Май Карл. Через пустыню

   Вместо того чтобы запугать осла, эти раздраженные окрики, казалось, лишь воодушевляли его. Осел совсем помешался на своих трелях. Паузы между ними становились все короче, и наконец крики соединились в единую симфонию, которую поистине стоило назвать адской.
   Я как раз оторвался от своих занятий, чтобы поспешить на помощь, когда снизу донесся беспорядочный шум. Толпа наступала на писаря. О чем там шумели, я не понял. Во всяком случае, писаря загнали в такое безвыходное положение, что он не знал, чем себе помочь. Через недолгое время я услышал шаги перед своей дверью. Вошел писарь.
   — Ты уже спишь, эмир?
   Этот вопрос был, собственно говоря, излишен, так как он видел, что мы оба, еще полностью одетые, сидим над книгой. Но сильно напуганный писарь просто не нашел лучшего введения.
   — Ты еще спрашиваешь? Как можно спать под такую ужасную колыбельную, которую исполняет твой осел!
   — О господин, и у меня то же самое! Я тоже не могу спать. Теперь они все пришли ко мне и потребовали, чтобы я вывел скотину в лес и там привязал ее. Иначе они убьют осла. Этого я не допущу, потому что я должен привести осла назад в Мосул. В противном случае мне всыплют палок, и я потеряю свою должность.
   — Так отведи его в лес.
   — О эмир, это невозможно!
   — Почему?
   — Разве могу я оставить осла на съедение волкам? В лесу водятся волки.
   — Так оставайся и ты там, чтобы охранять его.
   — Эфенди, но ведь могут же прийти два волка!
   — Ну?
   — Тогда один волк сожрет осла, а другой — меня.
   — Но это же хорошо, потому что в таком случае тебе не всыплют палок.
   — Ты шутишь! Некоторые из собравшихся сказали, что я должен пойти к тебе.
   — Ко мне? Почему?
   — Господин, ты веришь, что у этого осла есть душа?
   — Конечно, есть.
   — А может быть, эта душа не его, а чья-то другая?
   — Где же тогда должна быть его душа? Возможно, осел ее обменял: его душа перешла в тебя, а твоя — в него. Теперь ты стал ослом и боишься, как заяц, а он стал писарем и рычит, как лев. Что тут я могу поделать?
   — Эмир, это же точно, что у него чужая душа, но не турецкая, потому что он не понимает язык османов. Ты же говоришь на всех языках света, и поэтому я прошу тебя сойти вниз. Если ты поговоришь с моим ослом, ты скоро заметишь, кто в нем сидит: перс, или туркмен, или армянин. Возможно, в него забрался русский, потому что он почти не оставляет нас в покое.
   — Так ты действительно веришь, что…
   В этот момент скотина снова заревела, и притом так громко, что вмешалось все возмущенное собрание.
   — Аллах керим, они убьют осла. Господин, спускайся быстрее, иначе он погиб и его душа — тоже!
   Писарь умчался, а я поспешил за ним. Пристало ли мне шутить? Возможно, я действовал неверно, однако суждения писаря о душе его осла привели меня в такое настроение, что я не мог раздумывать. Когда я вышел на улицу, толпа ожидала меня.
   — Кто знает средство, которое заставило бы это животное замолчать? — спросил я.
   Никто не ответил. Только Халеф сказал наконец:
   — Господин, один лишь ты в состоянии это сделать! Значит, мой хаджи принадлежал к истинно «верующим».
   Я подошел к ослу, схватил его за повод. После того как я громко задал ему несколько вопросов на разных языках, я приложил ухо к его носу и прислушался. Потом я картинно удивился и обратился к Ифре:
   — Как звали твоего отца?
   — Нахир Мирья.
   — Это не он. Как звали отца твоего отца?
   — Муталлам Собуф.
   — Это он! Где он жил?
   — В Хирменлю, под Адрианополем ^[138].
   — Сходится. Однажды он прискакал из Хирменлю в Тасскёй и, чтобы позлить своего осла, привязал к его хвосту тяжелый камень. Но Пророк сказал: «Люби своего осла!» Поэтому дух твоего деда вынужден искупать это деяние. На мосту Сират, который ведет и в рай, и в ад, он вынужден был повернуть обратно и превратиться в этого осла. Твой дед привязал к хвосту своего осла камень, и теперь он может спастись, только когда ему тоже привяжут к хвосту камень. Хочешь спасти своего деда, Ифра?
   — О эмир, я хочу этого! — крикнул писарь.
   Он готов был расплакаться, так как для него, настоящего мусульманина, было невыносимо осознать, что его дед страдает в шкуре этого осла.
   — Скажи мне все, что я должен сделать, чтобы спасти отца моего отца.
   — Принеси камень и шнур.
   Осел заметил, что мы им занимаемся, открыл пасть и закричал.
   — Быстрее, Ифра! В последний раз он так вопит.
   Я держал животное за хвост, а маленький башибузук привязывал камень. Когда эта операция была закончена, осел повернул голову, пытаясь мордой скинуть камень. Конечно, это не получилось. Тогда он пытался отбросить камень хвостом, но камень был слишком тяжел, и попытка привела лишь к слабому покачиванию, которое тут же приостановилось, поскольку камень задевал задние ноги осла. Скотина была явно ошеломлена. Осел искоса посмотрел назад, в крайней задумчивости пошевелил длинными ушами, фыркнул и наконец открыл уже пасть, чтобы зареветь, но голос отказал ему. Осознав, что к его главнейшему украшению прицепили тяжесть, осел потерял способность выражать чувства в благородных музыкальных тонах.
   — Аллах! Он в самом деле больше не кричит! — воскликнул башибузук. — Эмир, ты самый мудрый человек, которого я когда-либо видел!
   Я ушел и лег отдыхать. Внизу же паломники еще долго стояли в ожидании, словно проверяя, удалось ли чудо.
   Уже рано утром я пришел в себя от оживления, царившего в деревне. Пришли новые пилигримы. Частично они остались в Баадри, а некоторые после короткого отдыха отправились дальше, в Шейх-Ади. Первым ко мне вошел шейх Мохаммед Эмин.
   — Ты смотрел вниз? — спросил он меня.
   — Нет.
   — Посмотри!
   Я вышел на крышу и посмотрел вниз. Там возле осла стояли сотни людей и, удивленно раскрыв глаза, рассматривали его. Кто-то рассказывал вновь пришедшим о случившемся ночью, а когда они увидели меня на крыше, то благоговейно отступили от дома. На такое я не рассчитывал! Я поддался шальной затее, но уж теперь я нисколько не хотел укрепить этих людей в их безрассудном суеверии.
   Пришел Али-бей. Он улыбнулся, приветствуя меня.
   Эмир, мы обязаны тебе спокойной ночью. Ты великий волшебник. Закричит ли осел опять, когда отвяжут камень?
   — Да. Это животное ночами боится и хочет подбодрить себя звуками собственного голоса.
   — Не хотите ли пойти на завтрак?
   Мы спустились в женские покои. Там уже находились Халеф, сын Селека, которого я мог бы называть своим личным толмачом, а также Ифра с огорченным выражением лица. Жена бея, приветливо улыбаясь, пошла мне навстречу и протянула руку.
   — Доброе утро! — поприветствовал я ее.
   — Доброе утро! — ответила она. — Как вы себя чувствуете?
   — Хорошо, а ты как себя чувствуешь? — спросил я на курманджи.
   — Слава Богу, хорошо!
   — Ты уже говоришь на курманджи! — удивленно воскликнул Али-бей.
   — Только то, что выучил вчера по книге пира, — ответил я. — А это довольно мало.
   — Подходи, садись!
   Сначала подали кофе с медовым пирогом, потом — жаркое из баранины, нарезанное тонкими широкими, как хлеб, ломтями. Кроме того, пили арпу, сорт слабого пива, который турки обычно называют арпасу, «ячменной водой». Все приняли участие в этой трапезе, только писарь, уныло съежившись, сидел в стороне.
   — Ифра, почему ты не идешь к нам? — спросил я его.
   — Я не могу есть, эмир, — ответил он.
   — Чего тебе не хватает?
   — Утешения, господин. До сих пор я ездил на осле, бил и оскорблял его, почти не чистил, не мыл, часто даже оставлял голодным, и вот я слышу, что это животное — отец моего отца. Он стоит на дворе, и камень все еще висит у него на хвосте!
   Ротного писаря нужно было пожалеть. Во мне заговорила совесть. Ситуация была такой глупой, что я не мог удержаться и громко рассмеялся.
   — Ты смеешься! — упрекнул меня писарь. — Если бы твой осел был отцом твоего отца, ты бы заплакал. Я должен был довезти тебя до Амадии, но я не могу этого сделать, так как я больше никогда не оседлаю дух моего дедушки!
   — Тебе не надо так поступать, тем более что это просто невозможно, потому что никто не может оседлать духа.
   — На чем же мне тогда ездить?
   — На своем осле.
   Он сконфуженно поглядел на меня.
   — Но ведь мой осел — дух. Ты же сам это сказал.
   — Я просто пошутил.
   — О, ты говоришь это лишь для того, чтобы успокоить меня!
   — Нет, я говорю это, потому что мне жаль, что ты так близко к сердцу принял мою шутку.
   — Эфенди, ты действительно хочешь только утешить меня! Почему осел так часто уносил меня? Почему он столько раз сбрасывал меня? Потому что знал: он вовсе не осел, а я — сын его сына. И почему камень сразу же помог, словно я сделал именно то, что тебе приказала ослиная душа?
   — Ничего она мне не приказывала, а отчего помогло мое средство, я тебе скажу. Разве ты никогда не замечал, что петух закрывает глаза, когда кукарекает?
   — Я видел это.
   — Если с помощью какого-либо устройства силой удерживать его глаза открытыми, он никогда не запоет. Замечал ли ты, что твой осел всегда поднимает хвост, когда захочет закричать?
   — Да, эфенди, он в самом деле так поступает.
   — Так позаботься же о том, чтобы он не мог поднять хвост. Тогда он перестанет кричать!
   — Значит, отец моего отца на самом деле не заколдован?
   — Нет, я же тебе сказал!
   — Хамдульиллах! Тысяча благодарностей Аллаху!
   Он выбежал из дома, отвязал камень от ослиного хвоста, а потом поспешно вернулся, чтобы еще поучаствовать в трапезе. Тот факт, что подчиненному разрешается сидеть за одним столом с беем, еще раз показал мне, сколь патриархальна жизнь езидов.

Глава 12
ВЕЛИКИЙ ПРАЗДНИК

   Через час, поутру, я поехал прогуляться со своим переводчиком. Мохаммед Эмин решил остаться дома. Он не хотел показываться на людях слишком часто.
   — Знаешь ли ты долину Идиз? — спросил я спутника.
   — Да.
   — Далеко ли до нее?
   — Два часа езды.
   — Я хотел бы ее посмотреть. Хочешь проводить меня туда?
   — Как прикажешь, господин.
   Мы выехали по дороге из Баадри. Хотя вряд ли можно было называть дорогой торную тропу, которая круто шла в гору, а потом столь же круто устремлялась вниз, но мой вороной держался храбро. Верхушки склонов сначала покрывал кустарник, постепенно его сменил густой темный лес, под лиственными и хвойными кронами которого мы и поехали. Наконец тропа стала такой опасной, что мы спешились и вынуждены были вести лошадей в поводу. Надо было тщательно осматривать каждое место, прежде чем поставить ногу. Лошадь толмача была привычной к такой местности. Она ступала очень уверенно, используя свой прежний опыт, отличая опасные места от безопасных. Однако у моего вороного был счастливый инстинкт. Конь к тому же был очень осторожным, и я пришел к убеждению, что он после небольшой практики станет хорошим горцем. По меньшей мере, он уже сейчас нисколько не утомился, тогда как у его собрата проступил пот, и тот даже начал задыхаться.
   Два часа почти истекли, когда мы попали в ковш, за которым скалы чуть ли не вертикально уходили вниз.
   — Вот и долина, — сказал мой проводник.
   — Мы сможем спуститься?
   — Есть только один путь вниз, и он ведет сюда от Шейх-Ади.
   — Им часто пользуются?
   — Нет. Он вообще неразличим на местности. Поехали!
   Я последовал за ним вдоль кустарниковых зарослей, покрывавших бровку склона, так что одинокий чужестранец не заметил бы тропы. Через какое-то время проводник опять спешился. Он указал вправо.
   — Вот здесь можно через лес проехать к Шейх-Ади, но дорогу сумеют найти только езиды. А слева — спуск в долину.
   Он раздвинул кусты, и я увидел перед собой обширную котловину, склоны которой круто уходили вверх, а для спуска и подъема оставляли только то место, где находились мы. Держа лошадей в поводу, мы стали спускаться. Добравшись донизу, я смог осмотреть долину во всей ее широте. Она оказалась довольно большой и могла стать убежищем для многих тысяч людей, а многочисленные проплешины на высотах, как и другие признаки, позволяли предполагать, что в недалеком прошлом она уже была обитаемой. Дно долины поросло густой травой, что позволяло надежно спрятать скот, а несколько выкопанных в грунте ям могли дать достаточно питьевой воды очень многим жаждущим.
   Мы пустили лошадей попастись, а сами легли в траву. Вскоре я начал разговор, заметив:
   — Природа хорошо позаботилась об убежище для людей.
   — Оно уже использовалось как укрытие, эфенди. Во время недавних преследований езидов здесь жили в безопасности более тысячи человек. Поэтому ни один сторонник нашей веры не выдаст это место. Ведь оно может понадобиться вновь.
   — Кажется, теперь такое время настало.
   — Я знаю. Но в этот раз речь идет не о религиозных преследованиях, а о том, чтобы нас ограбить. Губернатор шлет против нас пятнадцать сотен человек, которые должны напасть неожиданно. Но он ошибется. Мы уже много лет не отмечали праздник, поэтому на торжества приедет всякий, кто только сможет, так что мы в силах противопоставить туркам несколько тысяч готовых к бою мужчин.
   — Они все вооружены?
   — Все. Ты сам увидишь, как стреляют на нашем празднике. Губернатор в течение целого года не тратит на своих солдат столько пороха, сколько мы за эти три дня на приветственные салюты.
   — Почему вас преследуют? За веру?
   — Нет, это не так, эмир! Губернатору наша вера безразлична. У него только одна цель: обогатиться.
   — Я не очень хорошо понимаю вашу веру, — ответил я.
   — И ты еще ничего не слышал о ней?
   — Очень мало, а тому, что слышал, я не поверил.
   — Да, эфенди, о нас говорят много неверного. И ты ничего не узнал ни от моего отца, ни от Пали, ни от Мелафа?
   Нет, по меньшей мере — ничего важного. Но я думаю, ты мне кое-что скажешь.
   — О эмир, мы никогда не говорим с чужими о нашей вере!
   — А я для тебя чужой?
   — Нет. Ты спас жизнь отцу и двум другим, а теперь предупредил о турках, как я узнал от бея. Ты будешь единственным, кому я кое-что расскажу. Но должен тебя предупредить, что сам не все знаю.
   — А у вас есть такие понятия, которые не каждый может знать?
   — Нет. Но разве не бывает в каждом доме вещей, о которых следует знать только взрослым? Наши священники — наши отцы.
   — Можно тебе задать несколько вопросов?
   — Спрашивай, однако, прошу тебя, не называй имен!
   — Я знаю это, но как раз об именах я и хотел бы кое-что узнать. Ответишь ли ты, если я заменю слово?
   — Да, насколько смогу.
   Этим словом было имя дьявола, которое езиды никогда не произносят. Слово «шайтан» у них настолько запретно, что даже похожих слов старательно избегают. Например, если они заговорят о реке, то всегда скажут «нар», но никогда не произнесут «шат», что очень похоже на первый слог слова «шайтан». Избегают слова «кайтан» («бахрома» или «нить»), как и слова «нааль» («подкова») и «наальбанд» («кузнец»), потому что они напоминают «лаан» («проклятие») и «малюн» («проклятый»). Они говорят о дьяволе иносказательно, и притом с почтением. Они называют его мелек эль-кут (могущественный царь) или мелек таус (царь-павлин).
   — Есть ли у вас рядом с добрым Богом еще и другое существо?
   — Рядом? Нет. Существо, которое ты имеешь в виду, стоит ниже Бога. Этот кырал мелеклерюн был самым высшим из небесных существ, но Бог был его создателем и господином.
   — А что означает присутствие петуха на ваших богослужениях?
   — Совсем не то, что ты думаешь. Петух — символ бдительности. Разве ваш Азерат Есау, Сын Божий, не рассказывал о девственницах, ожидающих жениха?
   — Да.
   — Пятеро из них заснули и теперь не могут попасть на небо. Знаешь ли ты рассказ об ученике, который отрекся от своего учителя?
   — Конечно.
   — И там тоже пропел петух. Поэтому у нас он стал символом того, что мы бодрствуем, что мы ожидаем великого жениха.
   Я бы очень охотно спрашивал и дальше, но сверху донесся крик, и когда мы туда посмотрели, то узнали Селека, намеревавшегося спуститься к нам. Вскоре он уже стоял внизу, возле нас, протягивая нам руки.
   — Я чуть вас не подстрелил, — сказал он.
   — Нас? Почему? — спросил я.
   — Сверху я вас принял за чужаков, а им нельзя находиться в этой долине. Потом я вас узнал. Я пришел посмотреть, надо ли специально тут что-либо подготовить для удобства людей!
   — Для приема беглецов?
   — Каких еще беглецов? Мы не побежим! Я рассказал бею, как хитро ты заманил в ту долину врагов шаммаров, когда вы их пленили. Мы сделаем то же самое.
   — Вы хотите заманить сюда турок?
   — Не сюда, а в Шейх-Ади. Здесь во время боя должны будут разместиться паломники. Так приказал бей, и шейх с этим согласился.
   Селек осмотрел источники и пещеры, а потом спросил нас, хотим ли мы вернуться вместе с ним. Это нас устраивало. Мы отвели своих коней вверх по склону, потом сели на них и направились прямо в Баадри. Когда мы туда добрались, я нашел бея слегка взволнованным.
   — Когда ты уехал, — сказал он, — я узнал, что турки из Диярбакыра стоят уже на реке Гомель, а те, что пришли из Киркука, также достигли этой реки в ее предгорной части.
   — Значит, твои разведчики уже вернулись из Амадии?
   — Они вовсе не ходили в Амадию. Они должны были разделиться, чтобы наблюдать за вражескими войсками. Оказалось, что нападение задумано именно против нас.
   — О ваших разведчиках известно врагу?
   — Нет, иначе они бы догадались о наших приготовлениях. Скажу тебе, эмир, я либо умру, либо дам этому губернатору такой урок, которого он никогда не забудет!
   — До конца сражения я останусь с тобой.
   — Благодарю тебя, эмир, но сражаться ты не должен!
   — Почему это?
   — Ты же — мой гость. Бог доверил мне твою жизнь!
   — Бог лучше всего и защитит ее. Неужели я, будучи твоим гостем, смогу допустить, чтобы ты один отправился в бой? Неужели твои люди должны рассказывать, что я оказался трусом?
   — Этого они никогда не скажут. Но разве не был ты гостем губернатора? Разве не лежат в твоем кармане выданный им паспорт, подписанные им письма? А теперь ты хочешь против него сражаться? И разве не должен ты поднять свою руку в защиту сына своего друга, которого вы хотите освободить? И разве не можешь ты оказать мне услугу, даже не убивая моих врагов?
   — Ты прав во всем. Конечно, я не хотел бы убивать — я бы позаботился о том, чтобы не пролилось ни капли крови.
   — Оставь эти заботы мне, эфенди! Я не жажду крови. Я только хочу отразить нападение тирана.
   — Как ты хочешь это сделать?
   — Ты знаешь, что в Шейх-Ади собрались уже три тысячи паломников? К началу праздника их будет шесть тысяч, а то и больше. Женщин и детей я отправлю в долину Идиз. Останутся только мужчины. Войска из Диярбакыра и Киркука соединятся по пути от Калони сюда, а войска из Мосула пойдут через Джераю и Айн-Сифни. Они хотят запереть нас в Долине святого. Мы же поднимемся по тропе, начинающейся позади гробницы, и окружим долину, когда враги войдут в нее. Тогда мы сможем их уничтожить до последнего солдата, если они не сдадутся. Если же они капитулируют, я отправлю посла к губернатору и поставлю условия, на которых я отпущу пленников. А губернатору еще придется держать ответ перед государем в Стамбуле.
   — Надо быть готовым, что султану он опишет события в ложном свете.
   — Ему не удастся обмануть падишаха, потому что я уже отправил тайное посольство в Стамбул.
   Я вынужден был признать, что Али-бей был не только храбрым, но и умным, предусмотрительным человеком.
   — Как ты видишь мое место в этих событиях? — спросил я его.
   — Ты должен пойти с теми, кто будет защищать наших женщин и детей, наше добро.
   — Свое имущество вы берете с собой?
   — Да, сколько унесем. Я сегодня поговорю с жителями Баадри, что они все могут забрать с собой в долину Идиз, но только тайно, чтобы не раскрыть врагу мой план.
   — А шейх Мохаммед Эмин?
   — Он пойдет с тобой. Вы теперь все равно не сможете попасть в Амадию, потому что путь туда уже перекрыт.
   — Турки должны уважать султанский паспорт и фирман губернатора.
   — Среди них будут люди из Киркука, и вполне возможно, что кто-то из них знает Мохаммеда Эмина.
   Еще во время нашего разговора в дом вошли двое мужчин. Это были мои старые знакомые Пали и Мелаф. Увидев меня, они от радости разволновались и, пожалуй, с десяток раз поцеловали мне руки.
   — Где пир? — спросил Али-бей.
   — В гробнице Йонаса под Куфьюнджиком. Он послал нас, чтобы сообщить тебе: напасть на нас должны на второй день праздника, ранним утром.
   — Известен ли ему повод для нападения, выдвинутый губернатором?
   — В Мальтайе одним из езидов убиты два турка. Он хочет найти преступника в Шейх-Ади.
   — На самом деле в Мальтайе два турка убили двух езидов. Видишь, эмир, каковы турки? Они убивают моих людей, чтобы найти повод для вторжения в нашу страну. Пусть же они найдут то, что ищут!
   Мы с переводчиком отправились в мою комнату учить язык езидов. С нами молча сидел Мохаммед Эмин, курил свою трубку и удивлялся тому, сколько я трачу усилий, чтобы понять слова чужого языка и прочесть книгу. Я занимался целый день и весь вечер. И следующий день провел я в столь милых моему сердцу и разуму занятиях.
   Тем временем я заметил, что жители Баадри незаметно возят свое имущество, а в одной из комнат дома Али-бея отливали в больших количествах пули. Могу еще добавить, что писарский осел все это время не подавал голоса, ибо его господин сразу же с наступлением темноты привязывал ему на хвост камень.
   То и дело подходили паломники: то в одиночку, то семьями, то большими толпами. Много среди них было бедняков, зависевших от милосердия окружающих. Но кто-то тянул за собой козу или жирного барашка, люди побогаче вели за собой корову или две, а несколько раз я видел даже целое стадо. Все это были дары и жертвоприношения, которые состоятельные люди несли к гробнице святого, чтобы вместе со своими бедными братьями не испытывать недостатка в дни праздника. Столько много людей еще ушло и пришло, что мои башибузуки и арнауты пропали без вести. Мне так и не удалось узнать, где же они остались.
   На третий день, первый день праздника, я снова сидел с толмачом над книгой. Солнце еще не взошло. Я так углубился в работу, что не заметил, как вошел писарь.
   — Эмир! — закричал он, покашляв прежде несколько раз, что мною, конечно, было замечено.
   — Что такое?
   — Вперед!
   Только теперь я заметил, что писарь был уже в сапогах со шпорами. Я передал книгу сыну Селека и вскочил. Я совершенно забыл, что должен вымыться и надеть свежее белье, если хочу в достойном виде появиться у могилы святого. Я взял белье, спустился вниз и поспешно оставил деревню. Ручей кишел купающимися, и мне пришлось немножко пройтись в поисках места, где за мной — как я считал — не будут наблюдать.
   Здесь я выкупался и сменил белье — процедура, которую в путешествиях по Востоку не слишком часто можно выполнить. Поэтому я почувствовал себя как бы заново рожденным. Я хотел уже покинуть свое укромное местечко, когда заметил легкое шевеление кустов, что росли по берегам ручья. Зверь это или человек? Приближались военные действия, и не мешало бы подумать о личной безопасности. Сначала я отвернулся от зарослей, потом сделал резкий поворот и, прыгнув вперед, оказался в самой гуще кустов.
   Передо мной сидел на корточках довольно молодой мужчина, у которого был явно воинственный вид, хотя единственным оружием ему, как я заметил, служил нож. Широкий шрам пересекал его правую щеку. Он поднялся, намереваясь быстро отступить, но я схватил его за руку и удержал при себе.
   — Что ты здесь делаешь? — спросил я.
   — Ничего.
   — Кто ты?
   — Я… езид, — боязливо ответил он.
   — Откуда ты?
   — Меня зовут Ласса, я из рода Дассини.
   — Я спросил тебя, что ты здесь делаешь.
   — Прячусь, потому что не хотел тебе мешать.
   — Ты находился здесь еще до моего прихода и, стало быть, имел полное право остаться, вместо того чтобы прятаться. Где ты спал этой ночью?
   — В деревне.
   — У кого?
   — У… у… у… Я не знаю его имени.
   — Дассини не пойдет к человеку, имени которого не знает. Пойдем со мной, покажешь мне своего хозяина!
   — Сначала я должен искупаться!
   — Сделаешь это после. Двигайся!
   Он попытался освободиться от моего захвата.
   — По какому праву ты так говоришь со мной?
   — По праву недоверия.
   — Точно так же и я могу не доверять тебе!
   — Конечно! Прошу тебя, сделай это. Тогда ты отведешь меня в деревню, чтобы выяснить, кто я такой.
   — Иди куда тебе захочется!
   — Именно это я и сделаю, однако ты пойдешь со мной.
   Взгляд его скользнул по моему поясу. Он заметил, что у меня нет оружия, а я по его виду отгадал, что он намерен схватиться за нож. Но это не произвело на меня ни малейшего впечатления. Я лишь крепче держал его запястье и резко рванул незнакомца на себя, что вынудило его выйти из кустов на открытую полянку.