Май Карл. Через пустыню

   Я высунул голову из-под ковра и внимательно посмотрел в сторону Халефа. Он тоже насторожился, потому что вытянулся, как бы прислушиваясь к звукам на судне. Теперь я ничего не слышал, но только опять приложил ухо к палубе, звукопроводность которой была лучше, чем воздух, как снова услышал странный шорох, прогнавший мою дремоту, хотя и был он чрезвычайно тихим.
   — Халеф, ты что-нибудь слышишь? — прошептал я.
   — Да, сиди. Что это такое?
   — Не знаю.
   — Я тоже. Слушай!
   Едва уловимый ухом всплеск донесся теперь с кормы. Огонь на берегу потух.
   — Халеф, я схожу на несколько минут на корму. Стереги мое оружие и одежду.
   Из тех троих, что вернулись на борт, двое уже спали, улегшись прямо на палубу. Третий присел на корточки… и тоже спал. Возможно, за мной наблюдали из каюты, поэтому мне надо было проявлять величайшую осторожность. Я отложил ружье и штуцер, а также снял тюрбан и бедуинский плащ хаик, которые могли меня выдать своим белым цветом. Потом, пригибаясь к палубе, я добрался до борта и медленно пополз, пока не достиг того места, где вдоль бакборта хлипкое сооружение, что-то вроде куриного насеста, вело на крышу перегородки и к рулю. Я медленно, как кошка, полез наверх — необходимо было соблюдать осторожность.
   Мой план удался, и тогда я пополз вниз, в гребной отсек. Разъяснился и странный шорох. Лодка, доставившая женщин и взятая самбуком на буксир, была привязана так плотно, что находилась прямо под люком в широкой корме корабля. Из этого-то люка в тот самый момент, когда я осторожно подсматривал сверху, спустили на линьке маленький, но нелегкий предмет. Трение линька о край люка и вызывало слабенький шорох, который, правда, можно было различить только тогда, когда ухо прижималось к доскам палубы. Внизу, в лодке, находились трое мужчин; они приняли неизвестный предмет, а потом подождали, пока линь снова пошел вверх и с корабля смайнали ^[79] вторую посылку.
   Мне все сразу стало ясным. В лодку перегружали золото верги-баши, то есть тот налог, который он собрал, и… Для дальнейших предположений у меня не было времени.
   — Взгляните наверх — нас предали! — крикнул низкий голос с высокого берега, откуда можно было видеть всю палубу; одновременно хлопнул выстрел, и пуля вонзилась в доску рядом со мной.
   Второй выстрел раздался сверху. Пули, по счастью, летели мимо, но я не мог дальше рисковать. Я только успел увидеть, как линь снизу обрубили, а лодку отогнали; потом я спрыгнул с надстройки на палубу.
   В этот же самый момент открылась дверь каюты, и я заметил, что в задней стенке не хватает двух досок и через это отверстие бесшумно поднимаются несколько человек. Женщин я не увидел, но человек девять набросились на меня.
   — Халеф, сюда! — громко крикнул я.
   Вытащить оружие я не успел. Трое нападавших схватили меня и позаботились о том, чтобы я не смог дотянуться до пояса. Трое прыгнули навстречу Халефу, а остальные повисли у меня на руках, когда я попытался защищаться. На берегу раздались выстрелы, зазвучали проклятия, крики о помощи. Временами густой бас, знакомый мне с недавних пор, отдавал команды. Это был голос дервиша.
   — Это немей. Не убивайте его, а только свяжите! — приказал один из тех, что держали меня в своих объятиях.
   Я попытался освободиться, но это не удалось. Шестеро против одного! Где-то недалеко от меня сухо щелкнул пистолетный выстрел.
   — На помощь, сиди, я ранен! — крикнул Халеф.
   Мощным толчком я отбросил державших меня на несколько шагов.
   — Оглушите его! — раздался задыхающийся голос.
   Меня опять схватили — еще крепче, и я, несмотря на отчаянное сопротивление, получил несколько ударов по голове, повергнувших меня на палубу. В моих ушах словно шумел морской прибой. Посреди этого гула я слышал, как щелкали ружья и звучали голоса. Потом мне показалось, что меня стянули по рукам и ногам шнуром и поволокли. Потом я уже совершенно ничего не ощущал.
   Когда я очнулся, то почувствовал жгучую пульсирующую боль в затылке. Вокруг меня было полностью темно, но громкое внятное бульканье позволило мне предположить, что я нахожусь в трюме быстро идущего корабля. Мои руки и ноги были так крепко связаны, что я не мог пошевелить ими. Правда, путы не врезались в тело, тому что связали меня не веревками или ремнями, а тряпками, но они все равно мешали отгонять судовых крыс, очень тщательно обследовавших меня.
   Прошло много времени, а в моем положении ничего не менялось. Наконец я услышал шум шагов, однако не смог ничего увидеть. Мои путы развязали, и чей-то голос приказал мне: «Вставай, пойдем с нами!»
   Я поднялся. Меня вывели из трюма через полутемную среднюю палубу наверх. По пути я осмотрел свою одежду и обнаружил — как к своему удивлению, так и успокоению, — что ни малейшей вещи, кроме оружия, у меня не отобрали.
   Выйдя на палубу, я заметил, что нахожусь на маленьком барке со строгими очертаниями, несшем два треугольных паруса и один трапециевидный. Такой такелаж на этом обильном штормами, шквалами, рифами и мелями море требовал от капитана хорошего разумения своего дела, мужества и хладнокровия. Команды на корабле было по меньшей мере втрое больше, чем нужно, а на носу стояла пушка, так замаскированная ящиками, тюками и бочками, что ее нельзя было заметить с другого судна. Команда состояла из шумных обветренных матросов, каждый из которых нашпиговал свой пояс стреляющим, ударным и колющим оружием. На корме сидел мужчина в красных штанах, зеленом тюрбане и голубом кафтане. Его длинный жилет был богато украшен золотом, а в служившей ему поясом сотканной в Басре шали сверкало дорогое оружие. Я сразу же узнал в нем дервиша.
   Возле него стоял араб, которого я на самбуке повалил на палубу. Меня подвели к ним. Араб разглядывал меня мстительно, дервиш — презрительно.
   — Знаешь ли, кто я? — спросил меня дервиш.
   — Нет, но догадываюсь.
   — Ну, так кто я?
   — Ты Абузейф.
   — Верно. На колени передо мной, гяур!
   — Разве не написано в Коране, что поклоняться должно одному только Аллаху?
   — На тебя это не распространяется, потому что ты неверный. Я приказываю тебе стать на колени, чтобы выразить свою покорность.
   — Я еще не знаю, заслуживаешь ли ты почтения, и даже если бы я узнал это, то выразил свое уважение к тебе другим способом.
   — Гяур, ты встанешь на колени, или я снесу тебе голову!
   Он встал и выхватил свою кривую саблю. Я приблизился к нему еще на один шаг.
   — Ты в самом деле Абузейф или палач?
   — Я — Абузейф и сдержу свое слово. На колени, или я положу твою голову к своим ногам!
   — Береги свою собственную!
   — Гяур!
   — Трус!
   — Что! — зашипел он. — Ты назвал меня трусом!
   — Почему ты напал на самбук ночью? Почему переодел своих шпионов в женское платье? Почему ты показываешь отвагу здесь, окруженный и защищенный своими людьми? Стал бы ты против меня один на один — посмотрел бы я на твою удаль.
   — Я Абузейф, Отец Сабли, и десять человек, таких, как ты, ничего не смогут сделать против моего клинка!
   — Так смело можно говорить, когда боишься действовать!
   — Действовать? Разве этот десяток на месте? Будь это так, я бы доказал тебе в одно мгновение, что говорю правду!
   — Десятка не надо… Достаточно одного.
   — Может быть, ты и хочешь стать этим одним?
   — Ба! Ты же этого не позволишь!
   — Почему это?
   — Потому что ты боишься. Ты убиваешь языком, а не саблей.
   После своих слов я ожидал от разбойника усиленного взрыва гнева, однако был разочарован. Он спрятал свой гнев под холодным, убийственным спокойствием, снял саблю с пояса у своего соседа и протянул ее мне.
   — Вот, бери и защищайся! Скажу тебе открыто: даже если ты обладаешь ловкостью Афрама и силой Келада, при третьем моем ударе ты станешь трупом.
   Я взял саблю.
   В странной ситуации я оказался. Видимо, Отец Сабли фехтовал, по восточным понятиям, отлично, но я знал, что восточный человек чаще всего оказывается в сравнении с европейцем столь же плохим фехтовальщиком, как и плохим стрелком. Мне еще не довелось скрестить клинки с восточным противником по всем правилам фехтовального искусства, и хотя врученная мне сабля была довольно непривычной — слишком легкой для парирования ударов, но весьма тяжелой для обманных движений, — я испытывал большое удовольствие, готовясь продемонстрировать Отцу Сабли превосходство европейской школы владения холодным оружием.
   Вокруг нас собрался весь экипаж. Кажется, никто не сомневался, что при третьем ударе Абузейфа я в самом деле стану мертвецом.
   Отец Сабли напал на меня столь быстро и резко, не признавая никаких правил, что у меня не было времени занять оборонительную позицию. Я парировал нечеткий удар из кварты ^[80] и тут же попытался использовать ослабление его защиты. К моему удивлению, от удара наотмашь он ловко увернулся под моим клинком. Абузейф поставил защиту и попытался сделать обманное движение, но неудачно. Я в свою очередь точно так же защитился и поразил его кончиком сабли. Мой укол пришелся в задницу, поскольку я вовсе не собирался серьезно ранить его. Разъярившись, Отец Сабли забылся, отступил для разгона и в прыжке попытался снова нанести удар из кварты. Я сделал полшага вперед, поставил жесткий заслон — оружие вырвалось у него из руки, описало в воздухе широкую дугу и, перелетев через фальшборт, упало в воду.
   Все вокруг замерли. Я отступил и опустил оружие. Отец Сабли стоял передо мной, неподвижно уставившись мне в глаза.
   — Абузейф, ты очень искусный фехтовальщик!
   Мои слова вернули его в сознание, но вопреки своему ожиданию я увидел на его лице не признаки гнева, а изумление.
   — Человек, ты — неверный, а все же победил Абузейфа.
   — Ты облегчил мне поединок, потому что фехтовал необдуманно. Мой второй удар стоил тебе крови, а третий выбил у тебя оружие. Да, я совершенно не был готов к своему третьему удару, тогда как твой должен был меня поразить насмерть. Вот твоя сабля — я в твоих руках.
   Разумеется, этот взвешенный призыв к его благородству возымел успех.
   — Да, ты в моей власти, ты мой пленник, но свою судьбу ты держишь в собственных руках.
   — Как это?
   — Если ты сделаешь то, что я от тебя потребую, ты скоро снова станешь свободным.
   — Что я должен сделать?
   — Ты обещаешь, что будешь заниматься со мной фехтованием?
   — Да.
   — И учить меня так, как этому учат у немей?
   — Что ж, могу.
   — И пока будешь плыть на моем корабле, ты не дашь увидеть себя ни одному чужому глазу?
   — Хорошо.
   — Ты должен немедленно покидать палубу по моему приказу, когда на горизонте покажется любой другой корабль.
   — Согласен.
   — Своему слуге ты не скажешь ни единого слова.
   — Где он?
   — Здесь, на корабле.
   — Связанный?
   — Нет, он болен. Точнее, ранен в руку, а еще у него сломана нога, так что он не может подняться.
   — Тогда я не могу дать такое обещание. Мой слуга — мой друг, за которым я должен ухаживать. Тебе придется разрешить мне видеться с ним!
   — Я не разрешаю этого, но обещаю тебе, что о нем будут хорошо заботиться.
   — Этого мне недостаточно. Если он сломал ногу, я должен ему ее выправить. У вас на судне нет, пожалуй, никого, кто бы понимал в этом.
   — Я сам в этом понимаю. Не хуже врача. Я перевязал ему рану и положил ногу в лубок. У него уже нет болей. У тебя есть друзья среди инглис?
   — Да.
   — Это значительные люди?
   — Среди них есть паши.
   — Значит, они тебя выкупят.
   Это было нечто совершенно новое! Стало быть, убивать он меня не хотел. Он требовал только, чтобы я оплатил свою свободу.
   — И сколько же ты желаешь?
   — У тебя при себе очень мало золота и серебра. Сам ты не сможешь себя выкупить.
   Значит, мои карманы он уже проверил. Но то, что я зашил в рукава моей турецкой куртки, он не нашел. Впрочем, этого было мало для выкупа. Поэтому я ответил:
   — У меня ничего нет — я небогат.
   — Я верю этому, хотя у тебя отличное оружие, да еще ты возишь с собой неизвестные мне инструменты. Но ты знатен и знаменит! Ты сам сказал это на самбуке вот этому человеку.
   — Я пошутил.
   — Нет, ты говорил ему серьезно. Кто так силен и так умеет владеть саблей, как ты, тот должен быть офицером высокого ранга, за которого твой падишах охотно заплатит выкуп.
   — Мой король ничего не будет платить за свободу. Он потребует ее от тебя безвозмездно.
   — Я не знаю никакого короля немей. Как же он будет говорить со мной, как он вынудит освободить тебя?
   — Он сделает это через своего посланника.
   — Но и этого человека я не знаю. В здешних краях нет никаких посланников немей.
   — Посланник находится в Стамбуле, при дворе султана. У меня хороший паспорт, стало быть, я — один из тех, кто находится под покровительством султана.
   Он рассмеялся.
   — Падишах не властен над этими краями. Здесь правит великий шериф Мекки. Но я сильнее их обоих. Я не стану торговаться о тебе ни с твоим королем, ни с его посланником.
   — С кем же тогда?
   — С инглис.
   — Почему с ними?
   — Потому что они должны обменять тебя.
   — На кого?
   — На моего брата, который находится у них в руках. Он на своем барке напал на один из их кораблей и был взят в плен. Инглис отправили его в Аден и хотели убить. Теперь они вынуждены будут освободить его в обмен на твою голову.
   — Видимо, ты заблуждаешься. Я не принадлежу к инглис. Они, пожалуй, оставят меня в твоих руках, а твоего брата убьют.
   — Тогда ты тоже умрешь. Ты умеешь писать и составишь к ним письмо, которое я прикажу передать инглис. Если ты напишешь письмо хорошо, они обменяют тебя, напишешь плохо — сам себя убьешь. Итак, хорошенько обдумай содержание письма. У тебя в запасе еще много дней.
   — Сколько?
   — Перед нами бурное море, но я буду плыть и ночью, насколько это будет возможно. Если удержится благоприятный для нас ветер, через четыре дня мы будем в Джидде. Оттуда до Саны, где я спрячу свой корабль, почти столько же. Стало быть, у тебя целая неделя, чтобы подумать над посланием, потому что только в Сане я распоряжусь отправить посла.
   — Я напишу письмо.
   — И ты обещаешь мне не предпринимать никаких попыток к бегству?
   — Этого я тебе не могу обещать.
   Какое-то время он серьезно смотрел мне в лицо.
   — Аллах акбар, а я-то верил тому, что среди христиан тоже есть почтенные люди. Стало быть, ты хочешь убежать от меня?
   — Использую любую возможность для этого.
   — Тогда мы не станем фехтовать. Ты можешь меня убить и спрыгнуть в воду, чтобы спастись вплавь. Ты умеешь плавать?
   — Да.
   — Подумай, ведь в этих водах плавают такие рыбы, которые сожрут тебя.
   — Я знаю это.
   — Я прикажу строго охранять тебя. Вот этот человек, что стоит рядом со мной, будет постоянно находиться возле тебя. Ты его оскорбил, и он не спустит с тебя глаз, пока ты либо станешь свободным, либо умрешь.
   — Что станет в любом из этих случаев с моим слугой?
   — С ним ничего не случится. Правда, он совершил большой грех, став слугой неверного, но он турок, не гяур; он получит свободу вместе с тобой или после твоей смерти. Теперь ты можешь оставаться на палубе, однако как только вахтенный прикажет, ты должен спуститься вниз, где тебя запрут в каюте. — На этих словах он отвернулся и ушел.
   Я же пошел снова на бак, потом стал прогуливаться вдоль релинга. Устав, я улегся прямо на палубе. Араб постоянно оставался вблизи меня, поотстав на пять-шесть шагов. Это было столь же излишне, сколь и неприятно для меня. Ни один человек не говорил со мной ни слова. Молча протягивали мне воду, кускус и горсточку фиников, Как только к нам приближался какой-нибудь корабль, я вынужден был спускаться в свою каморку, у дверей которой мой страж занимал пост столько времени, пока я не получал возможность снова появиться наверху. Вечерами дверь запирали на засов, да еще устраивали завалы из разного ненужного барахла.

Глава 6
СНОВА СВОБОДЕН!

   Миновало три дня. Я больше заботился о больном Халефе, чем о себе самом; но все мои усилия пробраться к нему не дали результата. Я знал, что он тоже находится в трюме, как и я, однако любая попытка подать за спиной сторожа знак моему храброму слуге только повредила бы нам обоим.
   Плавание наше между тем шло быстро. Мы дошли до тех краев между Джебель-Эюбом и Джебель-Келая, откуда берега вплоть до самой Джидды становятся все более низменными и пологими. Приближался час сумерек. На севере — вот редкость! — появилось маленькое облачко, что-то вроде пелены, которое Абузейф разглядывал с озабоченным видом. Наступила ночь, и мне пришлось отправиться в трюм. Было куда более душно, чем обычно, и эта духота час от часу усиливалась. К полуночи я еще не заснул. И вот я услышал отдаленный глухой шум, грохот и раскаты грома, которые стремительно приближались, настигая корабль. Я почувствовал, как он нырнул носом в волны, выровнялся, а потом с удвоенной скоростью снова ринулся вниз. Во всех корабельных швах стонало и кряхтело. Мачта треснула у самого основания, а по палубе туда-сюда перебегала команда с криками страха, воплями и молитвами.
   Между тем раздавались громкие рассудительные команды вожака. Мне казалось, что только он не потерял хладнокровия. По моим приблизительным подсчетам, мы приближались к высоте Рабиг, а к югу от нее по морю было рассеяно бесконечное множество скал и коралловых рифов, что делало судоходство опасным даже днем. Там находился также остров Гават, а между ним и мысом Хатиба высятся две коралловые скалы. Проход между ними даже при солнечном свете и в спокойную погоду связан с величайшим риском, и поэтому судоводители, приближаясь к этому месту, всегда подбадривают себя молитвой. Этот проход называется Ом-эль-Хаблайн (Место Двух Канатов), — название намекает на способ, при помощи которого в прежние времена пытались избавиться от опасности.
   К этому проходу и гнал нас с бешеной скоростью ураган. Высадиться на берег до прохода было невозможно.
   Я встал со своего ложа. Если судно наскочит на скалу, то я все равно погибну, ибо моя каморка заперта.
   Вдруг мне показалось, как будто в реве стихии я услышал какой-то шум перед дверью. Я подошел ближе и прислушался. Я не ошибся. Кто-то разбирал хлам, наваленный перед дверью, а потом эта дверь открылась.
   — Сиди!
   — Кто там?
   — Слава Аллаху, который позволил мне найти нужное место! Разве ты не узнаешь голос своего верного Халефа?
   — Халеф! Но этого не может быть! Его не может здесь быть. Халеф сломал ногу и не может ходить.
   — Да, сиди, я ранен пулею в руку — впрочем, легко. Ногу я не ломал.
   — Значит, Абузейф лгал мне.
   — Нет, это я его обманул. Я вынужден был притворяться, чтобы помочь моему доброму сиди. И вот три дня я лежал с перевязанной ногой внизу, в трюме, а сегодня ночью снял гипс и выбрался на разведку.
   — Храбрый Халеф! Этого я тебе никогда не забуду!
   — Я еще кое-что узнал.
   — Что именно?
   — Абузейф бросит якорь невдалеке от Джидды. Он задумал совершить паломничество в Мекку. Ему необходимо помолиться, чтобы Аллах даровал его брату снова свободу. Многие из его людей пойдут с ним.
   — Может быть, тогда нам удастся убежать.
   — Посмотрим. Это произойдет завтра. Твое оружие сложено в каюте Абузейфа.
   — Ты придешь опять завтра вечером, если этой ночью мы не лишимся жизни?
   — Приду, сиди.
   — Но ведь это опасно, Халеф!
   — Сегодня так темно, что меня никто не смог увидеть, а приглядывать за нами у них нет времени, сиди. Завтра Аллах нам поможет.
   — У тебя что-нибудь болит?
   — Нет.
   — Что случилось с самбуком? Я был без сознания и ничего не помню.
   — Они украли все деньги, которые лежали в каюте капитана, и связали команду. Только нас двоих они взяли с собой, чтобы в обмен на тебя освободить брата Абузейфа.
   — Ты уверен в этом?
   — Я подслушал их разговоры.
   — А как появился барк в ту ночь?
   — Он стоял на якоре недалеко от нас, за скалами, и поджидал нас… Доброй ночи, сиди!
   — Доброй ночи!
   Он выскользнул, задвинул засов и снова восстановил баррикаду у двери.
   Проснулся я на почти неподвижном судне. Дверь моей каюты была открыта, снаружи стоял мой сторож.
   — Хочешь наверх? — спросил он меня.
   — Да.
   — Наверху ты сможешь оставаться только до полуденной молитвы.
   Я вышел на палубу и не нашел уже никаких следов шторма. Судно стояло на якоре в очень узкой бухте, глубоко врезавшейся в сушу.
   Почти до полудня я оставался на палубе, не заметив ничего необычного. Потом Абузейф призвал меня к себе. Он находился не на палубе, а в своей каюте, где я увидел развешанным по стенам все мое оружие. Здесь был и патронташ. Кроме того, я заметил несколько больших сумок из козьей кожи, лежащих на полу и, очевидно, наполненных порохом. Абузейф при моем появлении немедленно захлопнул большой сундук, тем не менее у меня было достаточно времени заметить, что в нем содержатся чистые холщовые мешочки, а в них, возможно, находятся похищенные с самбука деньги.
   — Немей, я хочу поговорить с тобой, — сказал он. — Ты все еще отказываешься дать мне обещание не предпринимать никаких попыток к бегству?
   — Я не лжец и поэтому скажу тебе откровенно, что убегу, как только мне представится возможность.
   — У тебя не будет такой возможности. Но ты вынуждаешь меня обходиться с тобой строже, чем я хотел бы. Два дня меня не будет на борту. За это время ты не сможешь покидать свою конуру и будешь лежать там со связанными руками.
   — Это жестоко.
   — Да, но ты сам виноват.
   — Я вынужден покориться.
   — Можешь идти. Запомни, однако, что я отдал приказ немедленно убить тебя, как только ты попытаешься освободиться от пут. Если бы ты был правоверным, я попросил бы тебя стать моим другом. Ты гяур, но у меня нет к тебе ни ненависти, ни презрения. Я поверил бы твоему обещанию, однако ты не хочешь его дать. И вот теперь тебе придется выносить последствия твоего отказа. А сейчас ступай вниз!
   Меня увели в подпалубное помещение и заперли там. Какой это было мукой — лежать связанным в духоте и в тесном, замкнутом трюмном отсеке! Видимо, было уже далеко за полночь, когда мне показалось, что раздался тихий шум за дверью.
   Я насторожился, однако, разумеется, ничего больше не смог услышать. Говорить я ни в коем случае не мог. Видимо, пробежала крыса.
   Какое-то время все оставалось спокойным. Потом я услышал приближающиеся шаги, за которыми последовал тот легкий шум, который возникает, если на полу расстилают ковер или циновку. Послышался короткий, приглушенный стон, а потом снаружи послышался тихий голос:
   — Сиди, сиди; я держу его!
   Это был Халеф.
   — Кого? — спросил я.
   — Твоего сторожа.
   — Я не могу ничем помочь тебе, Халеф. У меня связаны руки.
   — Ты привязан к стене?
   — Нет. Выйти к тебе я могу.
   — Так иди, дверь открыта.
   Когда я вышел из своей тюрьмы, то осознал, что араб судорожно подергивается на дощатой палубе, а Халеф придавил его коленями и сжал руками ему шею.
   — Пошарь-ка у него за поясом, сиди… нет ли там ножа?
   — Подожди! Что-то есть.
   Крепко связанными в запястьях руками я все же смог вытащить нож, крепко зажал его рукоятку зубами и перепилил путы.
   — Получилось, сиди?
   — Да, теперь руки у меня свободны. Слава Богу, он жив.
   — Сиди, он заслуживает смерти.
   — И тем не менее мы его свяжем, заткнем рот и положим в мою каморку.
   — Тогда он выдаст нас мычанием.
   — Я развяжу ему тюрбан и обмотаю голову. Ослабь немного хватку, чтобы он мог дышать! Так… вот кляп… вот его пояс, чтобы связать руки и ноги… опусти шею и держи его ноги… так, готово. Понесли его в каюту!
   Задвинув за пленником засов, я глубоко вздохнул и ступил за Халефом на трап.
   — И что теперь, сиди? — спросил он меня.
   — Как все получилось?
   — О, очень просто. Они меня совсем не охраняли, потому что думали, будто я не могу двигаться. На палубе я услышал, что Отец Сабли с двенадцатью матросами отправился в Джидду. Он взял с собой много денег, чтобы передать их великому шерифу Мекки. Потом я услышал, что стерегший тебя араб хочет спать у твоей двери. Он ненавидит тебя и давным-давно убил бы, если бы не опасался наказания Абузейфа. Если я хотел попасть к тебе, то мне надо было опередить его. Тогда я прокрался по палубе так, что меня никто не заметил. Ты учил меня этому в пустыне. Лишь только я пробрался к двери, пришел и он.
   — А, так это был ты! Я тебя слышал.
   — Когда он улегся, я прихватил его за шею. Остальное ты знаешь, сиди!
   — Благодарю тебя, Халеф! Возьми оружие этого человека себе. Теперь идем. Я пойду впереди.
   Пока мы пробирались наверх, я не мог удержаться от улыбки. Абузейф хотел сделать великому шерифу подарок, но это была лишь малая часть того, что этот пират раньше похитил у самого шерифа. Высунувшись из люка, я почувствовал тот запах, который распространяется близ опийного шинка. На баке в беспорядке валялись люди, и нельзя было понять, спят они или только ожидают упоения одуряющим ядом. По счастью, путь в капитанскую каюту был свободен. Согнувшись в три погибели, мы пробрались к ней. По причине восточной беззаботности замка на двери не было. Петли оказались нескрипучими, потому что были сделаны из кусочков кожи, набитых сверху и снизу на косяк и саму дверь.
   Я открыл ее ровно на столько, сколько было нужно, чтобы проскользнуть внутрь, а когда мы оказались в каюте, снова прикрыл дверь. Теперь я почувствовал себя так уверенно и свободно, словно оказался в комнате собственного дома. Здесь висело мое оружие, а в пяти шагах от него находился борт судна, с которого одним прыжком можно было достичь суши. Часы, компас, деньги были у меня с собой.