Цзи, что не помешало Цуй Ши, сыну Цуй Юаня, воспользоваться покровительством убийцы его сородича. Цуй Ши умер в бедности и был похоронен на средства своих друзей. Между тем его кузен Цуй Ле, высокопоставленный чиновник, был богат и позднее купил должность «управляющего подданными» за 5 млн. монет [Хоу Хань шу, цз. 52, с. 18а, 27б, цз. 80а, с. 24б].
Начнем с особенностей семейно-кланового уклада. Выше отмечалось, что кланы включали в себя неоднородные в имущественном и социальном отношении семьи. Размежеванию среди членов клана и даже близких родственников способствовал обычай раздела семейного имущества поровну между всеми наследниками. Даже племянник мог потребовать у дяди долю умершего отца [Хоу Хань шу, цз. 39, с. 3а]. Принцип раздела имущества поровну служил источником постоянных конфликтов и трений внутри семей, особенно преуспевающих. Недаром в ханьском Китае большой популярностью пользовалась история о скромном сыне, который был вынужден отдать свою долю наследства алчным родичам, а потом, как бы в награду за скромность и доброту, неожиданно стал богачом [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 38, с. 4а-б]. Вообще равнодушие к наследству и даже отказ от своей доли считались почти непременным атрибутом идеального человека. Находились и хитрецы, ловко игравшие на обостренном внимании современников к дележу семейного имущества. Некто Сюй У, получив звание «почтительного и бескорыстного», хотел устроить карьеру и для своих младших братьев. Он разделил с ними доставшиеся от отца земли, дома и слуг, взяв себе лучшую долю. Младшие братья Сюй У, не ставшие возражать против такой несправедливости, прославились своей скромностью и смогли получить рекомендацию на службу. Тем временем состояние Сюй У выросло втрое, и он отдал свои сбережения братьям, восстановив свою репутацию [Хоу Хань шу, цз. 75, с. 15б-16б].
Практика уравнения имущества подрывала экономическую основу могущественных кланов, требуя от них постоянно увеличивать семейное состояние ради сохранения своих позиций. Это удавалось, разумеется, не всегда. Немалой части героев позднеханьских жизнеописаний приходилось в молодости терпеть нужду и полагаться только на себя, хотя они имели в числе недалеких предков богатых и знатных людей. В действительности обедневших отпрысков именитых семейств было, без сомнения, много больше. Преобладание в кланах нисходящей социальной мобильности побуждало современников осуждать быструю карьеру и обогащение как эгоистическую погоню за выгодой, отрывавшую человека от его родственников. Это осуждение в самой резкой форме выразил Ван Фу, писавший в своем трактате: «У того, кто воровски захватывает чиновничью должность, Небо отнимает разум, а духи лишают покоя его душу. Даже если он в бытность свою бедным и ничтожным стремился к гуманности и справедливости, то, в один день став богатым и знатным, он отворачивается от родственников, предает старых знакомых и отрекается от прежних идеалов. Он отстраняет близких и приближает чужих ему приспешников, презирает верных друзей и покровительствует холуям. Он раздает свои богатства слугам и наложницам, вручает жалованье и награды лукавым рабам. Он скорее погубит миллион связок монет, но не отдаст ни одной монеты, сгноит в амбаре гору хлеба, но не даст ни горсти зерна»[Ван Фу, с. 46-47].
Филиппика Ван Фу приоткрывает правду о ханьском обществе, о которой слишком часто молчат хронисты. Но коллизия преуспевающих одиночек и массы неудачливых родственников имела и другую сторону: она заставляла рассматривать семейный альтруизм как одну из высших жизненных добродетелей. Начиная с I в. до н. э. и особенно в позднеханьский период источники содержат множество упоминаний о чиновниках или влиятельных в своей округе людях, которые раздавали свои сбережения бедным сородичам. Значение подобных действий не следует переоценивать. Так, Цуй Ши, советуя помогать нуждающимся родственникам накануне сева и перед наступлением холодов, требует быть умеренным в своей помощи и соразмерять ее со степенью родства. Из слов Цуй Ши ясно, что помощь была делом добровольной благотворительности и что бедняки отнюдь не имели гарантии обеспеченного существования [Хрестоматия, 1980, с. 221].
Мнение Цуй Ши согласуется с материалами биографической литературы, где помощь сородичам и землякам часто сопряжена с голодом, военной опасностью и другими чрезвычайными обстоятельствами. Речь идет, очевидно, не столько о последовательно осуществляемой программе, сколько о сугубо негативной реакции на индивидуальное преуспевание. Та же реакция выражена в роли «общего мнения» округи как репрессивно-нивелирующего начала, враждебного всяким попыткам выделиться за счет остальных. Ее высшим проявлением были частые отказы от чиновничьей карьеры, неизменно одобрявшиеся деревенским обществом как знак «возвышенности духа».
В свете двух отмеченных тенденций особое значение приобретает вопрос о формах родового самосознания в раннеимператорскую эпоху. Позднеханьский период отмечен пробуждением интереса к генеалогии. В частности, Ван Фу посвятил истории родов отдельную главу своего трактата, с тем чтобы, по его словам, «выявить потомков достойных и мудрых, определить основателей разных кланов, рассказать о происхождении фамильных знаков» [Ван Фу, с. 192]. Имеются смутные известия о существовании в позднеханьское время клановых генеалогий. На рубеже П-Ш вв. ученый Гуань Нин «из-за смуты и неразберихи в родословных составил рассуждение о генеалогических книгах» [Саньго чжи, цз. 11, с. 9а].
В управлении государством есть два правила: в моменты опасности будь невозмутим, в спокойное время будь осмотрителен.К сожалению, сохранились лишь названия некоторых генеалогий именитых кланов того времени и несколько фрагментов из них, представляющих собой краткие справки о выдающихся уроженцах этих кланов. Американский синолог Д. Джонсон, исследовавший генеалогии танской эпохи, пришел к выводу, что они носили сугубо элитарный характер: в них охватывался широкий круг родственников, но упоминались только те из них, кто преуспел на службе и тем самым способствовал обоснованию претензий членов клана на высокое положение в обществе [Johnson, 1977, с. 100-105].
Чэнь Цзижу
По всей видимости, так же обстояло дело и в позднеханьской империи. В генеалогических экскурсах позднеханьских биографий упоминаются лишь те предки, которые достигали высоких постов, даже если они отделены от героя биографии семью-восемью поколениями. Заслуживает внимания стела в честь Чжао Куаня, занимавшего должность саньлао. Стела, воздвигнутая Чжао Хуаном, сыном Чжао Куаня, в 180 г., необычна в том отношении, что Чжао Хуан не ограничился панегириком отцу, но привел обширную родословную своей семьи: 26 человек в девяти поколениях. В надписи перечислены только состоявшие на службе члены клана. Исключение сделано для отца крупного чиновника в начале правления Хань и трех братьев Чжао Куаня, погибших в молодости во время землетрясения. В двух последних поколениях члены семейства уже не занимали должностей при дворе [Шэнь Няньжунь, 1964, с. 22-23]. Очевидно, стела, сооруженная спустя 28 лет после смерти Чжао Куаня, была призвана напомнить современникам не столько о родословной, сколько о заслугах этой потомственной служилой семьи.
Сходное отношение к родословной характерно и для других эпиграфических материалов такого рода. В эпитафии Лю Сю первым делом сообщается, что в его роду «от времени Борющихся царств до Хань именитые чиновники приходили друг другу на смену» [Цюань Хань вэнь, цз. 75, с. 5а]. В надписи на стеле в честь служащего окружной управы, уроженца Инчуани, Инь Ю (177 г.) сказано, что в циньское время его клан распался на две ветви. Одна осела в Инчуани, другая – в Чжао. В инчуаньской ветви «лелеяли наследие предков, провинциальные правители сменяли друг друга», члены же клана из Чжао не удостоились внимания составителей надписи [Ван Фанган, с. 673]. В аналогичной надписи, посвященной некоему Ся Чэну, кратко говорится, что в его клане «служивших правителями областей, носивших печать чиновника было свыше десяти человек» [Хуань Гунчжу, с. 136].
Хотя в большинстве памятных надписей на стелах начало истории клана возводится к чжоуским временам, его действительным основателем неизменно выступает именитый ханьский сановник. Примечательно, что позднеханьский деятель Ян Чжэнь назван в его биографии потомком Ян Си (сподвижника Лю Бана) в восьмом поколении, хотя семейство Ян, согласно семейной хронике, вело свой род от аристократа царства Цзинь, жившего в VI в. до н. э. [Такэда, 1958, с. 616]. По-видимому, для верхов позднеханьской империи знатность и заслуги рода были неразрывно связаны с царствованием ханьского дома.
Итак, самосознание клана, представление о преемственности и знатности рода в ханьскую эпоху определялись прежде всего административными достижениями его членов. На то имелись и экономические причины. Обычай раздела имущества, приводивший к распылению материальных ресурсов семьи, не мог сделать владение землей устойчивой основой высокого положения в обществе. Выход мог быть найден в службе, дававшей регулярный и притом немалый доход. Парадокс, однако, был в том, что именно служба едва ли не более других занятий разобщала родственников. Сохранилось множество свидетельств того, что в служилых семьях родственные связи были крайне слабы и полностью заслонены политическими соображениями. Для примера сошлемся на семейство Цуй из Хэбэя. Один из его членов, Цуй Юань, по отзыву биографа, в бедности прожил с братьями несколько десятков лет под одной крышей и пользовался большим авторитетом в округе. Впоследствии он служил правителем уезда. Его близкий родственник в 40-х годах II в. был казнен тогдашним дворцовым диктатором Лян Цзи, что не помешало Цуй Ши, сыну Цуй Юаня, воспользоваться покровительством убийцы его сородича. Цуй Ши умер в бедности и был похоронен на средства своих друзей. Между тем его кузен Цуй Ле, высокопоставленный чиновник, был богат и позднее купил должность «управляющего подданными» за 5 млн. монет [Хоу Хань шу, цз. 52, с. 18а, 27б, цз. 80а, с. 24б].