задумываясь.
Все, у кого были часы, посмотрели на циферблаты, а доктор-гипнотизер,
проверив мои показания, цокнул языком и пожал плечами.
- Самая трудная задача на свете - это быть в одном месте с этим
фантастическим Ивановым, который оказался вовсе не Ивановым, а
сверхфантастическим Юрием Баранкиным! - сказала Нина Кисина.
- Доверь ему встречу с инопланетянами, он нашу Землю поссорит со всеми
галактиками!
- И пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - крикнула Вера
Гранина.
- В конце концов, мы все живем,- сказал Лев Киркинский,- и летим на
космическом корабле "Земля", и желательно, чтобы экипаж этого корабля был бы
совместим и во взрослом возрасте, и в детском.
- Нет, пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - не унималась Вера
Гранина.
- Кстати, это еще Эйнштейн говорил, - крикнул Мас-лов, - чтя любое,
самое великое, открытие стоит меньше и дешевле проявления человеческих
качеств.
Потом Алла Астахова сказала:
- Академика Велихова спросили, что такое современный человек. И знаете,
что он ответил? Что современный человек - это такой человек, который
способен чувствовать ответственность за все, что происходит рядом с ним и
далеко. А Баранкин - это такой человек, которому наплевать, что происходит
далеко, ему важно, что происходит с ним, вокруг него и в нем.
- И пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - не унималась Вера
Гранина.
- Нет, я не т о т Баранкин, а э т о т Баранкин, - сказал я.
- А какой этот? - продолжала допрашивать меня Кисина.
На такой вопрос я не нашел нужным отвечать, но за меня ответила Таня
Тополева:
- Я вам могу сказать, какой это Юра Баранкин. По-моему, это самый
фантастический из всех реальных и самый реальный из всех фантастических! - И
еще она добавила: - Вы знаете, что это за человек? Вот есть люди, которые
испытывают самолеты на всякие перегрузки или даже катастрофы, а он, а он...
- сказала Таня два раза, - а он...- сказала она даже в третий раз, - себя,
вы понимаете, себя на эти перегрузки и, может быть, на эти катастрофы...
- А ты бы полетела с Баранкиным на выполнение самого трудного задания?
- спросила Нина Кисина.
- Нет, - сказала Таня, - я бы не полетела. Я бы не полетела, потому что
у Баранкина его фантазия сильнее его самого. Мне кажется, что не он владеет
своими фантазиями, а его фантазии владеют им самим.
Я почему-то только при этих словах обратил внимание на то, как во время
моего отсутствия изменилась наша столовая. Вся комната была в книгах и
журналах. Они кипами лежали на столе, на полу. Они походили на баррикаду,
из-за которой велся по моей особе огонь отдельными словами и целыми
очередями слов. С обложек книг и журналов на меня смотрели Павлов, Галилей,
Горький, Кеплер, Ломоносов, Станиславский и так далее. И те слова, что я
принимал
за жалкие нравоучительные цитаты, на самом деле были как бы не цитаты,
а как бы просто слова тех ученых и мыслителей, от имени которых они
произносились. "Жалко, что эти ученые и мыслители представлены всего лишь
рисунками или фотографиями,- подумал я,- а то бы они были по эту сторону
баррикад, то есть на моей стороне, на стороне сверхкосмонавта ".
- И можешь порвать свои воспоминания и свой борт-журнал. И вообще
перестань терять время на свою сверхожесточенную сверхподготовку к
сверхкосмическим сверхполетам. Я не понимаю,- говорил отец, все повышая и
повышая голос,- зачем зря терять время? Зачем готовиться к тому, что некогда
не осуществится! Ты никогда не полетишь в космос! Понятно?
Я первый раз в жизни услышал, как кричит мой отец.
- Нет, полечу!- сказал я тоже громко.
- Нет, не полетишь!
- Это почему же я не полечу? - спросил я еще гррмче.
- Потому что,- отчеканил мой отец,- в космос летают только очень
здоровые люди. А ты болен. Ты очень болен! - Это все он говорил от себя, не
заглядывая в книги.
Если бы я был несерьезный человек, я бы на такие слова просто
рассмеялся. Нет, обо мне можно сказать все, но сказать, что я нездоровый
человек?!
- Ты тяжело болен! - продолжал отец. - Тяжело! Очень тяжело! Сейчас мы
тебе поставим диагноз, от которого тебе не поздоровится.- Он стал рыться в
журналах и книгах, нервно повторяя: - Нет, это не то! И это не то!
"Интересно,- подумал я про себя, - кого это отец ищет на помощь? Что за
консилиум? И так здесь почти весь класс!.."
- Ага! Вот! - сказал отец, беря со стола и разворачивая какой-то
журнал. Потом он надел очки и, поглядывая на меня поверх стекол, прочитал
следующее: - "Несколько слов о психологической несовместимости... (Пауза.) В
длительную экспедицию исключительно важно подобрать состав участников так,
чтобы им было приятно вместе жить и работать. Это исключительно важно...
(Пауза.) Достаточно вспомнить эпизод из жизни замечательного полярного
исследователя Фритьофа Нансена... (Пауза.) Это был крупнейший ученый,
человек большой души... (Пауза.) И исключительного обаяния!.. (Пауза.)
Лекция, которую он однажды прочел в Эдинбурге, называлась "То, о чем мы не
пишем в книгах". Речь шла о знаменитом дрейфе корабля "Фрам". Нансен
рассказывал о штурмане Иогансене. Это был его большой друг. Вместе они
достигли 86-го градуса северной широты и должлы были возвращаться на материк
к Земле Франца-Иосифа. Этот путь у них занял около полутора лет. Ели они
одну моржа-тину и медвежатину. Упадок сил, казалось, был полный, Но ничто не
переносили они с таким трудом, как обществе друг друга. Если раз в неделю
они и обращались друг к другу с какими-то словами, то не иначе, как
"господин главный штурман" или "господин начальник экспедиции", Это не была
их прихоть или сварливость характера... (Пауза.) Это было проявлением закона
психологической не-сов-мес-ти-мос-ти... который воплощал в себе всем своим
существом штурман Иогансен!"
И тут, развивая папину мысль, меня стали то поодиночке, то все сразу
обстреливать такими цитатами на эту тему, что я вынужден был зажать своими
сверхпальцами свои сверхуши,
- Я тоже хочу сказать,- сказала, выглядывая из-за стопки книг, Нина
Кисина,- я хочу сказать, что, как сказал Сервантес,- пролепетала Нина,
лихорадочно перелистывая какую-то книжку,- тогда, чтобы... м-м-м... для
того, чтобы приготовить пирог с яблоками за тридцать минут, надо взбить три
яйца, посолить, добавить ванилин, один стакан песку и десять граммов
муки.... Ой, минуточку, я что-то не оттуда читаю...
- Вот именно, не оттуда,- перебил я ее.- Не десять граммов муки, а один
стакан муки, иначе будет не пирог, а...
- А здесь написано, что надо взять десять граммов муки,- сказала Нина.
- Значит, опечатка,- сказал я.- Посмотри в конце, есть опечатка или
нет?
- Действительно, опечатка,-сказала Кисина, осмотрев вклейку в конце
книги. - А вообще все правы, Юра, и ты хоть сверхздоровый человек,-
продолжала Кисина,- но ты болен болезнью, которая у космонавтов
называется... человеке-психологической несовместимостью... Третьей стадии...
Тяжелой и, по-видимому, неизлечимой формой...
- У них есть такие болезни, а у сверхкосмонавтов,- сказал я, - нет
такой болезни! И не может быть! И вообще, ребята, сейчас уже семь часов
пятьдесят две минуты тринадцать секунд. Завтра я поступаю сразу в три
института:
в театральный, в литературный и в консерваторию. Теорию я уже сдал на
собеседовании. Круг, как вы понимаете, должен сомкнуться. Вот так, уважаемые
повара, кулинары, диетологи и пекари пирога под названием "Несовместимость
Юрия Баранкина!". А теперь насчет того, что вы не хотите идти в мой экипаж,
на выполнение моего задания под моим... руководством... Не пойдете вы -
пойдут другие!
- Ребята! - скомандовал Маслов.- По домам! Этот всезнающий и
всепонимающий человек ничего не понял!
С книгами под мышками и в руках все стали выходить из столовой.
- Я тоже ухожу,- сказал отец,- ухожу жить к бабушке. Ну хорошо,-
бормотал он,- ты не хочешь слушать своих соучеников, ты не хочешь слушать
нас, взрослых, ты не хочешь слушать и Горького, и Станиславского, и
Павлова...
Отец хлопнул дверью, и я остался один.
Как жаль, что человеческий голос не может (пока не может) произнести
одновременно три фразы. К сожалению, природа не запатентовала такой
способности еще ни у кого, но если бы она запатентовала это, то я бы,
оставшись в долгожданном одиночестве, произнес следующее: "Кис-кис-кис!"
Затем бы пропел: "...то, что испокон веков неосновательно называли
"колебаниями" голосовых связок, не является в строгом смысле колебаниями:
это просто серия сверхкоротких и быстрых сокращений голосовых связок". И
продекламировал: "Сердце бьется! Сердце бьется! А как же оно бьется?!" Все
это я бы произнес одновременно, потому что в одиночестве мои мысли
сосредоточились на многих проблемах. На этот раз их было всего три. Хотя,
если быть точным, то есть если быть, то только точным, было ощущение и
четвертой проблемы: ощущение конфликта с одноклассниками. Правда, это
ощущение было ощущением как бы не общим, а личным. "В конце концов, все, что
произошло, это даже не конфликт, а просто противоречие, но ведь не каждое
противоречие переходит в конфликт",- думал я, расхаживая по квартире в
поисках кошки Муськи, чтобы ее накормить.
Заглядывая в поисках нашей кошки Муськи под стол, я увидел на скатерти
кусок перфокарты и листок бумаги. На листке было написано: "Юрию Баранкину
от Тани Тополевой". Я взял листок в руки и, перевернув, стал читать. "Юра,-
было выведено решительным почерком,- я думала, что до этого не дойдет дело.
Но до этого дело дошло. До этого - значит, до электронно-вычислительной
машины. Во время разговора с нами, вернее, во время постановки диагноза
твоего заболевания ты, наверное, решил, что твоя несовместимость касается
только твоих одноклассников, но дело обстоит гораздо хуже. Гораздо хуже, чем
предполагали мы и чем предполагаешь ты. Перед нашим разговором с тобой я с
помощью одного инженера-кибернетика заложила твой психологический портрет в
электронно-вычислительную машину. Не мне тебе объяснять, что предмет
психологии - это закономерности формирования психических свойств человека:
потребностей, интересов, привычек, способностей, темперамента, характера.
Это и привело меня к инженеру-кибернетику. Мы заложили в
электронно-вычислительную машину твой психологический портрет, и вот что нам
ответила машина: ты, Баранкин, несовместим ни с одним космонавтом на всем
земном шаре!" И подпись: "Таня Тополева".
Говоря честно, я еще некоторое время ходил по комнате в поисках Муськи,
стараясь не думать о Таниной записке, но мысль моя то и дело возвращалась к
словам: "Электронно-вычислительная машина со скоростью миллион операций в
секунду (человеческому мозгу эти скорости еще не под силу!) определила твою
полную сверхнесовместимость с кем-либо из космонавтов на всем земном шаре".
Между мною и этими словами возникло какое-то непреодолимое тяготение. И я,
может быть, первый раз в своей сверхкосмонавтской жизни занялся только лишь
одним делом: я думал о прогнозе, ЭВМ предсказала мне полное одиночество при
выполнении самого трудного задания на земном шаре. Тяготение, тяготение
критических масс, тяготение двух критических масс. Их сближение и... как
сказал этот Зайцев, этот совсем не академик Зайцев, что в голове Юрия
Баранкина произошел информационный взрыв, дезинформационный взрыв, и жизнь
остальных мыслей в моей голове оказалась короткой. Короткой, как жизнь
кометы, открытой недавно датчанином Ричардом Уэстом. Распад космической
странницы фотографировали в течение месяца киевские астрономы. На
фотографиях было четко видно, как ядро кометы разделилось на четыре
фрагмента - каждый диаметром около километра. Окутанные газовым облаком,
образовавшимся при интенсивном испарении льда, части небесного тела
постепенно разошлись в разные стороны.
Думая о комете Уэста, я прилег на папин диван просто так, без всякого
расписания, товарищи потомки, лег глупо, бессмысленно, совершенно не ощущая
беспрестанного тиканья в моем существе биологических часов. На диване
высилась кипа журналов и газет, с помощью которых совсем недавно отец
собирался дать мне вместе с моими одноклассниками решительный бой. Я взял
лежавшую сверху "Ли-тературку" и взглянул на последнюю страницу. Со страницы
на меня смотрели смешной рисунок, рассказы, рассказики, фразы, пародии...
Мой взгляд остановился на переводе с датского "Маленькая утренняя радость",
и я прочитал его вслух:
Как утром весенним приятно проснуться,
И сладко зевнуть, и слегка потянуться,
Следить за мерцанием солнечных бликов
И слушать часы, не уставшие тикать
За долгую, но уходящую ночь...
Дремоту свою не спеша превозмочь
И своему безмятежному телу
Отдать приказанье сурово и смело:
"Доброе утро! Пора бы вставать!"
И после в постели остаться лежать.
Я повторил слова стихотворения: "Дремоту свою не спеша превозмочь и
своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро!
Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать". И остался лежать в
постели, хотя по расписанию я должен был тренироваться.
Пульс, пульс, пульс!
Утром, как это ни странно, я проснулся в своей постели. Дома уже никого
не было. Очевидно отец перенес меня, сонного, на постель. Позавтракав, я
тоже не пошел ни на какие тренировки. Сначала я расхаживал бездумно по
комнате, декламируя вслух: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему
безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы
вставать!" И после в постели остаться лежать".
И с этими словами на губах я вышел из дому на улицу. Очутившись на
улице, я бесцельно постоял на трамвайной остановке и почему-то сел в трамвай
и поехал туда, куда поехал трамвай, до самой его конечной остановки, которая
называется Михалково. Потом я купался, загорал, ходил в кино, просто гулял и
просто ничего не делал.
Кажется, на четвертый или на пятый день я встретил Таню Тополеву. Она
подошла ко мне и сказала:
- Я тебе тогда позабыла оставить твои воспоминания,- и протянула мне
мою зашифрованную тетрадку.
Я взял свой дневник и сунул его в карман куртки.
- А как все-таки к тебе попали мои воспоминания? - Я никак не мог
понять этого.
- А мне тетя Паша их передала. Она сказала: "Я живу на первом этаже, а
тут, видно, очень важные документы... Ты ведь живешь на двенадцатом этаже, у
тебя они лучше сохранятся".
После этих слов мы еще долго стояли молча, потом Таня посмотрела на
небо и сказала:
- Птицы улетают...
Потом она помолчала и добавила:
- Оказывается, они в полете ориентируются по Солнцу, звездам и по
силовым линиям магнитного поля Земли.- Затем она помолчала и добавила: - А
мне кажется, что это не обязательно всем знать, как и почему ориентируются
птицы, улетая на юг. Кто изучает полеты птиц, тот пусть это и знает...
Я промолчал.
- А ты эти дни не тренировался? Я промолчал.
- Ну и правильно,- сказала Таня.- Самые великие космонавты и то ведь не
все время тренируются...
Я промолчал.
Таня тоже замолчала. Так мы стояли молча очень долго. Затем я ее
спросил:
- А стихи - это ты сама написала?
- Какие сама,- ответила Таня,- какие у папы взяла. У меня папа поэт. У
него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору. Так вот
они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получилась, а
стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.
- Как вижу,- согласился я.
Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошел за
ней.
Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я все не
решался, а потом сказал:
- Ты знаешь, а я все-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь... я
прочитаю тебе вслух?
Таня обрадовалась.
И я начал читать:
Человек о сердце много
Написал стихов, баллад.
И в них сердце сквозь тревогу
Смело бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Огарев дружил и Герцен,
Дружбе не было преград.
Их сердца в едином сердце
Бились вместе, как солдат.
Потому, что сердце
Не стучит оно, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Если сделал людям плохо,-
Сердца нету, говорят.
С самых первых в жизни вздохов
Сердце бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Как мотор, не заведется,
Не стучит, как агрегат,
Человека сердце бьется,
Сердце бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Сердце кровью обольется,
Не уйдет в борьбе назад,
Потому что оно бьется,
Сердце бьется, как солдат.
Не стучит.
Не стучит, а бьется,
Сердце бьется, как солдат.
Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное:
во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали
мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.
_ Что с тобой? - спросилаиспуганно Таня Тополева.
- Не знаю,- сказал я.
Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла:
- У тебя учащенный пульс! - Посчитала и сказала: - Сто ударов в минуту.
Забился!- сказала она.- Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс!
Я прислушался к учащенному биению своего сердца, к своим внутренним
биологическим часам и сказал:
- Прошло... сколько прошло дней?
- Прошло дней пять,- уточнила Таня Тополева.
- Ой-ой-ой! - сказал я.
- У тебя на лице написано, что потерял много времени?- спросила Таня
Тополева.
- Нет,- сказал я.- Сколько я нашел времени, должно быть написано у меня
на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться.
- Я тебя очень прошу,- сказала Таня,- найди еще-дня два-три времени,
и...
- И что?
- И начнешь тренироваться! Договорились?
- Договорились! - сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том
направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во
всей Вселенной!
Глядя на звезды, на дневные звезды, которых как будто бы и не было в
небе, но которые на самом деле были...
- Между прочим,-сказал я,- ты написала в своем стихотворении, что... -
Я тихо произнес: - "...Видно, парень влюбленный мечтает о глазах голубых на
Земле..."
- "Под гитару он их вспоминает,- подхватила тихо Таня,-на далекой
звезде, на Збюне..."
- Но такой же звезды нет,- сказал я,- я знаю все звезды в небе. Звезды
Збюны там нет.
- Нет,- согласилась Таня,- нет, но будет... потому что это твоя
звезда... Ведь она знаешь как расшифровывается?...- И после этого Таня
замолчала.
Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я ее не спросил:
- А как же расшифровывается звезда Збюна?
- Звезда... Баранкина... Юрия...- сказала тихо Таня и добавила:
-Новая!.. Сверхновая!..- Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но
эти слова я уже знал наизусть.
Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева, была
вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далекой звезде...
И мы видим поля в дымке синей,
Мы скучаем по мягкой траве,
И гитара поет о России
На далекой звезде, на Збюне...
Все, у кого были часы, посмотрели на циферблаты, а доктор-гипнотизер,
проверив мои показания, цокнул языком и пожал плечами.
- Самая трудная задача на свете - это быть в одном месте с этим
фантастическим Ивановым, который оказался вовсе не Ивановым, а
сверхфантастическим Юрием Баранкиным! - сказала Нина Кисина.
- Доверь ему встречу с инопланетянами, он нашу Землю поссорит со всеми
галактиками!
- И пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - крикнула Вера
Гранина.
- В конце концов, мы все живем,- сказал Лев Киркинский,- и летим на
космическом корабле "Земля", и желательно, чтобы экипаж этого корабля был бы
совместим и во взрослом возрасте, и в детском.
- Нет, пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - не унималась Вера
Гранина.
- Кстати, это еще Эйнштейн говорил, - крикнул Мас-лов, - чтя любое,
самое великое, открытие стоит меньше и дешевле проявления человеческих
качеств.
Потом Алла Астахова сказала:
- Академика Велихова спросили, что такое современный человек. И знаете,
что он ответил? Что современный человек - это такой человек, который
способен чувствовать ответственность за все, что происходит рядом с ним и
далеко. А Баранкин - это такой человек, которому наплевать, что происходит
далеко, ему важно, что происходит с ним, вокруг него и в нем.
- И пусть он скажет, он тот Баранкин или не тот? - не унималась Вера
Гранина.
- Нет, я не т о т Баранкин, а э т о т Баранкин, - сказал я.
- А какой этот? - продолжала допрашивать меня Кисина.
На такой вопрос я не нашел нужным отвечать, но за меня ответила Таня
Тополева:
- Я вам могу сказать, какой это Юра Баранкин. По-моему, это самый
фантастический из всех реальных и самый реальный из всех фантастических! - И
еще она добавила: - Вы знаете, что это за человек? Вот есть люди, которые
испытывают самолеты на всякие перегрузки или даже катастрофы, а он, а он...
- сказала Таня два раза, - а он...- сказала она даже в третий раз, - себя,
вы понимаете, себя на эти перегрузки и, может быть, на эти катастрофы...
- А ты бы полетела с Баранкиным на выполнение самого трудного задания?
- спросила Нина Кисина.
- Нет, - сказала Таня, - я бы не полетела. Я бы не полетела, потому что
у Баранкина его фантазия сильнее его самого. Мне кажется, что не он владеет
своими фантазиями, а его фантазии владеют им самим.
Я почему-то только при этих словах обратил внимание на то, как во время
моего отсутствия изменилась наша столовая. Вся комната была в книгах и
журналах. Они кипами лежали на столе, на полу. Они походили на баррикаду,
из-за которой велся по моей особе огонь отдельными словами и целыми
очередями слов. С обложек книг и журналов на меня смотрели Павлов, Галилей,
Горький, Кеплер, Ломоносов, Станиславский и так далее. И те слова, что я
принимал
за жалкие нравоучительные цитаты, на самом деле были как бы не цитаты,
а как бы просто слова тех ученых и мыслителей, от имени которых они
произносились. "Жалко, что эти ученые и мыслители представлены всего лишь
рисунками или фотографиями,- подумал я,- а то бы они были по эту сторону
баррикад, то есть на моей стороне, на стороне сверхкосмонавта ".
- И можешь порвать свои воспоминания и свой борт-журнал. И вообще
перестань терять время на свою сверхожесточенную сверхподготовку к
сверхкосмическим сверхполетам. Я не понимаю,- говорил отец, все повышая и
повышая голос,- зачем зря терять время? Зачем готовиться к тому, что некогда
не осуществится! Ты никогда не полетишь в космос! Понятно?
Я первый раз в жизни услышал, как кричит мой отец.
- Нет, полечу!- сказал я тоже громко.
- Нет, не полетишь!
- Это почему же я не полечу? - спросил я еще гррмче.
- Потому что,- отчеканил мой отец,- в космос летают только очень
здоровые люди. А ты болен. Ты очень болен! - Это все он говорил от себя, не
заглядывая в книги.
Если бы я был несерьезный человек, я бы на такие слова просто
рассмеялся. Нет, обо мне можно сказать все, но сказать, что я нездоровый
человек?!
- Ты тяжело болен! - продолжал отец. - Тяжело! Очень тяжело! Сейчас мы
тебе поставим диагноз, от которого тебе не поздоровится.- Он стал рыться в
журналах и книгах, нервно повторяя: - Нет, это не то! И это не то!
"Интересно,- подумал я про себя, - кого это отец ищет на помощь? Что за
консилиум? И так здесь почти весь класс!.."
- Ага! Вот! - сказал отец, беря со стола и разворачивая какой-то
журнал. Потом он надел очки и, поглядывая на меня поверх стекол, прочитал
следующее: - "Несколько слов о психологической несовместимости... (Пауза.) В
длительную экспедицию исключительно важно подобрать состав участников так,
чтобы им было приятно вместе жить и работать. Это исключительно важно...
(Пауза.) Достаточно вспомнить эпизод из жизни замечательного полярного
исследователя Фритьофа Нансена... (Пауза.) Это был крупнейший ученый,
человек большой души... (Пауза.) И исключительного обаяния!.. (Пауза.)
Лекция, которую он однажды прочел в Эдинбурге, называлась "То, о чем мы не
пишем в книгах". Речь шла о знаменитом дрейфе корабля "Фрам". Нансен
рассказывал о штурмане Иогансене. Это был его большой друг. Вместе они
достигли 86-го градуса северной широты и должлы были возвращаться на материк
к Земле Франца-Иосифа. Этот путь у них занял около полутора лет. Ели они
одну моржа-тину и медвежатину. Упадок сил, казалось, был полный, Но ничто не
переносили они с таким трудом, как обществе друг друга. Если раз в неделю
они и обращались друг к другу с какими-то словами, то не иначе, как
"господин главный штурман" или "господин начальник экспедиции", Это не была
их прихоть или сварливость характера... (Пауза.) Это было проявлением закона
психологической не-сов-мес-ти-мос-ти... который воплощал в себе всем своим
существом штурман Иогансен!"
И тут, развивая папину мысль, меня стали то поодиночке, то все сразу
обстреливать такими цитатами на эту тему, что я вынужден был зажать своими
сверхпальцами свои сверхуши,
- Я тоже хочу сказать,- сказала, выглядывая из-за стопки книг, Нина
Кисина,- я хочу сказать, что, как сказал Сервантес,- пролепетала Нина,
лихорадочно перелистывая какую-то книжку,- тогда, чтобы... м-м-м... для
того, чтобы приготовить пирог с яблоками за тридцать минут, надо взбить три
яйца, посолить, добавить ванилин, один стакан песку и десять граммов
муки.... Ой, минуточку, я что-то не оттуда читаю...
- Вот именно, не оттуда,- перебил я ее.- Не десять граммов муки, а один
стакан муки, иначе будет не пирог, а...
- А здесь написано, что надо взять десять граммов муки,- сказала Нина.
- Значит, опечатка,- сказал я.- Посмотри в конце, есть опечатка или
нет?
- Действительно, опечатка,-сказала Кисина, осмотрев вклейку в конце
книги. - А вообще все правы, Юра, и ты хоть сверхздоровый человек,-
продолжала Кисина,- но ты болен болезнью, которая у космонавтов
называется... человеке-психологической несовместимостью... Третьей стадии...
Тяжелой и, по-видимому, неизлечимой формой...
- У них есть такие болезни, а у сверхкосмонавтов,- сказал я, - нет
такой болезни! И не может быть! И вообще, ребята, сейчас уже семь часов
пятьдесят две минуты тринадцать секунд. Завтра я поступаю сразу в три
института:
в театральный, в литературный и в консерваторию. Теорию я уже сдал на
собеседовании. Круг, как вы понимаете, должен сомкнуться. Вот так, уважаемые
повара, кулинары, диетологи и пекари пирога под названием "Несовместимость
Юрия Баранкина!". А теперь насчет того, что вы не хотите идти в мой экипаж,
на выполнение моего задания под моим... руководством... Не пойдете вы -
пойдут другие!
- Ребята! - скомандовал Маслов.- По домам! Этот всезнающий и
всепонимающий человек ничего не понял!
С книгами под мышками и в руках все стали выходить из столовой.
- Я тоже ухожу,- сказал отец,- ухожу жить к бабушке. Ну хорошо,-
бормотал он,- ты не хочешь слушать своих соучеников, ты не хочешь слушать
нас, взрослых, ты не хочешь слушать и Горького, и Станиславского, и
Павлова...
Отец хлопнул дверью, и я остался один.
Как жаль, что человеческий голос не может (пока не может) произнести
одновременно три фразы. К сожалению, природа не запатентовала такой
способности еще ни у кого, но если бы она запатентовала это, то я бы,
оставшись в долгожданном одиночестве, произнес следующее: "Кис-кис-кис!"
Затем бы пропел: "...то, что испокон веков неосновательно называли
"колебаниями" голосовых связок, не является в строгом смысле колебаниями:
это просто серия сверхкоротких и быстрых сокращений голосовых связок". И
продекламировал: "Сердце бьется! Сердце бьется! А как же оно бьется?!" Все
это я бы произнес одновременно, потому что в одиночестве мои мысли
сосредоточились на многих проблемах. На этот раз их было всего три. Хотя,
если быть точным, то есть если быть, то только точным, было ощущение и
четвертой проблемы: ощущение конфликта с одноклассниками. Правда, это
ощущение было ощущением как бы не общим, а личным. "В конце концов, все, что
произошло, это даже не конфликт, а просто противоречие, но ведь не каждое
противоречие переходит в конфликт",- думал я, расхаживая по квартире в
поисках кошки Муськи, чтобы ее накормить.
Заглядывая в поисках нашей кошки Муськи под стол, я увидел на скатерти
кусок перфокарты и листок бумаги. На листке было написано: "Юрию Баранкину
от Тани Тополевой". Я взял листок в руки и, перевернув, стал читать. "Юра,-
было выведено решительным почерком,- я думала, что до этого не дойдет дело.
Но до этого дело дошло. До этого - значит, до электронно-вычислительной
машины. Во время разговора с нами, вернее, во время постановки диагноза
твоего заболевания ты, наверное, решил, что твоя несовместимость касается
только твоих одноклассников, но дело обстоит гораздо хуже. Гораздо хуже, чем
предполагали мы и чем предполагаешь ты. Перед нашим разговором с тобой я с
помощью одного инженера-кибернетика заложила твой психологический портрет в
электронно-вычислительную машину. Не мне тебе объяснять, что предмет
психологии - это закономерности формирования психических свойств человека:
потребностей, интересов, привычек, способностей, темперамента, характера.
Это и привело меня к инженеру-кибернетику. Мы заложили в
электронно-вычислительную машину твой психологический портрет, и вот что нам
ответила машина: ты, Баранкин, несовместим ни с одним космонавтом на всем
земном шаре!" И подпись: "Таня Тополева".
Говоря честно, я еще некоторое время ходил по комнате в поисках Муськи,
стараясь не думать о Таниной записке, но мысль моя то и дело возвращалась к
словам: "Электронно-вычислительная машина со скоростью миллион операций в
секунду (человеческому мозгу эти скорости еще не под силу!) определила твою
полную сверхнесовместимость с кем-либо из космонавтов на всем земном шаре".
Между мною и этими словами возникло какое-то непреодолимое тяготение. И я,
может быть, первый раз в своей сверхкосмонавтской жизни занялся только лишь
одним делом: я думал о прогнозе, ЭВМ предсказала мне полное одиночество при
выполнении самого трудного задания на земном шаре. Тяготение, тяготение
критических масс, тяготение двух критических масс. Их сближение и... как
сказал этот Зайцев, этот совсем не академик Зайцев, что в голове Юрия
Баранкина произошел информационный взрыв, дезинформационный взрыв, и жизнь
остальных мыслей в моей голове оказалась короткой. Короткой, как жизнь
кометы, открытой недавно датчанином Ричардом Уэстом. Распад космической
странницы фотографировали в течение месяца киевские астрономы. На
фотографиях было четко видно, как ядро кометы разделилось на четыре
фрагмента - каждый диаметром около километра. Окутанные газовым облаком,
образовавшимся при интенсивном испарении льда, части небесного тела
постепенно разошлись в разные стороны.
Думая о комете Уэста, я прилег на папин диван просто так, без всякого
расписания, товарищи потомки, лег глупо, бессмысленно, совершенно не ощущая
беспрестанного тиканья в моем существе биологических часов. На диване
высилась кипа журналов и газет, с помощью которых совсем недавно отец
собирался дать мне вместе с моими одноклассниками решительный бой. Я взял
лежавшую сверху "Ли-тературку" и взглянул на последнюю страницу. Со страницы
на меня смотрели смешной рисунок, рассказы, рассказики, фразы, пародии...
Мой взгляд остановился на переводе с датского "Маленькая утренняя радость",
и я прочитал его вслух:
Как утром весенним приятно проснуться,
И сладко зевнуть, и слегка потянуться,
Следить за мерцанием солнечных бликов
И слушать часы, не уставшие тикать
За долгую, но уходящую ночь...
Дремоту свою не спеша превозмочь
И своему безмятежному телу
Отдать приказанье сурово и смело:
"Доброе утро! Пора бы вставать!"
И после в постели остаться лежать.
Я повторил слова стихотворения: "Дремоту свою не спеша превозмочь и
своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро!
Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать". И остался лежать в
постели, хотя по расписанию я должен был тренироваться.
Пульс, пульс, пульс!
Утром, как это ни странно, я проснулся в своей постели. Дома уже никого
не было. Очевидно отец перенес меня, сонного, на постель. Позавтракав, я
тоже не пошел ни на какие тренировки. Сначала я расхаживал бездумно по
комнате, декламируя вслух: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему
безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы
вставать!" И после в постели остаться лежать".
И с этими словами на губах я вышел из дому на улицу. Очутившись на
улице, я бесцельно постоял на трамвайной остановке и почему-то сел в трамвай
и поехал туда, куда поехал трамвай, до самой его конечной остановки, которая
называется Михалково. Потом я купался, загорал, ходил в кино, просто гулял и
просто ничего не делал.
Кажется, на четвертый или на пятый день я встретил Таню Тополеву. Она
подошла ко мне и сказала:
- Я тебе тогда позабыла оставить твои воспоминания,- и протянула мне
мою зашифрованную тетрадку.
Я взял свой дневник и сунул его в карман куртки.
- А как все-таки к тебе попали мои воспоминания? - Я никак не мог
понять этого.
- А мне тетя Паша их передала. Она сказала: "Я живу на первом этаже, а
тут, видно, очень важные документы... Ты ведь живешь на двенадцатом этаже, у
тебя они лучше сохранятся".
После этих слов мы еще долго стояли молча, потом Таня посмотрела на
небо и сказала:
- Птицы улетают...
Потом она помолчала и добавила:
- Оказывается, они в полете ориентируются по Солнцу, звездам и по
силовым линиям магнитного поля Земли.- Затем она помолчала и добавила: - А
мне кажется, что это не обязательно всем знать, как и почему ориентируются
птицы, улетая на юг. Кто изучает полеты птиц, тот пусть это и знает...
Я промолчал.
- А ты эти дни не тренировался? Я промолчал.
- Ну и правильно,- сказала Таня.- Самые великие космонавты и то ведь не
все время тренируются...
Я промолчал.
Таня тоже замолчала. Так мы стояли молча очень долго. Затем я ее
спросил:
- А стихи - это ты сама написала?
- Какие сама,- ответила Таня,- какие у папы взяла. У меня папа поэт. У
него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору. Так вот
они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получилась, а
стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.
- Как вижу,- согласился я.
Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошел за
ней.
Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я все не
решался, а потом сказал:
- Ты знаешь, а я все-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь... я
прочитаю тебе вслух?
Таня обрадовалась.
И я начал читать:
Человек о сердце много
Написал стихов, баллад.
И в них сердце сквозь тревогу
Смело бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Огарев дружил и Герцен,
Дружбе не было преград.
Их сердца в едином сердце
Бились вместе, как солдат.
Потому, что сердце
Не стучит оно, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Если сделал людям плохо,-
Сердца нету, говорят.
С самых первых в жизни вздохов
Сердце бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Как мотор, не заведется,
Не стучит, как агрегат,
Человека сердце бьется,
Сердце бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Сердце кровью обольется,
Не уйдет в борьбе назад,
Потому что оно бьется,
Сердце бьется, как солдат.
Не стучит.
Не стучит, а бьется,
Сердце бьется, как солдат.
Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное:
во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали
мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.
_ Что с тобой? - спросилаиспуганно Таня Тополева.
- Не знаю,- сказал я.
Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла:
- У тебя учащенный пульс! - Посчитала и сказала: - Сто ударов в минуту.
Забился!- сказала она.- Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс!
Я прислушался к учащенному биению своего сердца, к своим внутренним
биологическим часам и сказал:
- Прошло... сколько прошло дней?
- Прошло дней пять,- уточнила Таня Тополева.
- Ой-ой-ой! - сказал я.
- У тебя на лице написано, что потерял много времени?- спросила Таня
Тополева.
- Нет,- сказал я.- Сколько я нашел времени, должно быть написано у меня
на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться.
- Я тебя очень прошу,- сказала Таня,- найди еще-дня два-три времени,
и...
- И что?
- И начнешь тренироваться! Договорились?
- Договорились! - сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том
направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во
всей Вселенной!
Глядя на звезды, на дневные звезды, которых как будто бы и не было в
небе, но которые на самом деле были...
- Между прочим,-сказал я,- ты написала в своем стихотворении, что... -
Я тихо произнес: - "...Видно, парень влюбленный мечтает о глазах голубых на
Земле..."
- "Под гитару он их вспоминает,- подхватила тихо Таня,-на далекой
звезде, на Збюне..."
- Но такой же звезды нет,- сказал я,- я знаю все звезды в небе. Звезды
Збюны там нет.
- Нет,- согласилась Таня,- нет, но будет... потому что это твоя
звезда... Ведь она знаешь как расшифровывается?...- И после этого Таня
замолчала.
Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я ее не спросил:
- А как же расшифровывается звезда Збюна?
- Звезда... Баранкина... Юрия...- сказала тихо Таня и добавила:
-Новая!.. Сверхновая!..- Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но
эти слова я уже знал наизусть.
Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева, была
вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далекой звезде...
И мы видим поля в дымке синей,
Мы скучаем по мягкой траве,
И гитара поет о России
На далекой звезде, на Збюне...