Марягин Леонид Георгиевич. Экран наизнанку

   - В субботу "красилка" выходная. Мы берем оттуда товар. В воскресенье от молдаван с рынка за товар приходят деньги, - с большими паузами, преодолевая внутреннюю дрожь, говорил Ленька, пытаясь формулировать четко и ясно, чтобы не поняли как-нибудь иначе. - Вчера действительно был вторник, у меня оставалось рублей двенадцать, и я сел с ними в карты...
   - А ты где был под утро? - Костя повернул голову к Леньке.
   - Дома. Спал.
   - Мамка с папкой видели? - усмехнулся Костя и продолжил сам, растягивая слова, как это делают, когда убаюкивают ребенка. - Ну, у них мы спрашивать не будем... А кто еще может подтвердить? Думай! - Это прозвучало уже угрожающе.
   Ленька оцепенел. Внезапно ему стало жарко. Пока он искал ответ, и Костя, и Булка, и тот, другой с ними внимательно и жестко смотрели на Леньку.
   - Могут подтвердить, - вспомнил Ленька, - и даже двое. Я утром, только рассвело, пошел поссать. А возле уборной очередь... Валька Шалавая Вовкина сестра. Он как раз с ними в деле был. А перед ней Семен, сосед. Дверь к двери...
   Булка и широкоскулый развернулись к Коновалову.
   - Ты его сукой назвал? - Тяжелый взор Кости уперся в Котышу.
   - Назвал, - сухими губами пролепетал Котыша. - А что такого! - Он вдруг вскинулся и тут же заглох.
   - Пори, - коротко бросил Костя, и Булка протянул Леньке свинокол острый кинжал, смастыренный из ромбического напильника.
   Ленька оцепенело глядел на блестящие ребра кинжала и водил головой из стороны в сторону. Не лучше чувствовали себя и Котыша с Сидором.
   - Я не могу, - наконец выдавил Ленька.
   Булка и широкоскулый вопросительно посмотрели на Костю.
   - Снимай тапочки, - приказал тот.
   Ленька, понимая, что сейчас произойдет что-то отвратительное, снял черные чешки.
   - Целуйте... Ноги ему целуйте, - первый раз повысил голос Костя и встал.
   Котыша и Сидор опустились на колени к потным Ленькиным ногам.
   Костя стал позади них.
   Они чмокали пальцы Ленькиных ног, он поджимал их и подтягивал колени к груди.
   Костя смотрел на это действо, презрительно ухмыляясь
   - Ну хватит! - Он резко ударил Котышу ногой в зад, отчего тот ткнулся лицом в Ленькину голень. - Линяйте, и чтобы я вас не видел!
   Котыша с Сидором исчезли, а Ленька сидел, поджав пальцы.
   - Выпей!
   Ленька выдул стакан и тут же опьянел.
   - Я пойду? - попросил он.
   - Иди, - согласился Костя.
   - Ты нам машину покажи, которой их напугал, - добавил Булка.
   Ленька вяло кивнул и пошел к забору холодильника.
   В спину ему зазвучал голос Лещенко:
   На Кавказе есть гора
   Самая большая,
   А под ней течет Кура,
   Мутная такая.
   - Лень! - остановил его оклик Кости. - Тапочки забыл!
   Ленька вернулся, пошатываясь, поднял тапочки и снова двинулся.
   Если на гору залезть
   И с нее кидаться,
   Очень много шансов есть
   С жизнию расстаться,
   вещал теперь Лещенко.
   Отец метался по комнате - шестнадцати квадратных метров было мало для его движения, - он задевал за стол, за стулья, за открытую почему-то дверцу шкафа. Волосы его растрепались, цепляя бахрому абажура, который раскачивался и то высвечивал, то бросал тень на худое обострившееся лицо.
   - Ты должен уехать из этого проклятого города! - почти кричал отец Леньке, сидящему на "лобном месте" - у стола.
   - Папа, почему "проклятого"?
   Отец резко вынул из шкафа серо-зеленую книжицу.
   - Вот твой паспорт. Здесь написано: место рождения - Москва, год рождения - 37-й. Ты не задумывался, почему мы тут живем с года твоего рождения?
   - Мама говорила - вам в Москве негде было жить.
   Мать, сцепив руки, сидела у стены на диване и скорбно смотрела на сына.
   - Да, нам стало, - отец налег на слово "стало", - негде жить в столице. Я был выдворен за ее пределы как недостаточно лояльный к власти. И с тех пор я слоняюсь по провинции, записываю и довожу до какого-нибудь смысла бредни руководителей, которые не могут связать двух слов, а мнят себя передовиками, философами, организаторами побед! Они издают это под своими именами, а мне бросают крохи с барского стола. Я - негр, я литературный негр!
   - При чем же здесь город? - возразил Ленька.
   Отец сник и, остывая, согласился:
   - Да. Город ни при чем. Ты прав. Ни при чем - для меня. А для тебя кладбище любой твоей мечты. Отсюда тебе прямая дорога в колонию.
   Теперь вскинулся сын:
   - Это почему?
   - А потому, что наши прекрасные соседи с удовольствием рассказали матери, что они знают про тебя... остальное я в состоянии вообразить.
   - Но у меня здесь... друзья, - не соглашался Ленька.
   - Будем мужчинами, сын, не только друзья, но и подруги. И ты вполне можешь податься в казарменные приймаки.
   - Не надо, папа, - угрожающе встал Ленька.
   - Надо, - устало ответил отец, положив руки на колени, - называть вещи своими именами. Уезжай отсюда немедленно... - И, предвидя вопрос сына, продолжил: - Я созвонюсь со своим другом Семеном Гутченко...
   - То гарна людына, - вставила доселе безмолвная бабушка.
   - ...Он в Краматорске. Он примет.
   Ленька стоял не отвечая. Встал и отец.
   - Впрочем, думай сам. Ты взрослый.
   - Клевая машина! - Костя повертел в руках "вальтер" и протянул его Булке - тот осмотрел и спросил Леньку:
   - Шмолять умеешь?
   - Второй разряд из мелкокалиберного. - Ленька ответил небрежно и слегка оскорбленно - разряд по стрельбе был его гордостью, и он всегда привинчивал на пиджак значок разрядника, отделяющий его от "простых смертных".
   Они стояли в густом сосновом лесу с подлеском у того же холодильника, где произошло правило. Булка отошел шагов на десять, наколол на сухой сосновый обломанный сук спичечный коробок и, вернувшись, протянул "вальтер" Леньке:
   - Шмаляй.
   - Патронов всего пять, - предупредил Ленька.
   - Маслины мы найдем, стреляй, - успокоил его Костя.
   Ленька выстрелил.
   Пуля врезалась в ствол сосны, отщепив кору.
   Еще раз.
   Снова в ствол.
   Еще.
   Коробок разлетелся.
   - Умеешь, - сказал Булка и протянул руку за пистолетом.
   Ленька вопрошающе посмотрел на Костю.
   - Отдай ему пока. Он ведь тебе не нужен.
   Ленька отдал.
   Булка и Костя переглянулись, и Костя предложил:
   - А может, ты с ним на дело пойдешь? Булка собирается ювелирный в Куровской брать. Ты там будешь очень кстати.
   Собственное молчание показалось Леньке бесконечным, и он ответил, что есть силы стараясь казаться спокойным:
   - Я подумаю.
   - Подумай. - Костя смотрел на него тяжелым взглядом. - Подумай.
   - Вызывали? - Ленька стоял в заплеванной комнатенке районного отделения милиции перед столом, похожим на школьный, за которым расположился приветливый мужчина в штатском костюме.
   - Вызывали, - откликнулся участковый Гальян, примостившийся на табурете у стены.
   - А почему через соседку? - недоуменно спросил парнишка.
   - Чтобы родичей твоих не волновать, - объяснил Гальян.
   - Ты садись, - предложил штатский и, ощупывая его взглядом, добавил: Знакомец.
   - Я вас не знаю. - Ленька уселся на стул против стола и попытался вспомнить, знает ли он штатского. Ничего не вспоминалось.
   - Зато я тебя знаю, - заключил штатский, дав парнишке покопаться в памяти. - Портрет Берии сгорел? - ухмыляясь, напомнил он. - Сам сгорел?
   - Сам. Сгорел, - понимая, куда он клонит, уперся Ленька.
   - Да, сгорел. А система охраны государства не сгорит. Система осталась!
   Ленька не знал, что он должен ответить, и пожал плечами.
   - Про пожар на первой ткацкой слышал?
   - Слышал.
   - Значит, "Голос Америки" слушаешь, - заключил штатский.
   - При чем тут "Голос" - про это весь город знает! - возмутился Ленька.
   - Да, знает. А "Голос Америки" откуда знает? Подумай.
   - Кто-нибудь им передает...
   - Кто? - Вопрос штатского прозвучал теперь, как хлопок двери.
   - У твоего отца авторские права есть? - нелепо конкретизировал вопрос участковый.
   Ленька оторопело перевел взгляд со штатского на Гальяна.
   - Вы что? Думаете, что это мой отец? Да он фронтовой офицер, он всю войну...
   - Помолчи. Ты сам помоги нам снять с отца подозрения, - ласково попросил штатский. - Он ведь на машинке под копирку печатает. Ты вторые экземпляры дашь нам почитать, а потом положишь на место.
   - Я не Павлик Морозов! - резко возразил Ленька.
   - Ишь ты. Как заговорил! А ведь год назад писал про него сочинение...
   Штатский открыл свой блокнотик и зачитал:
   - "Вера в справедливость Советской власти толкнула Павлика на разрыв с отцом-подкулачником и дала ему возможность совершить подвиг - разоблачить заговор против колхоза". Твои писания.
   - Это... так... сочинение. Писалось для отметки, - только и смог ответить Ленька.
   - Значит, для отметки - одно, а в деле - другое?
   Ленька молчал.
   - Значит, с двойным дном растет человек? - не унимался штатский.
   - Вам что, Звонилкин обо мне доложил? - вслух предположил парнишка.
   - Ты здесь вопросы не задавай, а отвечай, - рыкнул на него участковый.
   Штатский жестом остановил его.
   - Да. Ваш учитель верно понимает свой долг.
   - Я никому не должен, - выдавил парнишка.
   - Если надо будет, мы твои долги найдем! - вмешался Гальян. - В восьмую казарму ходишь? С Костей Коноваловым дружишь?
   Штатский опять жестом прервал участкового.
   - Что же ты, - обратился он к Леньке, - дружишь с рецидивистом, с матерым уголовником, помогать нам не хочешь и собираешься еще и в институт поступать? Ты прикинь к носу: нужны ли нам такие... Обмозгуй все. Соображения в тебе достаточно. И позвони вот по этому телефону...
   Штатский протянул вырванный из блокнота листок.
   Ленька сидел у дровяных завалов так близко к линии железной дороги, что пролетающий мимо поезд дыбил его волосы. Стучали рельсы под колесами, скрипели буксы, лязгали буфера - паренек не слышал их. Он пытался услышать себя.
   Парадная тисненая обложка "Книги о вкусной и здоровой пище" открылась - и цветная реклама "Жигулевского" и "Рижского" пива с зеленым горошком заполнила взор. Под рекламой красовалась надпись: "Пиво - жидкий хлеб".
   Стеклянные банки, красиво расставленные, с жестяными крышками и яркими этикетками приманивали. Подпись убеждала: "Повидло и джем - полезны всем".
   Стол на цветной рекламе ломился от яств - поросенок, шампанское, коньяки, балыки в хрустале - и над всем этим великолепием призыв: "Брось кубышку, заведи сберкнижку".
   Красная и черная икра в открытых банках сочилась свежестью и манила. Бутерброды были приготовлены так, что хлеба за икрой не замечалось. И все это значило: "В наш век все дороги ведут к коммунизму!" (В. Молотов).
   Ленькин отец долбил клавиши "Ремингтона", еле умещавшегося на тумбочке, затем вытащил напечатанный лист из каретки и положил его на стол, поскольку иного места не было.
   Хлопнула дверь - отец обернулся, приветливо кивнул, заправил чистый лист в машинку и снова принялся долбить.
   Ленька подошел к отцу, стал рядом.
   Отец прекратил работу и посмотрел на сына снизу вверх.
   - Я уеду, - сказал Ленька.
   - И правильно, - вглядевшись в сыновние глаза, поддержал отец. - Я уже связался с Гутченко. Он, конечно...
   - Только не провожайте меня, - прервал сын, - ни ты... ни мать.
   На рассвете, крадучись, он нес чемодан вдоль железнодорожной линии. Мимо казарм, клуба, сараев... Забрался на пустынный перрон станции со стороны входного семафора. Фонари еще не выключили, и световые круги ровным рядом уходили вдаль.
   Он поставил чемодан у ног и, засунув руки поглубже в карманы синего прорезиненного плаща, приготовился к ожиданию скорого.
   Мать Риты в этот утренний час боролась со сном, с привычного места за стойкой оглядывая зал, - единственный посетитель спал, уронив голову на грудь. Буфетчица поднялась, забрала со стола спящего пустой графинчик чтобы не разбил - и, возвращаясь, увидела за окном Леньку рядом с чемоданом.
   Перронный репродуктор щелкнул и захрипел.
   Ленька задрал голову на эти звуки.
   - Поезд "Горький-Москва" прибывает через три минуты, - сообщила дикторша.
   - Уезжаешь? - Перед ним в замызганном распахнутом халате стояла мать Риты.
   - Да, - он торопился в объяснениях, как вор, пойманный с поличным, - я Рите письмо написал. Наверное, сегодня получит...
   - А времени дойти до нее не было? - Мать спрашивала резко и зло.
   - Так... Не получилось...
   Она поглядела на объемистый фибровый чемодан.
   - Куда едешь?
   - Отдыхать. На юг, - опять соврал Ленька. - Я скоро вернусь....
   - Вернешься? Ой ли! - криво усмехнулась мать Риты.
   Он не смел поднять глаз.
   - Говорила я Ритке, - мать погрозила ему пальцем, - не связывайся с этим... козлом, ничего у тебя с ним путного не будет - бросит он тебя... И плаксиво передразнила: - А она: люблю, люблю...
   Мать подошла на шаг ближе и дохнула ему в лицо запахом стойкого перегара:
   - Катись ты к ядрене фене! Кому ты нужен!
   Плюнула Леньке под ноги и ушла.
   Загудел подходивший дизель. Ленька, глядя вслед Ритиной матери, не сразу нащупал ручку чемодана, чтобы взять его на изготовку.
   - Скорый поезд на Москву отправляется, - звучало из репродуктора, а Ленька еще стоял на перроне.
   Но вот двинулись шпалы, исчезая под колесами дизеля. Мелькнул на обочине километровый столб с табличкой "101". И полетела навстречу дорога, бесконечная дорога.
   Здравствуй, cтолица!
   (Кинодрама)
   Здравствуй, столица,
   Здравствуй, Москва,
   Здравствуй, московское небо!
   В сердце у каждого эти слова,
   Как далеко бы он ни был...
   Слова бодрой, зажигательной песни звучат в темноте и исчезают в предрассветной мгле подмосковного пейзажа.
   По узким мосткам через речку - такие зовут лавами, их сооружают на лето, после того как сойдет лед, чтобы удобнее было обывателям перемещаться из городских районов в дачные места, - по узким лавам идет парень в кепочке-восьмиклинке, ведя рядом шуршащий приспущенными шинами велосипед.
   Из прибрежных кустов за велосипедистом наблюдают четыре глаза.
   - За нашим пошел, сучара! - шепчет из-за кустов Булка.
   - Булка, заткнись, - обрывает Вова Новый.
   Мостки опустели - велосипедист скрылся в зарослях противоположного берега. Только качнулись ветки орешника - и был таков.
   - Сейчас он похиляет обратно, и я его запорю, - шепчет Булка в своем укрытии.
   - Перебьешся. - Вова Новый, останавливая напарника, приподнимает пятерню. - Без мокрухи. Он просто - потонет.
   - Как? Он же плавать умеет...
   - Тут не поплывешь - тут по пояс всего.
   - А как же? - не унимается Булка.
   - Покнокаешь... - Вова Новый пошевелил ветку - с нее ссыпался град капель.
   И тотчас на противоположном берегу так же зашевелилась ветка.
   - Чего теперь? - спросил Булка.
   - Там верзила. Он знает чего. - Вова Новый, не отрываясь, наблюдал за мостками.
   - Зря ты наших никого на это дело не позвал. Мы бы этому сучаре устроили. Это надо же - у своих ворованное красть, - не переставал причитать Булка.
   - Булка, последний раз говорю: умолкни, - прохрипел Вова Новый, вывернув губы, отчего лицо его стало брезгливым.
   На мостках у противоположного берега появился парень в восьмиклинке, ведя теперь уже навьюченный велосипед: два внушительных мешка на раме и один на багажнике.
   Вова Новый, передернув затвор "вальтера", вышел из-за кустов навстречу и стал у начала мостков, держа перед собой "машину".
   Одновременно с ним у противоположного берега на мостки вошел верзила, держа руки за спиной.
   Велосипедист замер на полушаге.
   Обернулся и, увидев верзилу, снова замер.
   - Кто тебя, сучья рожа, на товар навел? - спросил Вова Новый.
   - А отпустите? - выдавил велосипедист.
   - Скажешь - своими ногами уйдешь по воде, - заверил Вова Новый.
   Велосипедист торопливо застрекотал:
   - Булка говорил, на двоих удобнее товар делить, чем на троих
   Булка дернулся и исчез в прибрежных кустах - только качались ветки и стучали по листьям потревоженные капли.
   - А меня кто заложил? - теперь велосипедист говорил медленно и еле слышно.
   Вова Новый криво усмехнулся:
   - Тоже Булка. При любом раскладе хотел в порядке быть, падла! Ну его-то мы достанем, с ним отдельно потолкуем... А ты - иди. - И он показал стволом, куда следует идти велосипедисту.
   Велосипедист отпустил руль, навьюченный велосипед, глухо звякнув, свалился на доски мостков.
   Велосипедист прыгнул в речку.
   И в этот момент верзила, выхватив рогатину из-за спины, с мостков пригнул ею к воде шею велосипедиста.
   А затем вдавил голову и все тело под воду.
   Он напрягаясь держал рогатину, пока поверхность речки не успокоилась.
   - Сам оступился и утонул, на корягу напоролся, - проронил Вова Новый.
   - Товар заберем? - спросил верзила.
   - А товар оставим здесь, - Вова Новый был категоричен.
   - Меня жлоба давит, - слабо возразил верзила и перешагнул лежащий под грузом велосипед.
   - А идти по мокрому - не давит? - Вова Новый прятал пистолет под пиджак.
   Верзила согласно кивнул и зашвырнул рогатину подальше в воду.
   - Ну-ка, покаж. - Вова Новый сам поднялся с корточек и взял листочки из рук Севы.
   Он стоял у сарая и перебирал страницы, а Сева с тревогой наблюдал за выражением лица Нового.
   - Молоток, - одобрил Вова Новый, вывернув губы, отчего лицо приняло брезгливое выражение, - молоток, что кликухи заменил, а иначе - стук... все по правде. В Москву поедешь? Фарт ловить?
   - Поеду, - сказал Сева, как о давно решенном.
   - Только учти: в столице мира правды не любят, ни на бумаге, ни в толковище, - предупредил Вова Новый.
   Сева передернул плечами.
   - Я - не салага. Соображаю...
   - Но все равно, ты - молоток, - поддержал Севу Бадай, вмешавшись в разговор, - вырастешь - кувалдой станешь!
   Бадай поднял с земли гитару и под парочку блатных аккордов запел:
   Заболеешь, братишки, цингою
   И осыпятся зубки твои,
   И в больницу тебя не положат,
   Потому что больницы полны.
   Там же, братцы, конвой заключенных,
   Там и сын охраняет отца,
   Он ведь тоже свободы лишенный,
   По приказу убьет беглеца!
   Рецензент держал картонную папку в одной руке и, похлопывая другой по обложке, растолковывал Севе, сидевшему рядом на скамейке в сквере Литинститута:
   - О ком ты написал? О знакомых урках? И ничего хорошего в жизни не нашел. Не нужно нам этого... у нас Литературный институт, а не библиотека блатных воспоминаний.
   Мимо скамейки проходили веселые удачливые абитуриенты, оживленно бросали на ходу:
   - Он думал, я Олешу не знаю! А я с ним лично знаком!
   - А меня мучил метафорами!
   - Ну, главное - все завершилось.
   Рецензент глянул на Севу, заметил его почти скорбное выражение лица и успокоил:
   - Но ты не расстраивайся! Научиться быть писателем в институте нельзя... - рецензент поднялся, - сам пиши и читай хороших писателей.
   - Что ж вы сами в институте преподаете? - поднялся следом Сева.
   - Я? Я... Кормиться семье надо.
   Консультант протянул Севе его "творения" и ушел, влившись в Бульварное кольцо.
   Он сидел за столиком, уткнувшись взглядом в чашечку остывшего кофе. Разлившаяся невзначай кофейная жижа накрыла часть надписи на блюдце и можно было прочесть "фе "Националь".
   Напротив него на пустующее место плюхнулся кто-то солидный - он видел только рыхлый живот, прикрытый широким пестрым галстуком. Поднял взор и обнаружил пятидесятилетнего мощного мужика в темно-синем габардиновом пиджаке с привинченным к отвороту орденом Ленина, которым награждали до войны - штучно.
   Рядом с мужиком уже стояли официантка с метрдотелем. Мужик диктовал:
   - Банку крабов с майонезом...
   - Нужно узнать, есть ли...
   - Узнайте, - тоном, не терпящим возражений, перебил посетитель и продолжил: - И два раза пожарские котлеты с макаронами в одну тарелку.
   Он узнал посетителя.
   Обслуга ушла, и посетитель обратил свое незанятое внимание на него: тельняшка, суконка - непривычный наряд для этого заведения.
   - Ты знаешь, кто я? - спросил посетитель.
   - Вы кинорежиссер.
   - И народный артист, - похоже угрожающе добавил режиссер, - а откуда меня знаешь?
   - Ваши портреты висят в кинотеатрах.
   - Какие фильмы я поставил?
   Сева приготовился было отвечать, но подошел метрдотель и угодливо поставил перед режиссером банку с крабами:
   - Нашли последнюю...
   Режиссер с упоением занялся принесенным, а Сева, чтобы не мешать мэтру, на блокнотном листке перечислил все творческое наследие режиссера и протянул реестр...
   Режиссер облачился в золотые очки явно забугорного изготовления и глянул в листок.
   - Правильно! Ты что - моряк?
   - Недавно демобилизовался
   - Где служил? - допрашивал народный артист, глядя поверх золотых очков.
   - На Балтике.
   - Точнее!
   - Рижская военно-морская база...
   - О! - оживился режиссер, - я поднимал в Риге национальное кино. Там тогда командовал адмирал Головко-младший...
   - Он и сейчас командует...
   - Хочешь у меня работать? - великодушно спросил народный.
   Вопрос не требовал ответа.
   На этой съемке ни Севе, ни его нынешнему коллеге ассистенту режиссера Певзнеру нечего было делать. Командовал съемочной площадкой представительный мужчина с обширными залысинами и волевым профилем - второй режиссер Иван Иванович, которого в обиходе для удобства звали Ван Ванычем.
   - Мотор! - Ефим Давыдович - режиссер, которого мы видели в "Национале", откинувшись в кресле, командовал тихо, не затрачивая энергии.
   И Ваныч так же негромко вторил через микрофон:
   - Мотор!
   Сторож с берданкой на плече стоял, подперев дверь магазина.
   - Сторож, высморкайся и уйди налево, - приказал шеф.
   Второй повторил в микрофон.
   Сторож оставался неподвижен.
   - Сторож, высморкайся и уйди налево, - снова приказал шеф.
   Ван Ваныч старательно повторил в микрофон:
   - Сторож, высморкайся и уйди налево!
   Команда не действовала на сторожа.
   Шеф начал терять терпение:
   - Пусть немедленно уйдет налево!
   Второй повторил:
   - Сторож, уходи налево!
   Сторож по-прежнему стоял.
   - Стоп! - закричал шеф без микрофона так, что Севе захотелось заткнуть уши, - он что, глухой?
   - Сейчас выясню, - Ваныч важно направился к сторожу, заслонил его собственной фигурой и, как-то объяснившись, вернулся к съемочной камере.
   - Он - глухой.
   - Ты узнал это только сейчас? - угрожающе спросил шеф.
   - Да.
   - Какой ты второй режиссер! - кричал Давыдович, воздев массивную палку над собой, - второй режиссер обязан знать не только занятость актера, но и его медицинскую карту! Это - начальник штаба! В его руках - все: от последней вилки в реквизите до тысячной массовки, которой он руководит! Этого может не знать еще, - шеф поискал глазами и нашел Севу, - вот он! - и ткнул в направлении Севы палкой, - ему я могу простить. Он в кино без году неделя! А ты? Говорили мне, что ты - работник во-о-о-от такого масштаба, Ефим Давыдович показал кончик указательного пальца и горестно развел руками.
   Ван Ваныч воспользовался паузой и высказался:
   - Хорошо, что сторож глухой. Мы же снимаем ограбление магазина!
   Съемочная группа захохотала.
   - Ты это серьезно или шутишь? - Шеф, белый от бешенства, подошел вплотную ко второму.
   Тот не отвечал, боясь высказаться невпопад.
   - Я спрашиваю: ты это серьезно или шутишь? - повторил Давыдович шепотом.
   - Шучу, - наугад ответил второй.
   - Ну, тогда работай пока, - махнул рукой шеф и отошел от Ваныча, нелепо торчавшего в центре пустой съемочной площадки.
   Хлопушка "Цена человека".
   - Кадр семь, дубль четыре! - Щелчок дощечки, и помреж Люся Яровая выбежала из кадра, открыв строй заключенных из бригады хозобслуги во дворе пересыльной тюрьмы.
   - Плотники - шаг вперед! - звучит голос нарядчика.
   Зеки названной специальности выходят из строя.
   Начальник, стоящий под сторожевой вышкой, наблюдает за назначением на работы.
   - Каменщики - два шага вперед!
   Снова хлопушка "Цена человека".
   Каменщики делают свои два шага. Камера панорамирует по лицам оставшихся в разреженном строю заключенных - здесь мы впервые видим лицо актера, играющего главного героя в фильме "Цена человека".
   - Остальные - разобрать носилки и лопаты и - на погрузку.
   Остатки строя рассыпаются.
   Зеки разбирают носилки и лопаты. Удаляются к машинам. Одни - направо, другие - налево.
   Крик:
   - Стоп! - Движение в кадре остановилось, все зеки развернулись лицами к издавшему этот требовательный и недовольный крик.
   Ефим Давыдович командовал съемочной площадкой через микрофон, не вынимая грузного тела из режиссерского кресла.
   - Этюды лепите с массовкой, этюды! Что они у вас ходят слева направо и справа налево!
   - Вы абсолютно правы, - поддакнул второй режиссер из-за спины шефа.
   Ассистенты - их было двое: Певзнер и наш герой, Сева, находившиеся в гуще "зеков", обернулись и застыли.
   - Вы бездарны!
   - Что? - выставил челюсть вперед Певзнер.
   - А то! - взревел Ефим Давыдович, - еще раз огрызнешься - поедешь туда, где лес рубил. Не забывай, что у нас консультант - комиссар милиции города! Севка! - режиссер направил свою энергию на Севу, - боржом!
   На глазах у застывшей массовки, среди которой выделялись молодые особы, изображавшие подруг "зеков", приехавших на свидание в лагерь, Сева шел нарочито медленно.
   - Бегом! - заорал режиссер.
   И Сева кинулся к стоящему поодаль деревянному ящику с боржомом, выхватил бутылку и, на ходу открывая и обливаясь, протянул ее Ефиму Давыдовичу.
   Тот глотнул прямо из горлышка.
   - Видишь, - бросил Ефим Давыдович, отдавая ему пустую боржомную бутылку.
   - Что вижу? - не понял он.
   - Я прочитал твои рассказы для института. Видишь.
   Жить в Москве было негде, и он ночевал на диване в кабинете у Давыдовича. До случая - ночью комнаты проверяла охрана.