Страница:
корабль еще с полчаса в нужную сторону до тех пор, пока опять показался
Кракатау, только теперь уже с другого борта.
Но наконец и внизу поняли, в чем дело: слишком уж быстро и гладко шел
"Саардам". Дали передний ход, и все опять повторилось сначала. И все же
повстанцы сумели выиграть километров десять - пятнадцать.
Как бы там ни было, а эта возня заняла много времени. До утра осталось
лишь четыре часа, корабль же все еще находился в Зондском проливе, в
пределах видимости с обоих его берегов.
Надо было принимать решительные меры.
Что же происходило в это время под палубой?
Мичман ван Хорк был очень доволен: все шло, как он и хотел. Пускай те,
наверху, возятся так всю ночь, а утром корабль заметят с берега и сообщат
куда нужно. Тогда и придет освобождение! А главное - все узнают, что это он,
мичман ван Хорк, не сдался и спас корабль!
Успокоились и моряки. Что ж с того, что нельзя высунуть голову наверх?
Зато и те не смеют сунуться вниз!
Только боцман Гуз отнюдь не был уверен в этом.
- Нет, - ворчал он, - такие дела шутками не кончаются. Главное еще
впереди.
- А что они могут нам сделать? - запальчиво возразил мичман. - Самое
плохое - то, что мы вместе с ними взлетим в воздух!
- Может быть и другое: мы взлетим, а они уйдут на лодках, - стоял на
своем Гуз.
- Лучше погибнуть на посту, чем посрамить честь голландца! - воскликнул
мичман, и вдруг почувствовал, как холодок пробежал у него по спине: а что,
если боцман прав и все его геройство пропадет даром? Погибнет и не услышит о
своей славе, не увидит, как женщины с восхищением провожают его глазами...
Тихо и грустно стало в кубрике. Каждый думал: что будет дальше? И все
же никто из моряков, казалось, не переживал так, как молодой механик Гейс.
Это был человек лет двадцати шести, с темным загорелым лицом и светлыми
волосами. Он то бледнел, то краснел, то сидел неподвижно с закрытыми
глазами, то вдруг принимался ходить из угла в угол. Видно было, что он
переживает что-то большее, чем все остальные.
Даже ван Хорк заметил это и со смехом сказал:
- Ого, братишка Гейс, не думал я, что ты такая баба. Чего раскис? Рано!
Еще увидишь, как их будут вешать!
Гейс нервно вздрогнул и молча вышел из кубрика.
- Кто бы мог подумать, что Салул изменник! - задумчиво сказал доктор. -
А вдруг и тут, среди нас, находятся предатели?
- Дикари всегда останутся неблагодарными, сколько бы добра им ни
делали! - поморщился мичман. - Они только того уважают и даже любят, кто их
крепко держит в руках, кого они боятся. А у нас, к сожалению, начали об этом
забывать.
"Дикари" же тем временем, в числе двадцати человек, сидели отдельно в
своем кубрике и прислушивались к происходящему наверху.
- Ничего не получится, - сказал один из них. - Белые очень сильны.
Сколько сот лет властвуют, а никто никогда не мог их победить.
- Если бы и удалось одолеть белую команду, - сказал другой, - все
равно, имея один корабль, ничего не сделаешь. У голландцев много других
кораблей...
- Жалко Салула, он такой добрый товарищ...
- Чего это ты его жалеешь?
- Погубил свою жизнь: расстреляют его.
- Но до тех пор он сам может расстрелять их всех!
- Какая польза? Все равно конец известен. Несколько человек бессильны
сломить господство белых.
- А кто мешает и нам примкнуть к ним?
- Что это даст? Вместо тридцати человек расстреляют пятьдесят, и
только.
- Вот если бы весь народ поднялся, тогда - другое дело! Нас было бы
приблизительно тысяча человек на одного белого!
- Хватило бы и двух человек на одного, только бы дружно подняться.
- А как? Кто способен поднять народ?
- Но ведь кто-то должен был начать? Вот они и начали! А мы... Неужели
же мы пойдем против своих братьев?
Осторожно, озираясь по сторонам, шептались "дикари", одетые в форму
моряков королевского голландского флота. Возможно, среди них и есть такой, -
и наверняка есть! - который побежит к господам доносить об этом разговоре,
но те, кто отважился высказывать революционные мысли, все равно решили
присоединиться к своим братьям. Тем более что сейчас белые ничего не могли
им сделать.
- Неужели я должен убить моего брата Салула, чтобы сохранить жизнь
мичману ван Хорку, который притесняет нас всех?
- Мы и не будем его убивать. Но я не верю, что несколько человек могут
освободить всю страну, и поэтому не хочу зря подставлять свою голову под
пулю. Да, мы сочувствуем им, даже готовы помочь чем-нибудь, но так, чтобы
самим не пострадать. Вот если бы все вместе!
- А я считаю, что это просто грабеж. Захотелось Салулу поживиться чужим
добром, самому сделаться господином, вот он и начал.
Это сказал Гоно, лентяй и проныра, всю свою жизнь интересовавшийся
только картами и водкой. От его слов всем сразу стало как-то не по себе,
будто в кубрике появился чужой человек. Разговор оборвался, и все подумали:
"Не он ли предаст нас начальству?"
Тут поднялся Сагур, один из лучших матросов корабля:
- Слушай, Гоно! Твоя собачья душа не знает чести. Шел бы ты лучше на
свое место, к порогу господ. Там ты нужнее, чем здесь, среди нас!
Вокруг одобрительно зашумели, и Гоно понял, что сделал промах: еще
неизвестно, кто возьмет верх. Он начал оправдываться:
- Чего ты взбесился? Я высказал ту же мысль, что и все, кто не хочет
зря лезть в петлю. Разве я не такой же яванец, как вы, и не хочу добра
своему народу?
- Алло, алло! - послышался из машинного отделения голос, который решал
теперь судьбу всех, находившихся под палубой, и моряки пододвинулись поближе
к дверям.
Они услышали, как мичман ван Хорк тотчас откликнулся:
- Что нужно?
- Вот вам последнее предложение, - опять зазвучал из трубы
выразительный голос Салула. - Если вы через пятнадцать минут сдадитесь, мы
всех вас отпустим на свободу. Если же нет, мы оставим на корабле ваших
связанных товарищей, а сами отъедем на лодках и взорвем корабль. Никаких
переговоров больше вести не будем. Ждем ответа ровно через пятнадцать минут!
Голос умолк.
Ван Хорк подошел к рупору и неуверенно сказал:
- Войска ее королевского величества разбойникам не сдаются. Предлагаем
вам самим оставить корабль.
Но ответа не последовало, и все поняли, что время переговоров истекло.
Наступило время действий.
Вихрем понеслись мысли в головах моряков. На протяжении нескольких
минут никто не произнес ни слова, как бы прислушиваясь к самому себе. Но все
думали не о том, сдаться или нет, - даже сам мичман так не думал, - а только
о том, как это лучше сделать.
Туземцы решили, что им надо будет восстать против голландцев, чтобы
заставить их сдаться. Но ведь тогда и их обвинят в бунте! Не лучше ли
подождать, пока белые начнут сами?
А белые матросы боялись идти против мичмана, чтобы и их потом не
обвинили в измене.
Последнее слово, таким образом, осталось за мичманом. Но мог ли он
добровольно согласиться на сдачу после того, как сам сказал, что честь
голландского мундира требует лучше погибнуть, чем сдаться?! Вот если бы его
принудили к сдаче, он остался бы героем, все восхищались бы им, говорили бы
только о нем.
Однако, как на зло, все матросы молчали. Хоть ты возьми да попроси,
чтобы они взбунтовались.
Выручил мичмана невоенный, мирный человек - доктор.
- Я думаю, - сказал он, - что нам и рассуждать нечего. Не будет никакой
пользы, если мы погубим и себя, и капитана, и корабль. Мы не имеем права так
делать.
Сердце мичмана запрыгало от радости: он все же останется героем! Но
нужно было сыграть роль до конца.
- Не забывайте, - сказал он сурово, - что мы на посту. Не забывайте,
что в трюмах корабля оружие, которое попадет в руки врагов, а это может
отразиться на положении всех наших колоний. Мы посрамим честь Голландии,
честь нашей королевы, если без борьбы сдадимся бандитам, как мыши в
мышеловке. С оружием в руках мы должны сделать последнюю попытку!
Эта горячая речь так захватила мичмана, что он и сам почти всерьез стал
верить своим словам. Речь его лилась все быстрей и быстрей, мичман грозно
тряс кулаками и не заметил, как моряки - и белые, и цветные вместе -
постепенно отжали его от рупора.
- Алло! - снова послышалось сверху. - Ваш ответ?
Мичман осекся на полуслове и побледнел. "Что будет, - мелькнула мысль,
- если они не согласятся сдаться?!" И тут же радостно вздрогнул от громкого
голоса Гейса:
- Мы сдаемся!
Какая-то горячая волна прихлынула к сердцу ван Хорка, и он даже не
понял, кто вместо него произнес эти спасительные, страстно желаемые два
слова.
Отстегнув кортик и револьвер, он отбросил их прочь и гордо сказал:
- Я сделал все, что мог. Но если вы так решили, я вынужден покориться
насилию!
Тем временем сверху отдали приказ:
- Выходить по одному, с поднятыми руками!
Начали выходить - одни с радостью, другие со страхом. Мичман - с
красным от позора лицом, но с легким сердцем. Гейс вышел, опустив голову и
стараясь не смотреть в глаза Салулу.
Когда вся команда "Саардама" собралась на палубе, к ней обратился
Салул:
- Мы высадим вас на Кракатау и оставим питания на три дня. За это время
вас, наверное, кто-нибудь заметит и подберет. А теперь, - продолжал Салул
по-малайски, - я обращаюсь к вам, братья, к вам, сыновья нашей земли, нашего
народа! Вы обмануты, запуганы могуществом белых. Вы верой и правдой служите
своим хозяевам, охраняете их и награбленное ими добро, с вашей же помощью
держат они в повиновении ваших отцов и сестер. Мы знаем, что вы еще
несознательны, но и среди вас есть люди, которые понимают, какое черное дело
они делают. Так пусть же те, кто понимает это, идут к нам, чтобы служить
своему народу!
Не успел он закончить, как Сагур и с ним еще семь человек выступили
вперед и с радостным шумом соединились со своими. Те же, что остались,
нерешительно топтались на месте, не зная, как поступить.
Через несколько минут вышли еще пять человек, а еще минуту спустя...
Гоно!
- Ты?! - разом воскликнули Сагур, Барас и еще некоторые.
Гоно горделиво выпрямился, стукнул себя кулаком в грудь:
- Да, я! Вас это удивляет? Значит, вы не знаете Гоно! Меня недавно
упрекнули, что я чужой, не сын своего народа. Так вот смотрите все: Гоно не
такой, как вы о нем думаете!
- Знаешь ли ты, что идешь на смерть? - спросил Салул.
- Знаю! Я рискую не больше вас всех. А терять мне, кроме собачьей
жизни, нечего.
Эти взволнованные слова произвели впечатление даже на Сагура.
"Кто знает, - подумал он, - может быть, из него и выйдет хороший
товарищ? Бывают такие великие минуты, когда человек становится иным. А
сейчас и есть такая минута..."
Теперь с голландцами осталось только девять верных им туземцев. Видно
было, что чувствовали они себя не очень хорошо: жались в уголок, виновато
прятали глаза.
На корабле готовились к высадке белых. "Саардам" подошел к Кракатау.
Начали грузить лодки. Вот уже стали спускать их.
И в этот момент еще один человек обратился к Салулу:
- И я с вами!
Крик удивления с одной стороны и возмущения с другой вырвался
одновременно из всех ста двадцати грудей:
- Гейс?! Боже! Какой позор! - зашумели голландцы.
- Белый механик? Не ошибка ли это, не обман ли? - вторили им яванцы.
Салул подошел к голландцу, обнял его, расцеловал и, обращаясь к своим,
сказал:
- Товарищи! Я знаю этого человека: хоть он и белый, но наш, а значит,
друг всех угнетенных. Мы здесь таких никогда не видели, а в далекой Европе
их много. Есть даже могучее государство, где живет много миллионов наших
белых братьев.
- Ленин! Совет! Россия! - со всех сторон закричали малайцы.
- Правильно! - засмеялся Салул, а Гейс на ломаном малайском языке
добавил:
- Есть и голландцы, много есть!
- Да здравствуют наши друзья! - загремели голоса.
Еще будучи в Голландии, рабочим, Гейс сочувствовал коммунистам. Однако
позднее, попав на Яву, он неожиданно для себя сам стал "господином": ведь
среди голландцев на Яве нет ни одного простого человека, все только господа!
На каждом шагу Гейс невольно чувствовал превосходство над туземцами и потому
постепенно начал успокаиваться, забывать о своих прежних взглядах.
К малайцам он относился хорошо, никого из них никогда не обманывал, и
даже старался, чем мог, помогать, а это успокаивало его совесть. Порой ему
казалось, что в этой стране, где не нужно ни топлива, ни одежды и где
природа столь богата, людям живется лучше, чем рабочим в Голландии. Лишь
знакомство с Салулом, с которым он незаметно для себя подружился, открыло
Гейсу глаза на настоящее положение угнетенных малайцев и разбудило в нем
прежний революционный дух. А неожиданное восстание на "Саардаме" заставило
принять окончательное решение.
Сколько радости, гордости и уверенности придало это решение темнокожим
повстанцам! Подумать только: голландец, белый, - и перешел на их сторону!
Никогда еще не случалось ничего подобного!
Нагруженные людьми и снаряжением, лодки отвалили от борта корабля и
направились к Кракатау. С большим трудом удалось найти там более-менее
подходящее место для высадки пленных. И белая команда "Саардама" осталась на
голой, мертвой скале...
Час спустя над судном поднялся черный дым, надулись паруса, и "Саардам"
покинул стоянку.
К восходу солнца он как бы растворился в просторах Индийского океана...
Несколько дней спустя состоялся тайный суд над командой "Саардама".
Капитан и лейтенант Брэнд были уволены с флота за неспособность и
допущенную халатность.
Нижних чинов из голландцев разослали по разным судам на самую тяжелую
работу.
Девять туземцев, оставшихся верными белым, расстреляли за измену...
Заодно с ними расстреляли и несколько десятков рыбаков, живших по
соседству с тем местом, где был захвачен корабль.
Только мичман ван Хорк, как выдающийся герой, получил повышение по
службе...
Чтобы замять это неприятное для голландского правительства событие, в
газетах появилось следующее официальное сообщение:
"В ночь на 16 февраля в Зондском проливе налетело на камень военное
судно "Саардам", направлявшееся в Батавию. Судно затонуло, большая часть
команды спаслась".
II. УВАЖАЕМЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ УВАЖАЕМОЙ ФИРМЫ ВАН БРОМ И Кo В АМСТЕРДАМЕ
Мингер ван Дэкер и мингер Пип. -
Старательная шляпа. - Батавия. - Митинг на рынке. -
Проклятый череп и святая фига. - Палка о двух концах.
Чуть светало, когда корабль "Глерия" из Сингапура подходил к гавани
Приорк. Пассажиры засуетились, начали готовиться к высадке. И кого тут
только не было! Сухопарый чванливый англичанин, не менее важный араб в
чалме, шустрый француз, сморщенный китаец, задумчивый индус, красивый малаец
и много других людей. Было и несколько голландских семей, возвращавшихся из
отпуска.
Поездка в Голландию занимает примерно месяц да столько же - обратный
путь. Поэтому служащие получают отпуск в метрополию на целый год, но зато
один раз в десять лет. Впрочем, многие голландцы не пользуются отпуском и
живут в колониях по двадцать - тридцать лет.
Корабль был уже недалеко от окутанного утренним сумраком берега, чуть
приподнимавшегося над водой. Далеко на горизонте вырисовывались два вулкана
- Салака и Гедэ.
- Неужели это Ява? - удивился один из пассажиров, как видно, впервые
посетивший здешние места.
- А как же? - ответили бывалые. - Остров Ява.
- Странно... Я надеялся увидеть горы, пальмы, красивый город. А тут -
одни болота.
- О, это пока лишь гавань Приорк. Сама Батавия в десяти километрах
отсюда.
Пассажир взял бинокль и стал рассматривать берег. Наблюдения, как
видно, не удовлетворили его, и он так скептически поморщился, что стоявший
радом господин поспешил успокоить:
- Не тужите, все будет: и пальмы, и лихорадка, и жара... Все, что и
должно быть по закону.
- А тигры и носороги? - полюбопытствовал первый пассажир.
- Их вам бояться нечего.
- Извините, я не боюсь, а наоборот, очень хочу встретиться с ними! -
важно ответил первый пассажир.
Господин удивленно посмотрел на него, подумав: "Вот ты какой!" А
пассажир и в самом деле был не совсем обычным человеком. Звали его Пип. Он
имел какой-то странный, линялый вид, - длинный, худой, бледный, с голубыми
глазами и совершенно светлыми волосами. Было ему лет тридцать. Казалось, что
весь свой век он просидел где-то в подвале, а теперь впервые выбрался на
солнце. Внешне очень спокойный, Пип был одет так, точно ему вот-вот угрожают
тигры и носороги: кинжал, револьвер, а рядом среди вещей еще и ружье в
чехле.
- Вы что, охотник? - спросил господин.
- Не совсем, но еду главным образом ради этого.
- Ну, так вам долго придется искать здесь диких зверей.
- Почему же?
- Тут столько народу, что звери остались лишь в самых глухих уголках.
- Жаль! Чего же ради забираться в такие страны? Но я все равно найду
их!
- Желаю успеха.
Тем временем пароход подошел к каменистому побережью, где виднелись
огромные пакгаузы-склады. За ними теснилось множество маленьких
ресторанчиков, в которых жизнь не замирала ни днем, ни ночью. Рядом была и
станция железной дороги.
Как только на берег были спущены сходни, по ним на борт судна ринулась
целая орава полуголых, бурых и желтых людей. Они кричали на всех языках,
толкали друг друга, наперебой предлагали свои услуги:
- Отель "Ява"! Отель "Нидерланды"! Наилучший! Наиудобнейший! Туан,
туан! [По-малайски - господин, господин] Я поднесу! - и почти насильно
вырывали багаж из рук пассажиров. Тем, кого встречали родные или знакомые,
кто приехал сюда на определенное место, это не мешало. А новички чувствовали
себя среди этого шума и гама совершенно беспомощными. В том числе и мингер
[По-голландски - господин] Пип завертелся, как в водовороте, и пропал из
вида.
Лишь господин, недавно разговаривавший с Пипом, - видимо, богатый
европеец лет двадцати восьми, с черною маленькой "испанской" бородкой, - как
будто не принадлежал ни к той, ни к другой категории. Он спокойно стоял на
месте и внимательно присматривался к толпе носильщиков. Один малаец сунулся
было к нему, но господин сурово крикнул:
- Не надо!
В этот момент вперед протиснулся еще один малаец, тоже полуголый, но в
огромной, метра в два в окружности, шляпе на голове.
- Туан, я поднесу! - сказал он, подхватывая вещи.
Первый носильщик с руганью оттолкнул его:
- Прочь! Я первый!
Однако господин сам передал вещи шляпе, чем вызвал гнев не только у
обиженного, но и у других носильщиков.
Нужно было пройти через таможню. Процедура эта довольно долгая и
неприятная. Кроме проверки вещей и документов следовало еще и предъявить
"право на въезд": как можно больше денег, тем более если пассажир -
европеец.
Видите ли, все белые здесь - господа, и обязаны быть господами хоть
лопни! Потому что если подневольные туземцы узнают и увидят, что и среди
белых есть горемыки, они перестанут уважать и бояться голландцев. А это уже
небезопасно.
Понятно, что в первую очередь пропустили белых.
Вот впереди поднялся шум и спор: какой-то глупец привез маловато денег,
и его задержали, чтобы со следующим пароходом отправить назад.
- Я же могу работать! Я не буду сидеть ни на чьей шее! - оправдывался
бедняга, но его и слушать не стали. Не могут же хозяева рисковать своим
авторитетом из-за какого-то нищего!
Дошла очередь и до нашего господина. Он предъявил документы.
"Ван Дэкер, представитель фирмы ван Бром и Кo в Амстердаме", - прочитал
чиновник. А из-за его спины сунул нос в документ и какой-то тип, как видно
агент полиции.
Но ван Дэкер уже показывал "право на въезд" - достаточно внушительную
пачку гульденов. Чиновник тотчас проявил к нему большое уважение, а агент
сразу же перестал интересоваться документом.
На вокзале, принимая от ван Дэкера плату, шляпа сказала:
- Если туан разрешит, я проведу туана до самого отеля "Ява".
- Хорошо, - важно согласился ван Дэкер и сел в вагон первого класса.
Носильщик побежал в третий класс.
От Приорка до Батавии ведут несколько каналов, шоссе, железная дорога и
трамвайный путь. На них всегда очень оживленное движение.
Жаль только, что пейзаж по обеим сторонам этих путей такой
неинтересный, нудный: затопленная низина, кустарник, низенькие пальмы,
похожие на наш папоротник, заросли бамбука да кое-где банановые деревья с
громадными листьями, свисающими, как лохмотья. Только высокие, как стрелы,
кокосовые пальмы и горячий влажный воздух, - причина злокачественной
малярии, - подчеркивают, что здесь жаркая страна.
Вот, наконец, и Батавия показалась, но опять - ничего интересного. Те
же каналы по улицам, только более грязные, а в них стирают белье и купаются
целые семьи малайцев и китайцев.
Недаром голландцы сбежали отсюда и поселились в нескольких километрах
дальше, там, где выше и суше. С тех пор эта часть города называется Старой
Батавией, а новая - Вельтевредэн, что означает приблизительно - "хорошее
самочувствие".
Здесь, среди пышных садов, в мраморных дворцах, белые чувствуют себя
отлично. А в старом городе остались цветные, обслуживающие магазины,
конторы, фабрики, мастерские и всевозможные другие учреждения своих хозяев.
Как только ван Дэкер вышел из вагона, к нему опять подбежал малаец в
шляпе и схватил вещи. Возле вокзала стоял автомобиль отеля "Ява". Носильщик
быстро погрузил в него багаж.
Ван Дэкер остановился, что-то обдумывая. Малаец низко поклонился ему:
- Пусть туан едет спокойно. Тугай сделает все, что нужно.
Кивнув в ответ, европеец уехал в автомобиле, а Тугай бегом помчался по
известным ему переулкам. Быстро несся автомобиль, и все же малаец опередил
его, встретил ван Дэкера у подъезда отеля. Носильщик так старательно
ухаживал за своим туаном, что даже хозяин гостиницы заметил это и сказал ван
Дэкеру:
- Хороший у вас слуга, старательный.
- О, он у меня молодец! - с гордостью ответил ван Дэкер. - Я с ним
никогда не расстаюсь, особенно в дороге по Яве, где нередко нужен
переводчик. Будьте любезны, устройте его где-нибудь в уголке. Я заплачу.
Тугая поместили вместе со слугами отеля. Большинство из них были метисы
[Смешанные, от белых и цветных родителей], цвета "какао с молоком", как тут
принято говорить. У одних было больше "какао", у других - "молока", а
вообще-то народ достаточно красивый, только немного испорченный, так как и
они уже считали себя людьми "господской крови" и свысока относились к
"темным".
Голландцы поддерживают эту рознь, так как она для них выгодна. В
какой-то мере приближая к себе метисов, они добиваются, что те не за страх,
а за совесть служат своим господам, стараясь во всем походить на настоящих
"туанов".
Вот почему и чувствовал себя Тугай не очень уверенно и хорошо среди
этих людей.
- Добрый ли твой туан? - спросил его франт с блестящими пуговицами на
форменной ливрее отеля.
- О, бэсар [По-малайски - большой] туан! - ответил Тугай.
- Он тебя бьет?
- О, очень бьет! Добрый туан!
- Откуда вы приехали?
Звонок из номера господина помешал Тугаю ответить на этот щекотливый
вопрос. Он убежал и пробыл у туана значительно дольше, чем это принято у
хороших господ, не разрешающих себе лишних разговоров со слугами.
- Ого, как ты долго! - заметил один из слуг, когда Тугай вернулся. - Не
учил ли он тебя?
Тугай вздрогнул от неожиданности, но тут же овладев собой, ответил,
растягивая губы в широкой глуповатой улыбке:
- О, мой господин мудрый. Бэсар туан!
Полдень в Батавии - это такое время, когда на улицах не увидишь ни
одного европейца. Солнце стоит над самой головой и печет так, что только
самое неотложное дело заставит европейца выйти из помещения.
Впрочем, голландские торговцы и чиновники тут никогда не ходят пешком,
а только ездят. Само положение не позволяет им ходить, как обычным людям.
Даже через улицу и то уважающий себя господин не перейдет пешком! А в
полдень они или дремлют в своих конторах, или лежат в креслах-качалках на
верандах, время от времени маленькими глотками попивая что-нибудь
прохладительное. Те же голландцы, которым и в это время приходится работать,
в счет не идут: их слишком мало на Яве.
Зато цветные туземцы чувствуют себя в это время - лучше не надо!
Главная одежда их - "саронг", или кусок ткани вроде юбки, спускающийся
до колен. Носят саронг как женщины, так и мужчины. А в остальном - кто как
может: одевают и рубашки, и кофты, и платок или мешок на плечи, а иногда и
просто верхняя половина тела остается голой. На голове - разнообразные
шляпы, круглые шапочки, платочки, чалмы...
Ноги же всегда босые: власти даже заботятся о том, чтобы туземцы не
обувались. Это делается, чтобы лишний раз подчеркнуть разницу между
европейцами и туземцами. Слуги господ, даже лакеи и швейцары в
генерал-губернаторском дворце, наряженные в парадную одежду с блестящими
пуговицами, - обязательно должны быть босыми! Полицейские-туземцы, в синих
мундирах с желтыми шнурами, - также босые.
Тугай вышел из отеля, прошелся по улицам, потом завернул в один, в
другой переулок, и в конце концов добрался до городского рынка.
Рынок на Востоке - это главный центр всей общественной жизни города.
Тут и клуб, и место митингов, тут всегда можно услышать самые последние
новости. Далеко не каждый приходит сюда, чтобы что-нибудь купить или
продать. Большинство толкается просто так, на первый взгляд, без всякой
цели.
На огромной площади вытянулись ряды будок из пальмовых листьев, травы и
бамбука. Будки такие низенькие, что человек может войти в них только
пригнувшись.
Вонючая сушеная рыба, разные овощи, мясо, рис и фрукты - вот главные
товары на рынке. Особенно много плодов. Они лежат большими грудами.
Кракатау, только теперь уже с другого борта.
Но наконец и внизу поняли, в чем дело: слишком уж быстро и гладко шел
"Саардам". Дали передний ход, и все опять повторилось сначала. И все же
повстанцы сумели выиграть километров десять - пятнадцать.
Как бы там ни было, а эта возня заняла много времени. До утра осталось
лишь четыре часа, корабль же все еще находился в Зондском проливе, в
пределах видимости с обоих его берегов.
Надо было принимать решительные меры.
Что же происходило в это время под палубой?
Мичман ван Хорк был очень доволен: все шло, как он и хотел. Пускай те,
наверху, возятся так всю ночь, а утром корабль заметят с берега и сообщат
куда нужно. Тогда и придет освобождение! А главное - все узнают, что это он,
мичман ван Хорк, не сдался и спас корабль!
Успокоились и моряки. Что ж с того, что нельзя высунуть голову наверх?
Зато и те не смеют сунуться вниз!
Только боцман Гуз отнюдь не был уверен в этом.
- Нет, - ворчал он, - такие дела шутками не кончаются. Главное еще
впереди.
- А что они могут нам сделать? - запальчиво возразил мичман. - Самое
плохое - то, что мы вместе с ними взлетим в воздух!
- Может быть и другое: мы взлетим, а они уйдут на лодках, - стоял на
своем Гуз.
- Лучше погибнуть на посту, чем посрамить честь голландца! - воскликнул
мичман, и вдруг почувствовал, как холодок пробежал у него по спине: а что,
если боцман прав и все его геройство пропадет даром? Погибнет и не услышит о
своей славе, не увидит, как женщины с восхищением провожают его глазами...
Тихо и грустно стало в кубрике. Каждый думал: что будет дальше? И все
же никто из моряков, казалось, не переживал так, как молодой механик Гейс.
Это был человек лет двадцати шести, с темным загорелым лицом и светлыми
волосами. Он то бледнел, то краснел, то сидел неподвижно с закрытыми
глазами, то вдруг принимался ходить из угла в угол. Видно было, что он
переживает что-то большее, чем все остальные.
Даже ван Хорк заметил это и со смехом сказал:
- Ого, братишка Гейс, не думал я, что ты такая баба. Чего раскис? Рано!
Еще увидишь, как их будут вешать!
Гейс нервно вздрогнул и молча вышел из кубрика.
- Кто бы мог подумать, что Салул изменник! - задумчиво сказал доктор. -
А вдруг и тут, среди нас, находятся предатели?
- Дикари всегда останутся неблагодарными, сколько бы добра им ни
делали! - поморщился мичман. - Они только того уважают и даже любят, кто их
крепко держит в руках, кого они боятся. А у нас, к сожалению, начали об этом
забывать.
"Дикари" же тем временем, в числе двадцати человек, сидели отдельно в
своем кубрике и прислушивались к происходящему наверху.
- Ничего не получится, - сказал один из них. - Белые очень сильны.
Сколько сот лет властвуют, а никто никогда не мог их победить.
- Если бы и удалось одолеть белую команду, - сказал другой, - все
равно, имея один корабль, ничего не сделаешь. У голландцев много других
кораблей...
- Жалко Салула, он такой добрый товарищ...
- Чего это ты его жалеешь?
- Погубил свою жизнь: расстреляют его.
- Но до тех пор он сам может расстрелять их всех!
- Какая польза? Все равно конец известен. Несколько человек бессильны
сломить господство белых.
- А кто мешает и нам примкнуть к ним?
- Что это даст? Вместо тридцати человек расстреляют пятьдесят, и
только.
- Вот если бы весь народ поднялся, тогда - другое дело! Нас было бы
приблизительно тысяча человек на одного белого!
- Хватило бы и двух человек на одного, только бы дружно подняться.
- А как? Кто способен поднять народ?
- Но ведь кто-то должен был начать? Вот они и начали! А мы... Неужели
же мы пойдем против своих братьев?
Осторожно, озираясь по сторонам, шептались "дикари", одетые в форму
моряков королевского голландского флота. Возможно, среди них и есть такой, -
и наверняка есть! - который побежит к господам доносить об этом разговоре,
но те, кто отважился высказывать революционные мысли, все равно решили
присоединиться к своим братьям. Тем более что сейчас белые ничего не могли
им сделать.
- Неужели я должен убить моего брата Салула, чтобы сохранить жизнь
мичману ван Хорку, который притесняет нас всех?
- Мы и не будем его убивать. Но я не верю, что несколько человек могут
освободить всю страну, и поэтому не хочу зря подставлять свою голову под
пулю. Да, мы сочувствуем им, даже готовы помочь чем-нибудь, но так, чтобы
самим не пострадать. Вот если бы все вместе!
- А я считаю, что это просто грабеж. Захотелось Салулу поживиться чужим
добром, самому сделаться господином, вот он и начал.
Это сказал Гоно, лентяй и проныра, всю свою жизнь интересовавшийся
только картами и водкой. От его слов всем сразу стало как-то не по себе,
будто в кубрике появился чужой человек. Разговор оборвался, и все подумали:
"Не он ли предаст нас начальству?"
Тут поднялся Сагур, один из лучших матросов корабля:
- Слушай, Гоно! Твоя собачья душа не знает чести. Шел бы ты лучше на
свое место, к порогу господ. Там ты нужнее, чем здесь, среди нас!
Вокруг одобрительно зашумели, и Гоно понял, что сделал промах: еще
неизвестно, кто возьмет верх. Он начал оправдываться:
- Чего ты взбесился? Я высказал ту же мысль, что и все, кто не хочет
зря лезть в петлю. Разве я не такой же яванец, как вы, и не хочу добра
своему народу?
- Алло, алло! - послышался из машинного отделения голос, который решал
теперь судьбу всех, находившихся под палубой, и моряки пододвинулись поближе
к дверям.
Они услышали, как мичман ван Хорк тотчас откликнулся:
- Что нужно?
- Вот вам последнее предложение, - опять зазвучал из трубы
выразительный голос Салула. - Если вы через пятнадцать минут сдадитесь, мы
всех вас отпустим на свободу. Если же нет, мы оставим на корабле ваших
связанных товарищей, а сами отъедем на лодках и взорвем корабль. Никаких
переговоров больше вести не будем. Ждем ответа ровно через пятнадцать минут!
Голос умолк.
Ван Хорк подошел к рупору и неуверенно сказал:
- Войска ее королевского величества разбойникам не сдаются. Предлагаем
вам самим оставить корабль.
Но ответа не последовало, и все поняли, что время переговоров истекло.
Наступило время действий.
Вихрем понеслись мысли в головах моряков. На протяжении нескольких
минут никто не произнес ни слова, как бы прислушиваясь к самому себе. Но все
думали не о том, сдаться или нет, - даже сам мичман так не думал, - а только
о том, как это лучше сделать.
Туземцы решили, что им надо будет восстать против голландцев, чтобы
заставить их сдаться. Но ведь тогда и их обвинят в бунте! Не лучше ли
подождать, пока белые начнут сами?
А белые матросы боялись идти против мичмана, чтобы и их потом не
обвинили в измене.
Последнее слово, таким образом, осталось за мичманом. Но мог ли он
добровольно согласиться на сдачу после того, как сам сказал, что честь
голландского мундира требует лучше погибнуть, чем сдаться?! Вот если бы его
принудили к сдаче, он остался бы героем, все восхищались бы им, говорили бы
только о нем.
Однако, как на зло, все матросы молчали. Хоть ты возьми да попроси,
чтобы они взбунтовались.
Выручил мичмана невоенный, мирный человек - доктор.
- Я думаю, - сказал он, - что нам и рассуждать нечего. Не будет никакой
пользы, если мы погубим и себя, и капитана, и корабль. Мы не имеем права так
делать.
Сердце мичмана запрыгало от радости: он все же останется героем! Но
нужно было сыграть роль до конца.
- Не забывайте, - сказал он сурово, - что мы на посту. Не забывайте,
что в трюмах корабля оружие, которое попадет в руки врагов, а это может
отразиться на положении всех наших колоний. Мы посрамим честь Голландии,
честь нашей королевы, если без борьбы сдадимся бандитам, как мыши в
мышеловке. С оружием в руках мы должны сделать последнюю попытку!
Эта горячая речь так захватила мичмана, что он и сам почти всерьез стал
верить своим словам. Речь его лилась все быстрей и быстрей, мичман грозно
тряс кулаками и не заметил, как моряки - и белые, и цветные вместе -
постепенно отжали его от рупора.
- Алло! - снова послышалось сверху. - Ваш ответ?
Мичман осекся на полуслове и побледнел. "Что будет, - мелькнула мысль,
- если они не согласятся сдаться?!" И тут же радостно вздрогнул от громкого
голоса Гейса:
- Мы сдаемся!
Какая-то горячая волна прихлынула к сердцу ван Хорка, и он даже не
понял, кто вместо него произнес эти спасительные, страстно желаемые два
слова.
Отстегнув кортик и револьвер, он отбросил их прочь и гордо сказал:
- Я сделал все, что мог. Но если вы так решили, я вынужден покориться
насилию!
Тем временем сверху отдали приказ:
- Выходить по одному, с поднятыми руками!
Начали выходить - одни с радостью, другие со страхом. Мичман - с
красным от позора лицом, но с легким сердцем. Гейс вышел, опустив голову и
стараясь не смотреть в глаза Салулу.
Когда вся команда "Саардама" собралась на палубе, к ней обратился
Салул:
- Мы высадим вас на Кракатау и оставим питания на три дня. За это время
вас, наверное, кто-нибудь заметит и подберет. А теперь, - продолжал Салул
по-малайски, - я обращаюсь к вам, братья, к вам, сыновья нашей земли, нашего
народа! Вы обмануты, запуганы могуществом белых. Вы верой и правдой служите
своим хозяевам, охраняете их и награбленное ими добро, с вашей же помощью
держат они в повиновении ваших отцов и сестер. Мы знаем, что вы еще
несознательны, но и среди вас есть люди, которые понимают, какое черное дело
они делают. Так пусть же те, кто понимает это, идут к нам, чтобы служить
своему народу!
Не успел он закончить, как Сагур и с ним еще семь человек выступили
вперед и с радостным шумом соединились со своими. Те же, что остались,
нерешительно топтались на месте, не зная, как поступить.
Через несколько минут вышли еще пять человек, а еще минуту спустя...
Гоно!
- Ты?! - разом воскликнули Сагур, Барас и еще некоторые.
Гоно горделиво выпрямился, стукнул себя кулаком в грудь:
- Да, я! Вас это удивляет? Значит, вы не знаете Гоно! Меня недавно
упрекнули, что я чужой, не сын своего народа. Так вот смотрите все: Гоно не
такой, как вы о нем думаете!
- Знаешь ли ты, что идешь на смерть? - спросил Салул.
- Знаю! Я рискую не больше вас всех. А терять мне, кроме собачьей
жизни, нечего.
Эти взволнованные слова произвели впечатление даже на Сагура.
"Кто знает, - подумал он, - может быть, из него и выйдет хороший
товарищ? Бывают такие великие минуты, когда человек становится иным. А
сейчас и есть такая минута..."
Теперь с голландцами осталось только девять верных им туземцев. Видно
было, что чувствовали они себя не очень хорошо: жались в уголок, виновато
прятали глаза.
На корабле готовились к высадке белых. "Саардам" подошел к Кракатау.
Начали грузить лодки. Вот уже стали спускать их.
И в этот момент еще один человек обратился к Салулу:
- И я с вами!
Крик удивления с одной стороны и возмущения с другой вырвался
одновременно из всех ста двадцати грудей:
- Гейс?! Боже! Какой позор! - зашумели голландцы.
- Белый механик? Не ошибка ли это, не обман ли? - вторили им яванцы.
Салул подошел к голландцу, обнял его, расцеловал и, обращаясь к своим,
сказал:
- Товарищи! Я знаю этого человека: хоть он и белый, но наш, а значит,
друг всех угнетенных. Мы здесь таких никогда не видели, а в далекой Европе
их много. Есть даже могучее государство, где живет много миллионов наших
белых братьев.
- Ленин! Совет! Россия! - со всех сторон закричали малайцы.
- Правильно! - засмеялся Салул, а Гейс на ломаном малайском языке
добавил:
- Есть и голландцы, много есть!
- Да здравствуют наши друзья! - загремели голоса.
Еще будучи в Голландии, рабочим, Гейс сочувствовал коммунистам. Однако
позднее, попав на Яву, он неожиданно для себя сам стал "господином": ведь
среди голландцев на Яве нет ни одного простого человека, все только господа!
На каждом шагу Гейс невольно чувствовал превосходство над туземцами и потому
постепенно начал успокаиваться, забывать о своих прежних взглядах.
К малайцам он относился хорошо, никого из них никогда не обманывал, и
даже старался, чем мог, помогать, а это успокаивало его совесть. Порой ему
казалось, что в этой стране, где не нужно ни топлива, ни одежды и где
природа столь богата, людям живется лучше, чем рабочим в Голландии. Лишь
знакомство с Салулом, с которым он незаметно для себя подружился, открыло
Гейсу глаза на настоящее положение угнетенных малайцев и разбудило в нем
прежний революционный дух. А неожиданное восстание на "Саардаме" заставило
принять окончательное решение.
Сколько радости, гордости и уверенности придало это решение темнокожим
повстанцам! Подумать только: голландец, белый, - и перешел на их сторону!
Никогда еще не случалось ничего подобного!
Нагруженные людьми и снаряжением, лодки отвалили от борта корабля и
направились к Кракатау. С большим трудом удалось найти там более-менее
подходящее место для высадки пленных. И белая команда "Саардама" осталась на
голой, мертвой скале...
Час спустя над судном поднялся черный дым, надулись паруса, и "Саардам"
покинул стоянку.
К восходу солнца он как бы растворился в просторах Индийского океана...
Несколько дней спустя состоялся тайный суд над командой "Саардама".
Капитан и лейтенант Брэнд были уволены с флота за неспособность и
допущенную халатность.
Нижних чинов из голландцев разослали по разным судам на самую тяжелую
работу.
Девять туземцев, оставшихся верными белым, расстреляли за измену...
Заодно с ними расстреляли и несколько десятков рыбаков, живших по
соседству с тем местом, где был захвачен корабль.
Только мичман ван Хорк, как выдающийся герой, получил повышение по
службе...
Чтобы замять это неприятное для голландского правительства событие, в
газетах появилось следующее официальное сообщение:
"В ночь на 16 февраля в Зондском проливе налетело на камень военное
судно "Саардам", направлявшееся в Батавию. Судно затонуло, большая часть
команды спаслась".
II. УВАЖАЕМЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ УВАЖАЕМОЙ ФИРМЫ ВАН БРОМ И Кo В АМСТЕРДАМЕ
Мингер ван Дэкер и мингер Пип. -
Старательная шляпа. - Батавия. - Митинг на рынке. -
Проклятый череп и святая фига. - Палка о двух концах.
Чуть светало, когда корабль "Глерия" из Сингапура подходил к гавани
Приорк. Пассажиры засуетились, начали готовиться к высадке. И кого тут
только не было! Сухопарый чванливый англичанин, не менее важный араб в
чалме, шустрый француз, сморщенный китаец, задумчивый индус, красивый малаец
и много других людей. Было и несколько голландских семей, возвращавшихся из
отпуска.
Поездка в Голландию занимает примерно месяц да столько же - обратный
путь. Поэтому служащие получают отпуск в метрополию на целый год, но зато
один раз в десять лет. Впрочем, многие голландцы не пользуются отпуском и
живут в колониях по двадцать - тридцать лет.
Корабль был уже недалеко от окутанного утренним сумраком берега, чуть
приподнимавшегося над водой. Далеко на горизонте вырисовывались два вулкана
- Салака и Гедэ.
- Неужели это Ява? - удивился один из пассажиров, как видно, впервые
посетивший здешние места.
- А как же? - ответили бывалые. - Остров Ява.
- Странно... Я надеялся увидеть горы, пальмы, красивый город. А тут -
одни болота.
- О, это пока лишь гавань Приорк. Сама Батавия в десяти километрах
отсюда.
Пассажир взял бинокль и стал рассматривать берег. Наблюдения, как
видно, не удовлетворили его, и он так скептически поморщился, что стоявший
радом господин поспешил успокоить:
- Не тужите, все будет: и пальмы, и лихорадка, и жара... Все, что и
должно быть по закону.
- А тигры и носороги? - полюбопытствовал первый пассажир.
- Их вам бояться нечего.
- Извините, я не боюсь, а наоборот, очень хочу встретиться с ними! -
важно ответил первый пассажир.
Господин удивленно посмотрел на него, подумав: "Вот ты какой!" А
пассажир и в самом деле был не совсем обычным человеком. Звали его Пип. Он
имел какой-то странный, линялый вид, - длинный, худой, бледный, с голубыми
глазами и совершенно светлыми волосами. Было ему лет тридцать. Казалось, что
весь свой век он просидел где-то в подвале, а теперь впервые выбрался на
солнце. Внешне очень спокойный, Пип был одет так, точно ему вот-вот угрожают
тигры и носороги: кинжал, револьвер, а рядом среди вещей еще и ружье в
чехле.
- Вы что, охотник? - спросил господин.
- Не совсем, но еду главным образом ради этого.
- Ну, так вам долго придется искать здесь диких зверей.
- Почему же?
- Тут столько народу, что звери остались лишь в самых глухих уголках.
- Жаль! Чего же ради забираться в такие страны? Но я все равно найду
их!
- Желаю успеха.
Тем временем пароход подошел к каменистому побережью, где виднелись
огромные пакгаузы-склады. За ними теснилось множество маленьких
ресторанчиков, в которых жизнь не замирала ни днем, ни ночью. Рядом была и
станция железной дороги.
Как только на берег были спущены сходни, по ним на борт судна ринулась
целая орава полуголых, бурых и желтых людей. Они кричали на всех языках,
толкали друг друга, наперебой предлагали свои услуги:
- Отель "Ява"! Отель "Нидерланды"! Наилучший! Наиудобнейший! Туан,
туан! [По-малайски - господин, господин] Я поднесу! - и почти насильно
вырывали багаж из рук пассажиров. Тем, кого встречали родные или знакомые,
кто приехал сюда на определенное место, это не мешало. А новички чувствовали
себя среди этого шума и гама совершенно беспомощными. В том числе и мингер
[По-голландски - господин] Пип завертелся, как в водовороте, и пропал из
вида.
Лишь господин, недавно разговаривавший с Пипом, - видимо, богатый
европеец лет двадцати восьми, с черною маленькой "испанской" бородкой, - как
будто не принадлежал ни к той, ни к другой категории. Он спокойно стоял на
месте и внимательно присматривался к толпе носильщиков. Один малаец сунулся
было к нему, но господин сурово крикнул:
- Не надо!
В этот момент вперед протиснулся еще один малаец, тоже полуголый, но в
огромной, метра в два в окружности, шляпе на голове.
- Туан, я поднесу! - сказал он, подхватывая вещи.
Первый носильщик с руганью оттолкнул его:
- Прочь! Я первый!
Однако господин сам передал вещи шляпе, чем вызвал гнев не только у
обиженного, но и у других носильщиков.
Нужно было пройти через таможню. Процедура эта довольно долгая и
неприятная. Кроме проверки вещей и документов следовало еще и предъявить
"право на въезд": как можно больше денег, тем более если пассажир -
европеец.
Видите ли, все белые здесь - господа, и обязаны быть господами хоть
лопни! Потому что если подневольные туземцы узнают и увидят, что и среди
белых есть горемыки, они перестанут уважать и бояться голландцев. А это уже
небезопасно.
Понятно, что в первую очередь пропустили белых.
Вот впереди поднялся шум и спор: какой-то глупец привез маловато денег,
и его задержали, чтобы со следующим пароходом отправить назад.
- Я же могу работать! Я не буду сидеть ни на чьей шее! - оправдывался
бедняга, но его и слушать не стали. Не могут же хозяева рисковать своим
авторитетом из-за какого-то нищего!
Дошла очередь и до нашего господина. Он предъявил документы.
"Ван Дэкер, представитель фирмы ван Бром и Кo в Амстердаме", - прочитал
чиновник. А из-за его спины сунул нос в документ и какой-то тип, как видно
агент полиции.
Но ван Дэкер уже показывал "право на въезд" - достаточно внушительную
пачку гульденов. Чиновник тотчас проявил к нему большое уважение, а агент
сразу же перестал интересоваться документом.
На вокзале, принимая от ван Дэкера плату, шляпа сказала:
- Если туан разрешит, я проведу туана до самого отеля "Ява".
- Хорошо, - важно согласился ван Дэкер и сел в вагон первого класса.
Носильщик побежал в третий класс.
От Приорка до Батавии ведут несколько каналов, шоссе, железная дорога и
трамвайный путь. На них всегда очень оживленное движение.
Жаль только, что пейзаж по обеим сторонам этих путей такой
неинтересный, нудный: затопленная низина, кустарник, низенькие пальмы,
похожие на наш папоротник, заросли бамбука да кое-где банановые деревья с
громадными листьями, свисающими, как лохмотья. Только высокие, как стрелы,
кокосовые пальмы и горячий влажный воздух, - причина злокачественной
малярии, - подчеркивают, что здесь жаркая страна.
Вот, наконец, и Батавия показалась, но опять - ничего интересного. Те
же каналы по улицам, только более грязные, а в них стирают белье и купаются
целые семьи малайцев и китайцев.
Недаром голландцы сбежали отсюда и поселились в нескольких километрах
дальше, там, где выше и суше. С тех пор эта часть города называется Старой
Батавией, а новая - Вельтевредэн, что означает приблизительно - "хорошее
самочувствие".
Здесь, среди пышных садов, в мраморных дворцах, белые чувствуют себя
отлично. А в старом городе остались цветные, обслуживающие магазины,
конторы, фабрики, мастерские и всевозможные другие учреждения своих хозяев.
Как только ван Дэкер вышел из вагона, к нему опять подбежал малаец в
шляпе и схватил вещи. Возле вокзала стоял автомобиль отеля "Ява". Носильщик
быстро погрузил в него багаж.
Ван Дэкер остановился, что-то обдумывая. Малаец низко поклонился ему:
- Пусть туан едет спокойно. Тугай сделает все, что нужно.
Кивнув в ответ, европеец уехал в автомобиле, а Тугай бегом помчался по
известным ему переулкам. Быстро несся автомобиль, и все же малаец опередил
его, встретил ван Дэкера у подъезда отеля. Носильщик так старательно
ухаживал за своим туаном, что даже хозяин гостиницы заметил это и сказал ван
Дэкеру:
- Хороший у вас слуга, старательный.
- О, он у меня молодец! - с гордостью ответил ван Дэкер. - Я с ним
никогда не расстаюсь, особенно в дороге по Яве, где нередко нужен
переводчик. Будьте любезны, устройте его где-нибудь в уголке. Я заплачу.
Тугая поместили вместе со слугами отеля. Большинство из них были метисы
[Смешанные, от белых и цветных родителей], цвета "какао с молоком", как тут
принято говорить. У одних было больше "какао", у других - "молока", а
вообще-то народ достаточно красивый, только немного испорченный, так как и
они уже считали себя людьми "господской крови" и свысока относились к
"темным".
Голландцы поддерживают эту рознь, так как она для них выгодна. В
какой-то мере приближая к себе метисов, они добиваются, что те не за страх,
а за совесть служат своим господам, стараясь во всем походить на настоящих
"туанов".
Вот почему и чувствовал себя Тугай не очень уверенно и хорошо среди
этих людей.
- Добрый ли твой туан? - спросил его франт с блестящими пуговицами на
форменной ливрее отеля.
- О, бэсар [По-малайски - большой] туан! - ответил Тугай.
- Он тебя бьет?
- О, очень бьет! Добрый туан!
- Откуда вы приехали?
Звонок из номера господина помешал Тугаю ответить на этот щекотливый
вопрос. Он убежал и пробыл у туана значительно дольше, чем это принято у
хороших господ, не разрешающих себе лишних разговоров со слугами.
- Ого, как ты долго! - заметил один из слуг, когда Тугай вернулся. - Не
учил ли он тебя?
Тугай вздрогнул от неожиданности, но тут же овладев собой, ответил,
растягивая губы в широкой глуповатой улыбке:
- О, мой господин мудрый. Бэсар туан!
Полдень в Батавии - это такое время, когда на улицах не увидишь ни
одного европейца. Солнце стоит над самой головой и печет так, что только
самое неотложное дело заставит европейца выйти из помещения.
Впрочем, голландские торговцы и чиновники тут никогда не ходят пешком,
а только ездят. Само положение не позволяет им ходить, как обычным людям.
Даже через улицу и то уважающий себя господин не перейдет пешком! А в
полдень они или дремлют в своих конторах, или лежат в креслах-качалках на
верандах, время от времени маленькими глотками попивая что-нибудь
прохладительное. Те же голландцы, которым и в это время приходится работать,
в счет не идут: их слишком мало на Яве.
Зато цветные туземцы чувствуют себя в это время - лучше не надо!
Главная одежда их - "саронг", или кусок ткани вроде юбки, спускающийся
до колен. Носят саронг как женщины, так и мужчины. А в остальном - кто как
может: одевают и рубашки, и кофты, и платок или мешок на плечи, а иногда и
просто верхняя половина тела остается голой. На голове - разнообразные
шляпы, круглые шапочки, платочки, чалмы...
Ноги же всегда босые: власти даже заботятся о том, чтобы туземцы не
обувались. Это делается, чтобы лишний раз подчеркнуть разницу между
европейцами и туземцами. Слуги господ, даже лакеи и швейцары в
генерал-губернаторском дворце, наряженные в парадную одежду с блестящими
пуговицами, - обязательно должны быть босыми! Полицейские-туземцы, в синих
мундирах с желтыми шнурами, - также босые.
Тугай вышел из отеля, прошелся по улицам, потом завернул в один, в
другой переулок, и в конце концов добрался до городского рынка.
Рынок на Востоке - это главный центр всей общественной жизни города.
Тут и клуб, и место митингов, тут всегда можно услышать самые последние
новости. Далеко не каждый приходит сюда, чтобы что-нибудь купить или
продать. Большинство толкается просто так, на первый взгляд, без всякой
цели.
На огромной площади вытянулись ряды будок из пальмовых листьев, травы и
бамбука. Будки такие низенькие, что человек может войти в них только
пригнувшись.
Вонючая сушеная рыба, разные овощи, мясо, рис и фрукты - вот главные
товары на рынке. Особенно много плодов. Они лежат большими грудами.