Расположились они в лесу, в двадцати пяти километрах от Луцка, а
разведчиков посылают в самый город.
В те дни гестапо начало большой поход против партизан. Во всех
районах появились карательные экспедиции, усиленно вооружались
полицейские.
Я забеспокоился и, опасаясь, что все дороги будут перекрыты,
передал Фролову приказ: вместе со всеми людьми немедленно возвращаться
в лагерь. Фролов вернулся, но вести принес неутешительные.
Неподалеку от переправы через реку Случь, на опушке леса, они
натолкнулись на засаду. Лишь несколько минут длился бой. Гитлеровцы,
не ожидавшие отпора, как-то сразу рассеялись, оставив в лесу убитых и
раненых. Но и в группе Фролова было убито шесть человек.
Расстроил меня Фролов и другим сообщением: оказывается, Марфа
Ильинична, Ядзя, Ростислав и еще пять бойцов остались под Луцком.
Марфа Ильинична с Ядзей два раза ходили в город, связались с
полезными для нас людьми и познакомили их с Фроловым. Один из них,
инженер со станции Луцк, сообщил ценные сведения, в частности о том,
что немцы разгрузили на станции несколько вагонов химических снарядов
и авиационных бомб и намерены опробовать их на партизанах и мирных
жителях. Этот инженер обещал достать подробный план города с указанием
всех немецких объектов: штабов, учреждений, складов боеприпасов и
химических снарядов. Марфа Ильинична через несколько дней должна была
снова пойти в Луцк за этим планом. Но тут как раз был получен мой
приказ о возвращении.
Марфа Ильинична ни за что не хотела уходить без этого документа:
- Да как же я брошу такое дело! Небось этот план в Москву
отошлют... Вы оставьте мне Ядзю и Ростика, с ними я и вернусь...
Она вновь настояла на своем. Пришлось Фролову оставить ее, Ядзю и
еще шестерых бойцов, в том числе и Ростика Струтинского, для охраны на
обратном пути.
Как только Фролов закончил свой рассказ, я пошел к старику
Струтинскому. Он уже все знал и сидел в землянке расстроенный, хмурый.
- Ну, как дела, Владимир Степанович? - спросил я.
- Ничего дела, - сдавленным голосом ответил он. Потом, помолчав,
добавил: - Да чего там, скучаю по своей старухе!
Я попытался его успокоить:
- Владимир Степанович, вернется Марфа Ильинична. Там же остался
Ростислав, он не даст мать в обиду.
- Он-то в обиду не даст, но может так получиться, что и его
обидят... Ну, ничего не поделаешь, война.
Через несколько дней пришли в лагерь Ядзя, Ростик и два партизана.
Старик перехватил их раньше всех. Он молча выслушал Ядзю и Ростика
и, не проронив ни слова, скрылся в своем шалаше.
Ядзя тут же пришла ко мне. Она вытащила из потайного кармана пакет:
- Вот, тетя Марфа велела передать. - И, заливаясь слезами,
рассказала мне все, как было.
Они с Марфой Ильиничной пошли в Луцк на условленную встречу,
получили от инженера пакет и вернулись в лес, где их ждали партизаны.
Документ Марфа Ильинична вшила в воротник своего пальто. Всей группой
отправились домой, к своему отряду.
Днем отдыхали в хуторах и селах, ночью шли. В хуторе Вырок хату,
где они отдыхали, окружили полицейские - не меньше сорока человек.
Ростик и его товарищи предложили матери и Ядзе бежать через двор в
лес, а сами выскочили из хаты.
Марфа Ильинична быстро распорола воротник своего пальто и достала
пакет:
- Возьми, Ядзя. Ты убежишь... молодая. Передашь командиру...
Схватка шла около хаты. Шесть партизан не могли устоять против
сорока полицейских. Трое наших были убиты, а Ростик с двумя бойцами,
уверенный, что мать и Ядзя уже скрылись, стал отходить к лесу.
- Ростик не видел, как в хату ворвались полицейские, - рыдая,
рассказывала Ядзя. - Тетю ранили, а меня схватили за руки... Я уже
больше ничего не видела... вырвалась, схватила пистолет, стреляла,
выпрыгнула в окно, убежала. Только на другой день я встретилась в лесу
с Ростиком и двумя нашими ребятами. Ростик не знал, что мать у немцев
осталась.
- Ну, а дальше что было?
- Дальше вот что. Мы ходили все в этом лесу, недалеко от Вырок.
Вечером, смотрим, идет какая-то женщина. Мы ее дождались и спросили.
Она сказала, что тетю ужасно били, но она ничего не выдала. Потом
гестаповцы ее увели и за деревней расстреляли. Ночью крестьянки
подобрали ее тело и похоронили в лесу. Эта женщина и повела нас на
свежую могилу. Она, оказывается, тоже хоронила тетю и теперь шла в
лес, думая кого-нибудь из нас встретить. "Я, говорит, так и знала, что
вы где-нибудь тут ходите".
Мы жили на войне. Мы не раз видели смерть, не раз хоронили наших
товарищей. Мы беспощадно мстили за них. Казалось, мы уже привыкли к
жестокостям борьбы. Но смерть Марфы Ильиничны потрясла нас всех до
глубины души. Весть о ее гибели разнеслась по лагерю мгновенно, и
как-то необычно тихо было у нас в лесу, когда я шел в чум Владимира
Степановича.
С ним говорить было нельзя: спазмы душили старика. Я скоро ушел от
него, чувствуя, что в чем-то перед ним виноват.
Сейчас, вспоминая гибель Марфы Ильиничны, я нашел один из номеров
нашей партизанской газеты и в нем некролог, написанный партизанами,
хорошо знавшими нашу мать-партизанку. Вот этот некролог:
"Печальную весть принесли наши товарищи, возвратившиеся
из последней операции: от руки фашистских извергов погибла
Марфа Ильинична Струтинская.
Мы хорошо узнали ее за месяцы, что пробыли вместе в
отряде. Мать партизанской семьи, семьи героев, она и сама
была героиней - мужественной патриоткой.
В отряде она была матерью для всех. Неутомимая, умелая,
она работала день и ночь. Марфа Ильинична добровольно
отправилась на выполнение серьезного оперативного задания.
На обратном пути пуля фашистского палача оборвала ее жизнь.
Перестало биться сердце замечательной женщины. Но смерть
ее будет отомщена.
За нее есть кому отомстить. Поплатятся фашисты своей
черной кровью за дорогую для нас жизнь Марфы Ильиничны
Струтинской.
Родина ее не забудет!"
Николая и Жоржа Струтинских не было в лагере, когда мы узнали о
гибели их матери. Они находились в Ровно. Тем тяжелее было Владимиру
Степановичу. Чтобы как-то рассеять его горе, мы специально придумали
для него командировку. Он поехал, вернулся, пришел ко мне и доложил,
что задание выполнено. Я поразился, до чего же старик изменился: за
несколько дней постарел, осунулся.
- Садитесь, Владимир Степанович.
Он тяжело опустился на пень. Я налил ему чарку вина. Но он
отодвинул ее:
- Не могу.
Молчание казалось бесконечным, и я не смог нарушить эту безмолвную
исповедь: старик не нуждался в том, чтобы его утешали. Наконец он
заговорил - вернее, поделился своей давно выношенной мучительной
мыслью:
- Вот если бы с ней был Николай... или Жорж - этот тоже крепкий.
Ну, да что уж теперь, не вернешь. Война...
Теперь Владимир Степанович часто справлялся о сыновьях, когда они
были в отлучках:
- Что с Жоржем? Когда вернется Николай?
После смерти Марфы Ильиничны наши девушки-партизанки ухаживали за
Васей и Славой, но заменить мать они не могли. Да и опасно было у нас,
поэтому в апреле мы отправили Васю и Славу на самолете в Москву. С
ними улетела и Катя. Отец строго наказал ей заботиться о братьях.
8 марта, в Международный женский день, я послал около сотни
партизан под командованием опытного командира Базанова к селу Богуши.
Мы узнали, что там обосновался целый вражеский батальон, часть
которого и напала на Фролова.
Около этой деревни, вдоль западного берега реки Случь, когда-то
проходила старая линия обороны, построенная еще при панской Польше.
Там сохранились траншеи и укрепления - доты. Река в это время
разлилась, и все доты были залиты водой.
Базанов умело разведал местность и хорошо рассчитал силы. На
рассвете он напал на Богуши. Как перепуганные звери, заспанные
гитлеровцы носились по селу, и везде их настигал партизанский огонь.
Многие бросались к траншеям и дотам. Но это им не помогло.
Преследуемые пулями, они тонули в залитых водой траншеях и в реке.
Базанов вернулся в лагерь с большими трофеями - оружием и
боеприпасами.
Это было нашей местью за гибель товарищей, за смерть Марфы
Ильиничны Струтинской.
Все переправы через реки по дороге из нашего лагеря в Ровно немцы
перекрыли. Теперь для того, чтобы связаться с Ровно, требовались не
один-два курьера, а целая группа бойцов в двадцать-тридцать человек.
Вооруженные стычки стали обычным явлением. Немцы и бандиты-предатели в
этих стычках несли большие потери, но и с нашей стороны увеличились
жертвы.
Чтобы спокойно продолжать работу в Ровно, я решил с частью отряда
перейти в Цуманские леса, расположенные с западной стороны города. Эти
леса и были разведаны нашими товарищами, которые ходили к Луцку во
главе с Фроловым.
Я отобрал с собой сто пятнадцать человек. В старом лагере
командиром остался Сергей Трофимович Стехов.
Помимо разведчиков, которые уже работали в Ровно, я взял с собой
всех партизан, знающих город. Пошел со мной и Александр Александрович
Лукин. Незадолго до этого он возвратился из Москвы, куда улетал для
доклада о положении в тылу противника. Лукин спустился с самолета на
парашюте. С этого же самолета нам сбросили много гостинцев: письма от
родных и знакомых, журналы и газеты, автоматы, патроны, продукты.
На созванном мною совещании работников штаба Лукин передал
последние указания командования о направлении работы отряда и о
важнейших задачах, которые на нас возлагались.
Вместе с Лукиным прилетели в отряд четыре новичка. Один из них,
Гриша Шмуйловский, оказался старым товарищем Цессарского и Мачерета.
Шмуйловский учился в Московском литературном институте и долгое время
добивался, чтобы его послали в наш отряд.
- Ну, а как институт? - спросил я его.
- Институт? После победы закончу...
Прилетел с Лукиным и Макс Селескириди, студент театрального училища
при театре имени Вахтангова. Там он готовился к амплуа комика, а у нас
хотел стать подрывником. Меня не раз удивляло: какой же комик из
Макса? Ни разу я не видел улыбки на его лице.
Из двух радисток, прилетевших с Лукиным, особое внимание наше
привлекла Марина Ких. Родом она была из села Новоселки-Кардинайские
Львовской области.
В 1932 году Марина вступила в подпольную организацию
Коммунистического союза молодежи Западной Украины, а через три года -
в Коммунистическую партию Западной Украины. Дважды, в 1936 и 1937
годах, Марина была арестована польскими жандармами за активную
революционную деятельность. После освобождения Западной Украины Марина
была избрана представителем в Народное собрание Западной Украины. С
делегацией Народного собрания она ездила в Москву на Чрезвычайную
сессию Верховного Совета, а затем в Киев, чтобы передать Советскому
правительству просьбу населения о присоединении Львовской области к
Украинской Советской Социалистической Республике и о приеме ее жителей
в советское гражданство.
Когда началась война, Марина окончила курсы радистов и была
направлена в наш отряд.
Всеми новичками я был доволен и, готовясь к переходу в Цуманские
леса, включил их в свою группу.
Переход этот был для нас сложной боевой операцией. Первый бой мы
провели с гитлеровцами у села Карачун, неподалеку от переезда через
железную дорогу Ровно - Сарны. Немцы, видимо, узнали о нашем
продвижении и устроили здесь засаду. После короткой перестрелки я
решил отойти в лесок, чтобы выяснить, с какими силами врага мы имеем
дело. Только мы отошли к месту засади, подошел поезд с карателями.
Возможно, это подкрепление было вызвано по телефону.
Надо было во что бы то ни стало перейти через железную дорогу. Я
решил нападать первым.
Едва каратели выгрузились и поезд отошел, раздалось наше
партизанское "ура". Такого быстрого натиски немцы не ожидали. В
военном деле стремительный и неожиданный натиск всегда дает
преимущество. Мы уничтожили человек двадцать гитлеровцев и пятерых
взяли в плен.
Пленные, допрошенные Кузнецовым, показали, что из Ровно и Кастополя
в район Рудни-Бобровской отправлено большое количество эсэсовцев. Эти
же сведения подтверждали и местные жители.
- Не менее двухсот грузовиков с немцами прошло в ту сторону, -
говорили крестьяне. - И пушки на прицепе!
Я попытался по радио предупредить Стехова, но радиосвязь не
удалась. Тогда я отправил ему радиограмму через Москву, хотя понимал,
что это предупреждение уже опаздывает.
В бою при переезде был убит один партизан и двое ранено. Раненым
оказался наш инженер-подрывник Маликов: разрывная пуля раздробила ему
два пальца на правой руке. Цессарский тут же на месте ампутировал
перебитые пальцы и обработал рану.
Вторым раненым был испанец Гросс, наш талантливый минер, большой
выдумщик по части партизанских хитростей. Это он подсказал, как одной
миной уничтожить железнодорожный мост и целый состав. Так же как в
боях у себя на родине, он отличался храбростью и у нас в отряде.
Редкая операция на железных дорогах проходила без его участия.
Ранение у Гросса оказалось серьезным. Разрывная пуля попала в
лопатку и частично раздробила ее.
- Не скоро он в строй вернется, - доложил мне Цессарский. - Рана
хотя и не опасна, но заживать будет долго.
К вечеру следующего дня - новый бой. Наше передовое охранение,
передвигаясь по ровному, как стрела, большаку в направлении села
Берестяны, неожиданно было встречено пулеметным и ружейным огнем.
Враги стояли лагерем в лесу, метрах в ста от дороги, а у дороги была
их засада.
На этот раз бандиты упорно сопротивлялись. Бой длился часа два с
половиной. С трудом удалось пробить себе дорогу. Правда, "трезуба" мы
все же дождались: кто навсегда остался на дороге, кто сдался в плен.
Помимо трофейного оружия, мы отобрали у бандитов штук двадцать
кабанов. Это было кстати. Пять суток наша группа была в пути и не
видела горячей пищи. К общему удовольствию, в числе трофеев оказалась
и походная армейская кухня. Наконец-то у нас был приготовлен вкусный,
жирный обед!
В этом бою у нас был ранен Коля Фадеев, командир взвода. Пуля
раздробила ему кость ниже колена.
По приходе на место обнаружилось, что у Коли Фадеева началась
газовая гангрена.
- Необходима операция, - доложил мне доктор Цессарский, - иначе
погибнет Фадеев.
Что же делать?
Наше новое местожительство опять было в лесу. Густой лес, и пока
никакого жилья, а ведь всякая операция требует чистого, закрытого
помещения, света, настоящих хирургических инструментов. Ничего этого у
нас пока не было. Хирургические инструменты, какие были, Цессарский
оставил в старом лагере и взял с собой медикаменты и инструменты,
необходимые лишь для оказания первой помощи.
- Как же быть? - спрашиваю я Цессарского.
- Если разрешите, я ампутирую Фадееву ногу обычной поперечной
пилой.
- Что вы, Альберт Вениаминович! Да разве это возможно?
- Риск, конечно, большой, но я приму все меры предосторожности. Без
ампутации он умрет.
Пришлось дать согласие.
Предстояла на этот раз не боевая, а медицинская операция, и совсем
необычная.
"Эх, - думалось мне, - недаром Цессарский так приставал к Кузнецову
и другим разведчикам, ходившим в Ровно, чтобы они достали ему
медицинские инструменты и лекарства!"
Многое я передумал, много нервничал, пока готовилась эта операция.
Дело шло о жизни молодого нашего товарища: Коле Фадееву только что
минул двадцать один год.
Между тем наш хирург, внешне по крайней мере, казался совсем
спокойным. Он позвал к себе моего ездового Петра Петровича. Держа в
руках простую поперечную пилу, Цессарский сказал ему:
- Вот, Петр Петрович, эти зубцы сточи начисто. Вместо них нарежь
новые, маленькие.
И подробно стал объяснять, какие нужны зубцы и какого размера.
Через два часа пила с маленькими зубцами была готова, и Цессарский
стал дезинфицировать ее - протирать спиртом, прожигать и снова
протирать. Тем временем по его указанию в санчасти готовили все
остальное: построили нечто вроде палатки, вернее просторную
четырехстороннюю загородку из еловых ветвей с открытым верхом, чтобы
было много света, кипятили инструменты, готовили бинты.
Минут за двадцать до операции Коля Фадеев позвал меня к себе. Я
пришел. Еще недавно сильный и веселый, он лежал сейчас на траве
похудевший, c бледно-землистым лицом.
- Товарищ командир, если все сойдет благополучно, прошу вас дать
мне рекомендацию для вступления в кандидаты партии.
До слез тронул он меня своей просьбой.
- Конечно, дам. Ты же молод, Коля. А за операцию не беспокойся.
Ведь у нашего доктора все выходит хорошо.
О том, какой пилой ему собираются отнимать ногу, и о всех наших
волнениях Фадеев, конечно, не знал. Но он понимал, что операция в
таких условиях - дело рискованное.
Кроме Цессарского и его помощника, все мы, в том числе и я, отошли
от "операционной".
Через несколько минут мы услышали... громкие ругательства. В нашем
отряде ругаться запрещалось строго-настрого. Сами бойцы считали, что
сквернословие недостойно советского партизана. Но под наркозом Коля
разошелся.
- Вот человек и душу отведет и наказания ему никакого не будет! -
сказал стоявший рядом со мной Лукин, желая шуткой скрыть свое
волнение.
Операция продолжалась больше часа.
Хорошо, что у Цессарского было много хлороформа: на открытом
воздухе хлороформ быстро улетучивается.
Цессарский пришел ко мне после операции бледный, измученный, на
лице - капельки пота.
- Есть, конечно, большая опасность, но надежды на спасение не
теряю.
И он не ошибся. На другой же день температура у Фадеева снизилась,
и все пошло, как в первоклассном госпитале. Он стал быстро
поправляться.
А через несколько дней Коля опять попросил меня зайти.
- Товарищ командир! Неужели правда, что я ругался во время
операции? Или, может, ребята наврали?
Я улыбнулся.
- Значит, правда? Вы уж меня извините.
- Ничего, Коля, ничего. На этот раз придется извинить.
- Спасибо, товарищ командир... У меня к вам еще один вопрос: что же
я теперь без ноги буду делать? Я не хочу отправляться в тыл.
- Погоди, придумаем. Ты еще полезнее других будешь.
- Вот и за это большое спасибо!
По выздоровлении мы назначили Фадеева начальником учебной группы по
подготовке подрывников. Ему были доверены охрана и учет всего
подрывного имущества. Он очень хорошо выполнял свои обязанности. И
рекомендацию в партию я, конечно, ему дал.
Случай с Колей Фадеевым - не единичный. Самые чистые, лучшие свои
чувства партизаны связывали с большевистской партией. Трудно
переоценить значение и роль нашей партизанской коммунистической
организации. Из Москвы в числе бойцов и командиров прилетело только
пятнадцать членов партии. Среди вновь вступивших в отряд членов партии
было тоже немного. Но и небольшая количественно партийная организация
имела в отряде громадный авторитет. Объясняется это тем, что члены
партии и в боях и в быту вели себя безукоризненно. "Достойный
большевик", - говорили о коммунистах партизаны.
Жизнь в боях и походах, жизнь в тревогах, постоянные трудности были
наилучшей проверкой большевистских качеств человека. Неудивительно
поэтому, что почти с самого начала нашего пребывания в тылу врага от
многих партизан стали поступать заявления о приеме их в партию. Мы не
могли в наших условиях оформлять прием в партию так, как это положено
по уставу. Анкет у нас не было, не писали мы и рекомендаций. Все
делалось устно, сначала на заседании партийного бюро, потом на
партийном собрании. Только секретарь делал у себя необходимые записи,
чтобы потом, по возвращении в Москву, оформить вступивших товарищей и
установить стаж со дня их утверждения на нашем партийном собрании.
Принимали в кандидаты партии и переводили в члены партии только
тех, кто зарекомендовал себя настоящим большевиком. Помню, одними из
первых были приняты в партию доктор Цессарский, секретарь
комсомольской организации Валя Семенов и Дарбек Абдраимов. И наша
партизанская партийная организация день ото дня росла за счет лучших
из лучших товарищей.
Переход на новую базу в Цуманские леса на некоторое время отвлек
наше внимание от Ровно. Теперь мы решили наверстать потерянное.
Разведчики выбрали кратчайшие и наиболее спокойные дороги к городу, и
в первых числах апреля в Ровно ушли не только те, кто уже раньше там
работал, но и еще человек десять, знавших этот город. Николай
Струтинский не пошел в Ровно. Его, Жоржа и Ядзю мы отправили в Луцк с
заданием организовать там группу разведчиков из людей, с которыми
связала нас Марфа Ильинична.
Место нашего нового лагеря оказалось значительно удобнее прежнего.
Расстояние до Ровно сократилось почти вполовину, и путь к нему был
лучше. Раньше разведчикам приходилось по пути к Ровно переходить две
реки, а здесь была лишь одна узкая речушка - приток Горыни. Речушку
эту переходили по небольшим кладкам.
На полпути к Ровно мы вновь организовали "маяк". В отличие от
прежних, он находился не на хуторе, а прямо в лесу, в полукилометре от
дороги Ровно - Луцк. Поэтому и назвали его "зеленый маяк".
Апрель в Западной Украине - хороший месяц. Снега уже нет и в
помине. Кое-где зеленеет трава; почки на деревьях набухли и готовы
вот-вот распуститься. Но ночи были еще холодные и сырые, особенно в
лесу, поэтому на "зеленом маяке" апрель был неласковым. Разведчики по
ночам мерзли - им приходилось спать на сырой земле; согреться негде:
костры разводить они не могли, чтобы не обнаружить себя.
Помимо "зеленого маяка", каждому разведчику, уходившему в Ровно,
указывалось отдельное место для "зеленой почты". В разных сторонах
неподалеку от "маяка" подыскивались подходящие места в лесу - либо
дерево с дуплом, либо пень или большой булыжник. В этих местах
разведчик прятал свое донесение и тут же находил для себя почту из
лагеря.
Места "зеленых почт" сохранялись в тайне - это были наши
центральные узлы связи. Хождение на "маяк", дежурство там, сбор писем
и разноска их по "зеленым почтам" поручались самым опытным и
осторожным разведчикам. Их возглавлял Валя Семенов.
В это время наравне со взрослыми стал работать Коля Маленький. Мы
его назначили курьером связи при Николае Ивановиче Кузнецове.
Когда к нам прилетела Марина Ких, Коля как-то сразу привязался к
ней. Марина, видно, тоже полюбила мальчика и взяла над ним шефство:
стирала и штопала его одежду, подолгу бывала с ним, рассказывала ему о
Москве, о метро, о школе.
Когда Колю Маленького назначили курьером, Марина сшила для него
специальные костюмы. Один крестьянский: рубашка и длинные штанишки из
домотканного крестьянского полотна; к этому костюму наш мастер по
лаптям Королев сплел маленькие лапотки. Другой костюм для Коли Марина
сшила городской: рубашка с отложным воротничком, короткие штанишки и к
ним ботинки.
В лесу около Ровно Коля переодевался. Если идет в Ровно, надевает
свой городской костюм, а деревенский прячет в облюбованном месте. Если
идет на "зеленый маяк", надевает лапотки и длинные штанишки.
Валя Семенов с нетерпением ждал Колю, когда тот впервые отправился
с "маяка" в Ровно. Коля благополучно вернулся и принес пакет от
Кузнецова.
- Ну, рассказывай, как сходил? Останавливали где-нибудь?
- Останавливали. Так я же им говорил, как учили: отца, мать убили,
сам собираю милостыню. Только в один приличный день...
- Это когда было? - улыбаясь, спрашивает Семенов.
Коля очень любил говорить "приличный день". Рассказывая о чем-либо,
случись оно давно или только вчера, Коля всегда говорил, как сейчас:
"в один приличный день".
- Вчера утром, когда я от вас ушел. Остановили меня в деревне три
полицая и спрашивают: "Куда идешь?" Я сразу стал плакать: "Дяденьки,
миленькие, к мамке иду, она в госпитале". Ну, ничего, отпустили. Я
хоть и заплакал, только по правде ничуть не испугался.
И еще один помощник появился у Кузнецова в Ровно. Это была Валя
Довгер.
В начале марта мы потеряли отца Вали, Константина Ефимовича
Довгера. По нашему заданию он вместе с другим местным жителем.
Петровским, шел на станцию Сарны. В дороге их схватили бандиты и
жестоко избили, требуя сведений о партизанах.
Ничего не добившись, предатели скрутили нашим товарищам руки
колючей проволокой и повели к реке. Река в те дни еще была покрыта
толстым слоем льда. Довгера и Петровского подвели к проруби и живыми
стали топить. "Лучше умереть от пули!" крикнул Петровский и бросился
бежать. Бандиты стреляли, но ночь была темная, и ему удалось добраться
до лагеря.
От него мы и узнали, как погиб Константин Ефимович.
С трудом разыскали мы тело замученного товарища и похоронили его с
партизанскими почестями.
После похорон отца Валя пришла к нам в отряд.
- Мы с мамой заменим папу, - сказала она.
Я познакомил Валю с Кузнецовым. После первого же разговора с ней
Николай Иванович сказал мне, что Валя во многом может помочь ему, если
будет жить в Ровно. Так мы и поступили. Валя отправилась в Ровно и
стала подыскивать для себя квартиру. В апреле она там устроилась и
сумела даже оформить прописку, что по тем временам было делом
нелегким. Разрешение на постоянное жительство в Ровно давало только
гестапо. Через свою подругу Валя познакомилась с сотрудником гестапо
Лео Метко, который работал личным переводчиком полицмейстера Украины.
Лео Метко не только поверил Вале, что отец ее работал с немцами и за
это был убит советскими партизанами, но и помог ей достать бумажку,
разведчиков посылают в самый город.
В те дни гестапо начало большой поход против партизан. Во всех
районах появились карательные экспедиции, усиленно вооружались
полицейские.
Я забеспокоился и, опасаясь, что все дороги будут перекрыты,
передал Фролову приказ: вместе со всеми людьми немедленно возвращаться
в лагерь. Фролов вернулся, но вести принес неутешительные.
Неподалеку от переправы через реку Случь, на опушке леса, они
натолкнулись на засаду. Лишь несколько минут длился бой. Гитлеровцы,
не ожидавшие отпора, как-то сразу рассеялись, оставив в лесу убитых и
раненых. Но и в группе Фролова было убито шесть человек.
Расстроил меня Фролов и другим сообщением: оказывается, Марфа
Ильинична, Ядзя, Ростислав и еще пять бойцов остались под Луцком.
Марфа Ильинична с Ядзей два раза ходили в город, связались с
полезными для нас людьми и познакомили их с Фроловым. Один из них,
инженер со станции Луцк, сообщил ценные сведения, в частности о том,
что немцы разгрузили на станции несколько вагонов химических снарядов
и авиационных бомб и намерены опробовать их на партизанах и мирных
жителях. Этот инженер обещал достать подробный план города с указанием
всех немецких объектов: штабов, учреждений, складов боеприпасов и
химических снарядов. Марфа Ильинична через несколько дней должна была
снова пойти в Луцк за этим планом. Но тут как раз был получен мой
приказ о возвращении.
Марфа Ильинична ни за что не хотела уходить без этого документа:
- Да как же я брошу такое дело! Небось этот план в Москву
отошлют... Вы оставьте мне Ядзю и Ростика, с ними я и вернусь...
Она вновь настояла на своем. Пришлось Фролову оставить ее, Ядзю и
еще шестерых бойцов, в том числе и Ростика Струтинского, для охраны на
обратном пути.
Как только Фролов закончил свой рассказ, я пошел к старику
Струтинскому. Он уже все знал и сидел в землянке расстроенный, хмурый.
- Ну, как дела, Владимир Степанович? - спросил я.
- Ничего дела, - сдавленным голосом ответил он. Потом, помолчав,
добавил: - Да чего там, скучаю по своей старухе!
Я попытался его успокоить:
- Владимир Степанович, вернется Марфа Ильинична. Там же остался
Ростислав, он не даст мать в обиду.
- Он-то в обиду не даст, но может так получиться, что и его
обидят... Ну, ничего не поделаешь, война.
Через несколько дней пришли в лагерь Ядзя, Ростик и два партизана.
Старик перехватил их раньше всех. Он молча выслушал Ядзю и Ростика
и, не проронив ни слова, скрылся в своем шалаше.
Ядзя тут же пришла ко мне. Она вытащила из потайного кармана пакет:
- Вот, тетя Марфа велела передать. - И, заливаясь слезами,
рассказала мне все, как было.
Они с Марфой Ильиничной пошли в Луцк на условленную встречу,
получили от инженера пакет и вернулись в лес, где их ждали партизаны.
Документ Марфа Ильинична вшила в воротник своего пальто. Всей группой
отправились домой, к своему отряду.
Днем отдыхали в хуторах и селах, ночью шли. В хуторе Вырок хату,
где они отдыхали, окружили полицейские - не меньше сорока человек.
Ростик и его товарищи предложили матери и Ядзе бежать через двор в
лес, а сами выскочили из хаты.
Марфа Ильинична быстро распорола воротник своего пальто и достала
пакет:
- Возьми, Ядзя. Ты убежишь... молодая. Передашь командиру...
Схватка шла около хаты. Шесть партизан не могли устоять против
сорока полицейских. Трое наших были убиты, а Ростик с двумя бойцами,
уверенный, что мать и Ядзя уже скрылись, стал отходить к лесу.
- Ростик не видел, как в хату ворвались полицейские, - рыдая,
рассказывала Ядзя. - Тетю ранили, а меня схватили за руки... Я уже
больше ничего не видела... вырвалась, схватила пистолет, стреляла,
выпрыгнула в окно, убежала. Только на другой день я встретилась в лесу
с Ростиком и двумя нашими ребятами. Ростик не знал, что мать у немцев
осталась.
- Ну, а дальше что было?
- Дальше вот что. Мы ходили все в этом лесу, недалеко от Вырок.
Вечером, смотрим, идет какая-то женщина. Мы ее дождались и спросили.
Она сказала, что тетю ужасно били, но она ничего не выдала. Потом
гестаповцы ее увели и за деревней расстреляли. Ночью крестьянки
подобрали ее тело и похоронили в лесу. Эта женщина и повела нас на
свежую могилу. Она, оказывается, тоже хоронила тетю и теперь шла в
лес, думая кого-нибудь из нас встретить. "Я, говорит, так и знала, что
вы где-нибудь тут ходите".
Мы жили на войне. Мы не раз видели смерть, не раз хоронили наших
товарищей. Мы беспощадно мстили за них. Казалось, мы уже привыкли к
жестокостям борьбы. Но смерть Марфы Ильиничны потрясла нас всех до
глубины души. Весть о ее гибели разнеслась по лагерю мгновенно, и
как-то необычно тихо было у нас в лесу, когда я шел в чум Владимира
Степановича.
С ним говорить было нельзя: спазмы душили старика. Я скоро ушел от
него, чувствуя, что в чем-то перед ним виноват.
Сейчас, вспоминая гибель Марфы Ильиничны, я нашел один из номеров
нашей партизанской газеты и в нем некролог, написанный партизанами,
хорошо знавшими нашу мать-партизанку. Вот этот некролог:
"Печальную весть принесли наши товарищи, возвратившиеся
из последней операции: от руки фашистских извергов погибла
Марфа Ильинична Струтинская.
Мы хорошо узнали ее за месяцы, что пробыли вместе в
отряде. Мать партизанской семьи, семьи героев, она и сама
была героиней - мужественной патриоткой.
В отряде она была матерью для всех. Неутомимая, умелая,
она работала день и ночь. Марфа Ильинична добровольно
отправилась на выполнение серьезного оперативного задания.
На обратном пути пуля фашистского палача оборвала ее жизнь.
Перестало биться сердце замечательной женщины. Но смерть
ее будет отомщена.
За нее есть кому отомстить. Поплатятся фашисты своей
черной кровью за дорогую для нас жизнь Марфы Ильиничны
Струтинской.
Родина ее не забудет!"
Николая и Жоржа Струтинских не было в лагере, когда мы узнали о
гибели их матери. Они находились в Ровно. Тем тяжелее было Владимиру
Степановичу. Чтобы как-то рассеять его горе, мы специально придумали
для него командировку. Он поехал, вернулся, пришел ко мне и доложил,
что задание выполнено. Я поразился, до чего же старик изменился: за
несколько дней постарел, осунулся.
- Садитесь, Владимир Степанович.
Он тяжело опустился на пень. Я налил ему чарку вина. Но он
отодвинул ее:
- Не могу.
Молчание казалось бесконечным, и я не смог нарушить эту безмолвную
исповедь: старик не нуждался в том, чтобы его утешали. Наконец он
заговорил - вернее, поделился своей давно выношенной мучительной
мыслью:
- Вот если бы с ней был Николай... или Жорж - этот тоже крепкий.
Ну, да что уж теперь, не вернешь. Война...
Теперь Владимир Степанович часто справлялся о сыновьях, когда они
были в отлучках:
- Что с Жоржем? Когда вернется Николай?
После смерти Марфы Ильиничны наши девушки-партизанки ухаживали за
Васей и Славой, но заменить мать они не могли. Да и опасно было у нас,
поэтому в апреле мы отправили Васю и Славу на самолете в Москву. С
ними улетела и Катя. Отец строго наказал ей заботиться о братьях.
8 марта, в Международный женский день, я послал около сотни
партизан под командованием опытного командира Базанова к селу Богуши.
Мы узнали, что там обосновался целый вражеский батальон, часть
которого и напала на Фролова.
Около этой деревни, вдоль западного берега реки Случь, когда-то
проходила старая линия обороны, построенная еще при панской Польше.
Там сохранились траншеи и укрепления - доты. Река в это время
разлилась, и все доты были залиты водой.
Базанов умело разведал местность и хорошо рассчитал силы. На
рассвете он напал на Богуши. Как перепуганные звери, заспанные
гитлеровцы носились по селу, и везде их настигал партизанский огонь.
Многие бросались к траншеям и дотам. Но это им не помогло.
Преследуемые пулями, они тонули в залитых водой траншеях и в реке.
Базанов вернулся в лагерь с большими трофеями - оружием и
боеприпасами.
Это было нашей местью за гибель товарищей, за смерть Марфы
Ильиничны Струтинской.
Все переправы через реки по дороге из нашего лагеря в Ровно немцы
перекрыли. Теперь для того, чтобы связаться с Ровно, требовались не
один-два курьера, а целая группа бойцов в двадцать-тридцать человек.
Вооруженные стычки стали обычным явлением. Немцы и бандиты-предатели в
этих стычках несли большие потери, но и с нашей стороны увеличились
жертвы.
Чтобы спокойно продолжать работу в Ровно, я решил с частью отряда
перейти в Цуманские леса, расположенные с западной стороны города. Эти
леса и были разведаны нашими товарищами, которые ходили к Луцку во
главе с Фроловым.
Я отобрал с собой сто пятнадцать человек. В старом лагере
командиром остался Сергей Трофимович Стехов.
Помимо разведчиков, которые уже работали в Ровно, я взял с собой
всех партизан, знающих город. Пошел со мной и Александр Александрович
Лукин. Незадолго до этого он возвратился из Москвы, куда улетал для
доклада о положении в тылу противника. Лукин спустился с самолета на
парашюте. С этого же самолета нам сбросили много гостинцев: письма от
родных и знакомых, журналы и газеты, автоматы, патроны, продукты.
На созванном мною совещании работников штаба Лукин передал
последние указания командования о направлении работы отряда и о
важнейших задачах, которые на нас возлагались.
Вместе с Лукиным прилетели в отряд четыре новичка. Один из них,
Гриша Шмуйловский, оказался старым товарищем Цессарского и Мачерета.
Шмуйловский учился в Московском литературном институте и долгое время
добивался, чтобы его послали в наш отряд.
- Ну, а как институт? - спросил я его.
- Институт? После победы закончу...
Прилетел с Лукиным и Макс Селескириди, студент театрального училища
при театре имени Вахтангова. Там он готовился к амплуа комика, а у нас
хотел стать подрывником. Меня не раз удивляло: какой же комик из
Макса? Ни разу я не видел улыбки на его лице.
Из двух радисток, прилетевших с Лукиным, особое внимание наше
привлекла Марина Ких. Родом она была из села Новоселки-Кардинайские
Львовской области.
В 1932 году Марина вступила в подпольную организацию
Коммунистического союза молодежи Западной Украины, а через три года -
в Коммунистическую партию Западной Украины. Дважды, в 1936 и 1937
годах, Марина была арестована польскими жандармами за активную
революционную деятельность. После освобождения Западной Украины Марина
была избрана представителем в Народное собрание Западной Украины. С
делегацией Народного собрания она ездила в Москву на Чрезвычайную
сессию Верховного Совета, а затем в Киев, чтобы передать Советскому
правительству просьбу населения о присоединении Львовской области к
Украинской Советской Социалистической Республике и о приеме ее жителей
в советское гражданство.
Когда началась война, Марина окончила курсы радистов и была
направлена в наш отряд.
Всеми новичками я был доволен и, готовясь к переходу в Цуманские
леса, включил их в свою группу.
Переход этот был для нас сложной боевой операцией. Первый бой мы
провели с гитлеровцами у села Карачун, неподалеку от переезда через
железную дорогу Ровно - Сарны. Немцы, видимо, узнали о нашем
продвижении и устроили здесь засаду. После короткой перестрелки я
решил отойти в лесок, чтобы выяснить, с какими силами врага мы имеем
дело. Только мы отошли к месту засади, подошел поезд с карателями.
Возможно, это подкрепление было вызвано по телефону.
Надо было во что бы то ни стало перейти через железную дорогу. Я
решил нападать первым.
Едва каратели выгрузились и поезд отошел, раздалось наше
партизанское "ура". Такого быстрого натиски немцы не ожидали. В
военном деле стремительный и неожиданный натиск всегда дает
преимущество. Мы уничтожили человек двадцать гитлеровцев и пятерых
взяли в плен.
Пленные, допрошенные Кузнецовым, показали, что из Ровно и Кастополя
в район Рудни-Бобровской отправлено большое количество эсэсовцев. Эти
же сведения подтверждали и местные жители.
- Не менее двухсот грузовиков с немцами прошло в ту сторону, -
говорили крестьяне. - И пушки на прицепе!
Я попытался по радио предупредить Стехова, но радиосвязь не
удалась. Тогда я отправил ему радиограмму через Москву, хотя понимал,
что это предупреждение уже опаздывает.
В бою при переезде был убит один партизан и двое ранено. Раненым
оказался наш инженер-подрывник Маликов: разрывная пуля раздробила ему
два пальца на правой руке. Цессарский тут же на месте ампутировал
перебитые пальцы и обработал рану.
Вторым раненым был испанец Гросс, наш талантливый минер, большой
выдумщик по части партизанских хитростей. Это он подсказал, как одной
миной уничтожить железнодорожный мост и целый состав. Так же как в
боях у себя на родине, он отличался храбростью и у нас в отряде.
Редкая операция на железных дорогах проходила без его участия.
Ранение у Гросса оказалось серьезным. Разрывная пуля попала в
лопатку и частично раздробила ее.
- Не скоро он в строй вернется, - доложил мне Цессарский. - Рана
хотя и не опасна, но заживать будет долго.
К вечеру следующего дня - новый бой. Наше передовое охранение,
передвигаясь по ровному, как стрела, большаку в направлении села
Берестяны, неожиданно было встречено пулеметным и ружейным огнем.
Враги стояли лагерем в лесу, метрах в ста от дороги, а у дороги была
их засада.
На этот раз бандиты упорно сопротивлялись. Бой длился часа два с
половиной. С трудом удалось пробить себе дорогу. Правда, "трезуба" мы
все же дождались: кто навсегда остался на дороге, кто сдался в плен.
Помимо трофейного оружия, мы отобрали у бандитов штук двадцать
кабанов. Это было кстати. Пять суток наша группа была в пути и не
видела горячей пищи. К общему удовольствию, в числе трофеев оказалась
и походная армейская кухня. Наконец-то у нас был приготовлен вкусный,
жирный обед!
В этом бою у нас был ранен Коля Фадеев, командир взвода. Пуля
раздробила ему кость ниже колена.
По приходе на место обнаружилось, что у Коли Фадеева началась
газовая гангрена.
- Необходима операция, - доложил мне доктор Цессарский, - иначе
погибнет Фадеев.
Что же делать?
Наше новое местожительство опять было в лесу. Густой лес, и пока
никакого жилья, а ведь всякая операция требует чистого, закрытого
помещения, света, настоящих хирургических инструментов. Ничего этого у
нас пока не было. Хирургические инструменты, какие были, Цессарский
оставил в старом лагере и взял с собой медикаменты и инструменты,
необходимые лишь для оказания первой помощи.
- Как же быть? - спрашиваю я Цессарского.
- Если разрешите, я ампутирую Фадееву ногу обычной поперечной
пилой.
- Что вы, Альберт Вениаминович! Да разве это возможно?
- Риск, конечно, большой, но я приму все меры предосторожности. Без
ампутации он умрет.
Пришлось дать согласие.
Предстояла на этот раз не боевая, а медицинская операция, и совсем
необычная.
"Эх, - думалось мне, - недаром Цессарский так приставал к Кузнецову
и другим разведчикам, ходившим в Ровно, чтобы они достали ему
медицинские инструменты и лекарства!"
Многое я передумал, много нервничал, пока готовилась эта операция.
Дело шло о жизни молодого нашего товарища: Коле Фадееву только что
минул двадцать один год.
Между тем наш хирург, внешне по крайней мере, казался совсем
спокойным. Он позвал к себе моего ездового Петра Петровича. Держа в
руках простую поперечную пилу, Цессарский сказал ему:
- Вот, Петр Петрович, эти зубцы сточи начисто. Вместо них нарежь
новые, маленькие.
И подробно стал объяснять, какие нужны зубцы и какого размера.
Через два часа пила с маленькими зубцами была готова, и Цессарский
стал дезинфицировать ее - протирать спиртом, прожигать и снова
протирать. Тем временем по его указанию в санчасти готовили все
остальное: построили нечто вроде палатки, вернее просторную
четырехстороннюю загородку из еловых ветвей с открытым верхом, чтобы
было много света, кипятили инструменты, готовили бинты.
Минут за двадцать до операции Коля Фадеев позвал меня к себе. Я
пришел. Еще недавно сильный и веселый, он лежал сейчас на траве
похудевший, c бледно-землистым лицом.
- Товарищ командир, если все сойдет благополучно, прошу вас дать
мне рекомендацию для вступления в кандидаты партии.
До слез тронул он меня своей просьбой.
- Конечно, дам. Ты же молод, Коля. А за операцию не беспокойся.
Ведь у нашего доктора все выходит хорошо.
О том, какой пилой ему собираются отнимать ногу, и о всех наших
волнениях Фадеев, конечно, не знал. Но он понимал, что операция в
таких условиях - дело рискованное.
Кроме Цессарского и его помощника, все мы, в том числе и я, отошли
от "операционной".
Через несколько минут мы услышали... громкие ругательства. В нашем
отряде ругаться запрещалось строго-настрого. Сами бойцы считали, что
сквернословие недостойно советского партизана. Но под наркозом Коля
разошелся.
- Вот человек и душу отведет и наказания ему никакого не будет! -
сказал стоявший рядом со мной Лукин, желая шуткой скрыть свое
волнение.
Операция продолжалась больше часа.
Хорошо, что у Цессарского было много хлороформа: на открытом
воздухе хлороформ быстро улетучивается.
Цессарский пришел ко мне после операции бледный, измученный, на
лице - капельки пота.
- Есть, конечно, большая опасность, но надежды на спасение не
теряю.
И он не ошибся. На другой же день температура у Фадеева снизилась,
и все пошло, как в первоклассном госпитале. Он стал быстро
поправляться.
А через несколько дней Коля опять попросил меня зайти.
- Товарищ командир! Неужели правда, что я ругался во время
операции? Или, может, ребята наврали?
Я улыбнулся.
- Значит, правда? Вы уж меня извините.
- Ничего, Коля, ничего. На этот раз придется извинить.
- Спасибо, товарищ командир... У меня к вам еще один вопрос: что же
я теперь без ноги буду делать? Я не хочу отправляться в тыл.
- Погоди, придумаем. Ты еще полезнее других будешь.
- Вот и за это большое спасибо!
По выздоровлении мы назначили Фадеева начальником учебной группы по
подготовке подрывников. Ему были доверены охрана и учет всего
подрывного имущества. Он очень хорошо выполнял свои обязанности. И
рекомендацию в партию я, конечно, ему дал.
Случай с Колей Фадеевым - не единичный. Самые чистые, лучшие свои
чувства партизаны связывали с большевистской партией. Трудно
переоценить значение и роль нашей партизанской коммунистической
организации. Из Москвы в числе бойцов и командиров прилетело только
пятнадцать членов партии. Среди вновь вступивших в отряд членов партии
было тоже немного. Но и небольшая количественно партийная организация
имела в отряде громадный авторитет. Объясняется это тем, что члены
партии и в боях и в быту вели себя безукоризненно. "Достойный
большевик", - говорили о коммунистах партизаны.
Жизнь в боях и походах, жизнь в тревогах, постоянные трудности были
наилучшей проверкой большевистских качеств человека. Неудивительно
поэтому, что почти с самого начала нашего пребывания в тылу врага от
многих партизан стали поступать заявления о приеме их в партию. Мы не
могли в наших условиях оформлять прием в партию так, как это положено
по уставу. Анкет у нас не было, не писали мы и рекомендаций. Все
делалось устно, сначала на заседании партийного бюро, потом на
партийном собрании. Только секретарь делал у себя необходимые записи,
чтобы потом, по возвращении в Москву, оформить вступивших товарищей и
установить стаж со дня их утверждения на нашем партийном собрании.
Принимали в кандидаты партии и переводили в члены партии только
тех, кто зарекомендовал себя настоящим большевиком. Помню, одними из
первых были приняты в партию доктор Цессарский, секретарь
комсомольской организации Валя Семенов и Дарбек Абдраимов. И наша
партизанская партийная организация день ото дня росла за счет лучших
из лучших товарищей.
Переход на новую базу в Цуманские леса на некоторое время отвлек
наше внимание от Ровно. Теперь мы решили наверстать потерянное.
Разведчики выбрали кратчайшие и наиболее спокойные дороги к городу, и
в первых числах апреля в Ровно ушли не только те, кто уже раньше там
работал, но и еще человек десять, знавших этот город. Николай
Струтинский не пошел в Ровно. Его, Жоржа и Ядзю мы отправили в Луцк с
заданием организовать там группу разведчиков из людей, с которыми
связала нас Марфа Ильинична.
Место нашего нового лагеря оказалось значительно удобнее прежнего.
Расстояние до Ровно сократилось почти вполовину, и путь к нему был
лучше. Раньше разведчикам приходилось по пути к Ровно переходить две
реки, а здесь была лишь одна узкая речушка - приток Горыни. Речушку
эту переходили по небольшим кладкам.
На полпути к Ровно мы вновь организовали "маяк". В отличие от
прежних, он находился не на хуторе, а прямо в лесу, в полукилометре от
дороги Ровно - Луцк. Поэтому и назвали его "зеленый маяк".
Апрель в Западной Украине - хороший месяц. Снега уже нет и в
помине. Кое-где зеленеет трава; почки на деревьях набухли и готовы
вот-вот распуститься. Но ночи были еще холодные и сырые, особенно в
лесу, поэтому на "зеленом маяке" апрель был неласковым. Разведчики по
ночам мерзли - им приходилось спать на сырой земле; согреться негде:
костры разводить они не могли, чтобы не обнаружить себя.
Помимо "зеленого маяка", каждому разведчику, уходившему в Ровно,
указывалось отдельное место для "зеленой почты". В разных сторонах
неподалеку от "маяка" подыскивались подходящие места в лесу - либо
дерево с дуплом, либо пень или большой булыжник. В этих местах
разведчик прятал свое донесение и тут же находил для себя почту из
лагеря.
Места "зеленых почт" сохранялись в тайне - это были наши
центральные узлы связи. Хождение на "маяк", дежурство там, сбор писем
и разноска их по "зеленым почтам" поручались самым опытным и
осторожным разведчикам. Их возглавлял Валя Семенов.
В это время наравне со взрослыми стал работать Коля Маленький. Мы
его назначили курьером связи при Николае Ивановиче Кузнецове.
Когда к нам прилетела Марина Ких, Коля как-то сразу привязался к
ней. Марина, видно, тоже полюбила мальчика и взяла над ним шефство:
стирала и штопала его одежду, подолгу бывала с ним, рассказывала ему о
Москве, о метро, о школе.
Когда Колю Маленького назначили курьером, Марина сшила для него
специальные костюмы. Один крестьянский: рубашка и длинные штанишки из
домотканного крестьянского полотна; к этому костюму наш мастер по
лаптям Королев сплел маленькие лапотки. Другой костюм для Коли Марина
сшила городской: рубашка с отложным воротничком, короткие штанишки и к
ним ботинки.
В лесу около Ровно Коля переодевался. Если идет в Ровно, надевает
свой городской костюм, а деревенский прячет в облюбованном месте. Если
идет на "зеленый маяк", надевает лапотки и длинные штанишки.
Валя Семенов с нетерпением ждал Колю, когда тот впервые отправился
с "маяка" в Ровно. Коля благополучно вернулся и принес пакет от
Кузнецова.
- Ну, рассказывай, как сходил? Останавливали где-нибудь?
- Останавливали. Так я же им говорил, как учили: отца, мать убили,
сам собираю милостыню. Только в один приличный день...
- Это когда было? - улыбаясь, спрашивает Семенов.
Коля очень любил говорить "приличный день". Рассказывая о чем-либо,
случись оно давно или только вчера, Коля всегда говорил, как сейчас:
"в один приличный день".
- Вчера утром, когда я от вас ушел. Остановили меня в деревне три
полицая и спрашивают: "Куда идешь?" Я сразу стал плакать: "Дяденьки,
миленькие, к мамке иду, она в госпитале". Ну, ничего, отпустили. Я
хоть и заплакал, только по правде ничуть не испугался.
И еще один помощник появился у Кузнецова в Ровно. Это была Валя
Довгер.
В начале марта мы потеряли отца Вали, Константина Ефимовича
Довгера. По нашему заданию он вместе с другим местным жителем.
Петровским, шел на станцию Сарны. В дороге их схватили бандиты и
жестоко избили, требуя сведений о партизанах.
Ничего не добившись, предатели скрутили нашим товарищам руки
колючей проволокой и повели к реке. Река в те дни еще была покрыта
толстым слоем льда. Довгера и Петровского подвели к проруби и живыми
стали топить. "Лучше умереть от пули!" крикнул Петровский и бросился
бежать. Бандиты стреляли, но ночь была темная, и ему удалось добраться
до лагеря.
От него мы и узнали, как погиб Константин Ефимович.
С трудом разыскали мы тело замученного товарища и похоронили его с
партизанскими почестями.
После похорон отца Валя пришла к нам в отряд.
- Мы с мамой заменим папу, - сказала она.
Я познакомил Валю с Кузнецовым. После первого же разговора с ней
Николай Иванович сказал мне, что Валя во многом может помочь ему, если
будет жить в Ровно. Так мы и поступили. Валя отправилась в Ровно и
стала подыскивать для себя квартиру. В апреле она там устроилась и
сумела даже оформить прописку, что по тем временам было делом
нелегким. Разрешение на постоянное жительство в Ровно давало только
гестапо. Через свою подругу Валя познакомилась с сотрудником гестапо
Лео Метко, который работал личным переводчиком полицмейстера Украины.
Лео Метко не только поверил Вале, что отец ее работал с немцами и за
это был убит советскими партизанами, но и помог ей достать бумажку,