Страница:
– Пух-пух! – вдруг донеслось из коляски. – Та-та-та-та-та!
Смех…
Остряк, мля! Бурцев невольно поежился. А ну как в самом деле пальнет – просто так, от нечего делать?
Потом пришлось съезжать в зловонную канаву: по улице прогромыхал броневичок с вытянутым передком, открытым верхом, МG-42 над кабиной и гусеницами вместо задних колес. С десяток гитлеровцев смотрели стеклянными глазами из-за бортов бронированного кузова. Следом, глотая выхлопы, двигался конный отряд – тевтонские сержанты-полубратья в серых котах и с Т-образными крестами на груди.
А за поворотом, на улице пошире и попросторнее, Бурцев увидел следы танковых траков. Да уж, немцы держали Иерусалим мертвой хваткой и хозяйничали тут в открытую. Это не Венеция, где цайткоманда только-только поднимает голову.
Где-то над соседним кварталом прогремела короткая очередь. И все стихло… Потом – надсадный женский крик. Вой, плач, проклятья. Еще очередь. Опять тишина…
Новая улица.
– Испанская, – сообщил Жан д'Ибелен. – Вон там бани. Были…
Сейчас на месте бань зияли проломами закопченные развороченные стены без кровли.
– А там вон, налево, Скорнячная улица.
Они свернул налево – на Скорнячную.
– А вот и Проход Шайтана, – Хабибулла остановил коня.
Бурцев глянул вперед.
М-да… Проходик…
Из цитадели цайткоманды СС, от Храмовой горы с мусульманской святыней – Куполом Скалы – куда-то в сторону святыни христианской – к ротонде церкви Гроба Господня, увенчанной крестами, тянулась облагороженная пустошь. Все, как у «небесного воинства» в Дерпте. Все как два года назад. Только Иерусалим оказался городком побольше. Здесь фашики разместили свою базу вместе с мини-аэродромчиком, не разрушая внешних укреплений. Зато уж внутри эсэсовцы поработали на славу.
Как бульдозером все срыто, как катком утрамбовано. Как корова языком слизнула добрую часть Святого Города. Взамен появился ровный вытянутый прямоугольник, гигантский пустырь шириной в два-три приличных мегаполисных проспекта, а длиной… Начинаясь на Священном Дворе ал-Харам аш-Шариф, он действительно упирался в Яффские ворота, которые, судя по словам Хабибуллы, были столь же неприступны, как и Золотые.
Проход Шайтана разделял весь город, и можно было только гадать, сколько народа лишилось из-за него крыши над головой. Впрочем, как сообщил Хабибулла, коридорчик этот подмял не только жилые кварталы. Снесены были также несколько бань, иерусалимская резиденция госпитальеров, Монетный и Птичий рынки и часть рынка Хлебного.
На расчищенной территории появилась взлетно-посадочная полоса с закрытым ангаром, казармы, штаб-комендатура, склады и гаражи. Все надежно защищено. Очень надежно. Ряды колючей проволоки, окопчики, минные заграждения, пулеметные вышки… Между вышками – провода. А над стволами МG-42 – обвисшие колпаки прожекторов. Пока светло – обвисшие и отключенные за ненадобностью. Но и так ясно: у фашиков здесь есть электрогенератор, и, вероятно, не один.
Где-то возле развалин подворья иоаннитов-госпитальеров в защитных заграждениях имелся единственный проход. И проезд. Дорогу там преграждал шлагбаум с массивными щитами-павезами. Такой же, как и перед Золотыми воротами.
Что ж, с Хранителями Гроба пока все ясно. Но вот где обосновались братья ордена Святой Марии? А тевтоны, как объяснил Жан Ибеленский, расположились по обе стороны от Коридора Дьявола.
Южный гарнизон стоит в башне Давида и в немецкой церкви Святой Марии – Сен-Маридез-Альман. Северный занял Патриарший дворец, храм Святого Гроба Господня и церковь Сен-Мари-де-Латен – Святой Марии Латинской. Паломникам теперь туда путь заказан. Можно только смотреть издали. Подойдешь ближе – получишь арбалетную стрелу или попадешь под колдовской громомет.
– Громомет? – удивился Бурцев. – Там что, тоже есть Хранители Гроба?
– Есть. На колокольне Сен-Мари-де-Латен. Раньше госпитальеры использовали ее как дозорную башню, а нынче на ней круглые сутки дежурят два наблюдателя Хранителей. Уж очень хороший оттуда обзор. Весь город – как на ладони. Да сам посмотри. Вон она, колокольня эта.
Бурцев глянул в указанном направлении. На возвышенности, перед двумя храмами, виднелась трехэтажная башенка с большим колоколом под островерхой крышей. Такая позиция, да на господствующей высотке, действительно идеально подходит для наблюдения за тесными городскими улочками и окрестностями Иерусалима. Под колоколом Бурцев заметил пулеметный ствол. А еще – прожектор. От Прохода Шайтана к удаленной огневой точке цайткоманды, словно связующая нить, тянулся провод. Похоже на электрический кабель.
По всему выходило: немцы не только заполнили город вездесущими фашистско-тевтонскими патрулями, но и захватили самые выгодные стратегические пункты. Такого противника голыми руками не взять.
Бурцев вздохнул. Ладно, пора двигаться дальше. Долго маячить на виду у сторожевых вышек не стоило. К тому же до наступления темноты следовало найти местного подпольщика и тайного информатора Айтегина.
– Куда теперь, Хабибулла? Где нам искать Мункыза?
– На Хлебном рынке, – без запинки ответил араб.
– Ну, так веди…
Глава 38
Глава 39
Глава 40
Смех…
Остряк, мля! Бурцев невольно поежился. А ну как в самом деле пальнет – просто так, от нечего делать?
Потом пришлось съезжать в зловонную канаву: по улице прогромыхал броневичок с вытянутым передком, открытым верхом, МG-42 над кабиной и гусеницами вместо задних колес. С десяток гитлеровцев смотрели стеклянными глазами из-за бортов бронированного кузова. Следом, глотая выхлопы, двигался конный отряд – тевтонские сержанты-полубратья в серых котах и с Т-образными крестами на груди.
А за поворотом, на улице пошире и попросторнее, Бурцев увидел следы танковых траков. Да уж, немцы держали Иерусалим мертвой хваткой и хозяйничали тут в открытую. Это не Венеция, где цайткоманда только-только поднимает голову.
Где-то над соседним кварталом прогремела короткая очередь. И все стихло… Потом – надсадный женский крик. Вой, плач, проклятья. Еще очередь. Опять тишина…
Новая улица.
– Испанская, – сообщил Жан д'Ибелен. – Вон там бани. Были…
Сейчас на месте бань зияли проломами закопченные развороченные стены без кровли.
– А там вон, налево, Скорнячная улица.
Они свернул налево – на Скорнячную.
– А вот и Проход Шайтана, – Хабибулла остановил коня.
Бурцев глянул вперед.
М-да… Проходик…
Из цитадели цайткоманды СС, от Храмовой горы с мусульманской святыней – Куполом Скалы – куда-то в сторону святыни христианской – к ротонде церкви Гроба Господня, увенчанной крестами, тянулась облагороженная пустошь. Все, как у «небесного воинства» в Дерпте. Все как два года назад. Только Иерусалим оказался городком побольше. Здесь фашики разместили свою базу вместе с мини-аэродромчиком, не разрушая внешних укреплений. Зато уж внутри эсэсовцы поработали на славу.
Как бульдозером все срыто, как катком утрамбовано. Как корова языком слизнула добрую часть Святого Города. Взамен появился ровный вытянутый прямоугольник, гигантский пустырь шириной в два-три приличных мегаполисных проспекта, а длиной… Начинаясь на Священном Дворе ал-Харам аш-Шариф, он действительно упирался в Яффские ворота, которые, судя по словам Хабибуллы, были столь же неприступны, как и Золотые.
Проход Шайтана разделял весь город, и можно было только гадать, сколько народа лишилось из-за него крыши над головой. Впрочем, как сообщил Хабибулла, коридорчик этот подмял не только жилые кварталы. Снесены были также несколько бань, иерусалимская резиденция госпитальеров, Монетный и Птичий рынки и часть рынка Хлебного.
На расчищенной территории появилась взлетно-посадочная полоса с закрытым ангаром, казармы, штаб-комендатура, склады и гаражи. Все надежно защищено. Очень надежно. Ряды колючей проволоки, окопчики, минные заграждения, пулеметные вышки… Между вышками – провода. А над стволами МG-42 – обвисшие колпаки прожекторов. Пока светло – обвисшие и отключенные за ненадобностью. Но и так ясно: у фашиков здесь есть электрогенератор, и, вероятно, не один.
Где-то возле развалин подворья иоаннитов-госпитальеров в защитных заграждениях имелся единственный проход. И проезд. Дорогу там преграждал шлагбаум с массивными щитами-павезами. Такой же, как и перед Золотыми воротами.
Что ж, с Хранителями Гроба пока все ясно. Но вот где обосновались братья ордена Святой Марии? А тевтоны, как объяснил Жан Ибеленский, расположились по обе стороны от Коридора Дьявола.
Южный гарнизон стоит в башне Давида и в немецкой церкви Святой Марии – Сен-Маридез-Альман. Северный занял Патриарший дворец, храм Святого Гроба Господня и церковь Сен-Мари-де-Латен – Святой Марии Латинской. Паломникам теперь туда путь заказан. Можно только смотреть издали. Подойдешь ближе – получишь арбалетную стрелу или попадешь под колдовской громомет.
– Громомет? – удивился Бурцев. – Там что, тоже есть Хранители Гроба?
– Есть. На колокольне Сен-Мари-де-Латен. Раньше госпитальеры использовали ее как дозорную башню, а нынче на ней круглые сутки дежурят два наблюдателя Хранителей. Уж очень хороший оттуда обзор. Весь город – как на ладони. Да сам посмотри. Вон она, колокольня эта.
Бурцев глянул в указанном направлении. На возвышенности, перед двумя храмами, виднелась трехэтажная башенка с большим колоколом под островерхой крышей. Такая позиция, да на господствующей высотке, действительно идеально подходит для наблюдения за тесными городскими улочками и окрестностями Иерусалима. Под колоколом Бурцев заметил пулеметный ствол. А еще – прожектор. От Прохода Шайтана к удаленной огневой точке цайткоманды, словно связующая нить, тянулся провод. Похоже на электрический кабель.
По всему выходило: немцы не только заполнили город вездесущими фашистско-тевтонскими патрулями, но и захватили самые выгодные стратегические пункты. Такого противника голыми руками не взять.
Бурцев вздохнул. Ладно, пора двигаться дальше. Долго маячить на виду у сторожевых вышек не стоило. К тому же до наступления темноты следовало найти местного подпольщика и тайного информатора Айтегина.
– Куда теперь, Хабибулла? Где нам искать Мункыза?
– На Хлебном рынке, – без запинки ответил араб.
– Ну, так веди…
Глава 38
Хлебный рынок жил своей обычной жизнью. Шумел под самыми ограждениями Прохода Шайтана и, казалось, не замечал опасного соседства.
Ничего удивительного. При любом хозяине, при любом строе, при любой власти и в любом столетии шумный восточный базар – это шумный восточный базар. Несмолкаемый гвалт, крики зазывал, верблюжий и ослиный рев, мычание рогатой скотины, ржание лошадей. И азартная – до хрипоты, веселая и злая одновременно, торговля. Та, что позволяет хотя бы на время забыть и о патрулях на улицах, и о комендантском часе, и о виселицах перед городскими воротами, и о смертельной магии Хранителей Гроба, и о трубе крематория у Храмовой горы.
Парадокс: бывает, оказывается, так, что погоня за барышом не губит человека. Бывает, что страсть к наживе поднимает или хотя бы приподнимает его с колен. Бизнес, дух предпринимательства – дело такое, труднообъяснимое…
На рынке лица запуганных горожан становились открытее, глаза – смелее. Редкие же эсэсовские мундиры и тевтонские кресты будто растворялись в пестрой толпе. Иерусалим, даже находясь под германской пятой, не утратил статуса Святого Города, а значит, и крупного торгового центра, который всегда будет там, куда устремляются толпы паломников.
От несметного количества товаров на прилавках, телегах и повозках разбегались глаза. Единственное, чего здесь не хватало, так это запретной отточенной стали и доброго доспеха. Кое-где, правда, сиротливо лежали дозволенные немцами куцые ножички с клинком в пол-ладони. Но такие годились лишь для хозяйственно-бытовых нужд. Кое-как, с грехом пополам, наверное, можно было ими и забить скотину. А вот чтобы этой перочинной ковырялкой прирезать человека, нужно очень и очень постараться.
Настоящее же, боевое оружие отсутствовало напрочь. Днем с огнем не сыскать в торговых рядах ни мечей, ни сабель. Не было на рынке луков и стрел, копий и боевых кинжалов. Не продавались кольчуги, щиты, панцири и шлемы. Для оружейников и бронников Святой земли наступили тяжелые времена. А в остальном… В остальном восточный базар гудел как ни в чем не бывало.
Лавчонка целителя, алхимика и астролога Мункыза располагалась в малюсеньком домишке. За глухим высоким дувалом с крепкими воротцами – небольшой дворик и едва видимая с улицы хозяйственная пристройка. В общем, жилье и торговая точка под одной крышей. И явочная хата иерусалимских подпольщиков – до кучи… Вероятно, там же, за забором, имелось и что-то вроде фармакологической мини-мануфактуры. И дом, и двор настолько провонялись сомнительными снадобьями и алхимическими опытами, что лавку целителя, наверное, мог бы отыскать даже слепой. По запаху.
И еще один любопытный нюанс. Логово Мункыза находилось на отшибе – вдали от базарной толчеи, за восточной границей Хлебного рынка, и лепилось к развалинам бывшей госпитальерской резиденции. Дальше – только руины, с которых смелые и предприимчивые горожане потихоньку таскали камень. Еще дальше – колючая проволока и минные заграждения.
Вряд ли в этом невеселом местечке на окраине рынка и под боком у Хранителей Гроба бизнес Мункыза так уж сильно процветал. Зато расположение лавки позволяло ее владельцу спокойно, не вызывая никаких подозрений, наблюдать за Проходом Шайтана и посматривать на подворья Церкви Гроба и Сен-Мари-де-Латен, занятые тевтонским гарнизоном. Сторожевая колокольня с пулеметом и прожектором отсюда тоже просматривалась великолепно. Хабибулла давал последние наставления:
– Надеюсь, Мункыз узнает меня сразу и примет всех нас так, как должно принимать гостей радушному хозяину. Он понимает по-немецки и по-французски. Но никто из вас не должен говорить, пока с ним не побеседую я. Сначала старику нужно дать понять, что меня сопровождают друзья, а не враги.
– Как? – спросил Бурцев.
– Есть одна хитрость. Я попрошу у Мункыза воду. Мункыз вынесет. Если рядом враг – я выпью воду. Это значит, хозяину нужно быть крайне осторожным. Если же пришли друзья, я откажусь от принесенной воды.
Бурцев хмыкнул. Вот блин! У этих сарацинских подпольщиков все как положено – явки, пароли…
А Мункыз не дремал. Их заметили прежде, чем Хабибулла стукнул в низенькую прочную дверь.
– Вай, Хабибулла! – Дверь открылась. Бурцев вытянул шею, пытаясь разглядеть, что там, в домике-лавке.
– Хабибла! Хабул! Хабук! Хабки! Абки![48] – насмешливой скороговоркой неслось из полумрака, пропитанного убойным букетом. От острых запахов кружилась голова.
– Салям алейкум!
На пороге наконец возник маленький человек в большом просторном халате. Седющая-преседющая голова. Сухая, темная, почти черная кожа в глубоких бороздах морщин. Однако старикан показался Бурцеву крепким и жилистым. Этакий Сыма Цзян на арабский лад.
Халат незнакомца был прожжен в нескольких местах. Опаленные брови и волдыри на руках тоже указывали, что пожилой аксакал имеет дело с огнем. Причем довольно близко имеет. Алхимик – одно слово… Человек улыбался улыбкой доброго сказочного волшебника, но умные глаза на морщинистом лице смотрели настороженно и недоверчиво.
– Алейкум ассалям, Мункыз, – отозвался на приветствие Хабибулла.
И – неловкое молчание. Мункыз косился на спутников старого знакомца. Гадал – врагов привели ему или друзей. Пришло время пароля.
– Андак майя?[49] – спросил Хабибулла.
– Ана анди майя[50], – прозвучал ответ.
Мункыз вернулся в дом, вышел с наполненным кувшином, протянул Хабибулле. Тот поклонился, но кувшина не принял.
– Шукран, миш айз[51].
Напряжение мигом спало. Колючий ледок подозрительности растаял. Теперь мудрецы здоровались по-настоящему – сердечно, искренне. Крепко обнялись, долго не отпускали друг друга. Видать, дружбаны – не разлей вода.
Хабибулла представил спутников. Мункыз радушно улыбался, извергая непрерывные «салямы». Лишь взглянув на повозку со свиными тушами, недовольно поморщился.
– Скажи ему, мы прячем там оружие, – посоветовал Бурцев.
Хабибулла сказал. Мункыз сдержанно кивнул. Открыл ворота.
– Приглашает войти, – проговорил Хабибулла.
– Повозку поставите у забора, – добавил хозяин по-немецки. – Наблюдатели Хранителей ее не увидят. Там же, у коновязи, привяжите лошадей.
Хабибулла говорил правду: старик действительно неплохо владел «дойчем».
– Немецкий? Это сейчас необходимо, – с невеселой улыбкой объяснил Мункыз. – Тому, кто не понимает языка германцев, трудно выжить в Эль Кудсе. И уже не только в Эль Кудсе, я думаю.
Да, пожалуй… Бурцев вспомнил Венецианскую республику. Там ведь тоже «дойч» становился чем-то вроде неофициального второго государственного языка. С перспективой превратиться в первый. Джузеппе, Дездемона, Бенвенутто – все ведь они говорили по-немецки.
Потом его размышления прервали.
Одинокий крик – звонкий, тревожный, полный ужаса – донесся вдруг со стороны рынка. И мирный базарный гомон вмиг сменился всполошными воплями.
Что за хрень?! Бурцев оглянулся.
В толпу на рыночной площади вклинивались эсэсовские мундиры, белые и серые плащи с тевтонскими крестами, черные одежды кнехтов. Елы-палы! Откуда столько патрулей понабежало-то?! И главное, когда?!
А немцы наступали. Пешие, конные… И становилось ясно, насколько призрачной была иллюзия спокойствия, мира и уверенности, что до сих пор царила на торжище. О, теперь Хлебный рынок выглядел иначе, совсем иначе. Шумливый, азартный, веселый восточный базар накрыла незримая пелена страха и отчаяния. И базар взорвался, разлетелся живыми осколками.
Бежали прочь продавцы и покупатели. Переворачивались под напором обезумевшей толпы прибавки и телеги. Летел наземь дешевый и дорогой товар. Вдавливалась, втаптывалась в грязь изысканнейшая снедь, сласти и приправы; путались в ногах яркие заморские ткани; трещали черепки разбитых горшков; выделанные кожи валились в винные лужи; звонкими ручейками рассыпались монеты; металась по рынку брошенная скотина.
Никто не пытался схватить, спасти свое или чужое добро. Иерусалимцы спасали сейчас лишь самое ценное, что у них было, – собственную жизнь. Старались спасти.
А эсэсовцы не церемонились – орудовали «шмайсерами». Сшибали перепуганных людей с ног, лупили. По рукам, по плечам, по хребтам, по зубам… Тевтоны били рукоятями мечей и древками копий. А если кто сдуру да со страху пытался сопротивляться – пускали в ход клинки и наконечники.
Грянули первые выстрелы. Рынок отозвался новыми воплями ужаса и боли. Стреляли фашики явно не в воздух.
Сквозь вой и треск «шмайсеров» звучали лающие команды на немецком. Германцы перестраивались. Безоружную, беспомощную толпу уже рассекал и взламывал классический тевтонский клин. Позади следовала цепь автоматчиков. Цепь охватывала, теснила, гнала обезумевших людей к западной городской стене и в «колючку» Прохода Шайтана.
В окружении угрюмых мотоциклистов на рыночную площадь въехал грузовик. «Опель-блитц»: наклонная облицовка радиатора, кабина с обтекаемыми округленными краями и крытый кузов. Ну, то есть совсем крытый, полностью. Плотный, сплошной брезент – ни оконца, ни щелочки. И выхлопная труба – внутрь. Мля! Душегубка?!
К фургону смерти уже тащили первых несчастных, выцепленных из толпы. Бурцев увидел, как бьется в руках эсэсовцев беременная женщина. За длинными распахнутыми одеждами тянулся размотанный пояс. Вот немец случайно наступил на конец пояса. Вот упал. Вот вскочил снова. И в слепой ярости – ногой по округлому животу. Раз, другой…
Еще был плачущий мальчишка лет десяти – его тоже гнали к машине пинками.
И пожилой араб без сознания, с разбитой головой – этого волочили за ноги, лицом по земле. Лицо оставляло в пыли красный след.
И христианин с крестом паломника, нашитым на грязное рубище. Крест перекошен, а сам пилигрим, изогнувшись, держится за окровавленный бок.
Один за другим люди исчезали в чреве зловещего фургона.
Бурцев тряхнул головой. Невероятно! На Иерусалимском рынке шла облава! Настоящая, форменная облава. Хорошо организованная и спланированная. Внезапная. Стремительная. Причем хватали всех подряд. Без разбора.
Ничего удивительного. При любом хозяине, при любом строе, при любой власти и в любом столетии шумный восточный базар – это шумный восточный базар. Несмолкаемый гвалт, крики зазывал, верблюжий и ослиный рев, мычание рогатой скотины, ржание лошадей. И азартная – до хрипоты, веселая и злая одновременно, торговля. Та, что позволяет хотя бы на время забыть и о патрулях на улицах, и о комендантском часе, и о виселицах перед городскими воротами, и о смертельной магии Хранителей Гроба, и о трубе крематория у Храмовой горы.
Парадокс: бывает, оказывается, так, что погоня за барышом не губит человека. Бывает, что страсть к наживе поднимает или хотя бы приподнимает его с колен. Бизнес, дух предпринимательства – дело такое, труднообъяснимое…
На рынке лица запуганных горожан становились открытее, глаза – смелее. Редкие же эсэсовские мундиры и тевтонские кресты будто растворялись в пестрой толпе. Иерусалим, даже находясь под германской пятой, не утратил статуса Святого Города, а значит, и крупного торгового центра, который всегда будет там, куда устремляются толпы паломников.
От несметного количества товаров на прилавках, телегах и повозках разбегались глаза. Единственное, чего здесь не хватало, так это запретной отточенной стали и доброго доспеха. Кое-где, правда, сиротливо лежали дозволенные немцами куцые ножички с клинком в пол-ладони. Но такие годились лишь для хозяйственно-бытовых нужд. Кое-как, с грехом пополам, наверное, можно было ими и забить скотину. А вот чтобы этой перочинной ковырялкой прирезать человека, нужно очень и очень постараться.
Настоящее же, боевое оружие отсутствовало напрочь. Днем с огнем не сыскать в торговых рядах ни мечей, ни сабель. Не было на рынке луков и стрел, копий и боевых кинжалов. Не продавались кольчуги, щиты, панцири и шлемы. Для оружейников и бронников Святой земли наступили тяжелые времена. А в остальном… В остальном восточный базар гудел как ни в чем не бывало.
Лавчонка целителя, алхимика и астролога Мункыза располагалась в малюсеньком домишке. За глухим высоким дувалом с крепкими воротцами – небольшой дворик и едва видимая с улицы хозяйственная пристройка. В общем, жилье и торговая точка под одной крышей. И явочная хата иерусалимских подпольщиков – до кучи… Вероятно, там же, за забором, имелось и что-то вроде фармакологической мини-мануфактуры. И дом, и двор настолько провонялись сомнительными снадобьями и алхимическими опытами, что лавку целителя, наверное, мог бы отыскать даже слепой. По запаху.
И еще один любопытный нюанс. Логово Мункыза находилось на отшибе – вдали от базарной толчеи, за восточной границей Хлебного рынка, и лепилось к развалинам бывшей госпитальерской резиденции. Дальше – только руины, с которых смелые и предприимчивые горожане потихоньку таскали камень. Еще дальше – колючая проволока и минные заграждения.
Вряд ли в этом невеселом местечке на окраине рынка и под боком у Хранителей Гроба бизнес Мункыза так уж сильно процветал. Зато расположение лавки позволяло ее владельцу спокойно, не вызывая никаких подозрений, наблюдать за Проходом Шайтана и посматривать на подворья Церкви Гроба и Сен-Мари-де-Латен, занятые тевтонским гарнизоном. Сторожевая колокольня с пулеметом и прожектором отсюда тоже просматривалась великолепно. Хабибулла давал последние наставления:
– Надеюсь, Мункыз узнает меня сразу и примет всех нас так, как должно принимать гостей радушному хозяину. Он понимает по-немецки и по-французски. Но никто из вас не должен говорить, пока с ним не побеседую я. Сначала старику нужно дать понять, что меня сопровождают друзья, а не враги.
– Как? – спросил Бурцев.
– Есть одна хитрость. Я попрошу у Мункыза воду. Мункыз вынесет. Если рядом враг – я выпью воду. Это значит, хозяину нужно быть крайне осторожным. Если же пришли друзья, я откажусь от принесенной воды.
Бурцев хмыкнул. Вот блин! У этих сарацинских подпольщиков все как положено – явки, пароли…
А Мункыз не дремал. Их заметили прежде, чем Хабибулла стукнул в низенькую прочную дверь.
– Вай, Хабибулла! – Дверь открылась. Бурцев вытянул шею, пытаясь разглядеть, что там, в домике-лавке.
– Хабибла! Хабул! Хабук! Хабки! Абки![48] – насмешливой скороговоркой неслось из полумрака, пропитанного убойным букетом. От острых запахов кружилась голова.
– Салям алейкум!
На пороге наконец возник маленький человек в большом просторном халате. Седющая-преседющая голова. Сухая, темная, почти черная кожа в глубоких бороздах морщин. Однако старикан показался Бурцеву крепким и жилистым. Этакий Сыма Цзян на арабский лад.
Халат незнакомца был прожжен в нескольких местах. Опаленные брови и волдыри на руках тоже указывали, что пожилой аксакал имеет дело с огнем. Причем довольно близко имеет. Алхимик – одно слово… Человек улыбался улыбкой доброго сказочного волшебника, но умные глаза на морщинистом лице смотрели настороженно и недоверчиво.
– Алейкум ассалям, Мункыз, – отозвался на приветствие Хабибулла.
И – неловкое молчание. Мункыз косился на спутников старого знакомца. Гадал – врагов привели ему или друзей. Пришло время пароля.
– Андак майя?[49] – спросил Хабибулла.
– Ана анди майя[50], – прозвучал ответ.
Мункыз вернулся в дом, вышел с наполненным кувшином, протянул Хабибулле. Тот поклонился, но кувшина не принял.
– Шукран, миш айз[51].
Напряжение мигом спало. Колючий ледок подозрительности растаял. Теперь мудрецы здоровались по-настоящему – сердечно, искренне. Крепко обнялись, долго не отпускали друг друга. Видать, дружбаны – не разлей вода.
Хабибулла представил спутников. Мункыз радушно улыбался, извергая непрерывные «салямы». Лишь взглянув на повозку со свиными тушами, недовольно поморщился.
– Скажи ему, мы прячем там оружие, – посоветовал Бурцев.
Хабибулла сказал. Мункыз сдержанно кивнул. Открыл ворота.
– Приглашает войти, – проговорил Хабибулла.
– Повозку поставите у забора, – добавил хозяин по-немецки. – Наблюдатели Хранителей ее не увидят. Там же, у коновязи, привяжите лошадей.
Хабибулла говорил правду: старик действительно неплохо владел «дойчем».
– Немецкий? Это сейчас необходимо, – с невеселой улыбкой объяснил Мункыз. – Тому, кто не понимает языка германцев, трудно выжить в Эль Кудсе. И уже не только в Эль Кудсе, я думаю.
Да, пожалуй… Бурцев вспомнил Венецианскую республику. Там ведь тоже «дойч» становился чем-то вроде неофициального второго государственного языка. С перспективой превратиться в первый. Джузеппе, Дездемона, Бенвенутто – все ведь они говорили по-немецки.
Потом его размышления прервали.
Одинокий крик – звонкий, тревожный, полный ужаса – донесся вдруг со стороны рынка. И мирный базарный гомон вмиг сменился всполошными воплями.
Что за хрень?! Бурцев оглянулся.
В толпу на рыночной площади вклинивались эсэсовские мундиры, белые и серые плащи с тевтонскими крестами, черные одежды кнехтов. Елы-палы! Откуда столько патрулей понабежало-то?! И главное, когда?!
А немцы наступали. Пешие, конные… И становилось ясно, насколько призрачной была иллюзия спокойствия, мира и уверенности, что до сих пор царила на торжище. О, теперь Хлебный рынок выглядел иначе, совсем иначе. Шумливый, азартный, веселый восточный базар накрыла незримая пелена страха и отчаяния. И базар взорвался, разлетелся живыми осколками.
Бежали прочь продавцы и покупатели. Переворачивались под напором обезумевшей толпы прибавки и телеги. Летел наземь дешевый и дорогой товар. Вдавливалась, втаптывалась в грязь изысканнейшая снедь, сласти и приправы; путались в ногах яркие заморские ткани; трещали черепки разбитых горшков; выделанные кожи валились в винные лужи; звонкими ручейками рассыпались монеты; металась по рынку брошенная скотина.
Никто не пытался схватить, спасти свое или чужое добро. Иерусалимцы спасали сейчас лишь самое ценное, что у них было, – собственную жизнь. Старались спасти.
А эсэсовцы не церемонились – орудовали «шмайсерами». Сшибали перепуганных людей с ног, лупили. По рукам, по плечам, по хребтам, по зубам… Тевтоны били рукоятями мечей и древками копий. А если кто сдуру да со страху пытался сопротивляться – пускали в ход клинки и наконечники.
Грянули первые выстрелы. Рынок отозвался новыми воплями ужаса и боли. Стреляли фашики явно не в воздух.
Сквозь вой и треск «шмайсеров» звучали лающие команды на немецком. Германцы перестраивались. Безоружную, беспомощную толпу уже рассекал и взламывал классический тевтонский клин. Позади следовала цепь автоматчиков. Цепь охватывала, теснила, гнала обезумевших людей к западной городской стене и в «колючку» Прохода Шайтана.
В окружении угрюмых мотоциклистов на рыночную площадь въехал грузовик. «Опель-блитц»: наклонная облицовка радиатора, кабина с обтекаемыми округленными краями и крытый кузов. Ну, то есть совсем крытый, полностью. Плотный, сплошной брезент – ни оконца, ни щелочки. И выхлопная труба – внутрь. Мля! Душегубка?!
К фургону смерти уже тащили первых несчастных, выцепленных из толпы. Бурцев увидел, как бьется в руках эсэсовцев беременная женщина. За длинными распахнутыми одеждами тянулся размотанный пояс. Вот немец случайно наступил на конец пояса. Вот упал. Вот вскочил снова. И в слепой ярости – ногой по округлому животу. Раз, другой…
Еще был плачущий мальчишка лет десяти – его тоже гнали к машине пинками.
И пожилой араб без сознания, с разбитой головой – этого волочили за ноги, лицом по земле. Лицо оставляло в пыли красный след.
И христианин с крестом паломника, нашитым на грязное рубище. Крест перекошен, а сам пилигрим, изогнувшись, держится за окровавленный бок.
Один за другим люди исчезали в чреве зловещего фургона.
Бурцев тряхнул головой. Невероятно! На Иерусалимском рынке шла облава! Настоящая, форменная облава. Хорошо организованная и спланированная. Внезапная. Стремительная. Причем хватали всех подряд. Без разбора.
Глава 39
Мункыз затараторил что-то – быстро, невнятно.
– Во двор, скорее! – перевел Хабибулла.
Повозку со свининой и контрабандным оружием загнали в ворота, поставили под навес у глинобитного забора. Заперли засов. Перевели дух.
А на площади все кричали.
– Что?! Что там происходит? – спросил Бурцев.
– Там – убивают! – ответил Мункыз.
Коротко ответил, сухо и жестко.
– Но почему?! Почему убивают?!
– Мне неведомы замыслы немецких колдунов, – вздохнул лекарь-алхимик. – Возможно, потому, что сегодня ночью опять зарезали предателя-мунафика. Или потому, что в городе назревает бунт.
– Бунт?
– Люди говорят, будто у Иосафатских ворот было явлено чудо, и какой-то христианский дервиш едва не поднял народ против Хранителей Гроба. Дервиша-смутьяна повесили, но слухи о нем уже разошлись по Эль Кудсу. Может, поэтому немцы лютуют. А может, дело в том, что на днях возле крепости Торон германцев разбил неведомый отряд. Об этом тоже говорят люди. Всякое говорят…
Старик посмотрел на гостя испытующе. Кажется, под маской радушия и дружелюбия таилось что-то еще. Кажется, этот Мункыз был в курсе последних событий. Всех событий. Похоже, к дедку стекалась оперативная информация местного подполья. Но как? Откуда такая осведомленность? Ладно, об этом позже. Сейчас Бурцеву становилось не по себе вовсе не из-за всеведения лекаря-алхимика. Другое мучило. Нелепое, но и неистребимое чувство вины. Если карательная операция на рынке Иерусалима – результат нападения на эсэсовско-тевтонский отряд под Тороном-де-Шевалье, значит, и сам Бурцев, и вся его дружина косвенно повинны в этой облаве на торжище. Снова перед глазами возникли беременная женщина с растоптанным животом, пацаненок в слезах, потерявший сознание араб, раненый христианский паломник…
– Что будет с теми, кого схватили немцы, Мункыз?
Дурацкий вопрос! Известно ведь что. И все же ответ показался ему страшным.
– Они исчезнут. Иногда несчастных, пойманных Хранителями, находят на виселице перед воротами. Но обычно люди пропадают без следа. Говорят, немецкие колдуны топят ими шайтанскую печь. Как дровами! Со стороны Храмовой горы часто идет черный дым и запах горелого мяса.
Высокая закопченная труба… В самом деле крематорий!
– И часто у вас хватают людей на улицах?
– Иногда, – уклончиво ответил старик. – Но запоминается такое надолго.
– Уж я думаю…
Шум на площади между тем стихал. Автоматные очереди звучали реже…
– Все? – с надеждой спросил Бурцев.
– Нет. – Мункыз качнул головой. – Все только начинается. Сейчас немцы начнут ходить по домам. И если в вашей повозке действительно есть оружие, лучше его спрятать понадежнее. Немцы не побоятся прикоснуться к свинине. Они найдут…
Спрятать? Но куда? Бурцев скользнул взглядом по маленькому дворику. Впереди – на небольшом возвышении, у самого дувала, симпатичная крытая беседка. Стены увиты виноградными лозами. На полу простенький коврик да пара подушек. И все. Прекрасное место отдохновения и несуетных размышлений. Однако для хранения контрабанды беседка не годилась.
Сразу за забором – госпитальерские развалины. Может, в руинах и сыскалось бы укромное местечко, но повозку туда незаметно не подгонишь, не разгрузишь тайком от наблюдателей из Прохода Шайтана и с колокольни Сен-Мари-де-Латен. Ночью, в темноте, – запросто, днем – никак.
Справа коновязь, ясли для скотины и прокопченная подсобка, в которой проводились алхимические опыты. Двери в убогом сарае настежь. Внутри печь да меха. Ничего там, конечно же, не спрячешь! Слева дом. Домишко. Хижина из камня и глины. Убогая лавчонка и тесная жилая комнатушка. Бурцев подошел, заглянул в махонькое оконце. В другое. М-да… Мебели никакой, если не считать хлипких полочек, от пола до потолка. Все до единой заставлены ступками, плошками и сосудами толстого мутного стекла. Были еще старые свитки, книги, карты, разбитая астролябия. Все это добро аккуратно разложено по пыльным углам. А так – голые стены да куча тряпья на глинобитном полу.
– Ступай за мной, Василий-Вацлав, – усмехнулся Мункыз.
С легкой руки Хабибуллы имечко это прилипало к Бурцеву прежде, чем он успевал представиться сам.
– И вы ступайте, – позвал старик остальных.
Гости последовали за хозяином. Прошли по-над забором к беседке. Мункыз отбросил подушки, сдернул коврик, разгреб соломенную подстилку. Под тонкими сухими пальцами лекаря-алхимика обозначилась крышка из плотно сбитых и обтянутых кожей досок. Посредине – медное кольцо.
Люк!
Мункыз потянул за кольцо. Скрипнула кожаная обивка. Видимо, благодаря ей вход в подпол закупоривался наглухо, основательно, как пробкой в бутылке. Старик поднял крышку…
Хорош тайник, ничего не скажешь! Погребок у алхимика был просторным, глубоким – без огня дна не разглядишь. То, что надо, в общем.
– Разгружай телегу, – приказал Бурцев.
Хабибулла, Мункыз и Бейбарс со своими бойцами смотрели на него, как на умалишенного. Ну да, конечно, запретная свинина! Эх, чтоб вас… Ладно, пусть мусульмане хоть на стреме постоят, что ли.
– Следите за немцами, правоверные, – проворчал Бурцев. – Мункыз, а ты принеси факел какой-нибудь, иначе мы в твоей норе все кости переломаем.
Остальные споро разгружали повозку. Даже благородный пан Освальд и сир Бейрута Жан Ибеленский не отлынивали. Бурцев тоже засучил рукава. Будь ты хоть каид, хоть воевода, но лишняя пара рук сейчас не помешает.
Туши сбрасывали на содранный с воза полог. Обратно ведь потом класть придется. И надо, чтоб ни комочка грязи, ни песчинки не налипло. Иначе догадаются фашики, что мясо зачем-то ворочали, заподозрят неладное.
А работенка оказалась не из приятных. Груз уже был с душком. Подванивал груз-то. По жаре как-никак везли, и не на рефрижераторе. Выкинуть испорченную свинину придется, а еще лучше – закопать. Но потом. Когда-нибудь.
До оружия добрались быстро. Мункыз заметил «шмайсеры». Удивился. Испугался. Насторожился.
– Громометы немецких колдунов?!
– Они самые.
– Откуда, Василий-Вацлав?!
– От верблюда.
– Но Хранители Гроба не ездят на верблюдах, – запротестовал араб. – И тевтонские рыцари тоже.
– Да трофеи это, отец! Просто трофеи!
– Трофеи?! – ахнул Мункыз. – Невероятно! Вы смогли отбить у Хранителей Гроба…
– Смогли-смогли, – оборвал Бурцев.
Не до долгих объяснений сейчас.
– А это что, каид? – Алхимик уставился на снаряды. – Шайтановы сосуды какие-то…
– Верно мыслишь, отец, – усмехнулся Бурцев. – Самые что ни на есть шайтановые. Поосторожнее с ними надо. А то, знаешь ли, громы, молнии всякие…
– Знаю, – серьезно кивнул Мункыз.
Старик засветил факел. Бурцев спустил вниз первую партию контрабандного груза.
Тайник сарацина-подпольщика представлял собой выложенную камнем подземную камеру два на три метра. Здесь, как и в доме-лавке, всюду висели полочки по стенам. А напротив входа-лаза громоздился массивный, грубо сбитый стеллаж. Каким образом его сюда втащили – неразрешимая загадка. Наверное, сколачивали по частям уже на месте. На полках и в неподъемном «шкафу»– опять-таки крынки-банки-склянки. Мази, притирания. Целебные, а может, и вовсе даже наоборот, бальзамы. Порошки неведомого предназначения. Сушеная, толченая, размоченная гадость и хрен еще знает что. В общем, под землей скрывалось нечто среднее между ведьминым уголком и химической лабораторией. А запах – бр-р-р!
– Чем ты тут занимаешься, алхимик? – не удержался Бурцев от ехидного замечания. – Наркоту, что ли гонишь?
По-немецки, да еще и арабу, объяснить это было трудно.
– Куда гоню? – не понял Мункыз. – Кого гоню?
– Ну, дурь…
– Ду-у-урь?! Как это?
– Ладно, забудь.
Мункыз надулся, разобиделся:
– Я умников-кафиров гоню, каид. Таких вот, вроде тебя, говорливых. Вон отсюда гоню. Клади, что принес, и уходи.
Наверное, старику не нравилось, когда в его заветную кладовочку совали нос чужаки да еще и насмехались при этом над хозяином. А кому понравится?
– Ну, извини, отец, не серчай.
Больше Бурцев не болтал понапрасну. Несколько ходок – и снаряды с оружием выложены на земляном полу, а самого каида бесцеремонно и настойчиво выставляют наружу. Выставили…
Мункыз задержался. Потушил факел. Долго возился в темноте, на ощупь. И не понять, чем занимался старик. Что-то звякало, скрежетало…
– Эй-эй, отец, – встревожился Бурцев.
Напомнил на всякий случай:
– Там того… Громы… Молнии… Шайтан-сосуд рвануть может.
– Иди-иди, Василий-Вацлав, – донеслось из непроглядных недр тайника. – Помогай своим людям мясо в повозку грузить. Я скоро.
Помощь каида-воеводы, однако, не потребовалась. Без него управились. Разделанные туши уже лежали в телеге. Вытряхнутый и выбитый полог – на тушах. Все нормально, в общем.
Только вот мусульманская стража у ворот занервничала.
К Бурцеву подбежал Хабибулла. Сказал одно только слово:
– Немцы!
Немцы направлялись к лавке Мункыза.
– Во двор, скорее! – перевел Хабибулла.
Повозку со свининой и контрабандным оружием загнали в ворота, поставили под навес у глинобитного забора. Заперли засов. Перевели дух.
А на площади все кричали.
– Что?! Что там происходит? – спросил Бурцев.
– Там – убивают! – ответил Мункыз.
Коротко ответил, сухо и жестко.
– Но почему?! Почему убивают?!
– Мне неведомы замыслы немецких колдунов, – вздохнул лекарь-алхимик. – Возможно, потому, что сегодня ночью опять зарезали предателя-мунафика. Или потому, что в городе назревает бунт.
– Бунт?
– Люди говорят, будто у Иосафатских ворот было явлено чудо, и какой-то христианский дервиш едва не поднял народ против Хранителей Гроба. Дервиша-смутьяна повесили, но слухи о нем уже разошлись по Эль Кудсу. Может, поэтому немцы лютуют. А может, дело в том, что на днях возле крепости Торон германцев разбил неведомый отряд. Об этом тоже говорят люди. Всякое говорят…
Старик посмотрел на гостя испытующе. Кажется, под маской радушия и дружелюбия таилось что-то еще. Кажется, этот Мункыз был в курсе последних событий. Всех событий. Похоже, к дедку стекалась оперативная информация местного подполья. Но как? Откуда такая осведомленность? Ладно, об этом позже. Сейчас Бурцеву становилось не по себе вовсе не из-за всеведения лекаря-алхимика. Другое мучило. Нелепое, но и неистребимое чувство вины. Если карательная операция на рынке Иерусалима – результат нападения на эсэсовско-тевтонский отряд под Тороном-де-Шевалье, значит, и сам Бурцев, и вся его дружина косвенно повинны в этой облаве на торжище. Снова перед глазами возникли беременная женщина с растоптанным животом, пацаненок в слезах, потерявший сознание араб, раненый христианский паломник…
– Что будет с теми, кого схватили немцы, Мункыз?
Дурацкий вопрос! Известно ведь что. И все же ответ показался ему страшным.
– Они исчезнут. Иногда несчастных, пойманных Хранителями, находят на виселице перед воротами. Но обычно люди пропадают без следа. Говорят, немецкие колдуны топят ими шайтанскую печь. Как дровами! Со стороны Храмовой горы часто идет черный дым и запах горелого мяса.
Высокая закопченная труба… В самом деле крематорий!
– И часто у вас хватают людей на улицах?
– Иногда, – уклончиво ответил старик. – Но запоминается такое надолго.
– Уж я думаю…
Шум на площади между тем стихал. Автоматные очереди звучали реже…
– Все? – с надеждой спросил Бурцев.
– Нет. – Мункыз качнул головой. – Все только начинается. Сейчас немцы начнут ходить по домам. И если в вашей повозке действительно есть оружие, лучше его спрятать понадежнее. Немцы не побоятся прикоснуться к свинине. Они найдут…
Спрятать? Но куда? Бурцев скользнул взглядом по маленькому дворику. Впереди – на небольшом возвышении, у самого дувала, симпатичная крытая беседка. Стены увиты виноградными лозами. На полу простенький коврик да пара подушек. И все. Прекрасное место отдохновения и несуетных размышлений. Однако для хранения контрабанды беседка не годилась.
Сразу за забором – госпитальерские развалины. Может, в руинах и сыскалось бы укромное местечко, но повозку туда незаметно не подгонишь, не разгрузишь тайком от наблюдателей из Прохода Шайтана и с колокольни Сен-Мари-де-Латен. Ночью, в темноте, – запросто, днем – никак.
Справа коновязь, ясли для скотины и прокопченная подсобка, в которой проводились алхимические опыты. Двери в убогом сарае настежь. Внутри печь да меха. Ничего там, конечно же, не спрячешь! Слева дом. Домишко. Хижина из камня и глины. Убогая лавчонка и тесная жилая комнатушка. Бурцев подошел, заглянул в махонькое оконце. В другое. М-да… Мебели никакой, если не считать хлипких полочек, от пола до потолка. Все до единой заставлены ступками, плошками и сосудами толстого мутного стекла. Были еще старые свитки, книги, карты, разбитая астролябия. Все это добро аккуратно разложено по пыльным углам. А так – голые стены да куча тряпья на глинобитном полу.
– Ступай за мной, Василий-Вацлав, – усмехнулся Мункыз.
С легкой руки Хабибуллы имечко это прилипало к Бурцеву прежде, чем он успевал представиться сам.
– И вы ступайте, – позвал старик остальных.
Гости последовали за хозяином. Прошли по-над забором к беседке. Мункыз отбросил подушки, сдернул коврик, разгреб соломенную подстилку. Под тонкими сухими пальцами лекаря-алхимика обозначилась крышка из плотно сбитых и обтянутых кожей досок. Посредине – медное кольцо.
Люк!
Мункыз потянул за кольцо. Скрипнула кожаная обивка. Видимо, благодаря ей вход в подпол закупоривался наглухо, основательно, как пробкой в бутылке. Старик поднял крышку…
Хорош тайник, ничего не скажешь! Погребок у алхимика был просторным, глубоким – без огня дна не разглядишь. То, что надо, в общем.
– Разгружай телегу, – приказал Бурцев.
Хабибулла, Мункыз и Бейбарс со своими бойцами смотрели на него, как на умалишенного. Ну да, конечно, запретная свинина! Эх, чтоб вас… Ладно, пусть мусульмане хоть на стреме постоят, что ли.
– Следите за немцами, правоверные, – проворчал Бурцев. – Мункыз, а ты принеси факел какой-нибудь, иначе мы в твоей норе все кости переломаем.
Остальные споро разгружали повозку. Даже благородный пан Освальд и сир Бейрута Жан Ибеленский не отлынивали. Бурцев тоже засучил рукава. Будь ты хоть каид, хоть воевода, но лишняя пара рук сейчас не помешает.
Туши сбрасывали на содранный с воза полог. Обратно ведь потом класть придется. И надо, чтоб ни комочка грязи, ни песчинки не налипло. Иначе догадаются фашики, что мясо зачем-то ворочали, заподозрят неладное.
А работенка оказалась не из приятных. Груз уже был с душком. Подванивал груз-то. По жаре как-никак везли, и не на рефрижераторе. Выкинуть испорченную свинину придется, а еще лучше – закопать. Но потом. Когда-нибудь.
До оружия добрались быстро. Мункыз заметил «шмайсеры». Удивился. Испугался. Насторожился.
– Громометы немецких колдунов?!
– Они самые.
– Откуда, Василий-Вацлав?!
– От верблюда.
– Но Хранители Гроба не ездят на верблюдах, – запротестовал араб. – И тевтонские рыцари тоже.
– Да трофеи это, отец! Просто трофеи!
– Трофеи?! – ахнул Мункыз. – Невероятно! Вы смогли отбить у Хранителей Гроба…
– Смогли-смогли, – оборвал Бурцев.
Не до долгих объяснений сейчас.
– А это что, каид? – Алхимик уставился на снаряды. – Шайтановы сосуды какие-то…
– Верно мыслишь, отец, – усмехнулся Бурцев. – Самые что ни на есть шайтановые. Поосторожнее с ними надо. А то, знаешь ли, громы, молнии всякие…
– Знаю, – серьезно кивнул Мункыз.
Старик засветил факел. Бурцев спустил вниз первую партию контрабандного груза.
Тайник сарацина-подпольщика представлял собой выложенную камнем подземную камеру два на три метра. Здесь, как и в доме-лавке, всюду висели полочки по стенам. А напротив входа-лаза громоздился массивный, грубо сбитый стеллаж. Каким образом его сюда втащили – неразрешимая загадка. Наверное, сколачивали по частям уже на месте. На полках и в неподъемном «шкафу»– опять-таки крынки-банки-склянки. Мази, притирания. Целебные, а может, и вовсе даже наоборот, бальзамы. Порошки неведомого предназначения. Сушеная, толченая, размоченная гадость и хрен еще знает что. В общем, под землей скрывалось нечто среднее между ведьминым уголком и химической лабораторией. А запах – бр-р-р!
– Чем ты тут занимаешься, алхимик? – не удержался Бурцев от ехидного замечания. – Наркоту, что ли гонишь?
По-немецки, да еще и арабу, объяснить это было трудно.
– Куда гоню? – не понял Мункыз. – Кого гоню?
– Ну, дурь…
– Ду-у-урь?! Как это?
– Ладно, забудь.
Мункыз надулся, разобиделся:
– Я умников-кафиров гоню, каид. Таких вот, вроде тебя, говорливых. Вон отсюда гоню. Клади, что принес, и уходи.
Наверное, старику не нравилось, когда в его заветную кладовочку совали нос чужаки да еще и насмехались при этом над хозяином. А кому понравится?
– Ну, извини, отец, не серчай.
Больше Бурцев не болтал понапрасну. Несколько ходок – и снаряды с оружием выложены на земляном полу, а самого каида бесцеремонно и настойчиво выставляют наружу. Выставили…
Мункыз задержался. Потушил факел. Долго возился в темноте, на ощупь. И не понять, чем занимался старик. Что-то звякало, скрежетало…
– Эй-эй, отец, – встревожился Бурцев.
Напомнил на всякий случай:
– Там того… Громы… Молнии… Шайтан-сосуд рвануть может.
– Иди-иди, Василий-Вацлав, – донеслось из непроглядных недр тайника. – Помогай своим людям мясо в повозку грузить. Я скоро.
Помощь каида-воеводы, однако, не потребовалась. Без него управились. Разделанные туши уже лежали в телеге. Вытряхнутый и выбитый полог – на тушах. Все нормально, в общем.
Только вот мусульманская стража у ворот занервничала.
К Бурцеву подбежал Хабибулла. Сказал одно только слово:
– Немцы!
Немцы направлялись к лавке Мункыза.
Глава 40
Алхимик выбрался из подвала не с пустыми руками. Осторожно, будто величайшее сокровище мира, Мункыз вынес небольшой горшочек. Округлый такой, с узким горлышком – плотно закупоренным, замазанным, запечатанным воском и смолой.
Потом старик удивил: размахнулся, швырнул глиняную посудину вниз. Сильно, резко – словно гранату бросил. И тут же, как-то уж слишком поспешно, захлопнул крышку подвальчика, присыпал землей и соломой потайной люк. Утоптал, утрамбовал.
– С немцами говорить буду я, – безапелляционным тоном заявил хозяин, водружая на место коврик и подушки. – Вы мои постояльцы. Ясно?
В запертые ворота постучали. Барабанили громко, настойчиво.
Натянув дежурную улыбку, Мункыз поспешил открывать. Этот сарацинский мудрец, оказывается, умел одинаково радушно улыбаться и друзьям, и врагам. Что ж, полезное умение.
Потом старик удивил: размахнулся, швырнул глиняную посудину вниз. Сильно, резко – словно гранату бросил. И тут же, как-то уж слишком поспешно, захлопнул крышку подвальчика, присыпал землей и соломой потайной люк. Утоптал, утрамбовал.
– С немцами говорить буду я, – безапелляционным тоном заявил хозяин, водружая на место коврик и подушки. – Вы мои постояльцы. Ясно?
В запертые ворота постучали. Барабанили громко, настойчиво.
Натянув дежурную улыбку, Мункыз поспешил открывать. Этот сарацинский мудрец, оказывается, умел одинаково радушно улыбаться и друзьям, и врагам. Что ж, полезное умение.