Мастертон Грэхэм. Пария

   Никого здесь не было. И все же, впервые с тех пор, как мне пришлось взглянуть в лицо одиночеству и страданию, впервые за целый месяц я тихо прошептал:
   - Джейн?
   2
   Уолтер Бедфорд сидел за большим, обитым кожей столом. Его лицо наполовину загораживал зеленый абажур лампы.
   - В следующем месяце я уезжаю вместе с женой, - говорил он. - Пара недель на Бермудах позволит ей прийти в себя и восстановить душевное равновесие, примириться со всем этим. Я должен был подумать об этом раньше, но, сам понимаешь, теперь, когда старый Виббер слег...
   - Очень жаль, что она так переживает, - пробубнил я в ответ. - Если я могу хоть чем-то помочь...
   Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть Джейн стала величайшей трагедией их жизни. По-своему даже более тяжелой, чем смерть их второго ребенка, Филиппа, брата Джейн, умершего еще в детстве, в возрасте пяти лет, от паралича. Мистер Бедфорд сказал мне, что когда Джейн погибла, то он чувствовал себя так, будто Господь Бог его проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что именно я накликал на них эту беду.
   Хотя один из младших компаньонов юридической фирмы "Бедфорд и Виббер" предложил проследить за похоронами Джейн и исполнением ее последней воли, мистер Бедфорд с непонятным мазохизмом заупрямился, настаивая на том, что сам проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была так важна для всех нас, что тяжело было смириться с ее утратой. И еще тяжелее было осознать, что придет день, когда мы ни разу о ней не вспомним.
   Ее похоронили на исходе морозного февральского дня на Кладбище Над Водой в Грейнитхед, в возрасте двадцати восьми лет, вместе с нашим неродившимся сыном, а надпись на ее надгробии гласила: "Укажи мне дорогу к прекрасной звезде".
   Миссис Бедфорд не соизволила даже взглянуть на меня во время церемонии похорон. В ее глазах я был наверняка хуже убийцы. У меня не хватило храбрости убить Джейн самому, своими руками. Вместо этого, по ее мнению, я согласился на то, чтобы судьба сделала за меня грязную работу. Судьба была моим наемным убийцей.
   Я познакомился с Джейн случайно, при довольно удивительных обстоятельствах - на охоте на лис около Гринвуда, в Северной Каролине, менее двух лет назад, хотя теперь мне казалось, что с тех пор прошло уже двадцать лет. Мое присутствие было обязательным, поскольку охота происходила на территории в тысячу двести акров владений одного из наиболее влиятельных клиентов моего работодателя. Джейн же появилась там потому, что ее пригласила подружка из Уэлсли-колледж, обещая острые ощущения и "крещение кровью". Крови не было, лисы разбежались. Но позже, в элегантном колониальном доме, мы сидели с Джейн в тихой гостиной на втором этаже, утопая в необыкновенных итальянских креслах, пили шампанское - и влюбились друг в друга. Джейн обожала Китса. Цитата из Китса и была на ее надгробии.
   Смертельно бледных королей
   И рыцарей увидел я.
   Вроде бы нас ничто друг с другом не связывало: ни среда, ни образование, ни общие знакомые. Я родился и вырос в Сент-Луисе, штат Миссури. Мой отец был сапожником, хозяином магазина с обувью, и хотя он сделал все, чтобы обеспечить мне лучшее образование - "Мой сын не будет всю жизнь заглядывать людям под подошвы", - все же я оставался неисправимым провинциалом. Когда мне говорят о Чилликоте, Колумбии и Сиу-Фоллс, эти названия западают мне в сердце. Я изучал экономику в Вашингтонском университете и в возрасте двадцати четырех лет нашел должность в торговом отделе фирмы "Мидвестерн Кемикал Билдинг" в Фергюсоне.
   В возрасте тридцати одного года я занимал пост младшего руководителя, носил серые костюмы и темные носки, и со мной всегда была свеженькая "Форчун" в кожаной папке с моими инициалами. Джейн же была из уважаемой, но не слишком богатой семье, осевшей в Салеме, штат Массачусетс, единственной дочерью и в то время уже единственным ребенком. Старательные воспитатели немного по-старосветски приучили ее к зажиточности, даже определенной утонченности. Вот такая местная Вивьен Ли. Джейн любила антикварную мебель, картины американских примитивистов и одеяла домашнего шитья, но у нее самой не было времени на шитье, и она очень мало что носила под платьем, а когда выходила в сад, то из принципа надевала французские туфельки на высоком каблучке и по щиколотки погружалась в грязь между грядками с капустой.
   - Черт побери, должна же я быть хорошей хозяйкой, - повторяла она, когда хлеб у нее не хотел подниматься или конфитюры превращались в густую жижу. - Но у меня почему-то нет к этому никаких способностей.
   На Новый Год она пыталась приготовить "джека-попрыгуна", традиционное южное блюдо из ветчины и фасоли, но вышло что-то напоминающее красные резиновые перчатки, смазанные пригорелым клеем. Когда она подняла крышку кастрюли, мы оба смеялись до слез, ведь в конце концов в каждой благополучной семье подобное так и должно кончаться. Однако потом, когда мы уже лежали в постели, она сказала:
   - Есть такая примета, что если на Новый Год не подашь "джека-попрыгуна", то потом весь год будут сплошные неудачи.
   Она была не так безнадежна, как Хонни из кантри-песенки, которая разбила автомобиль и голосила над тающим снегом, но вы наверное поймете, что песенка "Хонни" не относилась к числу моих любимых. Когда потеряешь близкого человека, то всегда бываешь склонен придавать чрезмерное значение сентиментальной чуши.
   Все закончилось на мосту через реку Мистик под конец февраля, в слепящую снежную метель, когда Джейн возвращалась домой после визита к родителям в Дедхэм и затормозила перед кассой оплаты проезда по мосту. Молодая темноволосая женщина на шестом месяце беременности за рулем желтого "мустанга" каплевидной формы. В грузовике, который ехал за ней, подвели гидравлические тормоза. Грузовик весил семнадцать тонн и был гружен стальными трубами, предназначенными для ремонта канализационной сети в Глостере. Джейн вместе с ребенком надело на руль "мустанга".
   Мне позвонили, а я весело прокричал: "Алло!". Тогда мне и сообщили, что Джейн мертва, и всему пришел конец.
   Это ради Джейн меньше года назад я бросил место в "Мидвестерн Кемикал Билдинг" и переехал в Грейнитхед. Джейн желала покоя. Она тосковала по покою, деревенской жизни в старинном окружении. Она тосковала по детям и по Рождеству в кругу семьи, по тому спокойному счастью из песенок Бинга Кросби, о котором давно забыли современные обитатели больших городов Америки. Я протестовал, объясняя, что я - на пороге карьеры, что я нуждаюсь в признании, деньгах, сауне и дверях гаража, открывающихся на мой голос. А она сказала на это:
   - Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе обременять себя всем этим?
   И поцеловала меня в лоб. Однако после переезда в Грейнитхед мне показалось, что у нас теперь больше вещей - часов, столиков, кресел-качалок - чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я паниковал при мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.
   Когда я просил об отставке, на меня смотрели так, будто я заявил, что являюсь педерастом. Президент прочитал мое заявление, потом прочитал снова, затем осмотрел его со всех сторон, чтобы окончательно убедиться в его существовании. Потом сказал:
   - Джон, я принимаю твою отставку, но позволю себе привести цитату из Горация: "Изменяются небеса, но не души, плывущие через океан".
   - Да, мистер Кендрик, - бесцветно ответил я. Я поехал в снятый нами домик в Фергюсоне и выдул целую бутылку "Шивас Регал", прежде чем вернулась Джейн.
   - Ты уволился, - заявила она, нагруженная покупками, которых мы уже не могли себе позволить.
   - Я дома и я пьян - значит, я сделал это, - ответил я.
   Через шесть недель мы уже переехали в Грейнитхед, в получасе езды от родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи Квакеров, на северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий хозяин был по горло сыт ветром, как сказал нам посредник из бюро по торговле недвижимостью: с него было довольно морозных зим и обилия моллюсков, и он переехал на юг, снял жилье в Форт-Лодердейле.
   Еще две недели спустя, когда в доме все еще царил хаос, а мой банковский счет стал еще более жалким, мы сняли лавку в самом центре старой деревушки Грейнитхед. Большие окна фасада выходили на площадь, где в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную грейнитхедскую ведьму и где в 1775 году британские солдаты застрелили трех рыбаков из Массачусетса. Мы назвали нашу лавку "Морские сувениры" (хотя мать Джейн в качестве альтернативного названия предложила "Лом и рухлядь") и открыли ее с гордостью, истратив перед этим море темно-зеленой краски. Я не был до конца убежден, что мы заработаем на жизнь, продавая якоря, корабельные орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что все обожают морские сувениры, особенно люди, которые никогда не плавали, и что мы будем богаты.
   Ну что ж, богачами мы не стали, но зарабатывали достаточно, чтобы хватало на суп из моллюсков и красное вино, а также на поленья для камина. Джейн ничего больше и не было нужно. Конечно, она хотела детей, но не прямо сейчас, вот так сразу, а тогда, когда они сами естественным образом появятся на свет.
   За короткие месяцы нашей с Джейн жизни и работы в Грейнитхед я сделал несколько важных для себя открытий. Прежде всего, я открыл, что любовь действительно существует, и твердо убедился в том, что до сих пор я не понимал и не знал этого.
   Я открыл, что могут означать верность и взаимное уважение. Научился я и терпимости. В то время отец Джейн относился ко мне как к какому-то безымянному мелкому клерку, которого он вынужден развлекать на торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, а мать Джейн буквально содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, едва я, забывшись, переходил на выразительный сент-луисский говор. Относилась же она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная враждебность. Она прилагала все возможные усилия, чтобы только со мной не разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: "Будет ли твой муж пить чай?", хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами отвечала:
   - Не знаю. Сама спроси. Я же не ясновидящая.
   Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в Хьюниспорте, даже не в Бек-Бей, к тому же я даже не относился ни к какому загородному клубу. Когда Джейн еще была жива, они имели ко мне претензии, что я испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, обвиняли меня, что я ее убил. Они не винили водителя грузовика, который должен был уступить дорогу, не винили механика, не проверившего тормоза. Они винили только меня.
   Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не винил.
   - Я уладил все денежные вопросы, - сказал мистер Бедфорд. - Я заполнил форму номер 1040 и потребовал возмещения расходов на врачебную помощь в госпитале, хотя было очевидно, что это бессмысленно. С этих пор... гм... я буду передавать твои счета мистеру Роснеру, если ты ничего не имеешь против.
   Я кивнул. Естественно, Бедфорды желали как можно скорее избавиться от меня, но, конечно же, так, чтобы это не выглядело излишней поспешностью или отсутствием хороших манер.
   - И еще одна мелочь, - продолжал мистер Бедфорд. - Миссис Бедфорд желала бы оставить себе на память ожерелье из алмазов и жемчуга, которое принадлежало Джейн. Она считает, что с твоей стороны это был бы прекрасный жест.
   Было очевидно, что эта просьба глубоко заботила мистера Бедфорда, ему явно было неловко, но ясно было и то, что он не осмелился бы появиться дома с пустыми руками. Он барабанил пальцами по краю стола и неожиданно повернул голову в сторону, как будто это не он упомянул об ожерелье, а кто-то иной...
   - Учитывая при этом стоимость ожерелья... - небрежно бросил он.
   - Джейн дала мне понять, что это семейная реликвия, - сказал я самым мягким тоном, на который только был способен.
   - Ну... да... это правда. Оно принадлежало нашей семье сто пятьдесят лет. Его всегда передавали очередной миссис Бедфорд. Но поскольку у Джейн не было детей...
   - ...и к тому же она была всего-навсего миссис Трентон... - добавил я, пытаясь за иронией скрыть горечь.
   - Ну вот, - озабоченно буркнул мистер Бедфорд. Он шумно кашлянул. Вероятнее всего, он не знал, как себя вести.
   - Ну, хорошо, - сказал я. - Все для Бедфордов.
   - Очень тебе обязан, - выдавил из себя мистер Бедфорд.
   Я встал.
   - Должен ли я еще что-нибудь подписать?
   - Ничего. Ничего, благодарю, Джон. Все уже улажено. - Он тоже встал. - Помни, если мы будем в состоянии тебе чем-то помочь... достаточно будет позвонить нам.
   Я кивнул. Наверно, я все же был неправ, питая такую антипатию к Бедфордам. Да, я потерял молодую жену и еще не родившегося ребенка, но они потеряли единственную дочь. Кого они могли винить в своем несчастье, если не Бога и не самих себя?
   Мы обменялись с мистером Бедфордом крепким рукопожатием, будто генералы враждебных армий после подписания не слишком почетного мира. Я направился к двери, когда неожиданно услышал женский голос, говорящий совершенно естественным тоном:
   - Джон?
   Я резко обернулся. У меня волосы на голове от страха стали ежиком. Я вытаращил глаза на мистера Бедфорда. Мистер Бедфорд в свою очередь уставился на меня.
   - Да? - бросил он. Потом наморщил лоб и спросил: - Что случилось? У тебя такой вид, будто ты увидел привидение.
   Я поднял руку, напряженно прислушиваясь.
   - Вы слышали что-нибудь? Какой-то голос? Кто-то произнес мое имя?
   - Голос? - повторил мистер Бедфорд. - Чей голос?
   Я заколебался, ведь сейчас я слышал только уличный шум за окном и стук пишущих машинок в соседних комнатах.
   - Нет, - наконец выдавил я. - Видимо, мне что-то почудилось.
   - Как ты себя чувствуешь? Может, тебе надо еще раз поговорить с доктором Розеном?
   - Нет, зачем же. Это ничего не значит, все в порядке, спасибо. Со мной ничего не случилось.
   - Это точно? Ты выглядишь не особенно хорошо. Едва ты вошел, я сразу подумал, что выглядишь ты неважно.
   - Просто бессонная ночь, - объяснил я, оправдываясь.
   Мистер Бедфорд положил мне руку на плечо - не так, будто хотел придать мне уверенности, а скорее так, будто сам должен был на что-то опереться.
   - Миссис Бедфорд будет очень благодарна за ожерелье, - заявил он.
   3
   Перед ленчем я выбрался на одинокую прогулку по салемскому парку "Любимые девушки". Было холодно. Я поднял воротник плаща, а из моего рта вылетал пар. Голые деревья застыли в немом ужасе перед зимой, как ведьмы Салема, а трава была серебряной от росы. Я дошел до эстрады, покрытой полукруглым куполом, и сел на каменные ступени. Неподалеку на лужайке играли двое детей; они бегали, кувыркались, оставляя на траве зеленый запутанный след. Двое детей, которые могли бы быть нашими: Натаниэль, мальчик, умерший в лоне матери, - как же еще иначе назвать неродившегося сына? - и Джессика, девочка, которая так и не была зачата.
   Я все еще сидел на ступенях, когда подошла пожилая женщина в потертом подпоясанном плаще и бесформенной вельветовой шляпке. Она несла раздутую сумку и красный зонтик, который по непонятным причинам раскрыла и поставила у ступеней. Она села примерно в паре футов от меня, хотя места было предостаточно.
   - Ну, наконец, - проворковала она, раскрывая коричневый бумажный пакет и вынимая из него сандвич с колбасой.
   Украдкой я присматривался к пожилой даме. Она, наверно, не была так стара, как мне вначале казалось, ей было самое большее пятьдесят, может быть пятьдесят пять. Но она была так бедно одета, а ее седые волосы настолько неухоженны, что я принял ее за семидесятилетнюю бабку. Она начала есть сэндвич так изысканно и с таким вкусом, что я не мог оторвать от нее глаз.
   Мы так сидели почти двадцать минут на ступенях эстрады в Салеме в то холодное мартовское утро. Пожилая дама ела сэндвич, я наблюдал за ней краем глаза, а люди шли мимо нас, разбредаясь по расходящимся от эстрады веером тропинкам. Некоторые прогуливались, другие спешили куда-то по делам, но все мерзли, и всех сопровождали облачка пара, выходящего изо рта.
   В 11:55 я решил, что пора идти. Но прежде чем уйти, я сунул руку в карман плаща, вытащил четыре монеты в четверть доллара и протянул их женщине.
   - Пожалуйста, - сказал я. - Возьмите их, хорошо?
   Она посмотрела на деньги, а затем подняла взгляд на меня.
   - И вы не боитесь давать серебро ведьме? - улыбнулась она.
   - А разве вы - ведьма? - спросил я не совсем серьезно.
   - Разве я не похожа на ведьму?
   - Сам не знаю, - с улыбкой ответил я. - Я еще никогда не встречал ведьм. По-моему, ведьмы должны летать на метле и носить на плече черного кота.
   - О, обычные предрассудки, - ответила пожилая дама. - Ну что ж, принимаю ваши деньги, если вы не опасаетесь последствий.
   - Каких последствий?
   - Для человека в вашем положении всегда возможны последствия.
   - В каком это положении?
   Пожилая дама порылась в сумке, вытащила яблоко и вытерла его о полу плаща.
   - Вы же одиноки, правда? - спросила она и откусила от яблока единственным зубом, как белочка из мультфильма Диснея. - Вы одиноки с недавнего времени, но все же одиноки.
   - Возможно, - уклончиво ответил я. У меня появилось чувство, что этот разговор полон подтекста, словно мы встретились с ней в "Любимых девушках" с определенной целью, и что люди, проходящие мимо нас по тропинкам, напоминают шахматные фигуры. Анонимные, но передвигающиеся по строго определенным маршрутам.
   - Что ж, вам лучше знать, - заявила женщина. Она откусила очередной кусок яблока. - Но мне кажется, что это так, а я редко ошибаюсь. Некоторые утверждают, что у меня есть мистический дар. Однако эти утверждения не мешают мне, - особенно здесь, в Салеме. Салем - хорошее место для ведьм, лучшее во всей стране. Хотя, может, и не лучшее для одиноких людей.
   - Что вы хотите сказать? - спросил я.
   Она посмотрела на меня. Глаза у нее были голубые и удивительно прозрачные, а на лбу - блестящий, слегка покрасневший шрам в виде стрелы или перевернутого вверх тормашками креста.
   - Я хотела сказать, что каждый должен когда-то умереть, - ответила она. - Но важно не то, когда человек умирает; важно лишь где он умирает. Существуют определенные сферы влияний, и иногда люди умирают вне их, а иногда внутри.
   - Извините, но я все еще не совсем вас понимаю.
   - Предположим, вы умрете в Салеме, - она улыбнулась. - Салем - это сердце, голова, живот и внутренности. Салем - это ведьмин котел. Как вы думаете, почему именно здесь начались процессы над ведьмами? И почему они так неожиданно прекратились? Вы когда-нибудь видели, чтобы люди так быстро приходили в себя? А вот я - нет. Никогда. Появилось влияние, а потом исчезло, но бывают места, в которых, по-моему, оно не исчезало никогда. Как посмотреть.
   - А от чего оно зависит? - Все это меня заинтересовало.
   Она улыбнулась снова и подмигнула.
   - От многих вещей. - Она подняла лицо к небу. На шее у нее было что-то вроде ожерелья из сплетенных волос, скрепленных кусочками серебра и бирюзы. - От погоды, от цен на гусиный жир. От многого.
   Неожиданно я почувствовал себя типичным туристом. Я сидел здесь и позволял какой-то полусвихнувшаяся бабе кормить меня сказочками о ведьмах и о "сферах влияний" и вдобавок воспринимал это серьезно. Наверняка через секунду мне предложат погадать за соответствующую плату. В Салеме, где местная Торговая Палата заботливо эксплуатирует процессы ведьм 1692 года как главную приманку для туристов ("Делаем на заказ любые наговоры", уверяют плакаты), даже нищие используют колдовство в качестве средства для рекламы.
   - Извините, - сказал я. - Желаю вам приятного дня.
   - Вы уходите?
   - Ухожу. Было приятно с вами поговорить. Все это очень интересно.
   - Интересно, но не очень правдоподобно, так?
   - О, я вам верю, - уверил я ее. - Все зависит от погоды и от цен на гусиный жир. Кстати, а почем нынче гусиный жир?
   Она словно не услышала мой вопрос и встала, отряхивая крошки с поношенного плаща жилистой старческой ладонью.
   - Вы думаете, я попрошайка? - резко спросила она. - Думаете, дело в этом? Вы думаете, что я - нищая попрошайка?
   - Совсем нет. Просто мне уже пора.
   Какой-то прохожий задержался рядом с нами, как будто чувствуя, что дело идет к ссоре. Потом остановились еще двое - мужчина и женщина, ее кудрявые волосы, освещенные зимним солнцем, создавали вокруг головы удивительный светящийся ореол.
   - Я скажу вам две вещи, - заявило ископаемое дрожащим голосом. - Я не должна вам этого говорить, но я скажу. Вы сами решите, предупреждение ли это или просто обычный вздор. Никто не может вам помочь, поскольку на этом свете мы никогда не получаем помощи.
   Я не ответил, а только недоверчиво посматривал на нее, пытаясь угадать, кто она: обычная сумасшедшая или необычная попрошайка.
   - Во-первых, - продолжала она, - вы не одиноки, хотя вам так кажется, и никогда не будете одиноки, никогда в жизни, хотя временами и будете молить Бога, чтобы он освободил вас от нежелательного общества. Во-вторых, держитесь подальше от места, где не летает ни одна птица.
   Прохожие, видя, что ничего особенного не происходит, начали расходиться.
   - Если хотите, можете меня проводить до площади Вашингтона, продолжала старуха. - Вы идете в ту сторону, верно?
   - Да, - признался я.
   - Тогда пойдемте вместе.
   Когда старуха подняла сумку и сложила свой красный зонтик, мы вместе направились по одной из тропинок в западном направлении. Вокруг парка шла фигурная железная ограда. Тени от штакетов падали на траву. Было все еще холодно, но в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Скоро придет лето, совсем другое, чем было в прошлом году.
   - Жаль, что вы подумали, будто я мелю вздор, - заговорила старуха, когда мы вышли на улицу с западной стороны площади Вашингтона. На другой стороне площади стоял Музей ведьм, вобравший в себя память о факте убийства в 1692 году двадцати ведьм из Салема. Это была одна из самых жестоких охот на ведьм в истории человечества. Перед парадным входом в музей стоял памятник основателю Салема, Роджеру Конанту, в тяжелом пуританском плаще, с плечами, блестящими от сырости.
   - А знаете, это очень старый город, - сказала старуха. - У старых городов есть свои тайны, своя собственная атмосфера. Вы не чувствовали этого раньше, там, в "Любимых девушках"? Вам не казалось, что жизнь в Салеме напоминает загадку, колдовской круг? Полный смысла, но ничего не объясняющий?
   Я посмотрел на другую сторону площади. На тротуаре напротив, в толпе туристов и зевак, я заметил красивую темноволосую девушку в короткой дубленке и обтягивающих джинсах, прижимавшую к упругой груди стопку учебников. Через секунду она исчезла. Я почувствовал удивительную боль в сердце, ведь девушка была так похожа на Джейн. Но, наверно, таких хорошеньких девушек много. Все-таки я решительно страдал синдромом Розена.
   - Здесь я должна свернуть, - сказала старуха. - С вами необычайно приятно беседовать. Люди редко слушают, что им говорят, так, как все-таки слушали вы.
   Я искренне улыбнулся и протянул ей на прощание руку.
   - Наверно, вы хотите знать, как меня зовут, - добавила она. Я не был уверен, вопрос ли это, но кивнул, что могло означать как согласие, так и отсутствие интересов.
   - Мерси Льюис, - объявила она. - Не забудьте, Мерси Льюис.
   - Ну что ж, Мерси, будьте осторожны.
   - Вы тоже, - сказала она, а потом ушла удивительно быстрым шагом. Вскоре я потерял ее из вида.
   По какой-то причине мне вспомнился отрывок из "Оды Меланхолии", который часто цитировала Джейн:
   С Красотой - но тленною - она живет;
   С Веселостью - прижавшей на прощанье
   Персты к устам; и с Радостью, чей мед
   Едва пригубишь - и найдешь страданье...
   Я опять поднял воротник плаща, засунул руки глубоко в карманы и направился перекусить.
   4
   Я в одиночестве съел сандвич с говядиной и луком в баре Реда, находящемся в старом здании "Лондо Кофе Хаус" на Сентрал-стрит. Рядом со мной негр в новехоньком плаще барберри непрерывно насвистывал сквозь зубы популярную мелодию. Молодая темноволосая секретарша не мигая наблюдала за моим отражением в зеркале. У нее было удивительно бледное лицо, как на картинах прерафаэлитов. Я чувствовал себя измученным и очень одиноким.
   Около двух часов дня я приплелся под хмурым небом на площадь Холкок, в Зал аукционов Эндикотта, где происходила приуроченная к концу квартала распродажа старых маринистских гравюр и картин. В каталоге было упомянуто три важных лота, и среди прочих - масляная картину Шоу, представлявшая корабль "Иоанн" из Дерби, но я сомневался, смогу ли позволить себе купить ее. Я искал товары для лавки сувениров: офорты, гравюры и карты. Я мог бы себе позволить купить одну или две акварели, оправить их в позолоченные или ореховые рамы и продать с прибылью в девятьсот процентов. Была и одна картина неизвестного художника под названием "Вид западного побережья Грейнитхед, конец XVII века", которая достаточно заинтересовала меня хотя бы потому, что на ней был изображен полуостров, где я жил.
   Аукционный зал был огромным, холодным, в викторианском стиле. Косые лучи зимнего солнца падали в него через ряд высоких, как в соборе, окон. Большая часть покупателей сидела в плащах, а перед началом аукциона раздавалось "концертное" покашливание, хлюпанье носом и шарканье подошв по паркету. Явилась едва ли дюжина покупателей, что было явно необычным для аукционов у Эндикотта. Я даже не заметил никого из Музея Пибоди. Сам аукцион также был вялым; Шоу с трудом ушел за 18.500 долларов, а редкая гравюра в резной костяной раме - за 750 долларов. Я надеялся, что это не знаменовало упадок в торговле связанными с морем редкостями. Ко всему прочему, мне только не хватало к концу года обанкротиться.