Страница:
В 40-х годах начались жаркие споры о соотношении способностей и моральной природы в человеке, весьма вероятно, связанные с борьбой за власть между группировками Цао Шуана, регента малолетнего императора, и могущественного военачальника Сыма И. Обстоятельства и исход этой борьбы показывают, что вэйская династия проиграла в единоборстве с провинциальной элитой.
Члены фракции Цао Шуана, уничтоженной семейством Сыма в 249 г., предстают в источниках изолированной группировкой дворцовых бюрократов-выскочек. Семеро из восьми ближайших сподвижников Цао Шуана были родом из незнатных семей, возвысились как дети императорских наложниц или благодаря «действительным способностям» и «приобрели славу ши в столице». Все они выделялись экстравагантными манерами, за которыми угадывается вызов служилой знати [Саньго чжи, цз. 9, с. 23а-24а, 26а, 38б, цз. 15, с. 5а].
Примечательно, что Сыма И выставлял себя защитником «почтенных людей из потомственных служилых семейств», а Цао Шуана называл главарем «новых людей», сколотившим клику [Саньго чжи, цз. 9, с. 21б].
Хотя люди Цао Шуана возглавляли регулярную администрацию, его стремление вербовать сторонников путем нерегулярных прямых назначений свидетельствует о неспособности «беспристрастных и прямых» выполнить возложенную на них двором миссию.
Фракция Цао Шуана так и не смогла завоевать поддержку в провинции. «Славные мужи наполовину уничтожены, а люди относятся к этому спокойно, никто не выказывает скорби», –оценивал современник ситуацию, сложившуюся после ее разгрома [Саньго чжи, цз. 28, с. 2б].
Вопрос о деятельности «беспристрастных и прямых» занимал важное место в политических столкновениях 40-х годов. Провэйский сановник Сяхоу Сюань, отмечая, что «беспристрастные и прямые» обладают слишком большими полномочиями, предлагал оставить за ними право оценить только нравственные качества кандидатов [Саньго чжи, цз. 9, с. 29а-30а]. Со своей стороны Сыма И, придя к власти, отменил ранее присвоенные чиновникам категории и учредил в округах должности «старших беспристрастных и прямых» на том основании, что прежде «беспристрастные и прямые» не могли выявить способных людей [Тайпин юйлань, с. 1243]. Этот шаг Сыма И знаменовал собой дальнейшую аристократизацию института «деревенских категорий». Теперь прерогативы «беспристрастных и прямых» в наибольшей степени удовлетворяли интересам избранного меньшинства служилых верхов общества.
На перерождение введенной Чэнь Цюнем системы указывают ее довольно многочисленные критики. Один из них, Вэй Гуань, писал: «Когда [девять категорий] были учреждены, чистые суждения на местах не зависели от положения [кандидатов]... Еще было живо наследие деревенских рассуждений. Со временем порядок был извращен, категории стали присваивать, исходя из богатства. Вся Поднебесная видит, что ценится только положение в обществе»[Цзинь шу, цз. 36, с. 2б]. Известно, что Вэй Гуань вместе с рядом чиновников просил «упразднить девять категорий и восстановить деревенские суждения» [Цзинь шу, цз. 45, с. 4б].
Протесты Вэй Гуаня и его единомышленников, руководствовавшихся традиционными идеалами бюрократической империи, не могли остановить объективных тенденций социального и политического развития. Во второй половине III в., когда преемники Сыма И основали новую династию Цзинь, появилась отчетливая грань между худородными – буквально «холодными» – и знатными семьями среди верхов тогдашнего общества. «Выходцы из худородных семей не имеют высоких категорий, среди обладателей низких категорий нет людей именитых семейств»; «те, кто имеет высокие категории, если не сыновья и внуки знатных людей, то братья высокопоставленных чиновников», – свидетельствуют цзиньские современники [Цзинь шу, цз. 45, с. 5а, цз. 48, с. 8а].
Существенно изменилось значение самих категорий: как показал И. Миядзаки, если в период Вэй правом сразу поступать на службу в регулярную бюрократию пользовались все, кто имел категорию не ниже пятой, то к концу III в. оно сохранилось лишь для обладателей высшей второй категории [Миядзаки, 1956, с. 105].
Можно согласиться с Д. Джонсоном, объясняющим повышение квалификационного ценза постоянным ростом числа кандидатов на привилегированные категории [Johnson, 1977, с. 26]. С конца III в. появилась потребность выделить элиту даже среди обладателей второй категории – знатнейших сановников уже иногда именуют людьми «самоочевидной второй категории».
Новая прослойка служилой знати обычно фигурирует под именем «чистого чиновничества второй категории». Представители ее имели исключительное право на так называемые чистые должности – ключевые должности в столичной администрации.
Речь идет не просто о некоей страте внутри бюрократии. Действие системы девяти категорий привело к тому, что служебная карьера и социальный статус именитых семейств оказались теснейшим и очевидным для всех образом связанными между собой. «Чистое чиновничество» стало общественным слоем, обосновывавшим свои привилегии наследственным семейным статусом (цзы мэнь, мэнь ди) со всеми сопутствующими ему социальными и культурными нормами – составлением родословных и реестров знатных фамилий, практикой внутрисословных браков, претензиями на культурную исключительность и т. д. Большинство исследователей называет этот слой аристократией.
Раннесредневековая китайская аристократия интегрировала в себе разъединенные прежде тенденции к политическому господству и соблюдению «чистоты». Тем самым она воплотила в себе и противоречия исторического развития в раннеимператорскую эпоху. Ее формирование вызвало глубокий кризис бюрократической системы, но не подорвало основ имперского порядка, не позволило сложиться военно-феодальному сословию, но и не воспрепятствовало гегемонии военных вождей.
Новая аристократия не сумела добиться ни прочной экономической базы, ни юридического признания ее наследственных привилегий, ни монополии на отправление публичных функций. Она предстает как бы растворенной в традиционных институтах империи, а зависимость от военной диктатуры – норма ее политического положения.
Известная противоречивость исторической природы раннесредневековой китайской аристократии затрудняет общую оценку ее культурной традиции. В целом облик аристократической культуры определяла двоякая отчужденность аристократии от института квазиобщинных «чистых суждений» и военно-бюрократической государственности.
Аристократия превратила автономность «чистых суждений» в свою сословную, сугубо элитарную свободу и сознавала ее как свободу внутреннюю перед лицом диктатуры военных лидеров. В результате культуру аристократии отличает культ собственной исключительности и одновременно опрощения; в ней проповедь конфуцианского ритуалистического ригоризма совмещается с мотивами даосской естественности. В духовной жизни аристократии влияние последних было преобладающим, конфуцианство же как официальная идеология и даже как ученая традиция вступило в период длительного упадка.
Пафос аристократической культуры выражен не столько в общественной активности, сколько в мечтаниях, говоря языком той эпохи, о «вольном странствии за пределами мирской пыли и грязи». Отмеченная самоотчужденность, как удел социального и политического бытия аристократии, выразилась в пронизывающей раннесредневековую лирическую поэзию Китая теме «тоски скитальца», но также во вкусе аристократии к игре и пародированию. В среде аристократов раннего средневековья практика персональных оценок превратилась в искусство риторики, изощренную игру ума, а «чистые суждения» – в отвлеченные философские диспуты, сочетавшие утонченные метафизические построения с ораторским красноречием.
Свойственные аристократической культуре обостренное внимание к внутренней жизни, миру чувств, любовь к игре и фантазии, а главное – идеал внутренней освобожденности дали мощный толчок развитию изящной словесности и искусства. Созданный аристократией новый культурный синтез определил облик средневековой китайской цивилизации. Но это уже тема другой книги.
Заключение
Члены фракции Цао Шуана, уничтоженной семейством Сыма в 249 г., предстают в источниках изолированной группировкой дворцовых бюрократов-выскочек. Семеро из восьми ближайших сподвижников Цао Шуана были родом из незнатных семей, возвысились как дети императорских наложниц или благодаря «действительным способностям» и «приобрели славу ши в столице». Все они выделялись экстравагантными манерами, за которыми угадывается вызов служилой знати [Саньго чжи, цз. 9, с. 23а-24а, 26а, 38б, цз. 15, с. 5а].
Примечательно, что Сыма И выставлял себя защитником «почтенных людей из потомственных служилых семейств», а Цао Шуана называл главарем «новых людей», сколотившим клику [Саньго чжи, цз. 9, с. 21б].
Хотя люди Цао Шуана возглавляли регулярную администрацию, его стремление вербовать сторонников путем нерегулярных прямых назначений свидетельствует о неспособности «беспристрастных и прямых» выполнить возложенную на них двором миссию.
Фракция Цао Шуана так и не смогла завоевать поддержку в провинции. «Славные мужи наполовину уничтожены, а люди относятся к этому спокойно, никто не выказывает скорби», –оценивал современник ситуацию, сложившуюся после ее разгрома [Саньго чжи, цз. 28, с. 2б].
Вопрос о деятельности «беспристрастных и прямых» занимал важное место в политических столкновениях 40-х годов. Провэйский сановник Сяхоу Сюань, отмечая, что «беспристрастные и прямые» обладают слишком большими полномочиями, предлагал оставить за ними право оценить только нравственные качества кандидатов [Саньго чжи, цз. 9, с. 29а-30а]. Со своей стороны Сыма И, придя к власти, отменил ранее присвоенные чиновникам категории и учредил в округах должности «старших беспристрастных и прямых» на том основании, что прежде «беспристрастные и прямые» не могли выявить способных людей [Тайпин юйлань, с. 1243]. Этот шаг Сыма И знаменовал собой дальнейшую аристократизацию института «деревенских категорий». Теперь прерогативы «беспристрастных и прямых» в наибольшей степени удовлетворяли интересам избранного меньшинства служилых верхов общества.
На перерождение введенной Чэнь Цюнем системы указывают ее довольно многочисленные критики. Один из них, Вэй Гуань, писал: «Когда [девять категорий] были учреждены, чистые суждения на местах не зависели от положения [кандидатов]... Еще было живо наследие деревенских рассуждений. Со временем порядок был извращен, категории стали присваивать, исходя из богатства. Вся Поднебесная видит, что ценится только положение в обществе»[Цзинь шу, цз. 36, с. 2б]. Известно, что Вэй Гуань вместе с рядом чиновников просил «упразднить девять категорий и восстановить деревенские суждения» [Цзинь шу, цз. 45, с. 4б].
Протесты Вэй Гуаня и его единомышленников, руководствовавшихся традиционными идеалами бюрократической империи, не могли остановить объективных тенденций социального и политического развития. Во второй половине III в., когда преемники Сыма И основали новую династию Цзинь, появилась отчетливая грань между худородными – буквально «холодными» – и знатными семьями среди верхов тогдашнего общества. «Выходцы из худородных семей не имеют высоких категорий, среди обладателей низких категорий нет людей именитых семейств»; «те, кто имеет высокие категории, если не сыновья и внуки знатных людей, то братья высокопоставленных чиновников», – свидетельствуют цзиньские современники [Цзинь шу, цз. 45, с. 5а, цз. 48, с. 8а].
Существенно изменилось значение самих категорий: как показал И. Миядзаки, если в период Вэй правом сразу поступать на службу в регулярную бюрократию пользовались все, кто имел категорию не ниже пятой, то к концу III в. оно сохранилось лишь для обладателей высшей второй категории [Миядзаки, 1956, с. 105].
Можно согласиться с Д. Джонсоном, объясняющим повышение квалификационного ценза постоянным ростом числа кандидатов на привилегированные категории [Johnson, 1977, с. 26]. С конца III в. появилась потребность выделить элиту даже среди обладателей второй категории – знатнейших сановников уже иногда именуют людьми «самоочевидной второй категории».
Новая прослойка служилой знати обычно фигурирует под именем «чистого чиновничества второй категории». Представители ее имели исключительное право на так называемые чистые должности – ключевые должности в столичной администрации.
Речь идет не просто о некоей страте внутри бюрократии. Действие системы девяти категорий привело к тому, что служебная карьера и социальный статус именитых семейств оказались теснейшим и очевидным для всех образом связанными между собой. «Чистое чиновничество» стало общественным слоем, обосновывавшим свои привилегии наследственным семейным статусом (цзы мэнь, мэнь ди) со всеми сопутствующими ему социальными и культурными нормами – составлением родословных и реестров знатных фамилий, практикой внутрисословных браков, претензиями на культурную исключительность и т. д. Большинство исследователей называет этот слой аристократией.
Раннесредневековая китайская аристократия интегрировала в себе разъединенные прежде тенденции к политическому господству и соблюдению «чистоты». Тем самым она воплотила в себе и противоречия исторического развития в раннеимператорскую эпоху. Ее формирование вызвало глубокий кризис бюрократической системы, но не подорвало основ имперского порядка, не позволило сложиться военно-феодальному сословию, но и не воспрепятствовало гегемонии военных вождей.
Новая аристократия не сумела добиться ни прочной экономической базы, ни юридического признания ее наследственных привилегий, ни монополии на отправление публичных функций. Она предстает как бы растворенной в традиционных институтах империи, а зависимость от военной диктатуры – норма ее политического положения.
Известная противоречивость исторической природы раннесредневековой китайской аристократии затрудняет общую оценку ее культурной традиции. В целом облик аристократической культуры определяла двоякая отчужденность аристократии от института квазиобщинных «чистых суждений» и военно-бюрократической государственности.
Аристократия превратила автономность «чистых суждений» в свою сословную, сугубо элитарную свободу и сознавала ее как свободу внутреннюю перед лицом диктатуры военных лидеров. В результате культуру аристократии отличает культ собственной исключительности и одновременно опрощения; в ней проповедь конфуцианского ритуалистического ригоризма совмещается с мотивами даосской естественности. В духовной жизни аристократии влияние последних было преобладающим, конфуцианство же как официальная идеология и даже как ученая традиция вступило в период длительного упадка.
Пафос аристократической культуры выражен не столько в общественной активности, сколько в мечтаниях, говоря языком той эпохи, о «вольном странствии за пределами мирской пыли и грязи». Отмеченная самоотчужденность, как удел социального и политического бытия аристократии, выразилась в пронизывающей раннесредневековую лирическую поэзию Китая теме «тоски скитальца», но также во вкусе аристократии к игре и пародированию. В среде аристократов раннего средневековья практика персональных оценок превратилась в искусство риторики, изощренную игру ума, а «чистые суждения» – в отвлеченные философские диспуты, сочетавшие утонченные метафизические построения с ораторским красноречием.
Свойственные аристократической культуре обостренное внимание к внутренней жизни, миру чувств, любовь к игре и фантазии, а главное – идеал внутренней освобожденности дали мощный толчок развитию изящной словесности и искусства. Созданный аристократией новый культурный синтез определил облик средневековой китайской цивилизации. Но это уже тема другой книги.
Заключение
Перед нами прошли разные аспекты и этапы эволюции общественной жизни древнекитайской империи. При всем своеобразии материалов, рассматривавшихся в отдельных главах, они связаны общностью ряда тем, отражающей единство самого исторического процесса. Попытаемся, сопоставляя выводы каждой из глав, определить характер этого единства. Такая попытка предоставит нам возможность попутно оценить некоторые бытующие в синологии концепции социально-политического развития раннеимператорского Китая.
Наиболее примечательной чертой имперского порядка в Китае является особого рода двуединство его структуры и принципов организации. Речь идет о сосуществовании двух противоборствующих начал и тенденций в рамках единого целого. Такое двуединство, наблюдаемое во всех сферах и на всех уровнях общественной жизни империи, определило судьбу раннеимперской цивилизации в Китае.
Отмеченные особенности имперского строя запечатлены прежде всего в характере двух его основных страт – местного общества и государства – и во взаимоотношениях между ними. Мы говорим именно о местном обществе, ибо распространенное представление о деревенской общине как универсальной форме социальной организации в императорском Китае нуждается в существенных уточнениях.
Община не была главным объектом политики государства, стремившегося установить непосредственный личный контроль над населением. Эпоха древнекитайской империи, по единодушному мнению исследователей, была временем постоянно углублявшегося разложения общины вследствие поляризации крупных землевладельцев и массы зависимых крестьян, или, говоря словами ханьских современников, «высших семей» и «низших дворов». Этот процесс знаменовал собой возвышение «сильных домов» и складывание общества местной элиты. Будучи продуктом распада крестьянской общины, «сильные дома», однако, не преодолели рамки общинных институтов и принципиальную замкнутость патриархальной семьи.
По-видимому, многое предопределил здесь производственный уклад северокитайской деревни той эпохи, который обеспечивал доминирование магнатов, но не позволял им установить полный контроль над крестьянскими хозяйствами. Организация «сильных домов» носила скорее квазиобщинный характер; отношения эксплуатации оформлялись в ней в категориях семейной и общинной иерархии.
Японский историк М. Танигава называет эту пришедшую на смену сельской общине новую форму социальной организации «общиной сильных домов» или, точнее, общиной «самостоятельных мелких крестьян», подчиненных местному магнату. Этот термин не совсем удовлетворителен с методологической точки зрения и несколько односторонне отражает историческую действительность. Для периода централизованной империи предпочтительнее говорить о «местном обществе» с его отчетливой социальной стратификацией, сформировавшейся под влиянием торговой и ростовщической эксплуатации. Такой общности в источниках обычно соответствует термин «сян» – округ.
Неоднородность организации «сильных домов» – факт, оказавший громадное, быть может решающее, воздействие на общество и государство в императорском Китае. Им обусловлена поразительная противоречивость портрета местных магнатов, изображаемых одновременно столпами общества, милосердными вождями округи и антисоциальной силой, разбойниками и жестокими притеснителями простого народа. Ему же мы обязаны отсутствием в Китае юридически оформленной общегосударственной организации классов, корпоративных институтов, специфической городской культуры и в конечном счете самого понятия личности как индивида. Даже элита местного общества, несмотря на ее социальную и культурную гомогенность, не знала эффективного механизма разрешения конфликтов в своей среде, а социальное и классовое размежевание внутри «сильных домов» не мешало им выступать как одно целое по отношению к внешнему миру и не являлось препятствием для социальной мобильности.
Партикуляризм и «великое поравнение» людей – две нераздельные стороны жизни социума, члены которого никогда не равны, но равно обязаны другим. Отсюда же преимущественно ситуативный характер традиционных социальных терминов, их расплывчатость и взаимозаменяемость, которые проистекают, конечно, не от равнодушия или неведения историографов.
Все это – закономерное следствие фундаментальной общности различных категорий «подлого люда» и податного населения как единого эксплуатируемого класса и вместе с тем включенности эксплуататорских отношений в рамки псевдосемейной иерархической структуры. В итоге возвышение «сильных домов» не произвело социальной революции. Их уклад отображал, по существу, стадию незавершенного перехода от патриархального строя к обществу, структурируемому отношениями частной собственности. Oн являет картину общества в состоянии глубокой деформации, где наследие архаического социума соседствует с недостроенными фундаментами институтов новой исторической эпохи.
Между местным обществом и императорским государством наблюдается преемственность, выраженная скорее в категориях структурного подобия. Их объединяла «иерархически-поравнительная» структура, скрывавшая в обоих случаях эксплуататорскую и паразитическую природу правящей верхушки; патриархальный камуфляж «сильных домов» находил выражение в девизе имперской государственности – «вся Поднебесная – одна семья» – и в псевдоархаической трактовке императоров как божественных предков и дарителей жизни.
Освящая патриархальный авторитет, империя не могла не признать и господства могущественных кланов на местах. Собственно, в использовании местной элиты для обеспечения контроля над деревней и заключалась политическая стратегия ханьской династии – стратегия, охотно поддержанная провинциальными магнатами, которые без труда интегрировались в систему почетных рангов и завладели каналами отбора бюрократии. Быстрое возрождение имперского могущества после падения Ван Мана и реставрации ханьского дома – одно из многих тому доказательств.
Но преемственность структуры местного общества и империи не исключала противоречий между ними. Конфликт политической лояльности и семейного долга в глазах ханьских современников настолько же не допускал трагической развязки, насколько оставался неразрешимым. Имперские власти никогда не могли заручиться поддержкой всей верхушки локального общества. Наличие в ней контрэлиты, могущественных «коварных людей», не связанных с официальным режимом и угрожавших ему, – постоянная черта истории императорского Китая, отражавшая имманентные противоречия имперского порядка. Общей их предпосылкой являлась борьба различных страт и группировок господствующего класса за экономическое господство. Но многое было предопределено и известной нам исторической двойственностью ханьского общества, выливавшейся в столкновение альтернативных путей его эволюции.
Все сказанное выше дает основания вслед за Ф. Текеи, В.П. Илюшечкиным и другими исследователями считать китайскую деспотию продуктом исторически переходной стадии, хотя и растянувшейся на тысячелетия.
На это указывает и характерное для цивилизации императорского Китая переплетение прогрессивных тенденций – вытеснение мифологического сознания историческим (или квазиисторическим), уникальная для доиндустриальной эпохи рациональность государственного устройства, относительно развитая научная и техническая мысль, индивидуалистические мотивы в культуре и др. – с множеством «пережиточных» элементов, прежде всего архаической недифференцированностью сознания и анахронистской концепцией государства.
Разбив общинно-родовой строй, империя не создала столь же целостной социокультурной системы. Подлинный базис империи, сделавший возможным известную эмансипацию ее от общества, относился скорее к области хозяйственной экологии. Именно производственный фактор, опосредовавший отношения между обществом и государством в Китае, был действительной основой ритуалистической модели имперского социума, идеала «безмолвного единения» власти и стихии родовой жизни, составлявших стержень «мифа империи». Исторически переходный характер имперской цивилизации в Китае выразился, помимо прочего, в подавлении империей архаической мифологии при сохранении самого концепта ритуального процесса. Как историко-культурный феномен имперская организация воплощала рафинированный, редуцированный к самой идее символического действия ритуал, само условие существования мифа.
До сих пор мы ограничивались характеристикой древнекитайской империи в ее, так сказать, статистическом состоянии. Не менее важно рассмотреть факторы, определявшие динамику и ритм ее исторической эволюции.
Действие их также подчинено фундаментальному принципу двуединства имперского социума. Основная тенденция общественного развития в экономически ведущих районах ханьского Китая представлена ростом крупного землевладения, распадом общины и закабалением крестьянства, неразрывно связанных с развитием торгового капитала и денежной экономики. На базе этих процессов сложилась верхушка местного общества – опора имперского правления. Те же процессы определили состав и характер бюрократии, которая к позднеханьскому времени превратилась в непосредственное продолжение провинциальной элиты. Бюрократический аппарат вбирал в себя наиболее преуспевавших влиятельных лиц среди местных магнатов, деньги и власть практически слились воедино.
Однако консолидация ханьского режима на основе смычки местной элиты и центральной власти одновременно подготавливала почву для кризиса. Сращивание бюрократии с земельной и торговой верхушкой делало ее косной и неуправляемой силой, преследующей свои корыстные интересы. Усиление всех форм эксплуатации – рентной, налоговой, торговой, ростовщической – подрывало фискальную базу империи и стимулировало престижное потребление на фоне все расширявшегося разрыва между богатыми и бедными.
Следует особо подчеркнуть перерождение центральной власти. Суть его точно выразили современники кризиса империи, обвинявшие двор в забвении идеи «всеобщности». Двор последних ханьских императоров действительно уже мало чем отличался от частного торгового дома. В политике государей нашла концентрированное выражение роль власти как средства обогащения за счет общества. Частые в императорском Китае жалобы на лихоимство власть имущих, особенно усиливавшиеся накануне краха империй, не просто риторика: именно в империи воплощались наиболее полно разрушительные тенденции социально-экономического развития.
Между тем отмеченная метаморфоза государства ставила новые проблемы перед провинциальной элитой. В политическом отношении она означала переход власти в руки торговой аристократии и ее ставленников – людей, как правило, низкого происхождения и к тому же несших (не без основания) на себе клеймо паразитов и врагов общества. Быстрый взлет этих временщиков подрывал шаткий баланс между местной элитой и центральной бюрократией вместе с сопутствовавшими ему критериями статуса и престижа.
Обострению противоречий внутри господствующего класса немало способствовала коммерческая деятельность временщиков, которая в условиях императорского Китая сводилась к ограблению провинции правящей верхушкой. В результате усиливалась оппозиция центральной власти со стороны провинциальной элиты, все решительнее предпочитавшей административной карьере защиту своих прерогатив на местах.
Столкновение центробежных и центростремительных тенденций в политической жизни империи сужало базу императорской власти, вело к упадку торговли, краху финансовой системы и в конце концов к самоизоляции местных обществ. Империя распадалась на ячейки, которые она не могла интегрировать в единый хозяйственный организм. Но реакция на перерождение государства носила сугубо консервативный характер и представала как возрождение общинного начала на базе отношений перераспределения благ и взаимных личных обязательств в рамках квазиобщинной организации «сильных домов». Тем самым локальная элита освобождалась от присущей ей «антисоциальности» и закладывала условия для восстановления имперского порядка. Только в этой фазе исторического процесса в Китае местное общество совпадало с понятием «общины сильных домов», предложенным М. Танигавой. Но и в такие моменты подвластные местным магнатам союзы отнюдь не были, как считает М. Танигава, объединениями равноправных членов.
Таким образом, для провинциальной элиты всегда существовали два пути: добиваться политической власти и с ее помощью укреплять свои позиции в обществе или, отвергая бюрократическую карьеру, быть вождем округи, опиравшимся на местные ресурсы.
Разумеется, выбор зависел от многих обстоятельств и в действительности никогда не был безоговорочным. В наибольшей степени на него влияла общая политическая ситуация в империи. В начале правления династии преобладал выбор в пользу первого пути, в конце династийного цикла – в пользу второго. На практике же обе тенденции всегда шли рядом, порождая и обусловливая друг друга. Их взаимодействие определило формы политической борьбы, особенности общественной позиции и сознания господствующих слоев империи. Все отложившиеся в историографической традиции императорского Китая нормы политической жизни, критерии оценки человеческого поведения, типические образы так или иначе суть проявления различных сил, вовлеченных в это взаимодействие. Наглядно выразилось оно в таком традиционном для политической культуры Китая противопоставлении, как «чистые», «бескорыстные» и «грязные», «алчные» служащие.
Распри среди служилых верхов позднеханьской империи, протекавшие под лозунгом противодействия «чистых» мужей «грязным» элементам в администрации и знаменовавшие борьбу за власть между регулярной бюрократией и могущественными временщиками, не могут быть сведены к противоборству двух четко очерченных лагерей и тем более двух качественно различных исторических сил. Речь идет о борьбе двух универсальных, не связанных с каким-либо определенным социальным слоем общественных тенденций, двух идеально выделенных, но слитых в реальности политических линий.
Эта борьба протекала внутри бюрократии, провинциальной элиты, отдельных служилых семей, отразилась в сознании каждого представителя привилегированных слоев общества. Победа евнухов не устранила бы корни раскола, что в равной мере относилось бы и к победе их противников, если бы им сопутствовала удача; с исторической точки зрения в этой борьбе не могло быть победителя.
По сути, такова была участь всех так называемых реформаторских движений в истории Китая. Тем не менее обе тенденции не были равноценны в глазах имперской элиты. Ее идеология и культура являют одностороннюю апологию идеала «чистоты», тогда как «грязное» начало скорее скрытно определяло общественную позицию служилых верхов империи. В этом смысле обе противоборствующие тенденции равно влияли на ход исторического развития Китая независимо от их соотношения в каждый конкретный момент.
Взаимодействие двух указанных начал общественной жизни отобразилось в ряде фундаментальных особенностей осмысления личности и человеческого удела в культуре служилых людей Китая: требовании постоянного «превозмогания грязного мира», презумпции возможности внезапного достижения морального совершенства и столь же внезапной его утраты, постоянной угрозе превращения «чистых» мужей в «грязных» и непоколебимой вере в обратную метаморфозу. Вместе с тем можно предположить, что исторически имперская государственность представляла собой баланс двух линий социальной эволюции, что нашло выражение в преимущественно регулятивном характере ее политики и одновременно позволило ей сохранить свою автономность. Отсюда и немалая гибкость (несмотря на кажущуюся застойность) имперского порядка, способного в мистифицированной форме откликаться на исторические перемены и интегрировать в себя естественно возникавшие тенденции в социально-политической структуре.
Весьма вероятно, что здесь кроются исторические корни основополагающих для китайской мысли категорий «всепроницающих перемен» и «срединного пути», согласно которым противоположности являются необходимым условием осуществления «всепроницающей полноты дао». Понятие всепроницающей движительной силы перемен, неисчерпаемого средоточия мира свидетельствует об общей основе двух указанных тенденций исторического развития в Китае. В представлениях о человеческой личности это выразилось в характерном для китайской культуры идеале гармонического всеединства жизни, интегрального духовно-телесного состояния мудреца.
Описанная модель эволюции общества в раннеимператорском Китае не исключала поступательного движения, хотя и весьма своеобразного. Несмотря на то что возвышение «сильных домов» знаменовало процесс феодализации древнекитайской империи, несмотря на ряд черт, сближающих послеханьский период китайской истории с историей раннесредневековой Европы (натурализация хозяйства, ослабление центральной власти, нашествие кочевников, распространение мировых религий), в Китае не сложилось феодального общества, подобного европейскому, как никогда не существовало в нем и ничего подобного рабству в античном мире Запада. Исторический процесс в Китае следует, очевидно, описывать в иных категориях.
Наиболее примечательной чертой имперского порядка в Китае является особого рода двуединство его структуры и принципов организации. Речь идет о сосуществовании двух противоборствующих начал и тенденций в рамках единого целого. Такое двуединство, наблюдаемое во всех сферах и на всех уровнях общественной жизни империи, определило судьбу раннеимперской цивилизации в Китае.
Отмеченные особенности имперского строя запечатлены прежде всего в характере двух его основных страт – местного общества и государства – и во взаимоотношениях между ними. Мы говорим именно о местном обществе, ибо распространенное представление о деревенской общине как универсальной форме социальной организации в императорском Китае нуждается в существенных уточнениях.
Община не была главным объектом политики государства, стремившегося установить непосредственный личный контроль над населением. Эпоха древнекитайской империи, по единодушному мнению исследователей, была временем постоянно углублявшегося разложения общины вследствие поляризации крупных землевладельцев и массы зависимых крестьян, или, говоря словами ханьских современников, «высших семей» и «низших дворов». Этот процесс знаменовал собой возвышение «сильных домов» и складывание общества местной элиты. Будучи продуктом распада крестьянской общины, «сильные дома», однако, не преодолели рамки общинных институтов и принципиальную замкнутость патриархальной семьи.
По-видимому, многое предопределил здесь производственный уклад северокитайской деревни той эпохи, который обеспечивал доминирование магнатов, но не позволял им установить полный контроль над крестьянскими хозяйствами. Организация «сильных домов» носила скорее квазиобщинный характер; отношения эксплуатации оформлялись в ней в категориях семейной и общинной иерархии.
Японский историк М. Танигава называет эту пришедшую на смену сельской общине новую форму социальной организации «общиной сильных домов» или, точнее, общиной «самостоятельных мелких крестьян», подчиненных местному магнату. Этот термин не совсем удовлетворителен с методологической точки зрения и несколько односторонне отражает историческую действительность. Для периода централизованной империи предпочтительнее говорить о «местном обществе» с его отчетливой социальной стратификацией, сформировавшейся под влиянием торговой и ростовщической эксплуатации. Такой общности в источниках обычно соответствует термин «сян» – округ.
Неоднородность организации «сильных домов» – факт, оказавший громадное, быть может решающее, воздействие на общество и государство в императорском Китае. Им обусловлена поразительная противоречивость портрета местных магнатов, изображаемых одновременно столпами общества, милосердными вождями округи и антисоциальной силой, разбойниками и жестокими притеснителями простого народа. Ему же мы обязаны отсутствием в Китае юридически оформленной общегосударственной организации классов, корпоративных институтов, специфической городской культуры и в конечном счете самого понятия личности как индивида. Даже элита местного общества, несмотря на ее социальную и культурную гомогенность, не знала эффективного механизма разрешения конфликтов в своей среде, а социальное и классовое размежевание внутри «сильных домов» не мешало им выступать как одно целое по отношению к внешнему миру и не являлось препятствием для социальной мобильности.
Партикуляризм и «великое поравнение» людей – две нераздельные стороны жизни социума, члены которого никогда не равны, но равно обязаны другим. Отсюда же преимущественно ситуативный характер традиционных социальных терминов, их расплывчатость и взаимозаменяемость, которые проистекают, конечно, не от равнодушия или неведения историографов.
Все это – закономерное следствие фундаментальной общности различных категорий «подлого люда» и податного населения как единого эксплуатируемого класса и вместе с тем включенности эксплуататорских отношений в рамки псевдосемейной иерархической структуры. В итоге возвышение «сильных домов» не произвело социальной революции. Их уклад отображал, по существу, стадию незавершенного перехода от патриархального строя к обществу, структурируемому отношениями частной собственности. Oн являет картину общества в состоянии глубокой деформации, где наследие архаического социума соседствует с недостроенными фундаментами институтов новой исторической эпохи.
Между местным обществом и императорским государством наблюдается преемственность, выраженная скорее в категориях структурного подобия. Их объединяла «иерархически-поравнительная» структура, скрывавшая в обоих случаях эксплуататорскую и паразитическую природу правящей верхушки; патриархальный камуфляж «сильных домов» находил выражение в девизе имперской государственности – «вся Поднебесная – одна семья» – и в псевдоархаической трактовке императоров как божественных предков и дарителей жизни.
Освящая патриархальный авторитет, империя не могла не признать и господства могущественных кланов на местах. Собственно, в использовании местной элиты для обеспечения контроля над деревней и заключалась политическая стратегия ханьской династии – стратегия, охотно поддержанная провинциальными магнатами, которые без труда интегрировались в систему почетных рангов и завладели каналами отбора бюрократии. Быстрое возрождение имперского могущества после падения Ван Мана и реставрации ханьского дома – одно из многих тому доказательств.
Но преемственность структуры местного общества и империи не исключала противоречий между ними. Конфликт политической лояльности и семейного долга в глазах ханьских современников настолько же не допускал трагической развязки, насколько оставался неразрешимым. Имперские власти никогда не могли заручиться поддержкой всей верхушки локального общества. Наличие в ней контрэлиты, могущественных «коварных людей», не связанных с официальным режимом и угрожавших ему, – постоянная черта истории императорского Китая, отражавшая имманентные противоречия имперского порядка. Общей их предпосылкой являлась борьба различных страт и группировок господствующего класса за экономическое господство. Но многое было предопределено и известной нам исторической двойственностью ханьского общества, выливавшейся в столкновение альтернативных путей его эволюции.
Все сказанное выше дает основания вслед за Ф. Текеи, В.П. Илюшечкиным и другими исследователями считать китайскую деспотию продуктом исторически переходной стадии, хотя и растянувшейся на тысячелетия.
На это указывает и характерное для цивилизации императорского Китая переплетение прогрессивных тенденций – вытеснение мифологического сознания историческим (или квазиисторическим), уникальная для доиндустриальной эпохи рациональность государственного устройства, относительно развитая научная и техническая мысль, индивидуалистические мотивы в культуре и др. – с множеством «пережиточных» элементов, прежде всего архаической недифференцированностью сознания и анахронистской концепцией государства.
Разбив общинно-родовой строй, империя не создала столь же целостной социокультурной системы. Подлинный базис империи, сделавший возможным известную эмансипацию ее от общества, относился скорее к области хозяйственной экологии. Именно производственный фактор, опосредовавший отношения между обществом и государством в Китае, был действительной основой ритуалистической модели имперского социума, идеала «безмолвного единения» власти и стихии родовой жизни, составлявших стержень «мифа империи». Исторически переходный характер имперской цивилизации в Китае выразился, помимо прочего, в подавлении империей архаической мифологии при сохранении самого концепта ритуального процесса. Как историко-культурный феномен имперская организация воплощала рафинированный, редуцированный к самой идее символического действия ритуал, само условие существования мифа.
До сих пор мы ограничивались характеристикой древнекитайской империи в ее, так сказать, статистическом состоянии. Не менее важно рассмотреть факторы, определявшие динамику и ритм ее исторической эволюции.
Действие их также подчинено фундаментальному принципу двуединства имперского социума. Основная тенденция общественного развития в экономически ведущих районах ханьского Китая представлена ростом крупного землевладения, распадом общины и закабалением крестьянства, неразрывно связанных с развитием торгового капитала и денежной экономики. На базе этих процессов сложилась верхушка местного общества – опора имперского правления. Те же процессы определили состав и характер бюрократии, которая к позднеханьскому времени превратилась в непосредственное продолжение провинциальной элиты. Бюрократический аппарат вбирал в себя наиболее преуспевавших влиятельных лиц среди местных магнатов, деньги и власть практически слились воедино.
Однако консолидация ханьского режима на основе смычки местной элиты и центральной власти одновременно подготавливала почву для кризиса. Сращивание бюрократии с земельной и торговой верхушкой делало ее косной и неуправляемой силой, преследующей свои корыстные интересы. Усиление всех форм эксплуатации – рентной, налоговой, торговой, ростовщической – подрывало фискальную базу империи и стимулировало престижное потребление на фоне все расширявшегося разрыва между богатыми и бедными.
Следует особо подчеркнуть перерождение центральной власти. Суть его точно выразили современники кризиса империи, обвинявшие двор в забвении идеи «всеобщности». Двор последних ханьских императоров действительно уже мало чем отличался от частного торгового дома. В политике государей нашла концентрированное выражение роль власти как средства обогащения за счет общества. Частые в императорском Китае жалобы на лихоимство власть имущих, особенно усиливавшиеся накануне краха империй, не просто риторика: именно в империи воплощались наиболее полно разрушительные тенденции социально-экономического развития.
Между тем отмеченная метаморфоза государства ставила новые проблемы перед провинциальной элитой. В политическом отношении она означала переход власти в руки торговой аристократии и ее ставленников – людей, как правило, низкого происхождения и к тому же несших (не без основания) на себе клеймо паразитов и врагов общества. Быстрый взлет этих временщиков подрывал шаткий баланс между местной элитой и центральной бюрократией вместе с сопутствовавшими ему критериями статуса и престижа.
Обострению противоречий внутри господствующего класса немало способствовала коммерческая деятельность временщиков, которая в условиях императорского Китая сводилась к ограблению провинции правящей верхушкой. В результате усиливалась оппозиция центральной власти со стороны провинциальной элиты, все решительнее предпочитавшей административной карьере защиту своих прерогатив на местах.
Столкновение центробежных и центростремительных тенденций в политической жизни империи сужало базу императорской власти, вело к упадку торговли, краху финансовой системы и в конце концов к самоизоляции местных обществ. Империя распадалась на ячейки, которые она не могла интегрировать в единый хозяйственный организм. Но реакция на перерождение государства носила сугубо консервативный характер и представала как возрождение общинного начала на базе отношений перераспределения благ и взаимных личных обязательств в рамках квазиобщинной организации «сильных домов». Тем самым локальная элита освобождалась от присущей ей «антисоциальности» и закладывала условия для восстановления имперского порядка. Только в этой фазе исторического процесса в Китае местное общество совпадало с понятием «общины сильных домов», предложенным М. Танигавой. Но и в такие моменты подвластные местным магнатам союзы отнюдь не были, как считает М. Танигава, объединениями равноправных членов.
Таким образом, для провинциальной элиты всегда существовали два пути: добиваться политической власти и с ее помощью укреплять свои позиции в обществе или, отвергая бюрократическую карьеру, быть вождем округи, опиравшимся на местные ресурсы.
Разумеется, выбор зависел от многих обстоятельств и в действительности никогда не был безоговорочным. В наибольшей степени на него влияла общая политическая ситуация в империи. В начале правления династии преобладал выбор в пользу первого пути, в конце династийного цикла – в пользу второго. На практике же обе тенденции всегда шли рядом, порождая и обусловливая друг друга. Их взаимодействие определило формы политической борьбы, особенности общественной позиции и сознания господствующих слоев империи. Все отложившиеся в историографической традиции императорского Китая нормы политической жизни, критерии оценки человеческого поведения, типические образы так или иначе суть проявления различных сил, вовлеченных в это взаимодействие. Наглядно выразилось оно в таком традиционном для политической культуры Китая противопоставлении, как «чистые», «бескорыстные» и «грязные», «алчные» служащие.
Распри среди служилых верхов позднеханьской империи, протекавшие под лозунгом противодействия «чистых» мужей «грязным» элементам в администрации и знаменовавшие борьбу за власть между регулярной бюрократией и могущественными временщиками, не могут быть сведены к противоборству двух четко очерченных лагерей и тем более двух качественно различных исторических сил. Речь идет о борьбе двух универсальных, не связанных с каким-либо определенным социальным слоем общественных тенденций, двух идеально выделенных, но слитых в реальности политических линий.
Эта борьба протекала внутри бюрократии, провинциальной элиты, отдельных служилых семей, отразилась в сознании каждого представителя привилегированных слоев общества. Победа евнухов не устранила бы корни раскола, что в равной мере относилось бы и к победе их противников, если бы им сопутствовала удача; с исторической точки зрения в этой борьбе не могло быть победителя.
По сути, такова была участь всех так называемых реформаторских движений в истории Китая. Тем не менее обе тенденции не были равноценны в глазах имперской элиты. Ее идеология и культура являют одностороннюю апологию идеала «чистоты», тогда как «грязное» начало скорее скрытно определяло общественную позицию служилых верхов империи. В этом смысле обе противоборствующие тенденции равно влияли на ход исторического развития Китая независимо от их соотношения в каждый конкретный момент.
Взаимодействие двух указанных начал общественной жизни отобразилось в ряде фундаментальных особенностей осмысления личности и человеческого удела в культуре служилых людей Китая: требовании постоянного «превозмогания грязного мира», презумпции возможности внезапного достижения морального совершенства и столь же внезапной его утраты, постоянной угрозе превращения «чистых» мужей в «грязных» и непоколебимой вере в обратную метаморфозу. Вместе с тем можно предположить, что исторически имперская государственность представляла собой баланс двух линий социальной эволюции, что нашло выражение в преимущественно регулятивном характере ее политики и одновременно позволило ей сохранить свою автономность. Отсюда и немалая гибкость (несмотря на кажущуюся застойность) имперского порядка, способного в мистифицированной форме откликаться на исторические перемены и интегрировать в себя естественно возникавшие тенденции в социально-политической структуре.
Весьма вероятно, что здесь кроются исторические корни основополагающих для китайской мысли категорий «всепроницающих перемен» и «срединного пути», согласно которым противоположности являются необходимым условием осуществления «всепроницающей полноты дао». Понятие всепроницающей движительной силы перемен, неисчерпаемого средоточия мира свидетельствует об общей основе двух указанных тенденций исторического развития в Китае. В представлениях о человеческой личности это выразилось в характерном для китайской культуры идеале гармонического всеединства жизни, интегрального духовно-телесного состояния мудреца.
Описанная модель эволюции общества в раннеимператорском Китае не исключала поступательного движения, хотя и весьма своеобразного. Несмотря на то что возвышение «сильных домов» знаменовало процесс феодализации древнекитайской империи, несмотря на ряд черт, сближающих послеханьский период китайской истории с историей раннесредневековой Европы (натурализация хозяйства, ослабление центральной власти, нашествие кочевников, распространение мировых религий), в Китае не сложилось феодального общества, подобного европейскому, как никогда не существовало в нем и ничего подобного рабству в античном мире Запада. Исторический процесс в Китае следует, очевидно, описывать в иных категориях.