по разведке.
Через три дня в лагерь вдруг приезжают на этих рысаках, в той же
бричке, наши городские разведчики Мажура и Бушнин; они почти все время
проживали в Ровно и в лагерь являлись только по вызову или если
возникала срочная необходимость.
Я не на шутку взволновался. Мажура и Бушнин вообще не знали
Кузнецова и тем более не знали, что кто-то от нас бывает в Ровно в
немецкой форме. Как же они могли встретиться? Кто передал им лошадей и
фурманку? Неужели провал? Неужели Николая Ивановича арестовали?
Я бегом пустился к приехавшим, а там Владимир Степанович уже с
радостью похлопывает лошадок.
- Что случилось? - взволнованно спрашиваю Мажуру. - Откуда у тебя
эти лошади?
- Да целая история, - улыбаясь, говорит он. - У немцев сперли.
- Как так?
Мажура, не торопясь, отошел со мной в сторону и с той же улыбкой,
которая меня в тот момент страшно раздражала, начал рассказывать:
- Мы были на своей явочной квартире. Собирались уже в лагерь. Вдруг
видим в окно: подъехал на этих лошадках какой-то немецкий офицер.
Офицер слез с брички и ушел куда-то. Извозчик снял уздечки, надел на
головы лошадей мешки с кормом, посмотрел по сторонам и тоже ушел. Ну,
мы с ребятами и решили: чего ж нам пешком идти в лагерь! Взяли этих
лошадей - и айда! А на том хуторе, около Ровно, где всегда
останавливаемся, дали лошадям ночью отдохнуть и вот прикатили в
лагерь... Правда, хороши лошадки, товарищ командир?
- Да, лошадки замечательные, особенные лошадки! - сказал я ему,
облегченно вздохнув.
На хуторе, где жил родственник старика Струтинского - Жигадло, мы
организовали "маяк". Это была удобная база, расположенная на полпути
между лагерем и Ровно. От Ровно до лагеря было около ста двадцати
километров. Один курьер мог проделать этот путь лишь за двое суток.
Теперь, когда мы организовали "маяк", курьер из Ровно шел только до
него, а там уже другой человек на сытых и отдохнувших лошадях вез
сведения в лагерь.
В конце декабря сорок второго года нам понадобилось вызвать из
Ровно и с "маяка" Жигадло всех разведчиков. В Ровно и на "маяке"
находились в то время Кузнецов, Николай и Жорж Струтинские, Приходько,
Гнедюк, Шевчук - в общем, человек двадцать. На "маяке" был и Коля
Маленький, который не раз уже ходил в разведку вместе с бойцами.
По моим расчетам, люди должны были прибыть в лагерь на рассвете. Но
прошло утро, прошел день, а разведчики не являлись. В штабе
волновались. Что могло случиться с ними? Напоролись на карателей,
попали в засаду?
Предположения одно мрачнее другого возникали у нас.
- Подождем до утра, - сказал я, - и если не явятся, пошлем по их
маршруту большую группу партизан.
В три часа ночи ко мне вдруг подошел дежурный по лагерю:
- Товарищ командир! Разрешите доложить: прибыл Кузнецов.
- А где же остальные? - вырвалось у меня.
Вопрос был бесцельный. Дежурный, как и все партизаны отряда, не
знал, кого и откуда мы вызывали. Он даже не понял моего вопроса и был
крайне удивлен, что все сидевшие со мной у костра поднялись с места.
Дежурный не успел ответить, как к костру подошел Николай Иванович.
- Разрешите доложить, товарищ командир? Разведчики прибыли.
- А где же они?
- Там, за постом, охраняют пленных.
- Каких пленных?
- Мы разгромили отряд карателей.
Я отдал дежурному распоряжение принять пленных и, успокоившись,
сказал Кузнецову:
- Ну, рассказывайте, Николай Иванович!
- Да уж не знаю, с чего начинать-то, Дмитрий Николаевич... Странная
история! - заговорил Кузнецов. - По вашему распоряжению, все
разведчики собрались на "маяке" у Жигадло и направлялись в лагерь. Но
в Ровно в последнюю минуту мне сообщили, что людвипольский
гебитскомиссар собирается в отпуск. Через несколько часов на фурманках
в сопровождении жандармов повезут из Людвиполя награбленное добро, а
сам гебитскомиссар выедет двумя часами позже на машине и в Кастополе с
"трофеями" сядет в поезд.
Ну, вы знаете, что людвипольский гебитскомиссар был у нас на
очереди. Мне не хотелось пропустить такой случаи. Сообщать вам и
просить разрешения было уже поздно: никакой курьер не смог бы
обернуться. Я посоветовался с ребятами. Сами понимаете, как встретили
это дело Приходько и Струтинский! Коля Маленький - и тот сказал, что
надо спешить.
Устроили мы засаду на шоссе Людвиполь - Кастополь. Место для засады
неудобное: кое-где торчат голые кустики и ничего больше. Залегли мы у
кусточков, притаились. На шоссе Гросс заложил мину, шнур засыпал
землей и протянул его к кусту, где сидел Приходько.
Ждем час, другой, третий - нет ни фурманок, ни гебитскомиссара. А
холод пробирает. Мы уже хотели податься домой.
Вдруг километра за три от себя мы увидели клубы черного дыма. Потом
кое-где показались языки пламени, послышались пулеметные и автоматные
очереди. Через час со стороны горящего села показался обоз, и к нашей
засаде стали приближаться десятка два фурманок.
Представьте себе такую картину. На передней фурманке, запряженной
парой лошадей, сидят четыре гестаповца - даже издали их можно было
различить: черные шинели и фашистские эмблемы на фуражках и рукавах.
На остальных фурманках - жандармы. Замыкает колонну сброд из
гайдамаковцев. Значит, думаю, они деревню жгли.
Надо было нападать: иного решения не придумаешь. К тому же
маскировка наша ненадежная, и медлить - значит дать им карты в руки.
Я жестом подал команду Приходько. Как только первые фурманки
приблизились к мине, Приходько дернул за шнур. От взрыва гестаповцы
вместе с обломками фурманок попадали на землю. Мы из автоматов и
пулеметов резанули по колонне и бросились на карателей.
Нескольким удалось убежать. Тогда Коля Приходько и Шевчук схватили
брошенные карателями винтовки и пустили их в дело. И уж кто отличился,
так это Жорж. Он из своего пулемета просто косил полицейских. Много
жандармов полегло. Двенадцать человек мы взяли живьем. Убитых
обыскали, забрали документы. Потом ребята собрали трофеи - винтовки,
автоматы, гранаты, и вот мы пришли.
Но погодите, послушайте дальше, история на том не кончилась.
По дороге я допросил пленных и вот что узнал. Каким-то образом
гебитскомиссару стало известно, что на него готовят нападение. Он
отложил поездку и выслал карателей. Те устроили свою засаду около села
Озерцы. А мы сами сидели в засаде, в трех километрах от них. Они ждали
нас, а мы - гебитскомиссара. Когда холод стал пробирать карателей, они
разложили костры.
Крестьяне села Озерцы почуяли что-то недоброе и окольными путями
стали пробираться в лес.
Старший гестаповец решил, что крестьяне идут в лес, чтобы
предупредить партизан. Была дана команда, и каратели стали ловить
перепуганных жителей, принялись жечь дома.
Ни мольбы взрослых, ни слезы детей не помогали. В течение
какого-нибудь часа разъяренные палачи хватали подряд жителей, убивали,
бросали в горящие хаты... Сами пленные во всем признались. Можете их
послушать.
Когда все было кончено, каратели спокойно отправились в Людвиполь
на доклад к гебитскомиссару, ну и нарвались на нашу засаду.
Николай Иванович закончил свой рассказ. Наступила тишина. Все
молчали. Молчал и я. Признаться, я хотел сначала пробрать и Кузнецова,
и Приходько, и Струтинского за самовольные действия, но теперь не
поворачивался язык.
- Да, быстрая расплата! - сказал кто-то.
И Николай Иванович понял, что совершенный им разгром карателей
одобрен.
Подавая мне какую-то вещичку, он сказал:
- Дмитрий Николаевич, посмотрите эту штучку: мой личный трофей.
Я взял и принялся рассматривать небольшой жетон из белого металла
на прочной цепочке. На одной стороне по-немецки было написано:
"Государственная политическая полиция", и ниже: "э 4885". На обороте
был тиснут фашистский орел со свастикой.
- Эта бляха, - пояснил Кузнецов, - была у старшего гестаповца,
который сейчас валяется на шоссе. Мне, пожалуй, эта штучка пригодится.
У них здесь положено безоговорочно подчиняться тому, кто предъявляет
такой гестаповский жетон.
Через несколько дней мы узнали, что из трехсот тридцати хат села
Озерцы каратели сожгли триста двенадцать. Четыреста человек они
расстреляли. Вернее, расстреливали только взрослых, а детей убивали
прикладами и бросали в огонь.
Надо сказать, что партизаны в этой деревне никогда не бывали и
жители ее вообще с партизанами связаны не были.
Так немцы расправились с мирными жителями села Озерцы.
При очередной встрече с Довгером и Фидаровым Виктор Васильевич
Кочетков узнал, что в городе Сарны немцы освободили большой дом и
спешно приступили к его оборудованию.
Комендант города, городская управа и полицейские беспрерывно
сновали по городу в поисках мебели: зеркальных шкафов, никелированных
кроватей, мягких кресел. Все, что им нравилось, они забирали и свозили
в этот дом. "Здесь будут отдыхать наши сталинградские герои", -
говорили они любопытным.
Фидаров заинтересовался этим делом и узнал, что действительно немцы
оборудуют дом отдыха для старшего и среднего офицерского состава
действующей армии и что в ближайшие дни в Сарны ожидается прибытие
первого эшелона.
Надо было устроить достойную встречу "героям".
Большая группа партизан - сорок два человека - во главе с моим
заместителем по политчасти Стеховым заняла позиции у полотна железной
дороги еще с вечера.
С неба хлопьями падал снег и тут же таял. В полночь подул сильный,
пронизывающий ветер. Всю ночь, дрожа от сырости и холода, пролежали
партизаны. Один раз мимо них по полотну прошли немецкие
солдаты-путеобходчики с фонарями в руках, но нашей мины они не
заметили.
Ночь была уже на исходе, а состав не появлялся.
Обидно было уходить, не выполнив порученного дела, а уходить с
рассветом надо было обязательно. Гитлеровцы на триста метров по обе
стороны дороги вырубили деревья и кустарники, и днем эта операция
могла стоить нам многих жертв.
Но вот сигнальщики, выставленные по сторонам от засады, дали знать,
что с востока идет поезд. Уже по стуку вагонов было ясно, что идет
порожняк. Через полчаса прошел второй состав, и тоже порожняком.
Только перед паровозом было прицеплено несколько платформ, груженных
балластом. Стехов понял: если два состава пустили порожняком, значит,
скоро пойдет тот самый состав, который ждали.
Наконец услышали, что идет поезд. Наблюдатели просигнализировали.
За паровозом уже видны были пассажирские вагоны, из окон которых
бледно мерцал синий маскировочный свет.
Стехов дал команду приготовиться. Подрывник Маликов натянул шнуры
от мины. Когда паровоз прошел всю линию нашей засады и дошел до
Маликова, он дернул шнур; мина взорвалась, паровоз задрожал, вмиг
остановился, и на глазах партизан вагоны стали громоздиться друг на
друга. Потом наступила тишина, и лишь минуты через две-три из дверей
вагонов стали выскакивать фашисты. Вероятно, они думали, что произошел
взрыв и теперь им ничто не угрожает. Но вдруг последовал второй взрыв
- взорвалась мина в хвосте поезда. За ней - еще две, в середине
эшелона. Тут начался обстрел.
Первым заговорил наш крупнокалиберный пулемет, снятый с
разбившегося самолета и установленный на специально сделанной
двуколке. Сперва обстреляли паровоз и пулями изрешетили котел. Затем
дуло пулемета ровной линией прошло по вагонам. Пулеметную стрельбу
дополнил огонь из автоматов.
Минут сорок продолжался обстрел эшелона. Партизаны видели, как один
офицер с искаженным от ужаса лицом выскочил из вагона и начал громко
смеяться. Помешался от страха!
Было уже совсем светло, когда наши отошли в лес. Через два дня
Кочетков доложил о результатах диверсии:
- Эшелон был тот самый. Шел из-под Сталинграда и вез в Сарны на
отдых офицеров: летчиков и танкистов. Через час после отхода партизан
на место диверсии прибыли немцы. Они оцепили весь район. Убитых и
раненых отвозили на автомашинах и автодрезинах в Сарны, Клесово и
Ракитное. Сколько убитых, точно неизвестно. Но только в Сарны привезли
сорок семь трупов. Из Клесова и Ракитного нескольких убитых отправили
в Германию. Видимо, важные персоны.
Произошло это 26 ноября 1942 года.
Из сводок Совинформбюро нам было известно, что 23 ноября советские
войска прорвали оборону гитлеровцев под Сталинградом и окружили шестую
и четвертую немецкие армии. Поэтому мы были счастливы тем, что внесли
хоть крохотный вклад в дело великой битвы. Вырвавшиеся из
сталинградского пекла немецкие офицеры попали в партизанскую засаду.
У нас при этой операции совсем не было потерь. Только у бойца
Ермолина пуля пробила каблук, но это с Ермолиным было уж неизбежно.
Удивительно, до чего пули любили его! В любой стычке, будь хоть один
выстрел, пуля обязательно попадает в него, вернее - не в него, а в его
одежду: то в шинель, то в фуражку, то, вот как теперь, в каблук. После
каждого боя Ермолину обязательно приходилось сидеть и чинить свое
обмундирование. Только один раз за все время пуля его ранила, да и то
шутя - попала в палец.
Удача этой операции была не случайной. Ею руководил Сергей
Трофимович Стехов, мой заместитель по политической части. Стехов
любил боевые операции и тщательно к ним готовился, продумывая каждую
мелочь. Наши партизаны считали за счастье идти на операцию со
Стеховым.
Заслужить общую любовь партизан-дело не такое легкое, а Стехова все
любили и уважали. В нем сочетались замечательные качества бесстрашного
командира-большевика и хорошего товарища. Маленького роста,
стремительный, всегда опрятно одетый, перетянутый ремнями, с
автоматом-маузером и полевой сумкой, он, в прошлом штатский человек,
выглядел как на параде. В наших условиях жизни такая подтянутость была
необходимым примером для партизан.
Сергей Трофимович всегда был среди бойцов; его обычно видели в
подразделениях. Сидит, попыхивает трубочкой, которая служила ему,
некурящему, защитой от мошкары, и о чем-то разговаривает, кого-то
выслушивает, кому-то дает совет.
Приближался праздник рождества. Подготовку к празднику гитлеровцы
начали с обычного грабежа населения. Валя Довгер прислала нам
сообщение, что в село Виры нагрянули враги, забирают последние
продукты; на мельнице вытащили всю муку.
Мы решили взять крестьян под защиту. На дороге, неподалеку от села
Виры, нам довелось увидеть "предпраздничную" картину.
Впереди группы немецких солдат шествует немецкий офицер в
эсэсовской форме, в белых перчатках. Он не просто идет - он
торжественно шагает. Солдаты держат ружья наготове (все-таки о
партизанах они не забывают!). Позади идут четыре пары волов,
запряженных в телеги. На телегах визжат кабаны, кудахчут куры и гуси.
Такова "заготовка" к праздничному столу.
Когда гитлеровцы подошли, Стехов первым дал очередь из автомата.
Офицер вскинул руки и упал. За Стеховым мгновенно открыли огонь
остальные бойцы, и в течение нескольких минут враги были перебиты.
Только двое залегли в кювет и открыли огонь.
Пока возились с ними, из Клесова на машинах к гитлеровцам подъехало
подкрепление. Послышалась команда, немцы рассыпались и с ходу начали
наступать на партизан. Но это Стехов предусмотрел. Метрах в трехстах
от места засады в сторону Клесова он выдвинул несколько бойцов
специально на тот случай, если из Клесова придет подкрепление. Поэтому
не успели гитлеровцы сделать и нескольких шагов, как эта группа
открыла по ним огонь. Бой длился всего минут двадцать. Награбленное
фашистами было возвращено крестьянам.
Местные власти были бессильны в борьбе с нами. Немецкий офицер,
комендант местечка Моквин, писал в Берлин:
"Дорогая жена Гертруда! Положение стало очень серьезным.
Кругом партизаны. Мы не показываем носа из своего дома.
Никогда в жизни у меня не было таких рождественских
праздников. Сижу и дрожу за свою жизнь, каждую ночь жду
прихода партизан. Прислали мне жандармов - да разве десяток
жандармов справится с партизанами, которым помогает все
население.
Послал тебе посылочку; не знаю, дошла или нет. Посылаю
двести марок и не уверен, что они дойдут до тебя. Получишь -
немедленно сообщи".
Комендант сомневался не напрасно.
И посылочку, и двести марок, и это недописанное письмо перехватили
партизаны. Попал к нам под самый Новый год и муж Гертруды.
Новый 1943-й год мы отметили партизанской елкой. Во имя того, чтобы
в каждой советской семье новогодние елки были всегда счастливые и
радостные, наша партизанская должна была быть боевой, беспощадной к
врагу. В новогоднем номере газеты было помещено объявление:
"От желающих участвовать в новогодней елке требуются
елочные украшения. Мы принимаем: 1. Светящиеся гирлянды из
горящих фрицевских поездов. 2. Трофейные автоматы для
звукового оформления. 3. Фрицев любого размера. 4. Каждый
может проявить свою инициативу. Подарки сдавать до 31
декабря".
Гирлянду из горящего поезда преподнесла на "новогоднюю елку" группа
подрывников во главе о Маликовым.
Сарненскими лесами, где мы находились, враги сильно интересовались.
Чтобы отвлечь их внимание, мы решили взорвать поезд с западной стороны
города Ровно, на железной дороге Ковель - Ровно.
Маликов, инженер по специальности, с двенадцатью бойцами взяли
крупные мины и отправились к намеченному месту. Они расположились
поблизости от полотна железной дороги и с наступлением темноты
подползли к будке стрелочника.
Старик-стрелочник охотно рассказал, что поезда здесь ходят часто и
сильно груженные, в сторону фронта - с войсками и вооружением, на
запад - с ранеными, обмороженными и награбленным имуществом. Поняв,
что наши хотят сделать, старик сказал:
- Мне уж ладно, только вот как быть с народом? Ведь их постреляют!
Оказалось, что для охраны железной дороги немцы мобилизовали
крестьян из ближайших деревень и предупредили, что, если будет
совершена диверсия, их расстреляют. Сторожевые посты из крестьян
стояли метрах в пятидесяти друг от друга.
- Мы сами с ними посоветуемся, - сказал Маликов.
Разговор с крестьянами сразу пошел по душам. Крестьяне и не
подумали отговаривать наших, нет, обсуждали только, как произвести
взрыв и уберечь их от беды. Одна пожилая крестьянка предложила:
- А вы нас, ребятки, вяжите и делайте свое дело. Рты, что ли,
заткните, ударьте, что ли, чтоб синячок позаметней был.
- Ну, уж бить-то вас нам не хочется!
- Тогда мы сами малость поколотим друг друга, - ответила та же
крестьянка.
И смех и горе! Пока наши закладывали мины, "сторожа" тузили друг
друга. Потом партизаны их связали и положили около костра. Скоро
появился поезд. Взрыв состава, груженного оружием, боеприпасами и
другими военными материалами, был произведен блестяще. Паровоз стал
"на-попа". Шестьдесят вагонов разбились и сгорели.
Это был наш елочный подарок стране!
В январе ударили двадцатиградусные морозы. Наши чумы - так мы
называли свои лесные шалаши - оказались совсем неприспособленными для
зимы. Часто меняя место лагеря, мы не могли устраивать теплые
землянки, а ограничивались постройкой чумов из тонких жердей,
обложенных еловыми ветками и засыпанных землей. Вместо дверей
навешивали плащ-палатки. В середине крыши чума оставляли большую дыру
для выхода дыма. Костер горел в самом чуме, а вокруг него веером
укладывались спать партизаны: ноги к костру, головы - под своды чума.
От костра ногам жарко, а там, где голова - мороз. Бывало так:
проснется человек, хочет встать, а головы поднять не может - волосы
примерзли. Ночью то один, то другой вскочит от холода, потопчется у
костра, чтобы согреться, и, съежившись, снова ложится. А тут еще
другая беда навалилась. По законам физики, дым из чума должен был
выходить в верхнюю дыру, но у нас дым вверх не выходил, а стлался по
чуму, выедая глаза. Вероятно, мы все-таки неправильно строили свои
шалаши.
Словом, бед было много, и мы приняли решение на время крепких
морозов расквартироваться в селе Рудня-Бобровская. Село было надежное.
Там уже давно стоял наш "маяк", который из местной молодежи
организовал оборону от немцев и полицейских.
19 января отряд снялся с места и направился в Рудню-Бобровскую.
Приняли нас, как желанных гостей. Большая толпа крестьян встретила
отряд около села и вместе с нашей колонной направилась к центру.
Ребятишки забегали вперед и с палками вместо винтовок шагали около
меня и Стехова.
На площади нас ожидали жители села. На здании сельсовета были
вывешены портреты руководителей партии и правительства. Народ ждал и
верил в приход Советской Армии и сберег эти портреты.
Около стола, покрытого красной материей, с подносом в руках стоял
пожилой крестьянин. На подносе были хлеб-соль.
Когда колонна подошла и остановилась, крестьянин вышел нам
навстречу.
- Хлеб да соль вам, дорогие гости! - сказал он. - Милости просим,
располагайтесь у нас, как у себя дома. Мы вас накормим и обогреем. Ваш
отряд мы хорошо знаем и уважаем. Вы нас не обижаете и в обиду немцам и
бандитам не даете. Ну, а ежели теперь придется драться с заклятыми
врагами, будем драться вместе.
Крестьянин кончил говорить и передал хлеб-соль Стехову. Стехов взял
поднос в руки и сказал ответную речь, простую и короткую.
Я дал команду - строй разошелся. Партизаны вмиг смешались с
крестьянами. И такие задушевные начались разговоры, будто встретились
старые, давние друзья!
Село Рудню-Бобровскую мы в шутку назвали своей "столицей". Здесь
был центр нашего отряда, а вокруг нас по крупным селам Сарненского,
Ракитянского, Березнянского и Людвипольского районов стояли наши
"маяки". По сути дела, мы были во всей этой округе представителями
советской власти.
Под контроль отряда были взяты все молочарни, работавшие на
гитлеровцев, и они оттуда ничего уже не могли взять. "Оседлали"
Михалинский лесопильный завод, посадили там своего коменданта и
лесоматериалы выдавали только нуждающимся крестьянам. Мы громили
немецкие фольварки уже на западном берегу рек Случь и Горынь. На нашей
стороне они были разгромлены. Многие районы стали полностью нашими,
партизанскими.
Из Ровно, из районных центров, с железнодорожных станций - отовсюду
к нам, в "столицу", стекались важные сведения и тут же передавались в
Москву.
В пятидесяти километрах на юг от Рудни-Бобровской организовали
"оперативный маяк" во главе с Фроловым. Там продолжалось формирование
местных вооруженных отрядов, которые вместе с нашими группами
выполняли боевые задания.
Наша "столица" хорошо охранялась. Вокруг села были расставлены
посты. Вместе с нашими бойцами на постах стояли местные жители из
молодежи. Они ходили и с патрулями по селу. Это было очень надежно:
местные люди сразу же распознавали чужаков.
Прямо у села мы наладили прием самолетов.
Почти каждую ночь Москва, как заботливая мать, сбрасывала нам
подарки. В воздухе раскрывались огромные парашюты, и у самых костров
падали тюки в мягкой упаковке - с обмундированием, теплой одеждой,
питанием, папиросами.
С нашим приходом население воспрянуло. От нас крестьяне узнавали о
положении на фронтах.
В Сталинграде в эти дни немецко-фашистские армии были окружены
железным кольцом наших войск. Окончательное уничтожение
трехсоттысячной армии немцев было только вопросом времени. В январе
войска Ленинградского фронта прорвали блокаду Ленинграда. На Северном
Кавказе также шло стремительное наступление Советской Армии.
Отношения у партизан с местным населением установились хорошие.
Каждый боец в свободное время помогал хозяевам дома, где он жил.
В нашем отряде было твердое правило: не только не доставать самим
спиртных напитков, но и не выпивать, если кто-нибудь станет угощать.
Бывало так. Придет партизан с задания, хозяйка поставит на стол еду,
раздобудет самогон и угощает:
- Закуси и выпей. Прозяб небось?
- Покушать можно, спасибо, а пить - не пьем.
- Что же так? С дороги полезно.
- Нет, пить не буду, не полагается.
Только один партизан нарушил это правило, и последствия были очень
тяжелые.
На "маяке" Жигадло часто и подолгу бывал боец Косульников. В наш
отряд он вступил с группой, бежавшей из плена. Маликов, который
возглавлял "маяк", сообщил, что Косульников систематически нарушает
партизанские законы: ежедневно достает самогон и напивается допьяна.
Больше того, стал воровать у товарищей продукты и вещи для обмена на
самогон. Наконец стало известно, что Косульников связался с
подозрительной семьей и выболтал, что он партизан.
Было ясно, что этот негодяй подвергает смертельной опасности не
только партизан, которые бывали на хуторе у Жигадло, но и семью самого
Жигадло. Штаб принял решение немедленно вызвать с "маяка" и из Ровно
всех наших людей, а Косульникова арестовать.
На той самой площади, где нас с хлебом-солью встречали жители,
снова построился весь отряд. Вокруг от мала до велика стояли жители
Рудни-Бобровской. Когда Косульникова привели на площадь, я обратился с
краткой речью к партизанам.
- Однажды, - сказал я, - он уже изменил своей Родине. Нарушая
присягу, он сдался в плен врагу. Теперь, когда ему была предоставлена
возможность искупить вину, он нарушил наши порядки, опозорил звание
советского партизана и дошел до предательства. Он совершил поступок во
вред нашей борьбе, на пользу гитлеровцам. Командование отряда приняло
решение расстрелять Косульникова.
Через три дня в лагерь вдруг приезжают на этих рысаках, в той же
бричке, наши городские разведчики Мажура и Бушнин; они почти все время
проживали в Ровно и в лагерь являлись только по вызову или если
возникала срочная необходимость.
Я не на шутку взволновался. Мажура и Бушнин вообще не знали
Кузнецова и тем более не знали, что кто-то от нас бывает в Ровно в
немецкой форме. Как же они могли встретиться? Кто передал им лошадей и
фурманку? Неужели провал? Неужели Николая Ивановича арестовали?
Я бегом пустился к приехавшим, а там Владимир Степанович уже с
радостью похлопывает лошадок.
- Что случилось? - взволнованно спрашиваю Мажуру. - Откуда у тебя
эти лошади?
- Да целая история, - улыбаясь, говорит он. - У немцев сперли.
- Как так?
Мажура, не торопясь, отошел со мной в сторону и с той же улыбкой,
которая меня в тот момент страшно раздражала, начал рассказывать:
- Мы были на своей явочной квартире. Собирались уже в лагерь. Вдруг
видим в окно: подъехал на этих лошадках какой-то немецкий офицер.
Офицер слез с брички и ушел куда-то. Извозчик снял уздечки, надел на
головы лошадей мешки с кормом, посмотрел по сторонам и тоже ушел. Ну,
мы с ребятами и решили: чего ж нам пешком идти в лагерь! Взяли этих
лошадей - и айда! А на том хуторе, около Ровно, где всегда
останавливаемся, дали лошадям ночью отдохнуть и вот прикатили в
лагерь... Правда, хороши лошадки, товарищ командир?
- Да, лошадки замечательные, особенные лошадки! - сказал я ему,
облегченно вздохнув.
На хуторе, где жил родственник старика Струтинского - Жигадло, мы
организовали "маяк". Это была удобная база, расположенная на полпути
между лагерем и Ровно. От Ровно до лагеря было около ста двадцати
километров. Один курьер мог проделать этот путь лишь за двое суток.
Теперь, когда мы организовали "маяк", курьер из Ровно шел только до
него, а там уже другой человек на сытых и отдохнувших лошадях вез
сведения в лагерь.
В конце декабря сорок второго года нам понадобилось вызвать из
Ровно и с "маяка" Жигадло всех разведчиков. В Ровно и на "маяке"
находились в то время Кузнецов, Николай и Жорж Струтинские, Приходько,
Гнедюк, Шевчук - в общем, человек двадцать. На "маяке" был и Коля
Маленький, который не раз уже ходил в разведку вместе с бойцами.
По моим расчетам, люди должны были прибыть в лагерь на рассвете. Но
прошло утро, прошел день, а разведчики не являлись. В штабе
волновались. Что могло случиться с ними? Напоролись на карателей,
попали в засаду?
Предположения одно мрачнее другого возникали у нас.
- Подождем до утра, - сказал я, - и если не явятся, пошлем по их
маршруту большую группу партизан.
В три часа ночи ко мне вдруг подошел дежурный по лагерю:
- Товарищ командир! Разрешите доложить: прибыл Кузнецов.
- А где же остальные? - вырвалось у меня.
Вопрос был бесцельный. Дежурный, как и все партизаны отряда, не
знал, кого и откуда мы вызывали. Он даже не понял моего вопроса и был
крайне удивлен, что все сидевшие со мной у костра поднялись с места.
Дежурный не успел ответить, как к костру подошел Николай Иванович.
- Разрешите доложить, товарищ командир? Разведчики прибыли.
- А где же они?
- Там, за постом, охраняют пленных.
- Каких пленных?
- Мы разгромили отряд карателей.
Я отдал дежурному распоряжение принять пленных и, успокоившись,
сказал Кузнецову:
- Ну, рассказывайте, Николай Иванович!
- Да уж не знаю, с чего начинать-то, Дмитрий Николаевич... Странная
история! - заговорил Кузнецов. - По вашему распоряжению, все
разведчики собрались на "маяке" у Жигадло и направлялись в лагерь. Но
в Ровно в последнюю минуту мне сообщили, что людвипольский
гебитскомиссар собирается в отпуск. Через несколько часов на фурманках
в сопровождении жандармов повезут из Людвиполя награбленное добро, а
сам гебитскомиссар выедет двумя часами позже на машине и в Кастополе с
"трофеями" сядет в поезд.
Ну, вы знаете, что людвипольский гебитскомиссар был у нас на
очереди. Мне не хотелось пропустить такой случаи. Сообщать вам и
просить разрешения было уже поздно: никакой курьер не смог бы
обернуться. Я посоветовался с ребятами. Сами понимаете, как встретили
это дело Приходько и Струтинский! Коля Маленький - и тот сказал, что
надо спешить.
Устроили мы засаду на шоссе Людвиполь - Кастополь. Место для засады
неудобное: кое-где торчат голые кустики и ничего больше. Залегли мы у
кусточков, притаились. На шоссе Гросс заложил мину, шнур засыпал
землей и протянул его к кусту, где сидел Приходько.
Ждем час, другой, третий - нет ни фурманок, ни гебитскомиссара. А
холод пробирает. Мы уже хотели податься домой.
Вдруг километра за три от себя мы увидели клубы черного дыма. Потом
кое-где показались языки пламени, послышались пулеметные и автоматные
очереди. Через час со стороны горящего села показался обоз, и к нашей
засаде стали приближаться десятка два фурманок.
Представьте себе такую картину. На передней фурманке, запряженной
парой лошадей, сидят четыре гестаповца - даже издали их можно было
различить: черные шинели и фашистские эмблемы на фуражках и рукавах.
На остальных фурманках - жандармы. Замыкает колонну сброд из
гайдамаковцев. Значит, думаю, они деревню жгли.
Надо было нападать: иного решения не придумаешь. К тому же
маскировка наша ненадежная, и медлить - значит дать им карты в руки.
Я жестом подал команду Приходько. Как только первые фурманки
приблизились к мине, Приходько дернул за шнур. От взрыва гестаповцы
вместе с обломками фурманок попадали на землю. Мы из автоматов и
пулеметов резанули по колонне и бросились на карателей.
Нескольким удалось убежать. Тогда Коля Приходько и Шевчук схватили
брошенные карателями винтовки и пустили их в дело. И уж кто отличился,
так это Жорж. Он из своего пулемета просто косил полицейских. Много
жандармов полегло. Двенадцать человек мы взяли живьем. Убитых
обыскали, забрали документы. Потом ребята собрали трофеи - винтовки,
автоматы, гранаты, и вот мы пришли.
Но погодите, послушайте дальше, история на том не кончилась.
По дороге я допросил пленных и вот что узнал. Каким-то образом
гебитскомиссару стало известно, что на него готовят нападение. Он
отложил поездку и выслал карателей. Те устроили свою засаду около села
Озерцы. А мы сами сидели в засаде, в трех километрах от них. Они ждали
нас, а мы - гебитскомиссара. Когда холод стал пробирать карателей, они
разложили костры.
Крестьяне села Озерцы почуяли что-то недоброе и окольными путями
стали пробираться в лес.
Старший гестаповец решил, что крестьяне идут в лес, чтобы
предупредить партизан. Была дана команда, и каратели стали ловить
перепуганных жителей, принялись жечь дома.
Ни мольбы взрослых, ни слезы детей не помогали. В течение
какого-нибудь часа разъяренные палачи хватали подряд жителей, убивали,
бросали в горящие хаты... Сами пленные во всем признались. Можете их
послушать.
Когда все было кончено, каратели спокойно отправились в Людвиполь
на доклад к гебитскомиссару, ну и нарвались на нашу засаду.
Николай Иванович закончил свой рассказ. Наступила тишина. Все
молчали. Молчал и я. Признаться, я хотел сначала пробрать и Кузнецова,
и Приходько, и Струтинского за самовольные действия, но теперь не
поворачивался язык.
- Да, быстрая расплата! - сказал кто-то.
И Николай Иванович понял, что совершенный им разгром карателей
одобрен.
Подавая мне какую-то вещичку, он сказал:
- Дмитрий Николаевич, посмотрите эту штучку: мой личный трофей.
Я взял и принялся рассматривать небольшой жетон из белого металла
на прочной цепочке. На одной стороне по-немецки было написано:
"Государственная политическая полиция", и ниже: "э 4885". На обороте
был тиснут фашистский орел со свастикой.
- Эта бляха, - пояснил Кузнецов, - была у старшего гестаповца,
который сейчас валяется на шоссе. Мне, пожалуй, эта штучка пригодится.
У них здесь положено безоговорочно подчиняться тому, кто предъявляет
такой гестаповский жетон.
Через несколько дней мы узнали, что из трехсот тридцати хат села
Озерцы каратели сожгли триста двенадцать. Четыреста человек они
расстреляли. Вернее, расстреливали только взрослых, а детей убивали
прикладами и бросали в огонь.
Надо сказать, что партизаны в этой деревне никогда не бывали и
жители ее вообще с партизанами связаны не были.
Так немцы расправились с мирными жителями села Озерцы.
При очередной встрече с Довгером и Фидаровым Виктор Васильевич
Кочетков узнал, что в городе Сарны немцы освободили большой дом и
спешно приступили к его оборудованию.
Комендант города, городская управа и полицейские беспрерывно
сновали по городу в поисках мебели: зеркальных шкафов, никелированных
кроватей, мягких кресел. Все, что им нравилось, они забирали и свозили
в этот дом. "Здесь будут отдыхать наши сталинградские герои", -
говорили они любопытным.
Фидаров заинтересовался этим делом и узнал, что действительно немцы
оборудуют дом отдыха для старшего и среднего офицерского состава
действующей армии и что в ближайшие дни в Сарны ожидается прибытие
первого эшелона.
Надо было устроить достойную встречу "героям".
Большая группа партизан - сорок два человека - во главе с моим
заместителем по политчасти Стеховым заняла позиции у полотна железной
дороги еще с вечера.
С неба хлопьями падал снег и тут же таял. В полночь подул сильный,
пронизывающий ветер. Всю ночь, дрожа от сырости и холода, пролежали
партизаны. Один раз мимо них по полотну прошли немецкие
солдаты-путеобходчики с фонарями в руках, но нашей мины они не
заметили.
Ночь была уже на исходе, а состав не появлялся.
Обидно было уходить, не выполнив порученного дела, а уходить с
рассветом надо было обязательно. Гитлеровцы на триста метров по обе
стороны дороги вырубили деревья и кустарники, и днем эта операция
могла стоить нам многих жертв.
Но вот сигнальщики, выставленные по сторонам от засады, дали знать,
что с востока идет поезд. Уже по стуку вагонов было ясно, что идет
порожняк. Через полчаса прошел второй состав, и тоже порожняком.
Только перед паровозом было прицеплено несколько платформ, груженных
балластом. Стехов понял: если два состава пустили порожняком, значит,
скоро пойдет тот самый состав, который ждали.
Наконец услышали, что идет поезд. Наблюдатели просигнализировали.
За паровозом уже видны были пассажирские вагоны, из окон которых
бледно мерцал синий маскировочный свет.
Стехов дал команду приготовиться. Подрывник Маликов натянул шнуры
от мины. Когда паровоз прошел всю линию нашей засады и дошел до
Маликова, он дернул шнур; мина взорвалась, паровоз задрожал, вмиг
остановился, и на глазах партизан вагоны стали громоздиться друг на
друга. Потом наступила тишина, и лишь минуты через две-три из дверей
вагонов стали выскакивать фашисты. Вероятно, они думали, что произошел
взрыв и теперь им ничто не угрожает. Но вдруг последовал второй взрыв
- взорвалась мина в хвосте поезда. За ней - еще две, в середине
эшелона. Тут начался обстрел.
Первым заговорил наш крупнокалиберный пулемет, снятый с
разбившегося самолета и установленный на специально сделанной
двуколке. Сперва обстреляли паровоз и пулями изрешетили котел. Затем
дуло пулемета ровной линией прошло по вагонам. Пулеметную стрельбу
дополнил огонь из автоматов.
Минут сорок продолжался обстрел эшелона. Партизаны видели, как один
офицер с искаженным от ужаса лицом выскочил из вагона и начал громко
смеяться. Помешался от страха!
Было уже совсем светло, когда наши отошли в лес. Через два дня
Кочетков доложил о результатах диверсии:
- Эшелон был тот самый. Шел из-под Сталинграда и вез в Сарны на
отдых офицеров: летчиков и танкистов. Через час после отхода партизан
на место диверсии прибыли немцы. Они оцепили весь район. Убитых и
раненых отвозили на автомашинах и автодрезинах в Сарны, Клесово и
Ракитное. Сколько убитых, точно неизвестно. Но только в Сарны привезли
сорок семь трупов. Из Клесова и Ракитного нескольких убитых отправили
в Германию. Видимо, важные персоны.
Произошло это 26 ноября 1942 года.
Из сводок Совинформбюро нам было известно, что 23 ноября советские
войска прорвали оборону гитлеровцев под Сталинградом и окружили шестую
и четвертую немецкие армии. Поэтому мы были счастливы тем, что внесли
хоть крохотный вклад в дело великой битвы. Вырвавшиеся из
сталинградского пекла немецкие офицеры попали в партизанскую засаду.
У нас при этой операции совсем не было потерь. Только у бойца
Ермолина пуля пробила каблук, но это с Ермолиным было уж неизбежно.
Удивительно, до чего пули любили его! В любой стычке, будь хоть один
выстрел, пуля обязательно попадает в него, вернее - не в него, а в его
одежду: то в шинель, то в фуражку, то, вот как теперь, в каблук. После
каждого боя Ермолину обязательно приходилось сидеть и чинить свое
обмундирование. Только один раз за все время пуля его ранила, да и то
шутя - попала в палец.
Удача этой операции была не случайной. Ею руководил Сергей
Трофимович Стехов, мой заместитель по политической части. Стехов
любил боевые операции и тщательно к ним готовился, продумывая каждую
мелочь. Наши партизаны считали за счастье идти на операцию со
Стеховым.
Заслужить общую любовь партизан-дело не такое легкое, а Стехова все
любили и уважали. В нем сочетались замечательные качества бесстрашного
командира-большевика и хорошего товарища. Маленького роста,
стремительный, всегда опрятно одетый, перетянутый ремнями, с
автоматом-маузером и полевой сумкой, он, в прошлом штатский человек,
выглядел как на параде. В наших условиях жизни такая подтянутость была
необходимым примером для партизан.
Сергей Трофимович всегда был среди бойцов; его обычно видели в
подразделениях. Сидит, попыхивает трубочкой, которая служила ему,
некурящему, защитой от мошкары, и о чем-то разговаривает, кого-то
выслушивает, кому-то дает совет.
Приближался праздник рождества. Подготовку к празднику гитлеровцы
начали с обычного грабежа населения. Валя Довгер прислала нам
сообщение, что в село Виры нагрянули враги, забирают последние
продукты; на мельнице вытащили всю муку.
Мы решили взять крестьян под защиту. На дороге, неподалеку от села
Виры, нам довелось увидеть "предпраздничную" картину.
Впереди группы немецких солдат шествует немецкий офицер в
эсэсовской форме, в белых перчатках. Он не просто идет - он
торжественно шагает. Солдаты держат ружья наготове (все-таки о
партизанах они не забывают!). Позади идут четыре пары волов,
запряженных в телеги. На телегах визжат кабаны, кудахчут куры и гуси.
Такова "заготовка" к праздничному столу.
Когда гитлеровцы подошли, Стехов первым дал очередь из автомата.
Офицер вскинул руки и упал. За Стеховым мгновенно открыли огонь
остальные бойцы, и в течение нескольких минут враги были перебиты.
Только двое залегли в кювет и открыли огонь.
Пока возились с ними, из Клесова на машинах к гитлеровцам подъехало
подкрепление. Послышалась команда, немцы рассыпались и с ходу начали
наступать на партизан. Но это Стехов предусмотрел. Метрах в трехстах
от места засады в сторону Клесова он выдвинул несколько бойцов
специально на тот случай, если из Клесова придет подкрепление. Поэтому
не успели гитлеровцы сделать и нескольких шагов, как эта группа
открыла по ним огонь. Бой длился всего минут двадцать. Награбленное
фашистами было возвращено крестьянам.
Местные власти были бессильны в борьбе с нами. Немецкий офицер,
комендант местечка Моквин, писал в Берлин:
"Дорогая жена Гертруда! Положение стало очень серьезным.
Кругом партизаны. Мы не показываем носа из своего дома.
Никогда в жизни у меня не было таких рождественских
праздников. Сижу и дрожу за свою жизнь, каждую ночь жду
прихода партизан. Прислали мне жандармов - да разве десяток
жандармов справится с партизанами, которым помогает все
население.
Послал тебе посылочку; не знаю, дошла или нет. Посылаю
двести марок и не уверен, что они дойдут до тебя. Получишь -
немедленно сообщи".
Комендант сомневался не напрасно.
И посылочку, и двести марок, и это недописанное письмо перехватили
партизаны. Попал к нам под самый Новый год и муж Гертруды.
Новый 1943-й год мы отметили партизанской елкой. Во имя того, чтобы
в каждой советской семье новогодние елки были всегда счастливые и
радостные, наша партизанская должна была быть боевой, беспощадной к
врагу. В новогоднем номере газеты было помещено объявление:
"От желающих участвовать в новогодней елке требуются
елочные украшения. Мы принимаем: 1. Светящиеся гирлянды из
горящих фрицевских поездов. 2. Трофейные автоматы для
звукового оформления. 3. Фрицев любого размера. 4. Каждый
может проявить свою инициативу. Подарки сдавать до 31
декабря".
Гирлянду из горящего поезда преподнесла на "новогоднюю елку" группа
подрывников во главе о Маликовым.
Сарненскими лесами, где мы находились, враги сильно интересовались.
Чтобы отвлечь их внимание, мы решили взорвать поезд с западной стороны
города Ровно, на железной дороге Ковель - Ровно.
Маликов, инженер по специальности, с двенадцатью бойцами взяли
крупные мины и отправились к намеченному месту. Они расположились
поблизости от полотна железной дороги и с наступлением темноты
подползли к будке стрелочника.
Старик-стрелочник охотно рассказал, что поезда здесь ходят часто и
сильно груженные, в сторону фронта - с войсками и вооружением, на
запад - с ранеными, обмороженными и награбленным имуществом. Поняв,
что наши хотят сделать, старик сказал:
- Мне уж ладно, только вот как быть с народом? Ведь их постреляют!
Оказалось, что для охраны железной дороги немцы мобилизовали
крестьян из ближайших деревень и предупредили, что, если будет
совершена диверсия, их расстреляют. Сторожевые посты из крестьян
стояли метрах в пятидесяти друг от друга.
- Мы сами с ними посоветуемся, - сказал Маликов.
Разговор с крестьянами сразу пошел по душам. Крестьяне и не
подумали отговаривать наших, нет, обсуждали только, как произвести
взрыв и уберечь их от беды. Одна пожилая крестьянка предложила:
- А вы нас, ребятки, вяжите и делайте свое дело. Рты, что ли,
заткните, ударьте, что ли, чтоб синячок позаметней был.
- Ну, уж бить-то вас нам не хочется!
- Тогда мы сами малость поколотим друг друга, - ответила та же
крестьянка.
И смех и горе! Пока наши закладывали мины, "сторожа" тузили друг
друга. Потом партизаны их связали и положили около костра. Скоро
появился поезд. Взрыв состава, груженного оружием, боеприпасами и
другими военными материалами, был произведен блестяще. Паровоз стал
"на-попа". Шестьдесят вагонов разбились и сгорели.
Это был наш елочный подарок стране!
В январе ударили двадцатиградусные морозы. Наши чумы - так мы
называли свои лесные шалаши - оказались совсем неприспособленными для
зимы. Часто меняя место лагеря, мы не могли устраивать теплые
землянки, а ограничивались постройкой чумов из тонких жердей,
обложенных еловыми ветками и засыпанных землей. Вместо дверей
навешивали плащ-палатки. В середине крыши чума оставляли большую дыру
для выхода дыма. Костер горел в самом чуме, а вокруг него веером
укладывались спать партизаны: ноги к костру, головы - под своды чума.
От костра ногам жарко, а там, где голова - мороз. Бывало так:
проснется человек, хочет встать, а головы поднять не может - волосы
примерзли. Ночью то один, то другой вскочит от холода, потопчется у
костра, чтобы согреться, и, съежившись, снова ложится. А тут еще
другая беда навалилась. По законам физики, дым из чума должен был
выходить в верхнюю дыру, но у нас дым вверх не выходил, а стлался по
чуму, выедая глаза. Вероятно, мы все-таки неправильно строили свои
шалаши.
Словом, бед было много, и мы приняли решение на время крепких
морозов расквартироваться в селе Рудня-Бобровская. Село было надежное.
Там уже давно стоял наш "маяк", который из местной молодежи
организовал оборону от немцев и полицейских.
19 января отряд снялся с места и направился в Рудню-Бобровскую.
Приняли нас, как желанных гостей. Большая толпа крестьян встретила
отряд около села и вместе с нашей колонной направилась к центру.
Ребятишки забегали вперед и с палками вместо винтовок шагали около
меня и Стехова.
На площади нас ожидали жители села. На здании сельсовета были
вывешены портреты руководителей партии и правительства. Народ ждал и
верил в приход Советской Армии и сберег эти портреты.
Около стола, покрытого красной материей, с подносом в руках стоял
пожилой крестьянин. На подносе были хлеб-соль.
Когда колонна подошла и остановилась, крестьянин вышел нам
навстречу.
- Хлеб да соль вам, дорогие гости! - сказал он. - Милости просим,
располагайтесь у нас, как у себя дома. Мы вас накормим и обогреем. Ваш
отряд мы хорошо знаем и уважаем. Вы нас не обижаете и в обиду немцам и
бандитам не даете. Ну, а ежели теперь придется драться с заклятыми
врагами, будем драться вместе.
Крестьянин кончил говорить и передал хлеб-соль Стехову. Стехов взял
поднос в руки и сказал ответную речь, простую и короткую.
Я дал команду - строй разошелся. Партизаны вмиг смешались с
крестьянами. И такие задушевные начались разговоры, будто встретились
старые, давние друзья!
Село Рудню-Бобровскую мы в шутку назвали своей "столицей". Здесь
был центр нашего отряда, а вокруг нас по крупным селам Сарненского,
Ракитянского, Березнянского и Людвипольского районов стояли наши
"маяки". По сути дела, мы были во всей этой округе представителями
советской власти.
Под контроль отряда были взяты все молочарни, работавшие на
гитлеровцев, и они оттуда ничего уже не могли взять. "Оседлали"
Михалинский лесопильный завод, посадили там своего коменданта и
лесоматериалы выдавали только нуждающимся крестьянам. Мы громили
немецкие фольварки уже на западном берегу рек Случь и Горынь. На нашей
стороне они были разгромлены. Многие районы стали полностью нашими,
партизанскими.
Из Ровно, из районных центров, с железнодорожных станций - отовсюду
к нам, в "столицу", стекались важные сведения и тут же передавались в
Москву.
В пятидесяти километрах на юг от Рудни-Бобровской организовали
"оперативный маяк" во главе с Фроловым. Там продолжалось формирование
местных вооруженных отрядов, которые вместе с нашими группами
выполняли боевые задания.
Наша "столица" хорошо охранялась. Вокруг села были расставлены
посты. Вместе с нашими бойцами на постах стояли местные жители из
молодежи. Они ходили и с патрулями по селу. Это было очень надежно:
местные люди сразу же распознавали чужаков.
Прямо у села мы наладили прием самолетов.
Почти каждую ночь Москва, как заботливая мать, сбрасывала нам
подарки. В воздухе раскрывались огромные парашюты, и у самых костров
падали тюки в мягкой упаковке - с обмундированием, теплой одеждой,
питанием, папиросами.
С нашим приходом население воспрянуло. От нас крестьяне узнавали о
положении на фронтах.
В Сталинграде в эти дни немецко-фашистские армии были окружены
железным кольцом наших войск. Окончательное уничтожение
трехсоттысячной армии немцев было только вопросом времени. В январе
войска Ленинградского фронта прорвали блокаду Ленинграда. На Северном
Кавказе также шло стремительное наступление Советской Армии.
Отношения у партизан с местным населением установились хорошие.
Каждый боец в свободное время помогал хозяевам дома, где он жил.
В нашем отряде было твердое правило: не только не доставать самим
спиртных напитков, но и не выпивать, если кто-нибудь станет угощать.
Бывало так. Придет партизан с задания, хозяйка поставит на стол еду,
раздобудет самогон и угощает:
- Закуси и выпей. Прозяб небось?
- Покушать можно, спасибо, а пить - не пьем.
- Что же так? С дороги полезно.
- Нет, пить не буду, не полагается.
Только один партизан нарушил это правило, и последствия были очень
тяжелые.
На "маяке" Жигадло часто и подолгу бывал боец Косульников. В наш
отряд он вступил с группой, бежавшей из плена. Маликов, который
возглавлял "маяк", сообщил, что Косульников систематически нарушает
партизанские законы: ежедневно достает самогон и напивается допьяна.
Больше того, стал воровать у товарищей продукты и вещи для обмена на
самогон. Наконец стало известно, что Косульников связался с
подозрительной семьей и выболтал, что он партизан.
Было ясно, что этот негодяй подвергает смертельной опасности не
только партизан, которые бывали на хуторе у Жигадло, но и семью самого
Жигадло. Штаб принял решение немедленно вызвать с "маяка" и из Ровно
всех наших людей, а Косульникова арестовать.
На той самой площади, где нас с хлебом-солью встречали жители,
снова построился весь отряд. Вокруг от мала до велика стояли жители
Рудни-Бобровской. Когда Косульникова привели на площадь, я обратился с
краткой речью к партизанам.
- Однажды, - сказал я, - он уже изменил своей Родине. Нарушая
присягу, он сдался в плен врагу. Теперь, когда ему была предоставлена
возможность искупить вину, он нарушил наши порядки, опозорил звание
советского партизана и дошел до предательства. Он совершил поступок во
вред нашей борьбе, на пользу гитлеровцам. Командование отряда приняло
решение расстрелять Косульникова.