Страница:
— Что мне взять? — спросил Халеф.
— Одно из одеял, которые лежат там, в углу. Они нам пригодятся. Я тоже одно возьму.
Мы оставили каюту и без помех добрались до борта. Расстояние до берега было все же больше, чем я предполагал. Это видно было даже в слабом свете звезд.
— Ты перепрыгнешь, Халеф? — озабоченно спросил я. Я знал, что он хороший прыгун. Правда, здесь не было места для разбега.
— Осторожно, сиди!
Он поднялся, поставил ногу на планшир и уже в следующее мгновение очутился на берегу. Я не замедлил последовать его примеру.
— Хамдульиллах! Теперь мы свободны. Но что делать дальше? — спросил Халеф.
— Пойдем в Джидду.
— Ты знаешь дорогу?
— Нет.
— Может, у тебя есть карта, которая покажет путь?
— Тоже нет. Но нам надо держаться только на юг. Абузейф пошел пешком. Это верный признак того, что город расположен не слишком далеко от этой бухты. Давай прежде всего осмотрим оружие.
Мы отошли за ближайший же куст молочая, достаточно прикрывший нас, потому что это был не мелкий арабский, а высокий ост-индский вид. Мое оружие было заряжено. Разумеется, никто из пиратов не умел обращаться с револьвером, штуцером и тяжелым «медвежебоем», которому матросы особенно удивлялись. Араб привык к длинному, легкому ружью. Есть племена, которые все еще вооружены кремневыми ружьями странной, допотопной конструкции.
Убедившись, что наше бегство никто не заметил, мы отправились незнакомой дорогой. Нам следовало как можно дольше идти вдоль берега, поэтому приходилось обходить многочисленные бухточки, то более, то менее крупные, так что вперед мы продвигались очень медленно. В восемь часов утра мы увидели перед собой минареты города, обнесенного высокой, довольно хорошо сохранившейся стеной.
— Давай узнаем, не Джидда ли это, сиди, — предложил Халеф.
Уже с час мы встречали арабов, но не заговаривали с ними.
— Нет, и так совершенно ясно, что это Джидда.
— А что мы там будем делать?
— Прежде всего я хочу осмотреться.
— И я тоже.
— Как долго ты пробудешь в Мекке?
— Семь дней.
— Ты найдешь меня в Джидде. Но будет ли твой хадж действительным? Он же совершается не в месяц паломничества?
— Будет. Смотри, вот ворота. Как они могут называться?
— Видимо, это северные ворота, Баб-Эль-Медина. Выполнишь ли ты одну мою просьбу?
— Да, так как я знаю, что ты мне не прикажешь ничего такого, что я не смогу сделать.
— Ты здесь не должен говорить ни одному человеку, что я христианин.
— Как ты скажешь, так я и сделаю.
— Ты должен все делать так, словно я мусульманин.
— Да. Но ты тоже выполнишь одну мою просьбу?
— Какую?
— Я должен купить в Мекке азиз-кумахш [81] и много подарков, а также раздать милостыню…
— Не беспокойся. Ты получишь свои талеры еще сегодня.
— Их-то мне, может быть, и не надо, потому что они отчеканены в стране неверных.
— Тогда я дам тебе ту же сумму в пиастрах.
— У тебя есть пиастры?
— Пока нет, но я получу их у менялы.
— Благодарю тебя, сиди! И у меня будет достаточно денег, чтобы съездить еще и в Медину?
— Я думаю, достаточно, если ты будешь бережлив. Путешествие туда тебе дорого не обойдется.
— Почему?
— Я поеду с тобой.
— В Медину, сиди? — спросил он задумчиво.
— Да. Разве это запрещено?
— Путь туда для тебя свободен, но войти в Медину ты не сможешь.
— А если я тебя подожду в Янбу [82]?
— Это прекрасно, сиди, это можно!
— Стало быть, мы договорились.
— А потом куда ты хочешь?
— Прежде всего в Мадаин-Салих [83].
— Господин, тогда ты сам отдашь себя на смерть. Разве ты не знаешь, что это — город призраков, которые не потерпят у себя смертных?
— Они вынуждены будут примириться с моим присутствием. Это очень таинственное место. О нем рассказывают удивительные вещи, и поэтому я хочу его увидеть.
— Ты его не увидишь, потому что духи закроют нам путь, но я тебя не покину, даже если должен буду умереть вместе с тобой. Тогда я уже стану настоящим хаджи, которому всегда открыты небеса. А потом куда ты пойдешь?
— Или на Синай, в Иерусалим и Стамбул, или в Басру и Багдад.
— А меня возьмешь с собой?
— Да.
Мы достигли городских ворот. С внешней стороны у городской стены ютилось множество отдельно стоящих хижин из соломы или пальмовых листьев, в которых жили бедные поденщики или еще более бедные торговцы дровами и овощами. Оборванный парень закричал мне:
— Здоров ли ты, эфенди? Как дела? Как твое самочувствие?
Я остановился. На Востоке всегда надо располагать временем, чтобы ответить на привет.
— Благодарю тебя! Я здоров, дела идут хорошо, и мое самочувствие превосходное. А как твое здоровье, сын храброго отца, как идут твои дела, наследник благочестивейшего среди всех мусульман племени?
Я употребил эти слова, увидев на лице парня мешале. Джидда, хотя она в новейшее время и открыта для посещения христиан, считается священным городом, а жители таких городов получают привилегию носить особый знак. Через четыре дня после рождения ребенка ему наносят по три разреза на щеку и по два — на каждый висок, шрамы от которых остаются на всю жизнь. Это и есть мешале.
— Твои слова подобны цветам. Они пахнут, как гурии, дочери рая, — ответил человек. — И у меня все хорошо, и я доволен делом, которым занимаюсь. Оно будет полезным и для тебя.
— Какое у тебя дело?
— У меня есть три осла. Мои сыновья погонщики, а я им помогаю.
— Они у тебя дома?
— Да, сиди. Не привести ли мне двух ослов?
— Сколько я должен тебе заплатить?
— Куда ты хочешь поехать?
— Я здесь впервые и хотел бы найти себе жилище.
Он окинул меня странным взглядом. Чужеземец — и пешком! Это его поразило.
— Сиди, — спросил он, — не хочешь ли туда, куда я отвел твоих братьев?
— Каких братьев?
— Вчера, во время вечерней молитвы, пришли пешком, так же, как и ты, тринадцать человек. Я отвел их в большой хан [84].
Несомненно, это был Абузейф со своими людьми.
— Никакие они мне не братья. Я не хочу жить ни на постоялом дворе, ни в гостинице. Я хочу снять дом.
— Какое счастье! Я как раз знаю дом, где ты найдешь квартиру, которая даже для принца слишком хороша.
— Сколько ты потребуешь, если мы поедем на твоих ослах?
— Всего два пиастра.
Это составляло примерно двадцать пфеннигов с человека.
— Веди животных.
Он удалился тяжелым шагом и вскоре вывел из-за ограды двух ослов, таких маленьких, что они, казалось, могут пробежать у меня между ног.
— Они нас выдержат?
— Сиди, любой из них увезет нас троих.
Конечно, это было преувеличением, однако мое животное вело себя так, будто ему было не слишком тяжело. Не раз оно, почувствовав на спине всадника, пробовало пуститься бодрой рысью, однако быстро успокаивалось, а сразу же за городской стеной и вовсе перешло на шаг.
— Стой, — вдруг раздался трескучий голос откуда-то со стороны, — давай деньги!
В проломе стены справа от меня зияла четырехугольная дыра. В ней торчала голова. Прежде всего в глаза бросались огромные очки, в которых сохранилось только одно стекло. Ниже этого стекла я разглядел огромный нос, а пониже — большое отверстие, из которого, вероятно, исходили только что услышанные мною слова.
— Кто это? — спросил я нашего провожатого.
— Городской сторож. Он взимает султанский налог.
Я подтолкнул своего ослика к пролому и, чтобы позабавиться, вытащил паспорт.
— Что тебе надо?
— Денег!
— Вот!
Я сунул ему под незащищенный стеклом глаз султанскую печать.
— Прошу прощения, ваша милость!
Отверстие под носом закрылось, голова исчезла, и сразу же после этого я увидел, как в сторонке из-за остатков стены выскочил какой-то худой человек. Одет он был в старую, поношенную янычарскую форму: широкие голубые шаровары, красные чулки, зеленую куртку, а на голову был нахлобучен белый колпак с длинным, свисающим на спину концом. Это был храбрый привратник.
— Почему он убежал? — спросил я провожатого.
— У тебя есть паспорт от государя, и тебе ничего не надо платить. Стало быть, он, требуя денег, оскорбил тебя и теперь испугался твоей мести.
Мы двинулись дальше и через минут пять добрались до дверей дома, который, что бывает довольно редко в мусульманских странах, глядел на улицу четырьмя зарешеченными окнами.
— Здесь!
— Кому принадлежит дом?
— Ювелиру Тамару. Он сделал мне заказ.
— Ювелир сейчас дома?
— Да.
— Тогда можешь возвращаться. Вот тебе еще и бакшиш! Расточая благодарности, провожатый залез на одного из своих ослов и уехал прочь. Я вместе с Халефом вошел в дом, и чернокожий слуга провел меня в сад, где находился хозяин дома. Я высказал ему свои пожелания, и он сейчас же повел меня опять в дом, где показал несколько пустых комнат. Две из них я снял на неделю, за что должен был заплатить два талера, что надо было рассматривать как очень приличную плату. Но зато меня никто не будет выпытывать. Я назвал только имя, которым меня наградил Халеф.
После обеда я пошел осматривать город.
Джидда оказалась очень красивой. Я убежден, что она с полным правом носит свое имя: ведь Джидда переводится как «богатая». Гуляя, я все раздумывал о возможности посетить Мекку и не замечал, как вокруг меня становится все безлюдней. Вдруг внезапно — не сон ли это? — от воды донеслось:
Теперь пойду к канатчику…
Родная песенка на немецком языке! И где — здесь, в Джидде! Я оглянулся и увидел лодку, в которой сидели двое. Один из них был местный, что я заключил по цвету кожи и одежде. Лодка, конечно, принадлежала ему. Другой стоял в маленьком суденышке. Это была в высшей степени странная личность. На голове у него был накручен голубой тюрбан. Он носил красные турецкие шаровары, а поверх них — европейский сюртук устаревшего покроя. Вокруг шеи был обвязан желтый шелковый платок, а из платка вправо и влево торчали два стоячих воротничка того самого типа, который на моей дорогой родине обычно называют «фатер-мердер», то есть «отцеубийцей». На весьма обширную талию этот человек повесил саблю в таких громадных ножнах, что можно было предположить в них наличие сразу трех клинков.
Именно он-то и пел. Заметив, что я от удивления остановился, он мог подумать, что встретил среди бедуинов восторженного поклонника пения, потому что приложил левую руку ко рту, повернулся поэффектнее направо и запел:
Когда и турок, и русак Вдвоем насядут на меня…
Радость моя была еще большей, чем тогда, когда ютербуржец Хамсад аль-Джербая удивил меня своей песней в Доме на Ниле! Я тоже приложил руку ко рту.
— Пой дальше! — крикнул я певцу.
Не знаю, понял ли он меня, но немедленно предоставил возможность услышать себя еще раз. Тогда я и решился ответить йодлем [85].
Тут он испустил громкий радостный крик, бросил с головы тюрбан, выхватил из ножен саблю и замахал ею высоко над головой. Потом он снова отправил саблю на место, надел тюрбан, вцепился в руль и направил лодку к берегу.
Я пошел ему навстречу. Он выпрыгнул на берег, но, рассмотрев меня вблизи, остался, озадаченный, стоять.
— Турок, говорящий по-немецки? — с сомнением в голосе спросил он.
— Нет, я немец и лишь немножко говорю по-турецки.
— Значит, правда! Я не хотел верить своим ушам. Вы выглядите совсем арабом. Могу ли я спросить, кто вы?
— Писатель. А вы?
— Я… я… я… хм! Скрипач, театральный комик, судовой кок, личный секретарь, бухгалтер, супруг, купец, вдовец, рантье, а теперь турист, возвращающийся домой.
— Здесь вы, конечно, многое испытали! Стало быть, вы хотите домой?
— Да. Собственно говоря… в Триест, если по дороге не передумаю. А вы?
— Я снова увижу родину только через несколько месяцев. Что вы делаете здесь, в Джидде?
— Ничего. А вы?
— Тоже ничего. Может быть, мы поможем друг другу?
— Конечно, если вас это устроит.
— Само собой разумеется! У вас есть квартира?
— Да, уже целых четыре дня.
— А у меня примерно столько же часов.
— Значит, вы еще не устроились. Могу я вас пригласить к себе?
— Конечно. Когда?
— Да прямо сейчас. Идемте! Это недалеко.
Он полез в карман и заплатил своему лодочнику, а потом мы зашагали назад, к гавани. По пути, пока не пришли в одноэтажный домик, разделенный входной дверью на две половины, мы обменялись лишь общими замечаниями. Он открыл правую дверь, и мы вошли в маленькое помещение, единственной мебелью в котором был длинный деревянный помост, прикрытый длинной циновкой.
— Вот моя квартира. Добро пожаловать! Располагайтесь!
Мы еще раз пожали друг другу руки, и я уселся на циновку, тогда как он пошел в соседнюю комнату и открыл стоявший там рундук.
— Для такого гостя я стану беречь эти прелести? — крикнул он мне оттуда. — Смотрите, что я вам подам!
Разумеется, он предложил мне одни изысканные кушанья.
— Вот горшок с апельсиновыми пирожными, только вчера испеченными в кофейной машине. Это самое лучшее, чем можно насладиться в такую жару. Вот два блинчика, выпеченные в банке из-под табака — каждый в отдельности. Вот остаток английского пшеничного хлеба, немножко черствый, но он, конечно, еще сгодится. У вас, как я вижу, хорошие зубы. Тогда вот полпалки бомбейской колбасы — может быть, с небольшим запашком, но это ничего. А в этой бутылке — настоящий старый коньяк. Когда вина нет, это все-таки лучше, чем вода. Стакана у меня нет, да он и не нужен. Потом в этой банке… табак нюхаете?
— К сожалению, нет.
— Жаль. Табачок отличный. Курите?
— Охотно.
— Вот! Здесь только одиннадцать сигар, но мы их разделим: десять вам, а одна мне.
— Или наоборот!
— Не выйдет.
— Давайте обождем с этим. А там, в этой жестяной коробке, что у вас?
— Догадайтесь!
— Покажите-ка!
Он дал мне коробку, и я к ней принюхался.
— Сыр!
— Угадали! К сожалению, нет масла. Теперь угощайтесь! Нож у вас, разумеется, есть, вот вилка.
Мы ели с большим удовольствием.
— Я саксонец, — сказал я ему и назвал свое имя. — Вы родились в Триесте?
— Да. Меня зовут Мартин Албани. Мой отец был сапожником. Я хотел стать кем-нибудь позначительнее, точнее говоря — купцом, однако мне приятнее было общаться со скрипкой, чем с цифрами и всем остальным. Растила меня мачеха. Ну… Вы знаете, как в таких случаях обыкновенно поступают. Отца я очень любил, однако познакомился с компанией арфистов из Прессница [86] и присоединился к ним. Мы поехали в Венгрию, Милан, а потом еще южнее, по всей Италии, пока наконец не добрались до Константинополя. Вы знаете людей такого типа?
— Конечно. Такие люди часто странствуют в далеких странах.
— Сначала я играл на скрипке, а потом стал комиком. К сожалению, с нами случилась беда, и я был рад, что нашел место на торговом судне. Так я добрался до Лондона, а оттуда на одном английском корабле отплыл в Индию. В Бомбее я заболел и попал в госпиталь. Заведовал им порядочный человек, конечно, не мастак в счете и письме. Он дал мне работу, когда я выздоровел. Позднее я перешел счетоводом к одному торговцу; тот умер от лихорадки, а я женился на его супруге. Хотя Бог и не послал нам детей, мы жили счастливо до самой ее смерти. А теперь я тоскую по родине…
— Почему вы прямо не едете в Триест?
— Мне надо было привести в порядок кой-какие счета в Маскате и Адене.
— Так вы, значит, все же привыкли к счетоводству?
— Разумеется, — сказал он, смеясь. — А теперь… Дела меня не торопят, я сам себе хозяин… Что случится, если я погляжу на Красное море? Вы же тоже этим заняты!
— Конечно. Как долго вы здесь останетесь?
— Пока не случится подходящей оказии. Вы, верно, думали найти во мне баварца или тирольца, когда услышали мое пение?
— Да, но я не чувствую разочарования… Мы ведь все-таки земляки и радуемся, что встретились.
— Как долго вы здесь останетесь?
— Хм! Мой слуга совершает паломничество в Мекку. Пожалуй, я прожду его с неделю.
— Это меня радует. В таком случае мы сможем побыть вместе подольше.
— Согласен. Но два дня мы все же не будем общаться.
— Почему?
— Мне бы тоже хотелось пойти в Мекку.
— Вам? Я думал, что христианам это запрещено!
— Это так. Но… разве меня узнают?
— Верно. Вы говорите по-арабски?
— Да, насколько это нужно для моей кухни.
— И вы знаете в точности, как вести себя паломнику?
— И это тоже. Каждый примет меня за мусульманина, и я смогу спокойно вернуться.
— Это кажется абсолютно безопасным, и тем не менее путешествие все-таки рискованное. Я читал, что христианин может в крайнем случае приблизиться к священному городу на девять миль.
— Тогда мы не смогли бы находиться в Джидде, если только не подразумеваются английские мили. На пути отсюда до Мекки расположено одиннадцать кофеен. Я буду спокойно заходить во все, вплоть до девятой, и при этом говорить, что я христианин. Времена сильно изменились. Теперь достаточно не позволить христианам входить в город. Однако я попытаюсь войти.
Я настолько настроил себя на такое путешествие, что теперь мое решение посетить Мекку стало твердым. С этой мыслью я заснул и проснулся с ней. Халеф принес мне кофе. Я сдержал слово и дал ему его деньги еще накануне.
— Сиди, когда же ты разрешишь мне отправиться в Мекку? — спросил он меня.
— Ты уже познакомился с Джиддой?
— Еще нет, но я скоро закончу осмотр.
— Как ты поедешь? С каким-нибудь делилем?
— Нет, проводник слишком дорог. Я подожду, пока наберется побольше паломников, а потом двинусь в путь на наемном верблюде.
— Ты можешь отправляться, когда захочешь.
Делили — это особого рода чиновники, которые сопровождают чужеземных паломников и смотрят за тем, чтобы те не нарушили ни одного предписания. Среди паломников бывает очень много женщин и девушек. Но так как незамужним женщинам посещение святынь запрещено, делили извлекают из этого прибыль: за отдельную плату они женятся на свободных паломницах, которых они вывозят из Джидды, сопровождают в Мекку, а потом, по завершении паломничества, дают им свидетельство о разводе.
Едва Халеф ушел из моей комнаты, как я услышал голос снаружи:
— Дома твой хозяин?
— Говори по-арабски! — ответил Халеф на заданный по-немецки вопрос.
— По-арабски? Этого я не могу, мой мальчик! Самое большее — я мог бы сказать несколько турецких слов. Но подожди, я сам сейчас дам знать о себе, потому что твой хозяин точно уж торчит там, за дверью.
Это был Албани. И сразу же раздалось его пение.
Конечно, Халеф застыл от удивления там, снаружи, и если я не отвечал, то произошло это из-за моего слуги: он должен был еще кое-что выслушать. Через очень недолгое время триестинец продолжал, а когда и это нежное воспоминание не возымело успеха, Албани пригрозил:
И вот я новый бей теперь,
Позволь же мне сказать:
Коль сам ты не откроешь дверь —
Придется мне ломать!
Я не мог позволить, чтобы дело зашло так далеко, поднялся и открыл дверь.
— Ага, — сказал он и рассмеялся, — помогло! Я почти был уверен, что вы уже отправились в Мекку.
— Тсс! Мой слуга ничего не должен знать об этом.
— Прошу прощения! Отгадайте сначала, с какой просьбой я пришел?
— С желанием реванша за ваше вчерашнее гостеприимство? Мне очень жаль! В случае необходимости я мог бы поделиться боеприпасами, но не провиантом, по меньшей мере — не такими яствами, какие были в вашем меню.
— Ба! У меня действительно просьба или скорее вопрос.
— Говорите!
— Вчера мы немного побеседовали о ваших приключениях. Отсюда я предположил, что вы уверенно держитесь в седле.
— Разумеется, я немного езжу верхом.
— Только на лошади или на верблюде тоже?
— И на лошади, и на верблюде. И даже на осле, к чему меня как раз вчера вынудили.
— А я еще никогда не ездил на верблюде. И вот сегодня утром я услышал, что совсем близко сдают верблюдов внаем, при этом у меня остается возможность хоть однажды поиграть в бедуина.
— А, вы хотите отважиться на прогулку?
— Именно так!
— С вами случится приступ морской болезни.
— Неважно.
— Против этого даже доза креозота [87] не поможет.
— А я загорелся этой идеей. Объехать берега Красного моря и не покататься на верблюде! Могу ли я пригласить вас сопровождать меня?
— Время у меня есть. Куда вы хотите ехать?
— Мне все равно. Может быть, вокруг Джидды?
— Согласен. Кто займется верблюдами? Вы или я?
— Конечно, я. Вы возьмете слугу?
— Как вы распорядитесь. Здесь никогда не знаешь, что случится, а слуга на Востоке, в сущности, никогда не бывает лишним.
— Тогда пусть он едет.
— Когда я должен прийти?
— Через час.
Он ушел. Я произнес перед ним речь умышленно, так как первому выезду новичка на верблюде неизменно сопутствует романтическое настроение.
Когда через три четверти часа я вместе с Халефом вошел в жилище Албани, тот был увешан оружием.
— Идемте. Владелец верблюдов уже ждет. Или вы хотите сначала перекусить? — спросил он меня.
— Нет, я сыт.
— Тогда мы возьмем продукты с собой. Моя сумка забита ими.
— Вы ждете приключений и берете с собой продукты? Бросьте это! Если мы проголодаемся, то разыщем палатки кочевников. Там мы найдем финики, муку, воду, а может быть, и чекир.
— Чекир? Что это такое?
— Пирог, в который запекают молотых кузнечиков.
— Ну и ну!
— Да он изумительно вкусный! Кто-то обожает устриц, виноградных улиток, птичьи гнезда, лягушачьи ляжки и прокисшее молоко с личинками. Такой гурман воспримет саранчу как деликатес. А знаете, кто долгое время питался саранчой с диким медом?
— Я думаю, это какая-нибудь библейская личность.
— Разумеется, и притом очень возвышенный и святой человек. Попона у вас есть?
— Вот.
— Хорошо. Надолго ли вы наняли верблюдов?
— На весь день.
— С проводником?
— Без.
— Это хорошо. Правда, в этом случае вам пришлось оставить залог, зато никто нам не помешает. Пошли!
Владелец верблюдов жил через два дома. Я сразу же узнал в нем турка. Во дворе стояли три верблюда, над судьбой которых можно было бы лить горькие слезы.
— Где твой загон? — спросил я турка.
— Там!
Он указал на стену, разделявшую двор на две части.
— Открой дверь!
— Для чего?
— Потому что я хочу посмотреть, есть ли у тебя верблюды получше.
— Есть там, внутри.
— Покажи-ка их мне!
Видимо, он не очень-то доверял мне, но все же приоткрыл дверь и позволил мне бросить взгляд в отгороженную часть двора. Там лежали восемь прекраснейших верблюдов. Я подошел ближе и рассмотрел их.
— Сколько ты хочешь получить за тех трех верблюдов, что предназначил для нас?
— Пять махбубских цехинов за всех.
— И за такую цену мы получим вьючных животных с израненными ногами! Взгляни, ты можешь смотреть сквозь их бока насквозь! Их губы отвисли, как рваные рукава твоей куртки, а их горбы… о, у них вообще нет горбов! Они проделали длительное путешествие; они истощены и бессильны, так что и седла-то выдержать не смогут. А как выглядят эти седла! Поторопись и дай нам других верблюдов, другие седла и другие попоны!
Он посмотрел на меня со смешанным чувством недоверия и гнева.
— Кто ты такой, чтобы отдавать мне подобные приказы?
— Смотри сюда! Видишь султанский паспорт? Может быть, я должен рассказать ему, что ты обманщик, что ты терзаешь до смерти своих бедных животных? Ну-ка быстрей, седлай вот тех трех хеджинов, бурых справа и серого в углу, иначе руки тебе удлинит мой кнут!
Бедуин немедленно схватился бы за пистолет или нож, но этот человек был турком. Он поспешил исполнить мой приказ, и вскоре три лучших верблюда под очень богатыми седлами лежали перед нами. Я повернулся к Халефу:
— Теперь покажи этому сиди, как надо садиться в седло! Он показал, а потом я встал на сдвинутые передние ноги верблюда, на котором должен был ехать Албани.
— Внимание! Как только вы коснетесь седла, хеджин станет подниматься, причем сначала на передние ноги, так что вы запрокинетесь назад, а потом он выпрямит задние ноги, и вы качнетесь вперед. Оба этих толчка вы должны компенсировать движениями своего тела в противоположную сторону.
— Попытаюсь.
Он набрался сил и взобрался в седло. Животное сразу же поднялось, хотя я не снимал своей ступни с верблюжьих ног. Бравый певец частушек откачнулся назад, но не упал, потому что крепко вцепился в луку седла. Но когда верблюд подбросил вверх свой зад, Албани, все еще не расцепивший рук, вылетел из седла и, перелетев через голову животного, упал на песок.
— Одно из одеял, которые лежат там, в углу. Они нам пригодятся. Я тоже одно возьму.
Мы оставили каюту и без помех добрались до борта. Расстояние до берега было все же больше, чем я предполагал. Это видно было даже в слабом свете звезд.
— Ты перепрыгнешь, Халеф? — озабоченно спросил я. Я знал, что он хороший прыгун. Правда, здесь не было места для разбега.
— Осторожно, сиди!
Он поднялся, поставил ногу на планшир и уже в следующее мгновение очутился на берегу. Я не замедлил последовать его примеру.
— Хамдульиллах! Теперь мы свободны. Но что делать дальше? — спросил Халеф.
— Пойдем в Джидду.
— Ты знаешь дорогу?
— Нет.
— Может, у тебя есть карта, которая покажет путь?
— Тоже нет. Но нам надо держаться только на юг. Абузейф пошел пешком. Это верный признак того, что город расположен не слишком далеко от этой бухты. Давай прежде всего осмотрим оружие.
Мы отошли за ближайший же куст молочая, достаточно прикрывший нас, потому что это был не мелкий арабский, а высокий ост-индский вид. Мое оружие было заряжено. Разумеется, никто из пиратов не умел обращаться с револьвером, штуцером и тяжелым «медвежебоем», которому матросы особенно удивлялись. Араб привык к длинному, легкому ружью. Есть племена, которые все еще вооружены кремневыми ружьями странной, допотопной конструкции.
Убедившись, что наше бегство никто не заметил, мы отправились незнакомой дорогой. Нам следовало как можно дольше идти вдоль берега, поэтому приходилось обходить многочисленные бухточки, то более, то менее крупные, так что вперед мы продвигались очень медленно. В восемь часов утра мы увидели перед собой минареты города, обнесенного высокой, довольно хорошо сохранившейся стеной.
— Давай узнаем, не Джидда ли это, сиди, — предложил Халеф.
Уже с час мы встречали арабов, но не заговаривали с ними.
— Нет, и так совершенно ясно, что это Джидда.
— А что мы там будем делать?
— Прежде всего я хочу осмотреться.
— И я тоже.
— Как долго ты пробудешь в Мекке?
— Семь дней.
— Ты найдешь меня в Джидде. Но будет ли твой хадж действительным? Он же совершается не в месяц паломничества?
— Будет. Смотри, вот ворота. Как они могут называться?
— Видимо, это северные ворота, Баб-Эль-Медина. Выполнишь ли ты одну мою просьбу?
— Да, так как я знаю, что ты мне не прикажешь ничего такого, что я не смогу сделать.
— Ты здесь не должен говорить ни одному человеку, что я христианин.
— Как ты скажешь, так я и сделаю.
— Ты должен все делать так, словно я мусульманин.
— Да. Но ты тоже выполнишь одну мою просьбу?
— Какую?
— Я должен купить в Мекке азиз-кумахш [81] и много подарков, а также раздать милостыню…
— Не беспокойся. Ты получишь свои талеры еще сегодня.
— Их-то мне, может быть, и не надо, потому что они отчеканены в стране неверных.
— Тогда я дам тебе ту же сумму в пиастрах.
— У тебя есть пиастры?
— Пока нет, но я получу их у менялы.
— Благодарю тебя, сиди! И у меня будет достаточно денег, чтобы съездить еще и в Медину?
— Я думаю, достаточно, если ты будешь бережлив. Путешествие туда тебе дорого не обойдется.
— Почему?
— Я поеду с тобой.
— В Медину, сиди? — спросил он задумчиво.
— Да. Разве это запрещено?
— Путь туда для тебя свободен, но войти в Медину ты не сможешь.
— А если я тебя подожду в Янбу [82]?
— Это прекрасно, сиди, это можно!
— Стало быть, мы договорились.
— А потом куда ты хочешь?
— Прежде всего в Мадаин-Салих [83].
— Господин, тогда ты сам отдашь себя на смерть. Разве ты не знаешь, что это — город призраков, которые не потерпят у себя смертных?
— Они вынуждены будут примириться с моим присутствием. Это очень таинственное место. О нем рассказывают удивительные вещи, и поэтому я хочу его увидеть.
— Ты его не увидишь, потому что духи закроют нам путь, но я тебя не покину, даже если должен буду умереть вместе с тобой. Тогда я уже стану настоящим хаджи, которому всегда открыты небеса. А потом куда ты пойдешь?
— Или на Синай, в Иерусалим и Стамбул, или в Басру и Багдад.
— А меня возьмешь с собой?
— Да.
Мы достигли городских ворот. С внешней стороны у городской стены ютилось множество отдельно стоящих хижин из соломы или пальмовых листьев, в которых жили бедные поденщики или еще более бедные торговцы дровами и овощами. Оборванный парень закричал мне:
— Здоров ли ты, эфенди? Как дела? Как твое самочувствие?
Я остановился. На Востоке всегда надо располагать временем, чтобы ответить на привет.
— Благодарю тебя! Я здоров, дела идут хорошо, и мое самочувствие превосходное. А как твое здоровье, сын храброго отца, как идут твои дела, наследник благочестивейшего среди всех мусульман племени?
Я употребил эти слова, увидев на лице парня мешале. Джидда, хотя она в новейшее время и открыта для посещения христиан, считается священным городом, а жители таких городов получают привилегию носить особый знак. Через четыре дня после рождения ребенка ему наносят по три разреза на щеку и по два — на каждый висок, шрамы от которых остаются на всю жизнь. Это и есть мешале.
— Твои слова подобны цветам. Они пахнут, как гурии, дочери рая, — ответил человек. — И у меня все хорошо, и я доволен делом, которым занимаюсь. Оно будет полезным и для тебя.
— Какое у тебя дело?
— У меня есть три осла. Мои сыновья погонщики, а я им помогаю.
— Они у тебя дома?
— Да, сиди. Не привести ли мне двух ослов?
— Сколько я должен тебе заплатить?
— Куда ты хочешь поехать?
— Я здесь впервые и хотел бы найти себе жилище.
Он окинул меня странным взглядом. Чужеземец — и пешком! Это его поразило.
— Сиди, — спросил он, — не хочешь ли туда, куда я отвел твоих братьев?
— Каких братьев?
— Вчера, во время вечерней молитвы, пришли пешком, так же, как и ты, тринадцать человек. Я отвел их в большой хан [84].
Несомненно, это был Абузейф со своими людьми.
— Никакие они мне не братья. Я не хочу жить ни на постоялом дворе, ни в гостинице. Я хочу снять дом.
— Какое счастье! Я как раз знаю дом, где ты найдешь квартиру, которая даже для принца слишком хороша.
— Сколько ты потребуешь, если мы поедем на твоих ослах?
— Всего два пиастра.
Это составляло примерно двадцать пфеннигов с человека.
— Веди животных.
Он удалился тяжелым шагом и вскоре вывел из-за ограды двух ослов, таких маленьких, что они, казалось, могут пробежать у меня между ног.
— Они нас выдержат?
— Сиди, любой из них увезет нас троих.
Конечно, это было преувеличением, однако мое животное вело себя так, будто ему было не слишком тяжело. Не раз оно, почувствовав на спине всадника, пробовало пуститься бодрой рысью, однако быстро успокаивалось, а сразу же за городской стеной и вовсе перешло на шаг.
— Стой, — вдруг раздался трескучий голос откуда-то со стороны, — давай деньги!
В проломе стены справа от меня зияла четырехугольная дыра. В ней торчала голова. Прежде всего в глаза бросались огромные очки, в которых сохранилось только одно стекло. Ниже этого стекла я разглядел огромный нос, а пониже — большое отверстие, из которого, вероятно, исходили только что услышанные мною слова.
— Кто это? — спросил я нашего провожатого.
— Городской сторож. Он взимает султанский налог.
Я подтолкнул своего ослика к пролому и, чтобы позабавиться, вытащил паспорт.
— Что тебе надо?
— Денег!
— Вот!
Я сунул ему под незащищенный стеклом глаз султанскую печать.
— Прошу прощения, ваша милость!
Отверстие под носом закрылось, голова исчезла, и сразу же после этого я увидел, как в сторонке из-за остатков стены выскочил какой-то худой человек. Одет он был в старую, поношенную янычарскую форму: широкие голубые шаровары, красные чулки, зеленую куртку, а на голову был нахлобучен белый колпак с длинным, свисающим на спину концом. Это был храбрый привратник.
— Почему он убежал? — спросил я провожатого.
— У тебя есть паспорт от государя, и тебе ничего не надо платить. Стало быть, он, требуя денег, оскорбил тебя и теперь испугался твоей мести.
Мы двинулись дальше и через минут пять добрались до дверей дома, который, что бывает довольно редко в мусульманских странах, глядел на улицу четырьмя зарешеченными окнами.
— Здесь!
— Кому принадлежит дом?
— Ювелиру Тамару. Он сделал мне заказ.
— Ювелир сейчас дома?
— Да.
— Тогда можешь возвращаться. Вот тебе еще и бакшиш! Расточая благодарности, провожатый залез на одного из своих ослов и уехал прочь. Я вместе с Халефом вошел в дом, и чернокожий слуга провел меня в сад, где находился хозяин дома. Я высказал ему свои пожелания, и он сейчас же повел меня опять в дом, где показал несколько пустых комнат. Две из них я снял на неделю, за что должен был заплатить два талера, что надо было рассматривать как очень приличную плату. Но зато меня никто не будет выпытывать. Я назвал только имя, которым меня наградил Халеф.
После обеда я пошел осматривать город.
Джидда оказалась очень красивой. Я убежден, что она с полным правом носит свое имя: ведь Джидда переводится как «богатая». Гуляя, я все раздумывал о возможности посетить Мекку и не замечал, как вокруг меня становится все безлюдней. Вдруг внезапно — не сон ли это? — от воды донеслось:
Теперь пойду к канатчику…
Родная песенка на немецком языке! И где — здесь, в Джидде! Я оглянулся и увидел лодку, в которой сидели двое. Один из них был местный, что я заключил по цвету кожи и одежде. Лодка, конечно, принадлежала ему. Другой стоял в маленьком суденышке. Это была в высшей степени странная личность. На голове у него был накручен голубой тюрбан. Он носил красные турецкие шаровары, а поверх них — европейский сюртук устаревшего покроя. Вокруг шеи был обвязан желтый шелковый платок, а из платка вправо и влево торчали два стоячих воротничка того самого типа, который на моей дорогой родине обычно называют «фатер-мердер», то есть «отцеубийцей». На весьма обширную талию этот человек повесил саблю в таких громадных ножнах, что можно было предположить в них наличие сразу трех клинков.
Именно он-то и пел. Заметив, что я от удивления остановился, он мог подумать, что встретил среди бедуинов восторженного поклонника пения, потому что приложил левую руку ко рту, повернулся поэффектнее направо и запел:
Когда и турок, и русак Вдвоем насядут на меня…
Радость моя была еще большей, чем тогда, когда ютербуржец Хамсад аль-Джербая удивил меня своей песней в Доме на Ниле! Я тоже приложил руку ко рту.
— Пой дальше! — крикнул я певцу.
Не знаю, понял ли он меня, но немедленно предоставил возможность услышать себя еще раз. Тогда я и решился ответить йодлем [85].
Тут он испустил громкий радостный крик, бросил с головы тюрбан, выхватил из ножен саблю и замахал ею высоко над головой. Потом он снова отправил саблю на место, надел тюрбан, вцепился в руль и направил лодку к берегу.
Я пошел ему навстречу. Он выпрыгнул на берег, но, рассмотрев меня вблизи, остался, озадаченный, стоять.
— Турок, говорящий по-немецки? — с сомнением в голосе спросил он.
— Нет, я немец и лишь немножко говорю по-турецки.
— Значит, правда! Я не хотел верить своим ушам. Вы выглядите совсем арабом. Могу ли я спросить, кто вы?
— Писатель. А вы?
— Я… я… я… хм! Скрипач, театральный комик, судовой кок, личный секретарь, бухгалтер, супруг, купец, вдовец, рантье, а теперь турист, возвращающийся домой.
— Здесь вы, конечно, многое испытали! Стало быть, вы хотите домой?
— Да. Собственно говоря… в Триест, если по дороге не передумаю. А вы?
— Я снова увижу родину только через несколько месяцев. Что вы делаете здесь, в Джидде?
— Ничего. А вы?
— Тоже ничего. Может быть, мы поможем друг другу?
— Конечно, если вас это устроит.
— Само собой разумеется! У вас есть квартира?
— Да, уже целых четыре дня.
— А у меня примерно столько же часов.
— Значит, вы еще не устроились. Могу я вас пригласить к себе?
— Конечно. Когда?
— Да прямо сейчас. Идемте! Это недалеко.
Он полез в карман и заплатил своему лодочнику, а потом мы зашагали назад, к гавани. По пути, пока не пришли в одноэтажный домик, разделенный входной дверью на две половины, мы обменялись лишь общими замечаниями. Он открыл правую дверь, и мы вошли в маленькое помещение, единственной мебелью в котором был длинный деревянный помост, прикрытый длинной циновкой.
— Вот моя квартира. Добро пожаловать! Располагайтесь!
Мы еще раз пожали друг другу руки, и я уселся на циновку, тогда как он пошел в соседнюю комнату и открыл стоявший там рундук.
— Для такого гостя я стану беречь эти прелести? — крикнул он мне оттуда. — Смотрите, что я вам подам!
Разумеется, он предложил мне одни изысканные кушанья.
— Вот горшок с апельсиновыми пирожными, только вчера испеченными в кофейной машине. Это самое лучшее, чем можно насладиться в такую жару. Вот два блинчика, выпеченные в банке из-под табака — каждый в отдельности. Вот остаток английского пшеничного хлеба, немножко черствый, но он, конечно, еще сгодится. У вас, как я вижу, хорошие зубы. Тогда вот полпалки бомбейской колбасы — может быть, с небольшим запашком, но это ничего. А в этой бутылке — настоящий старый коньяк. Когда вина нет, это все-таки лучше, чем вода. Стакана у меня нет, да он и не нужен. Потом в этой банке… табак нюхаете?
— К сожалению, нет.
— Жаль. Табачок отличный. Курите?
— Охотно.
— Вот! Здесь только одиннадцать сигар, но мы их разделим: десять вам, а одна мне.
— Или наоборот!
— Не выйдет.
— Давайте обождем с этим. А там, в этой жестяной коробке, что у вас?
— Догадайтесь!
— Покажите-ка!
Он дал мне коробку, и я к ней принюхался.
— Сыр!
— Угадали! К сожалению, нет масла. Теперь угощайтесь! Нож у вас, разумеется, есть, вот вилка.
Мы ели с большим удовольствием.
— Я саксонец, — сказал я ему и назвал свое имя. — Вы родились в Триесте?
— Да. Меня зовут Мартин Албани. Мой отец был сапожником. Я хотел стать кем-нибудь позначительнее, точнее говоря — купцом, однако мне приятнее было общаться со скрипкой, чем с цифрами и всем остальным. Растила меня мачеха. Ну… Вы знаете, как в таких случаях обыкновенно поступают. Отца я очень любил, однако познакомился с компанией арфистов из Прессница [86] и присоединился к ним. Мы поехали в Венгрию, Милан, а потом еще южнее, по всей Италии, пока наконец не добрались до Константинополя. Вы знаете людей такого типа?
— Конечно. Такие люди часто странствуют в далеких странах.
— Сначала я играл на скрипке, а потом стал комиком. К сожалению, с нами случилась беда, и я был рад, что нашел место на торговом судне. Так я добрался до Лондона, а оттуда на одном английском корабле отплыл в Индию. В Бомбее я заболел и попал в госпиталь. Заведовал им порядочный человек, конечно, не мастак в счете и письме. Он дал мне работу, когда я выздоровел. Позднее я перешел счетоводом к одному торговцу; тот умер от лихорадки, а я женился на его супруге. Хотя Бог и не послал нам детей, мы жили счастливо до самой ее смерти. А теперь я тоскую по родине…
— Почему вы прямо не едете в Триест?
— Мне надо было привести в порядок кой-какие счета в Маскате и Адене.
— Так вы, значит, все же привыкли к счетоводству?
— Разумеется, — сказал он, смеясь. — А теперь… Дела меня не торопят, я сам себе хозяин… Что случится, если я погляжу на Красное море? Вы же тоже этим заняты!
— Конечно. Как долго вы здесь останетесь?
— Пока не случится подходящей оказии. Вы, верно, думали найти во мне баварца или тирольца, когда услышали мое пение?
— Да, но я не чувствую разочарования… Мы ведь все-таки земляки и радуемся, что встретились.
— Как долго вы здесь останетесь?
— Хм! Мой слуга совершает паломничество в Мекку. Пожалуй, я прожду его с неделю.
— Это меня радует. В таком случае мы сможем побыть вместе подольше.
— Согласен. Но два дня мы все же не будем общаться.
— Почему?
— Мне бы тоже хотелось пойти в Мекку.
— Вам? Я думал, что христианам это запрещено!
— Это так. Но… разве меня узнают?
— Верно. Вы говорите по-арабски?
— Да, насколько это нужно для моей кухни.
— И вы знаете в точности, как вести себя паломнику?
— И это тоже. Каждый примет меня за мусульманина, и я смогу спокойно вернуться.
— Это кажется абсолютно безопасным, и тем не менее путешествие все-таки рискованное. Я читал, что христианин может в крайнем случае приблизиться к священному городу на девять миль.
— Тогда мы не смогли бы находиться в Джидде, если только не подразумеваются английские мили. На пути отсюда до Мекки расположено одиннадцать кофеен. Я буду спокойно заходить во все, вплоть до девятой, и при этом говорить, что я христианин. Времена сильно изменились. Теперь достаточно не позволить христианам входить в город. Однако я попытаюсь войти.
Я настолько настроил себя на такое путешествие, что теперь мое решение посетить Мекку стало твердым. С этой мыслью я заснул и проснулся с ней. Халеф принес мне кофе. Я сдержал слово и дал ему его деньги еще накануне.
— Сиди, когда же ты разрешишь мне отправиться в Мекку? — спросил он меня.
— Ты уже познакомился с Джиддой?
— Еще нет, но я скоро закончу осмотр.
— Как ты поедешь? С каким-нибудь делилем?
— Нет, проводник слишком дорог. Я подожду, пока наберется побольше паломников, а потом двинусь в путь на наемном верблюде.
— Ты можешь отправляться, когда захочешь.
Делили — это особого рода чиновники, которые сопровождают чужеземных паломников и смотрят за тем, чтобы те не нарушили ни одного предписания. Среди паломников бывает очень много женщин и девушек. Но так как незамужним женщинам посещение святынь запрещено, делили извлекают из этого прибыль: за отдельную плату они женятся на свободных паломницах, которых они вывозят из Джидды, сопровождают в Мекку, а потом, по завершении паломничества, дают им свидетельство о разводе.
Едва Халеф ушел из моей комнаты, как я услышал голос снаружи:
— Дома твой хозяин?
— Говори по-арабски! — ответил Халеф на заданный по-немецки вопрос.
— По-арабски? Этого я не могу, мой мальчик! Самое большее — я мог бы сказать несколько турецких слов. Но подожди, я сам сейчас дам знать о себе, потому что твой хозяин точно уж торчит там, за дверью.
Это был Албани. И сразу же раздалось его пение.
Конечно, Халеф застыл от удивления там, снаружи, и если я не отвечал, то произошло это из-за моего слуги: он должен был еще кое-что выслушать. Через очень недолгое время триестинец продолжал, а когда и это нежное воспоминание не возымело успеха, Албани пригрозил:
И вот я новый бей теперь,
Позволь же мне сказать:
Коль сам ты не откроешь дверь —
Придется мне ломать!
Я не мог позволить, чтобы дело зашло так далеко, поднялся и открыл дверь.
— Ага, — сказал он и рассмеялся, — помогло! Я почти был уверен, что вы уже отправились в Мекку.
— Тсс! Мой слуга ничего не должен знать об этом.
— Прошу прощения! Отгадайте сначала, с какой просьбой я пришел?
— С желанием реванша за ваше вчерашнее гостеприимство? Мне очень жаль! В случае необходимости я мог бы поделиться боеприпасами, но не провиантом, по меньшей мере — не такими яствами, какие были в вашем меню.
— Ба! У меня действительно просьба или скорее вопрос.
— Говорите!
— Вчера мы немного побеседовали о ваших приключениях. Отсюда я предположил, что вы уверенно держитесь в седле.
— Разумеется, я немного езжу верхом.
— Только на лошади или на верблюде тоже?
— И на лошади, и на верблюде. И даже на осле, к чему меня как раз вчера вынудили.
— А я еще никогда не ездил на верблюде. И вот сегодня утром я услышал, что совсем близко сдают верблюдов внаем, при этом у меня остается возможность хоть однажды поиграть в бедуина.
— А, вы хотите отважиться на прогулку?
— Именно так!
— С вами случится приступ морской болезни.
— Неважно.
— Против этого даже доза креозота [87] не поможет.
— А я загорелся этой идеей. Объехать берега Красного моря и не покататься на верблюде! Могу ли я пригласить вас сопровождать меня?
— Время у меня есть. Куда вы хотите ехать?
— Мне все равно. Может быть, вокруг Джидды?
— Согласен. Кто займется верблюдами? Вы или я?
— Конечно, я. Вы возьмете слугу?
— Как вы распорядитесь. Здесь никогда не знаешь, что случится, а слуга на Востоке, в сущности, никогда не бывает лишним.
— Тогда пусть он едет.
— Когда я должен прийти?
— Через час.
Он ушел. Я произнес перед ним речь умышленно, так как первому выезду новичка на верблюде неизменно сопутствует романтическое настроение.
Когда через три четверти часа я вместе с Халефом вошел в жилище Албани, тот был увешан оружием.
— Идемте. Владелец верблюдов уже ждет. Или вы хотите сначала перекусить? — спросил он меня.
— Нет, я сыт.
— Тогда мы возьмем продукты с собой. Моя сумка забита ими.
— Вы ждете приключений и берете с собой продукты? Бросьте это! Если мы проголодаемся, то разыщем палатки кочевников. Там мы найдем финики, муку, воду, а может быть, и чекир.
— Чекир? Что это такое?
— Пирог, в который запекают молотых кузнечиков.
— Ну и ну!
— Да он изумительно вкусный! Кто-то обожает устриц, виноградных улиток, птичьи гнезда, лягушачьи ляжки и прокисшее молоко с личинками. Такой гурман воспримет саранчу как деликатес. А знаете, кто долгое время питался саранчой с диким медом?
— Я думаю, это какая-нибудь библейская личность.
— Разумеется, и притом очень возвышенный и святой человек. Попона у вас есть?
— Вот.
— Хорошо. Надолго ли вы наняли верблюдов?
— На весь день.
— С проводником?
— Без.
— Это хорошо. Правда, в этом случае вам пришлось оставить залог, зато никто нам не помешает. Пошли!
Владелец верблюдов жил через два дома. Я сразу же узнал в нем турка. Во дворе стояли три верблюда, над судьбой которых можно было бы лить горькие слезы.
— Где твой загон? — спросил я турка.
— Там!
Он указал на стену, разделявшую двор на две части.
— Открой дверь!
— Для чего?
— Потому что я хочу посмотреть, есть ли у тебя верблюды получше.
— Есть там, внутри.
— Покажи-ка их мне!
Видимо, он не очень-то доверял мне, но все же приоткрыл дверь и позволил мне бросить взгляд в отгороженную часть двора. Там лежали восемь прекраснейших верблюдов. Я подошел ближе и рассмотрел их.
— Сколько ты хочешь получить за тех трех верблюдов, что предназначил для нас?
— Пять махбубских цехинов за всех.
— И за такую цену мы получим вьючных животных с израненными ногами! Взгляни, ты можешь смотреть сквозь их бока насквозь! Их губы отвисли, как рваные рукава твоей куртки, а их горбы… о, у них вообще нет горбов! Они проделали длительное путешествие; они истощены и бессильны, так что и седла-то выдержать не смогут. А как выглядят эти седла! Поторопись и дай нам других верблюдов, другие седла и другие попоны!
Он посмотрел на меня со смешанным чувством недоверия и гнева.
— Кто ты такой, чтобы отдавать мне подобные приказы?
— Смотри сюда! Видишь султанский паспорт? Может быть, я должен рассказать ему, что ты обманщик, что ты терзаешь до смерти своих бедных животных? Ну-ка быстрей, седлай вот тех трех хеджинов, бурых справа и серого в углу, иначе руки тебе удлинит мой кнут!
Бедуин немедленно схватился бы за пистолет или нож, но этот человек был турком. Он поспешил исполнить мой приказ, и вскоре три лучших верблюда под очень богатыми седлами лежали перед нами. Я повернулся к Халефу:
— Теперь покажи этому сиди, как надо садиться в седло! Он показал, а потом я встал на сдвинутые передние ноги верблюда, на котором должен был ехать Албани.
— Внимание! Как только вы коснетесь седла, хеджин станет подниматься, причем сначала на передние ноги, так что вы запрокинетесь назад, а потом он выпрямит задние ноги, и вы качнетесь вперед. Оба этих толчка вы должны компенсировать движениями своего тела в противоположную сторону.
— Попытаюсь.
Он набрался сил и взобрался в седло. Животное сразу же поднялось, хотя я не снимал своей ступни с верблюжьих ног. Бравый певец частушек откачнулся назад, но не упал, потому что крепко вцепился в луку седла. Но когда верблюд подбросил вверх свой зад, Албани, все еще не расцепивший рук, вылетел из седла и, перелетев через голову животного, упал на песок.