Страница:
И поспешили герои к кораблям — кто в окно, кто в дверь — под отчаянные вопли женщин и сыпавшиеся вдогонку проклятия: «мерзавец», «подлец», «обманщик» (мы-то знаем, сколь чувствительна женская гордость!). Но в героях вдруг, и притом с сокрушительной силой, воскресло сознание долга своего и ответственности — и они без проволочек подняли якоря и дружно взмахнули веслами.
Но, бог ты мой, что это была за гребля! Поначалу-то еще куда ни шло — пока слышались с берега женские голоса, — а уж потом!..
Зато население Лемноса резко возросло. И с тех пор лемносские женщины стараются уже не доходить до абсурда в своем благочестии.
Лемносская история — хотя в конечном счете вполне понятная, скажем так: по-человечески понятная, — показывает, какой незрелой еще была вся эта компания. Любопытно, что уже в те времена половое созревание наступало раньше, чем соответствующее ему нравственно-духовное созревание. (Соответствующее? Как часто одно, можно сказать, исключает другое!) А если бы мы еще вздумали перечислять их драки! Иной раз, правда, из самозащиты. Но сколько раз — просто так, из чистого молодечества! А не то начнется паника, и наши юнцы бросаются вдруг с дубинками на ничего не подозревающую толпу, высыпавшую на берег, чтобы их приветствовать. (Возглавляли провокации всякий раз, разумеется, Диоскуры.)
Таким образом, если экспедиция аргонавтов не удалась — удалась не полностью, — если не доказала с достаточным блеском правоту партии мира, правильность «пунического пути», то это прежде всего следует отнести за счет необузданной горячности молодежи, недостатка дипломатического чутья.
Но и это бы еще не беда. Ведь даже кровавую колхидскую авантюру можно было как-то замять. В самом деле, каких-нибудь несколько лет спустя царь Ээт уже готов был простить побег Медеи и совершенное ею чудовищное убийство его сына; теперь он требовал назад не золотое руно и даже не преступную дочь, а лишь чисто символическую, ничтожную мзду, миролюбивый жест — словом, хоть что-нибудь. В конечном счете Колхиде тоже пошла бы на пользу регулярная торговля с Микенами. Но — нет! Микены ссылаются на эпизод легенды об Ио и грубо выпроваживают посланцев Колхиды.
А в легенде об Ио, как мы увидим, нашла свое выражение великоэллинская мечта — притязания Микен на мировое господство; она была идеологическим фундаментом партии войны, можно сказать, ее «Майн кампф».
Итак, у Геракла (хотя относительно аргонавтов он тоже не имел иллюзий) сомнений быть не могло: не принцип зевсизма и мира потерпел фиаско в предприятии Ясона, но партия войны силою свела на нет то, что экспедиция «Арго» в конечном счете все-таки доказала.
И вот теперь, под Троей, опять точно та же картина! Геракл совершает подвиг — в конечном счете по приказу Эврисфея! — и, уже успокоенный, полагает, что тем самым восстановил добрые отношения между Малой Азией и Элладой, а прежде всего между Троей и Микенами, — но тут Теламон обманом и насилием все разрушает, все успехи оборачивает изнанкой. Если бы Геракл умел плакать, он плакал бы от ярости и отчаяния.
Что же до Пелея, то вполне вероятно, что он-то плакал. Ибо к ярости и отчаянию у него прибавлялся стыд: ведь Теламон — какие бы ни были между ними отношения — приходился ему братом.
— Я не желаю войны, — сказал Приам. — Но если того желают боги, я против них лишь простой смертный. Пока мне удалось добиться у совета отсрочки. Есть тут у меня главный жрец и прорицатель, человек незаурядный, а уж сын его и отца превзошел. Его имя Калхант. Теологию знает в совершенстве, пылкий зевсист, благословенный сын Аполлона — еще борода толком не выросла, а уже в дальних краях известен как прорицатель.
(Что, как мы знаем, означает не только «предсказатель будущего». Это и проповедник, оратор, политик, дипломат, агитатор — как когда и как кому нравится.)
— Этого юношу я послал на Саламин по следам Теламона, снарядил для него самый быстрый корабль. Верю, что миссию свою он исполнит с успехом. Его слову непременно внемлют старейшины Эллады, они поймут: Троя сильна, справедливость на нашей стороне, за нас стоят боги. Поймут: война принесет лишь смерть, рабство, разорение. Вот почему он призовет эллинов — ради священного мира, во имя общих богов наших и древнего родства, — наказать нечестивца и возместить позор, обрушенный им на нашу родину. Я жду его возвращения. Если он вернется с успехом, и город мой, и сердце останутся, как и прежде, открыты для эллинов Греции, общей матери нашей. Если же не прислушаются они к речам, подсказанным Аполлоном, нет у меня такой власти, чтобы предотвратить войну.
Геракл разгадал ход Приама. Зная же Теламона и, главное, тех, кто стоял за его спиной, осознал и реальность угрозы. Он был человек мирный, но не из пугливых. Дело мира, которому посвятил свою жизнь, всего себя, он толковал в том смысле, что это равное благо для всех. Не то чтобы одному это хорошо, другому же безразлично. Мир — сам по себе благо. Благо для людей, для людей вообще. Ибо мир для человека — это жизнь. Война — смерть. Поэтому, взяв себя в руки, он подавил накапливающееся раздражение и заговорил:
— Ты мудро распорядился, царь Приам, и богам угоден твой поступок. Душа моя кипит от постигшей тебя обиды. И не только потому, что ты друг мне и я тебя люблю. А потому, что всякое оскорбление, нанесенное одним человеком другому, задевает каждого. И среди всех оскорблений самое для нас нестерпимое — несправедливость. Ты принял Теламона в своем доме, ты делал ему добро, он же заплатил черной неблагодарностью. Когда нас, людей, постигает такое, мы вправе взывать к небесам о мести. Но ты-то, Приам, ты не только человек, ты еще и царь. О, дай-то нам всем Аполлон, чтобы муж, коего ты назвал Калхантом, добился успеха и за руку привел Гесиону к трону твоему! Но если того не случится, если преступники заупрямятся и к оскорблению добавят новое оскорбление, вправе ли ты, царь, даже в этом случае слушаться лишь своего сердца? Не должен ли, как подобает царю, обдумать стократно то, что собираешься сделать?
— Ведь чего хотел Теламон, подлый авантюрист, позор Греции? — продолжал Геракл. — Чего он хотел? Гесиона была ему нужна? Всего лишь женщина?! Ты сам тому не веришь. Нашу обстановку ты знаешь. Теламон хотел войны. То есть именно того, чего готов пожелать и ты, если миссия Калханта окончится неудачей. Да, ты как человек… Но как царь можешь ли ты желать этого?! Теламон хочет выманить тебя из твоей крепости, Приам. Заставить сесть на корабли, отправиться в рискованный дальний военный поход по чужой, враждебной земле. И ты прекрасно знаешь, Теламон — это не только Теламон. Теламон — это также Микены. И еще — союзные города Пелопоннеса, Беотии, Истма, Аттики. Теламон — это партия войны. Явиться сюда, напасть на тебя в твоем городе, среди твоих союзников они не смеют. Поэтому хотят заманить к себе, чтобы тебе, а не им негде было взять пополнения, чтобы твой флот оказался в смертельной опасности, когда Эол обрушит зимние ураганы и море сделается несудоходным. Но и это еще не все. Да, Теламон совершил святотатство — но если ты пойдешь на него с войском, за Теламона выступят даже те, кто сейчас осуждает его. Многие сторонники партии мира тоже схватятся за оружие, чтобы защитить Теламона. Верно говорю я тебе, царь, возрадуются враги твои, друзья же окажутся в безвыходном положении, если Троя — как ни справедлив ее гнев — с оружием вступит на землю Эллады.
Затем Геракл — один из крупнейших, а может, и самый крупный стратег своего времени — объяснил с четкостью профессионала: если Приам решится напасть на эллинов, шансов на победу у него очень мало, даже если бы он выступил совместно с дорийцами, однако Троя не имеет с ними никаких связей; оказавшись на эллинской территории, Приам рискует не только не получить Гесиону, но и сам оказаться в плену; но если бы он и победил, что маловероятно, ему, во всяком случае, пришлось бы оставить на произвол судьбы Трою и растратить немалую толику ее сокровищ; а много ли стоит Троя без этих сокровищ? Однако, допустим, он все-таки одержит победу ценою множества жизней и материальных затрат, — на какую добычу, в самом деле, может он рассчитывать на острове Саламине, да и в Средней Греции (ведь не мечтает же он преодолеть линию укреплений на Истме!)? Чем вообще можно там поживиться? Козьими орешками? Этого добра, действительно, хватает. Еще и бараньи есть, они покрупнее.
Приводя довод за доводом, Геракл не забывал настойчиво и упорно подчеркивать — вполне искренне! — что поступок Теламона вопиющий, позорный. К небесам вопиющий! Величайший позор партии войны!
(Но ведь что еще натворит этот дурень Приам, если развяжет войну!..)
И Приам — который до сих пор, собственно говоря, хитрил, так как желал войны в великом гневе своем именно он, а не совет старейшин, совет, напротив, его отговаривал, — Приам понял Геракла.
Ведь какие доводы приводил скудоумный совет? «Война из-за Гесионы? Но ведь Гесиона в конечном-то счете… правда, женщина она домовитая. И благочестивая, вот-вот, благочестивая. А с другой стороны, Теламон… ну, не дитя же она, в самом деле! Да, может, Гесиона обо всей этой истории… не так уж и сожалеет…» От подобных рассуждений совета кровь только пуще бросалась Приаму в голову. Никогда не следует убеждать царей, что обида, им нанесенная, не столь уж и велика. От таких доводов избави боже! Нет, нужно всячески подчеркивать обиду, доказывать, что она огромна, неслыханна, вопиюща. И только после этого воззвать к мудрости царя, его великодушию, подлинному величию и так далее и тому подобное. Такая метода применима также по отношению к начальникам, учителям, милиционерам, к любому чиновнику, восседающему за официальным столом, к работникам сферы обслуживания, словом, даже в самом развитом обществе, — по отношению ко всем, кого всеобщее демократическое равенство ставит над другими.
Итак, совет старейшин только распалял Приама. Геракл же с успехом охладил его. Однако они еще долго беседовали, пока Приам не выразил наконец своего согласия с ним и вслух.
— Вспомним о скипетре, священном знаке, который я вручил тебе по воле Зевса. Будь тем, кем ты был всегда, — мудрым отцом своего народа. И если вдруг не получишь удовлетворения через Калханта, доверь отмщение друзьям своим. Смотри, Тесей возвращается сейчас к себе в Афины, будет царствовать сам… Теламону уже недолго куражиться!
— Ты прав, сын Зевса. Я не окажу Теламону любезности, какую он ждет от меня. Человек плачет, но глаза царя остаются сухими. Греко-троянской войны не будет!
Геракл же, одолеваемый тяжкой заботой, выдохнул в ответ «аминь».
Приам был искренен, он сказал то, что чувствовал. Но при этом знал: это еще не встреча на высшем уровне. Позиции Геракла в Микенах… Н-да… да, да… «Моральная сила»… Позиция Тесея в Афинах и Афин в Элладе — дело будущего.
Приам это знал, Геракл знал тоже.
А еще Геракл знал: назавтра у Приама может быть другое настроение. Да и военная партия не замедлит сделать следующий ход.
Кому-то может показаться, будто война активна, мир пассивен; чтобы развязать войну, нужно действовать, а чтобы царил мир, можно не делать ничего, решительно ничего. Оно бы и неплохо!
В конце концов — после взаимных посещений, празднеств, жертвоприношений (в последний день Приам даже роздал награды за услуги, оказанные Трое в войне с амазонками) — троянцы и эллины, находившиеся в свите Геракла, с прохладной любезностью распрощались.
Замечу еще, что, прощаясь, Приам сказал нечто весьма умное. (Кажется, похоже на то, что в моих глазах Приам немного придурковат. Отнюдь! Гением я его не считаю — да и когда ему при полусотне сыновей и двенадцати дочерях! — но и глупцом не считаю тоже. К тому же он, малоазийский грек, знал то, чего дети Эллады не знали.) Итак — имея в виду на этот раз лишь Теламона, который был, как известно, иониец и не получил истинно микенского воспитания, — Приам бросил такую фразу:
— Бойтесь неофитов, что ратуют за Великую Элладу!
Геракл же подумал о Пелопидах. Этот род разбогател в Малой Азии, однако не поладил с хеттами и спешно перебрался назад, в родные места. А теперь он, Геракл, в сравнении с ними — ахеец второго сорта!
Естественно, войско переправилось через Геллеспонт на кораблях Приама. Даром. Что и в те времена обходилось дороже всего. От смотрителя порта, поставленного городским советом, до последнего матроса — все ожидали мзды. Трофеи-то на что! (Четыре лучшие кавказские лошади были отведены в конюшни Приама.)
Обо всем этом наши герои Прометею не рассказывали. Запутанные ведь дела, с непривычки, пожалуй, и не поймет. (Да и стыдно как-то. Вообще за Человека — стыдно.) Прометей бродил по ярмарке. Тут он все понимал. И восхищался. Не хотели спутники портить ему настроение всей этой политической грязцой. Однако за время пути из отдельных слов, фраз, обрывков беседы Прометей в общих чертах понял все-таки ситуацию в микенской Греции. А вот какое сложилось у Прометея мнение, мы знаем точно.
Чтобы Человек выжил, Прометей дал ему огонь и ремесла. Направил, если угодно, по «пуническому пути».
Так-то оно так, но в рабовладельческом обществе грабительские войны ради приобретения рабов — «отрасль народного хозяйства». То есть ремесло!
Мне кажется, Прометей мог думать только так: война в рабовладельческом обществе не умножает, а пожирает рабочую силу.
Но, бог ты мой, что это была за гребля! Поначалу-то еще куда ни шло — пока слышались с берега женские голоса, — а уж потом!..
Зато население Лемноса резко возросло. И с тех пор лемносские женщины стараются уже не доходить до абсурда в своем благочестии.
Лемносская история — хотя в конечном счете вполне понятная, скажем так: по-человечески понятная, — показывает, какой незрелой еще была вся эта компания. Любопытно, что уже в те времена половое созревание наступало раньше, чем соответствующее ему нравственно-духовное созревание. (Соответствующее? Как часто одно, можно сказать, исключает другое!) А если бы мы еще вздумали перечислять их драки! Иной раз, правда, из самозащиты. Но сколько раз — просто так, из чистого молодечества! А не то начнется паника, и наши юнцы бросаются вдруг с дубинками на ничего не подозревающую толпу, высыпавшую на берег, чтобы их приветствовать. (Возглавляли провокации всякий раз, разумеется, Диоскуры.)
Таким образом, если экспедиция аргонавтов не удалась — удалась не полностью, — если не доказала с достаточным блеском правоту партии мира, правильность «пунического пути», то это прежде всего следует отнести за счет необузданной горячности молодежи, недостатка дипломатического чутья.
Но и это бы еще не беда. Ведь даже кровавую колхидскую авантюру можно было как-то замять. В самом деле, каких-нибудь несколько лет спустя царь Ээт уже готов был простить побег Медеи и совершенное ею чудовищное убийство его сына; теперь он требовал назад не золотое руно и даже не преступную дочь, а лишь чисто символическую, ничтожную мзду, миролюбивый жест — словом, хоть что-нибудь. В конечном счете Колхиде тоже пошла бы на пользу регулярная торговля с Микенами. Но — нет! Микены ссылаются на эпизод легенды об Ио и грубо выпроваживают посланцев Колхиды.
А в легенде об Ио, как мы увидим, нашла свое выражение великоэллинская мечта — притязания Микен на мировое господство; она была идеологическим фундаментом партии войны, можно сказать, ее «Майн кампф».
Итак, у Геракла (хотя относительно аргонавтов он тоже не имел иллюзий) сомнений быть не могло: не принцип зевсизма и мира потерпел фиаско в предприятии Ясона, но партия войны силою свела на нет то, что экспедиция «Арго» в конечном счете все-таки доказала.
И вот теперь, под Троей, опять точно та же картина! Геракл совершает подвиг — в конечном счете по приказу Эврисфея! — и, уже успокоенный, полагает, что тем самым восстановил добрые отношения между Малой Азией и Элладой, а прежде всего между Троей и Микенами, — но тут Теламон обманом и насилием все разрушает, все успехи оборачивает изнанкой. Если бы Геракл умел плакать, он плакал бы от ярости и отчаяния.
Что же до Пелея, то вполне вероятно, что он-то плакал. Ибо к ярости и отчаянию у него прибавлялся стыд: ведь Теламон — какие бы ни были между ними отношения — приходился ему братом.
— Я не желаю войны, — сказал Приам. — Но если того желают боги, я против них лишь простой смертный. Пока мне удалось добиться у совета отсрочки. Есть тут у меня главный жрец и прорицатель, человек незаурядный, а уж сын его и отца превзошел. Его имя Калхант. Теологию знает в совершенстве, пылкий зевсист, благословенный сын Аполлона — еще борода толком не выросла, а уже в дальних краях известен как прорицатель.
(Что, как мы знаем, означает не только «предсказатель будущего». Это и проповедник, оратор, политик, дипломат, агитатор — как когда и как кому нравится.)
— Этого юношу я послал на Саламин по следам Теламона, снарядил для него самый быстрый корабль. Верю, что миссию свою он исполнит с успехом. Его слову непременно внемлют старейшины Эллады, они поймут: Троя сильна, справедливость на нашей стороне, за нас стоят боги. Поймут: война принесет лишь смерть, рабство, разорение. Вот почему он призовет эллинов — ради священного мира, во имя общих богов наших и древнего родства, — наказать нечестивца и возместить позор, обрушенный им на нашу родину. Я жду его возвращения. Если он вернется с успехом, и город мой, и сердце останутся, как и прежде, открыты для эллинов Греции, общей матери нашей. Если же не прислушаются они к речам, подсказанным Аполлоном, нет у меня такой власти, чтобы предотвратить войну.
Геракл разгадал ход Приама. Зная же Теламона и, главное, тех, кто стоял за его спиной, осознал и реальность угрозы. Он был человек мирный, но не из пугливых. Дело мира, которому посвятил свою жизнь, всего себя, он толковал в том смысле, что это равное благо для всех. Не то чтобы одному это хорошо, другому же безразлично. Мир — сам по себе благо. Благо для людей, для людей вообще. Ибо мир для человека — это жизнь. Война — смерть. Поэтому, взяв себя в руки, он подавил накапливающееся раздражение и заговорил:
— Ты мудро распорядился, царь Приам, и богам угоден твой поступок. Душа моя кипит от постигшей тебя обиды. И не только потому, что ты друг мне и я тебя люблю. А потому, что всякое оскорбление, нанесенное одним человеком другому, задевает каждого. И среди всех оскорблений самое для нас нестерпимое — несправедливость. Ты принял Теламона в своем доме, ты делал ему добро, он же заплатил черной неблагодарностью. Когда нас, людей, постигает такое, мы вправе взывать к небесам о мести. Но ты-то, Приам, ты не только человек, ты еще и царь. О, дай-то нам всем Аполлон, чтобы муж, коего ты назвал Калхантом, добился успеха и за руку привел Гесиону к трону твоему! Но если того не случится, если преступники заупрямятся и к оскорблению добавят новое оскорбление, вправе ли ты, царь, даже в этом случае слушаться лишь своего сердца? Не должен ли, как подобает царю, обдумать стократно то, что собираешься сделать?
— Ведь чего хотел Теламон, подлый авантюрист, позор Греции? — продолжал Геракл. — Чего он хотел? Гесиона была ему нужна? Всего лишь женщина?! Ты сам тому не веришь. Нашу обстановку ты знаешь. Теламон хотел войны. То есть именно того, чего готов пожелать и ты, если миссия Калханта окончится неудачей. Да, ты как человек… Но как царь можешь ли ты желать этого?! Теламон хочет выманить тебя из твоей крепости, Приам. Заставить сесть на корабли, отправиться в рискованный дальний военный поход по чужой, враждебной земле. И ты прекрасно знаешь, Теламон — это не только Теламон. Теламон — это также Микены. И еще — союзные города Пелопоннеса, Беотии, Истма, Аттики. Теламон — это партия войны. Явиться сюда, напасть на тебя в твоем городе, среди твоих союзников они не смеют. Поэтому хотят заманить к себе, чтобы тебе, а не им негде было взять пополнения, чтобы твой флот оказался в смертельной опасности, когда Эол обрушит зимние ураганы и море сделается несудоходным. Но и это еще не все. Да, Теламон совершил святотатство — но если ты пойдешь на него с войском, за Теламона выступят даже те, кто сейчас осуждает его. Многие сторонники партии мира тоже схватятся за оружие, чтобы защитить Теламона. Верно говорю я тебе, царь, возрадуются враги твои, друзья же окажутся в безвыходном положении, если Троя — как ни справедлив ее гнев — с оружием вступит на землю Эллады.
Затем Геракл — один из крупнейших, а может, и самый крупный стратег своего времени — объяснил с четкостью профессионала: если Приам решится напасть на эллинов, шансов на победу у него очень мало, даже если бы он выступил совместно с дорийцами, однако Троя не имеет с ними никаких связей; оказавшись на эллинской территории, Приам рискует не только не получить Гесиону, но и сам оказаться в плену; но если бы он и победил, что маловероятно, ему, во всяком случае, пришлось бы оставить на произвол судьбы Трою и растратить немалую толику ее сокровищ; а много ли стоит Троя без этих сокровищ? Однако, допустим, он все-таки одержит победу ценою множества жизней и материальных затрат, — на какую добычу, в самом деле, может он рассчитывать на острове Саламине, да и в Средней Греции (ведь не мечтает же он преодолеть линию укреплений на Истме!)? Чем вообще можно там поживиться? Козьими орешками? Этого добра, действительно, хватает. Еще и бараньи есть, они покрупнее.
Приводя довод за доводом, Геракл не забывал настойчиво и упорно подчеркивать — вполне искренне! — что поступок Теламона вопиющий, позорный. К небесам вопиющий! Величайший позор партии войны!
(Но ведь что еще натворит этот дурень Приам, если развяжет войну!..)
И Приам — который до сих пор, собственно говоря, хитрил, так как желал войны в великом гневе своем именно он, а не совет старейшин, совет, напротив, его отговаривал, — Приам понял Геракла.
Ведь какие доводы приводил скудоумный совет? «Война из-за Гесионы? Но ведь Гесиона в конечном-то счете… правда, женщина она домовитая. И благочестивая, вот-вот, благочестивая. А с другой стороны, Теламон… ну, не дитя же она, в самом деле! Да, может, Гесиона обо всей этой истории… не так уж и сожалеет…» От подобных рассуждений совета кровь только пуще бросалась Приаму в голову. Никогда не следует убеждать царей, что обида, им нанесенная, не столь уж и велика. От таких доводов избави боже! Нет, нужно всячески подчеркивать обиду, доказывать, что она огромна, неслыханна, вопиюща. И только после этого воззвать к мудрости царя, его великодушию, подлинному величию и так далее и тому подобное. Такая метода применима также по отношению к начальникам, учителям, милиционерам, к любому чиновнику, восседающему за официальным столом, к работникам сферы обслуживания, словом, даже в самом развитом обществе, — по отношению ко всем, кого всеобщее демократическое равенство ставит над другими.
Итак, совет старейшин только распалял Приама. Геракл же с успехом охладил его. Однако они еще долго беседовали, пока Приам не выразил наконец своего согласия с ним и вслух.
— Вспомним о скипетре, священном знаке, который я вручил тебе по воле Зевса. Будь тем, кем ты был всегда, — мудрым отцом своего народа. И если вдруг не получишь удовлетворения через Калханта, доверь отмщение друзьям своим. Смотри, Тесей возвращается сейчас к себе в Афины, будет царствовать сам… Теламону уже недолго куражиться!
— Ты прав, сын Зевса. Я не окажу Теламону любезности, какую он ждет от меня. Человек плачет, но глаза царя остаются сухими. Греко-троянской войны не будет!
Геракл же, одолеваемый тяжкой заботой, выдохнул в ответ «аминь».
Приам был искренен, он сказал то, что чувствовал. Но при этом знал: это еще не встреча на высшем уровне. Позиции Геракла в Микенах… Н-да… да, да… «Моральная сила»… Позиция Тесея в Афинах и Афин в Элладе — дело будущего.
Приам это знал, Геракл знал тоже.
А еще Геракл знал: назавтра у Приама может быть другое настроение. Да и военная партия не замедлит сделать следующий ход.
Кому-то может показаться, будто война активна, мир пассивен; чтобы развязать войну, нужно действовать, а чтобы царил мир, можно не делать ничего, решительно ничего. Оно бы и неплохо!
В конце концов — после взаимных посещений, празднеств, жертвоприношений (в последний день Приам даже роздал награды за услуги, оказанные Трое в войне с амазонками) — троянцы и эллины, находившиеся в свите Геракла, с прохладной любезностью распрощались.
Замечу еще, что, прощаясь, Приам сказал нечто весьма умное. (Кажется, похоже на то, что в моих глазах Приам немного придурковат. Отнюдь! Гением я его не считаю — да и когда ему при полусотне сыновей и двенадцати дочерях! — но и глупцом не считаю тоже. К тому же он, малоазийский грек, знал то, чего дети Эллады не знали.) Итак — имея в виду на этот раз лишь Теламона, который был, как известно, иониец и не получил истинно микенского воспитания, — Приам бросил такую фразу:
— Бойтесь неофитов, что ратуют за Великую Элладу!
Геракл же подумал о Пелопидах. Этот род разбогател в Малой Азии, однако не поладил с хеттами и спешно перебрался назад, в родные места. А теперь он, Геракл, в сравнении с ними — ахеец второго сорта!
Естественно, войско переправилось через Геллеспонт на кораблях Приама. Даром. Что и в те времена обходилось дороже всего. От смотрителя порта, поставленного городским советом, до последнего матроса — все ожидали мзды. Трофеи-то на что! (Четыре лучшие кавказские лошади были отведены в конюшни Приама.)
Обо всем этом наши герои Прометею не рассказывали. Запутанные ведь дела, с непривычки, пожалуй, и не поймет. (Да и стыдно как-то. Вообще за Человека — стыдно.) Прометей бродил по ярмарке. Тут он все понимал. И восхищался. Не хотели спутники портить ему настроение всей этой политической грязцой. Однако за время пути из отдельных слов, фраз, обрывков беседы Прометей в общих чертах понял все-таки ситуацию в микенской Греции. А вот какое сложилось у Прометея мнение, мы знаем точно.
Чтобы Человек выжил, Прометей дал ему огонь и ремесла. Направил, если угодно, по «пуническому пути».
Так-то оно так, но в рабовладельческом обществе грабительские войны ради приобретения рабов — «отрасль народного хозяйства». То есть ремесло!
Мне кажется, Прометей мог думать только так: война в рабовладельческом обществе не умножает, а пожирает рабочую силу.
Тесей
Точно восстановить весь ход знакомства Прометея с миром людей, их беседы, взаимные расспросы я бы не мог; думаю, оно и несущественно. В конце концов, в этом маленьком опусе интерес представляет не фантазия моя, а самая действительность: Читателю важны лишь непреложные факты, проливающие свет на загадку Прометея.
Итак, непреложный факт: рано или поздно, в той или иной форме Прометей спросил: а как, собственно, люди извлекают из огня пользу? И не только спросил, но спрашивал постоянно, всех и каждого, так что со временем этот вопрос стал для него как бы стереотипом. Скорее всего, задавал он этот вопрос не прямо — дарителю неловко расспросами выуживать похвалы своему дару. Существуют для этого общепринятые обходные пути, существовали они, надо думать, и в XIII веке до нашего летосчисления. Выведывают же каким-то образом у домашнего врача, получил ли он посланную ему к рождеству корзину с дорогими заграничными винами — и не затем даже, чтобы выслушать благодарность, а просто чтобы знать, действительно ли корзина передана по назначению вечно пьяным посыльным и вообще — пришелся ли подарок кстати, можно ли на следующее рождество послать такой же. Вот и Прометей не искал благодарности, ему просто было интересно. И не без причины. То, что нынешний человек оставил далеко-далеко позади некогда разбередившее Прометееву душу голое и беспомощное существо, бог видел и сам, хотя бы по шумной богатой ярмарке, раскинувшейся на берегу Скамандра. Он видел и понимал: начало всему этому — в огне и ремеслах. Но знает ли об этом сам Человек? Он хотел услышать это своими ушами, четко и ясно сформулированное. Случаев подходящих было предостаточно, еще в горах. Холодными ночами то один, то другой дозорный подходил к костру, греясь, потирал руки, топал ногами и приговаривал: «Ох, и хорошо же погреться у огонька!» Так что Прометею весьма скоро предоставился случай тонко, ненавязчиво задать свой вопрос. Ему отвечали охотно: огонь наша защита, а как же! И от холода, и от диких зверей. Да и ужин на огне готовят. Вот хоть сейчас; насобирали по дороге маку, а разве ж его станешь есть, не прогрев, не поджарив? То же и с другой пищей. Потом стали перебирать занятия разные, с огнем связанные: кто свое ремесло назовет, кто про других расскажет: в огне наконечник деревянного копья закаляют, глину обжигают, в дыму коптят мясо, чтоб дольше сохранялось, выделывают звериные шкуры, в огне же плавят и отливают металлы. Много всякого приходило на ум собеседникам Прометея. Но каждый, о чем бы ни говорил, непременно упоминал и о том, что без огня никак не обойтись, совершая жертвоприношения богам.
Прометея это поразило до глубины души. Видеть он, конечно, видел, и не раз, в самых разных местах видел ритуальные костры, но не в силах был поверить собственным глазам. Бывает так. (Ему, вероятно, даже приходило в голову, что люди ради него, специально для него устраивают эти фокусы-покусы с огнем!) Совсем как ребенок, он спрашивал снова и снова: «Для жертвоприношений? Богам? Зевсу?!» И, окаменев от изумления, всякий раз слышал в ответ: да, боги не только принимают жертвоприношения, приготовленные на огне, но даже требуют их и, можно сказать, уже ничего не вкушают в сыром виде. Да, мясо, предназначенное в жертву, бросают теперь в костер, зерно — тоже, выплескивают в огонь масло, вино; даже Посейдону — вот уж кто не имеет с огнем ничего общего! — приносят в жертву быка, зажаренного на вертеле.
Так, шаг за шагом, открывалась Прометею — я не люблю громких слов, но здесь, думаю, проще не скажешь — величайшая подлость, какую только знала мировая история.
Значит, вот что! Миллион лет продержали его на скале, миллион лет, день за днем, насылали орла, чтоб терзал ему печень, и никто из богов ни разу не вспомнил о нем, ни в чем не пожелал хотя бы смягчить его кару, воспользовавшись законным своим правом; он был забыт, покинут на безвременные времена со смертною своей мукой. За то, что наделил человека огнем. Сами же — сами у этого огня грелись!
Чудовищная история! И ведь любопытно, что никто никогда об этом даже не думал. Но сейчас, сидя лицом к лицу с Прометеем, слыша недоверчивые его расспросы, видя вдруг окаменевшее лицо, Геракл и его товарищи тоже внезапно замерли, потрясенные: они поняли всю отвратительность того, что произошло.
Отвратительность парадокса.
Парадокса, с которым каждый человек в отдельности — и Человек вообще, — собственно говоря, встречался на своем пути много раз.
Взять хотя бы Вторую венгерскую армию на Дону: десятки тысяч людей, многим из которых не хватило даже винтовок, гнали прикладами на передовую; несколько дней спустя в тылу их же ставили к стенке («Куда дели оружие?!») и расстреливали. А вот другой пример: миллионы людей посылали, посылают и, похоже, еще будут посылать на смерть за «преступление», в котором они не повинны, раскаяться в котором не могут и в котором виновны в конечном счете именно их палачи, только за то, что они негры, евреи, цыгане и, почем я знаю, какие еще национальные меньшинства, их обосабливали, делали изгоями.
Да и вся-то история.
Славные революции. Которые начинались под знаком полной свободы, равенства, братства. А потом на шею крепостного садился феодал с его правом палаша, правом первой ночи; на шею свободного крестьянина — помещик и банкир, на шею рабочего — капиталист. И хорошо еще, если от перемены не становилось хуже. Ведь за столько тысячелетий, горьких тысячелетий, мы — первые, кому удалось наконец осуществить такую революцию, которая больше не влечет за собой появления нового слоя избранных, когда не существует больше протекции, человек не измывается над человеком, пользуясь властью, когда только труд и способности дают право на выдвижение и нет больше разного вида и ранга воровства и проституции, никто не может, не трудясь, за счет других приобрести имущество и власть… И так далее, см. наших классиков — и самые искренние наши намерения, на пути осуществления которых, однако, иной раз возводят препоны отдельные периферийного характера явления.
Похоже на то, что судьба Прометея — это древний как мир, человеческий и божественный, — исторический парадокс. По размерам своим самый потрясающий, самый ужасный.
Но вот у тех, кто окружал в тот миг Прометея, открылись глаза: они поняли весь ужас этого парадокса; однако же многие хоть и поняли, но отнеслись с недоверием. Среди них, вне всякого сомнения, был — насколько я его знаю — и молодой Тесей.
— А все ж, наверное, не только из-за огня наказан ты, великий бог, — как-то вступил он в беседу. — Я вот думаю про восстание титанов… Ты тоже титан.
Прометей поначалу только рукой махнул. Но потом все же стал объяснять:
— Так ведь, если разобраться, и Зевс титан. А вообще-то я уже говорил, что в восстании не участвовал. Из принципиальных соображений. Я был против таких выходок: забросать Олимп камнями — смешно же, право! Так сразу и сказал: безумная ваша затея, на меня не рассчитывайте. Я на стороне Зевса сражался… Может, тем и повредил себе.
— Но ведь тогда… Неужели только из-за огня?! Нет, это все-таки невероятно.
— Это было единственное против меня обвинение.
— Но все же, — Тесей почти молил его, — какая была мотивировка?
— Мотивировка?! — Прометей опять махнул рукой.
Геракл же укоризненно покачал головой:
— Ты еще многого не знаешь, братец. Боги велики.
Но Прометей, видя по лицу юноши, как мучительно жаждет он отыскать причинно-следственную связь, сказал то, о чем никогда еще никому не говорил. Правда, и возможности такой у него не было.
— Говорят… Сам я при этом не был, но от верного свидетеля слышал, будто Зевс сказал примерно такие слова: «Куда же мы придем, если станем одарять людей просто так!» Дословно не знаю, но что-то в этом роде.
— Нет, это неправда, не может быть! Это ошибка, сплетня. Ни за что не поверю!
Осмелюсь утверждать, что этот спор о Прометеем затеял не кто иной, как Тесей. И не только его характер говорит за это, но также логика его судьбы. Ведь именно он окажется тем, кто, неполных двадцать лет спустя, получит на эти свои сомнения беспощадно-жестокий ответ. Получит ответ и он, и еще некто, присутствующий при этих: спорах, — а именно Асклепий; правда, сам он, как представитель естественнонаучной области знаний, по вопросам политики не высказывается, однако же причинно-следственная связь его интересует всегда, и он сомневается вместе с Тесеем.
Мы ведь знаем, что произошло со злосчастным Тесеем. Его вторая жена Федра — очевидно, по материнской линии сексуальная психопатка — влюбилась в подростка Ипполита, сына Тесея от первого брака, и попыталась соблазнить его. Однако Ипполит, во-первых, обожал отца и вообще был юноша весьма чистый помыслами, во-вторых же, он готовился к состязаниям на колесницах и жил в строгом самовоздержании. Он отверг искусительницу. Тогда Федра, опасаясь, как бы ее не опередили, воспользовалась извечным женским способом и оклеветала Ипполита перед вернувшимся домой Тесеем, обвинив в собственном своем грехе. Тесей тут же (а это был самый критический момент состязаний на колесницах!) громко проклял своего сына. В результате кони взвились — перед ними будто бы вдруг возникло чудище морское или что-то в этом роде, — понесли, перевернули колесницу, и Ипполит нашел свою смерть под ее колесами. Поздно пришло к Федре раскаяние — в ужасе от свершившегося она с истерическими воплями призналась в преступлении и покончила с собой. Тогда-то прославленный домашний врач Тесея и добрый его друг Асклепий пожалел несчастного отца и воскресил невинно убиенного юношу. (Обладая истинным врачебным тактом, Федру он воскрешать не стал.) Зевс же в наказание поразил Асклепия перуном и убил его. Но за что? — мог бы спросить Тесей. Впрочем, он теперь уже знал ответ. Ипполит был невинен? Да. Справедливо, что он избегнул смерти?! Да. Так разве не сделал доброе дело Асклепий, разве не восстановил нарушенное равновесие весов справедливости? Конечно, сделал, конечно, восстановил! Тогда за что же убил его Зевс? А вот за что: «Куда же мы придем, если станем воскрешать людей просто так ?»
Однако к тому времени Тесей, как и предсказывал Геракл, уже кое-что уразумел из области причинно-следственных связей.
— Видите ли, друзья мои, — после долгого молчания заговорил Прометей. — Обо всем этом я, как вы догадываетесь, размышлял долго. Время у меня было. Прежде всего я хотел понять Зевса: ведь таков у нас закон — искать объяснения своей судьбы. Из четырех элементов мироздания три — землю, воду и воздух — получило все живое. Только огонь боги придержали для себя. Ясного и определенного указания на это не было. Так сложилось. Я же отдал огонь Человеку, ибо чем еще мог помочь ему? Тому, кто не обладает ни толстой шкурой, ни клыками. И даже спрятаться толком не может, как крошки насекомые, — велик уж больно. И плодовитостью не одарен, как мыши-полевки или зайцы, которых, сколько ни уничтожай, останется предостаточно. Что же мог я дать ему из того. чем владел сам, и чем мог бы помочь ему? Конечно, я знал, что огонь — элемент очень мощный. Знал: благодаря ему человек может стать таким же всевластным, как боги. Однако что это такое — власть? Вы видите, я, хотя и происхожу от первородной ветви, похож, скорее, на меньшее дитя самого младшего брата: чего-то я, как видно, по понимаю. Ну, станет человек сильным и всемогущим, как боги, — разве же это плохо?! Отберет ли он тем хоть малую долю власти у бессмертных? Не весь же огонь отдал я людям, не обездолил богов! Вон сколько огня осталось на небе: солнце, звезды, молния! Человеку-то я дал от него самую малость. Боги и не заметили бы, если б не увидели, как пылает огонь в ночи перед пещерами — тогдашней обителью человека. Нет, я не нанес ущерба могуществу богов, лишь дал Человеку возможность также стать могучим. Разве могущество меньше оттого, что принадлежит многим? Если больше тех, у кого его больше? Если даже все и каждый станут всемогущи? Разве при этом не будет выделяться тот, кто действительно чем-то выделяется, разве не станет он еще более приметен?.. Я размышлял об этом миллион лет и все-таки не понял — этого понять я не мог… Теперь же, когда я слышу: боги требуют, чтобы жертвы им приносились на огне, все боги этого требуют, даже Зевс, — теперь я еще меньше понимаю то, чего не понимал и до сих пор… А ведь нам, титанам, которым не досталось наследства, то есть власти, родители, как это принято, дали хорошее образование. Я не профан, даже если в чем-то и отстал от века. Да и потом, чем же вообще мне было заниматься на протяжении миллиона лет, в моей-то ситуации, — чем вообще занимаются, когда ничего не делают? Конечно, философией. Я знаю, что такое судьба, и знаю, что такое справедливость. Зачем же им противостоять друг другу? Разве чувство справедливости не естественный, внутри каждого из нас живущий закон, хотя никто нас тому не учил? И разве не сама судьба — тот мир, в который мы рождаемся независимо от нашей воли и сознания и который при этом на каждом шагу все же учит нас причинно-следственной связи? Есть добро и зло, как есть свет и тьма, жизнь и смерть; и разве опознание добра-зла не закон, заложенный в сердцах и умах наших — системе справедливости?!
Итак, непреложный факт: рано или поздно, в той или иной форме Прометей спросил: а как, собственно, люди извлекают из огня пользу? И не только спросил, но спрашивал постоянно, всех и каждого, так что со временем этот вопрос стал для него как бы стереотипом. Скорее всего, задавал он этот вопрос не прямо — дарителю неловко расспросами выуживать похвалы своему дару. Существуют для этого общепринятые обходные пути, существовали они, надо думать, и в XIII веке до нашего летосчисления. Выведывают же каким-то образом у домашнего врача, получил ли он посланную ему к рождеству корзину с дорогими заграничными винами — и не затем даже, чтобы выслушать благодарность, а просто чтобы знать, действительно ли корзина передана по назначению вечно пьяным посыльным и вообще — пришелся ли подарок кстати, можно ли на следующее рождество послать такой же. Вот и Прометей не искал благодарности, ему просто было интересно. И не без причины. То, что нынешний человек оставил далеко-далеко позади некогда разбередившее Прометееву душу голое и беспомощное существо, бог видел и сам, хотя бы по шумной богатой ярмарке, раскинувшейся на берегу Скамандра. Он видел и понимал: начало всему этому — в огне и ремеслах. Но знает ли об этом сам Человек? Он хотел услышать это своими ушами, четко и ясно сформулированное. Случаев подходящих было предостаточно, еще в горах. Холодными ночами то один, то другой дозорный подходил к костру, греясь, потирал руки, топал ногами и приговаривал: «Ох, и хорошо же погреться у огонька!» Так что Прометею весьма скоро предоставился случай тонко, ненавязчиво задать свой вопрос. Ему отвечали охотно: огонь наша защита, а как же! И от холода, и от диких зверей. Да и ужин на огне готовят. Вот хоть сейчас; насобирали по дороге маку, а разве ж его станешь есть, не прогрев, не поджарив? То же и с другой пищей. Потом стали перебирать занятия разные, с огнем связанные: кто свое ремесло назовет, кто про других расскажет: в огне наконечник деревянного копья закаляют, глину обжигают, в дыму коптят мясо, чтоб дольше сохранялось, выделывают звериные шкуры, в огне же плавят и отливают металлы. Много всякого приходило на ум собеседникам Прометея. Но каждый, о чем бы ни говорил, непременно упоминал и о том, что без огня никак не обойтись, совершая жертвоприношения богам.
Прометея это поразило до глубины души. Видеть он, конечно, видел, и не раз, в самых разных местах видел ритуальные костры, но не в силах был поверить собственным глазам. Бывает так. (Ему, вероятно, даже приходило в голову, что люди ради него, специально для него устраивают эти фокусы-покусы с огнем!) Совсем как ребенок, он спрашивал снова и снова: «Для жертвоприношений? Богам? Зевсу?!» И, окаменев от изумления, всякий раз слышал в ответ: да, боги не только принимают жертвоприношения, приготовленные на огне, но даже требуют их и, можно сказать, уже ничего не вкушают в сыром виде. Да, мясо, предназначенное в жертву, бросают теперь в костер, зерно — тоже, выплескивают в огонь масло, вино; даже Посейдону — вот уж кто не имеет с огнем ничего общего! — приносят в жертву быка, зажаренного на вертеле.
Так, шаг за шагом, открывалась Прометею — я не люблю громких слов, но здесь, думаю, проще не скажешь — величайшая подлость, какую только знала мировая история.
Значит, вот что! Миллион лет продержали его на скале, миллион лет, день за днем, насылали орла, чтоб терзал ему печень, и никто из богов ни разу не вспомнил о нем, ни в чем не пожелал хотя бы смягчить его кару, воспользовавшись законным своим правом; он был забыт, покинут на безвременные времена со смертною своей мукой. За то, что наделил человека огнем. Сами же — сами у этого огня грелись!
Чудовищная история! И ведь любопытно, что никто никогда об этом даже не думал. Но сейчас, сидя лицом к лицу с Прометеем, слыша недоверчивые его расспросы, видя вдруг окаменевшее лицо, Геракл и его товарищи тоже внезапно замерли, потрясенные: они поняли всю отвратительность того, что произошло.
Отвратительность парадокса.
Парадокса, с которым каждый человек в отдельности — и Человек вообще, — собственно говоря, встречался на своем пути много раз.
Взять хотя бы Вторую венгерскую армию на Дону: десятки тысяч людей, многим из которых не хватило даже винтовок, гнали прикладами на передовую; несколько дней спустя в тылу их же ставили к стенке («Куда дели оружие?!») и расстреливали. А вот другой пример: миллионы людей посылали, посылают и, похоже, еще будут посылать на смерть за «преступление», в котором они не повинны, раскаяться в котором не могут и в котором виновны в конечном счете именно их палачи, только за то, что они негры, евреи, цыгане и, почем я знаю, какие еще национальные меньшинства, их обосабливали, делали изгоями.
Да и вся-то история.
Славные революции. Которые начинались под знаком полной свободы, равенства, братства. А потом на шею крепостного садился феодал с его правом палаша, правом первой ночи; на шею свободного крестьянина — помещик и банкир, на шею рабочего — капиталист. И хорошо еще, если от перемены не становилось хуже. Ведь за столько тысячелетий, горьких тысячелетий, мы — первые, кому удалось наконец осуществить такую революцию, которая больше не влечет за собой появления нового слоя избранных, когда не существует больше протекции, человек не измывается над человеком, пользуясь властью, когда только труд и способности дают право на выдвижение и нет больше разного вида и ранга воровства и проституции, никто не может, не трудясь, за счет других приобрести имущество и власть… И так далее, см. наших классиков — и самые искренние наши намерения, на пути осуществления которых, однако, иной раз возводят препоны отдельные периферийного характера явления.
Похоже на то, что судьба Прометея — это древний как мир, человеческий и божественный, — исторический парадокс. По размерам своим самый потрясающий, самый ужасный.
Но вот у тех, кто окружал в тот миг Прометея, открылись глаза: они поняли весь ужас этого парадокса; однако же многие хоть и поняли, но отнеслись с недоверием. Среди них, вне всякого сомнения, был — насколько я его знаю — и молодой Тесей.
— А все ж, наверное, не только из-за огня наказан ты, великий бог, — как-то вступил он в беседу. — Я вот думаю про восстание титанов… Ты тоже титан.
Прометей поначалу только рукой махнул. Но потом все же стал объяснять:
— Так ведь, если разобраться, и Зевс титан. А вообще-то я уже говорил, что в восстании не участвовал. Из принципиальных соображений. Я был против таких выходок: забросать Олимп камнями — смешно же, право! Так сразу и сказал: безумная ваша затея, на меня не рассчитывайте. Я на стороне Зевса сражался… Может, тем и повредил себе.
— Но ведь тогда… Неужели только из-за огня?! Нет, это все-таки невероятно.
— Это было единственное против меня обвинение.
— Но все же, — Тесей почти молил его, — какая была мотивировка?
— Мотивировка?! — Прометей опять махнул рукой.
Геракл же укоризненно покачал головой:
— Ты еще многого не знаешь, братец. Боги велики.
Но Прометей, видя по лицу юноши, как мучительно жаждет он отыскать причинно-следственную связь, сказал то, о чем никогда еще никому не говорил. Правда, и возможности такой у него не было.
— Говорят… Сам я при этом не был, но от верного свидетеля слышал, будто Зевс сказал примерно такие слова: «Куда же мы придем, если станем одарять людей просто так!» Дословно не знаю, но что-то в этом роде.
— Нет, это неправда, не может быть! Это ошибка, сплетня. Ни за что не поверю!
Осмелюсь утверждать, что этот спор о Прометеем затеял не кто иной, как Тесей. И не только его характер говорит за это, но также логика его судьбы. Ведь именно он окажется тем, кто, неполных двадцать лет спустя, получит на эти свои сомнения беспощадно-жестокий ответ. Получит ответ и он, и еще некто, присутствующий при этих: спорах, — а именно Асклепий; правда, сам он, как представитель естественнонаучной области знаний, по вопросам политики не высказывается, однако же причинно-следственная связь его интересует всегда, и он сомневается вместе с Тесеем.
Мы ведь знаем, что произошло со злосчастным Тесеем. Его вторая жена Федра — очевидно, по материнской линии сексуальная психопатка — влюбилась в подростка Ипполита, сына Тесея от первого брака, и попыталась соблазнить его. Однако Ипполит, во-первых, обожал отца и вообще был юноша весьма чистый помыслами, во-вторых же, он готовился к состязаниям на колесницах и жил в строгом самовоздержании. Он отверг искусительницу. Тогда Федра, опасаясь, как бы ее не опередили, воспользовалась извечным женским способом и оклеветала Ипполита перед вернувшимся домой Тесеем, обвинив в собственном своем грехе. Тесей тут же (а это был самый критический момент состязаний на колесницах!) громко проклял своего сына. В результате кони взвились — перед ними будто бы вдруг возникло чудище морское или что-то в этом роде, — понесли, перевернули колесницу, и Ипполит нашел свою смерть под ее колесами. Поздно пришло к Федре раскаяние — в ужасе от свершившегося она с истерическими воплями призналась в преступлении и покончила с собой. Тогда-то прославленный домашний врач Тесея и добрый его друг Асклепий пожалел несчастного отца и воскресил невинно убиенного юношу. (Обладая истинным врачебным тактом, Федру он воскрешать не стал.) Зевс же в наказание поразил Асклепия перуном и убил его. Но за что? — мог бы спросить Тесей. Впрочем, он теперь уже знал ответ. Ипполит был невинен? Да. Справедливо, что он избегнул смерти?! Да. Так разве не сделал доброе дело Асклепий, разве не восстановил нарушенное равновесие весов справедливости? Конечно, сделал, конечно, восстановил! Тогда за что же убил его Зевс? А вот за что: «Куда же мы придем, если станем воскрешать людей просто так ?»
Однако к тому времени Тесей, как и предсказывал Геракл, уже кое-что уразумел из области причинно-следственных связей.
— Видите ли, друзья мои, — после долгого молчания заговорил Прометей. — Обо всем этом я, как вы догадываетесь, размышлял долго. Время у меня было. Прежде всего я хотел понять Зевса: ведь таков у нас закон — искать объяснения своей судьбы. Из четырех элементов мироздания три — землю, воду и воздух — получило все живое. Только огонь боги придержали для себя. Ясного и определенного указания на это не было. Так сложилось. Я же отдал огонь Человеку, ибо чем еще мог помочь ему? Тому, кто не обладает ни толстой шкурой, ни клыками. И даже спрятаться толком не может, как крошки насекомые, — велик уж больно. И плодовитостью не одарен, как мыши-полевки или зайцы, которых, сколько ни уничтожай, останется предостаточно. Что же мог я дать ему из того. чем владел сам, и чем мог бы помочь ему? Конечно, я знал, что огонь — элемент очень мощный. Знал: благодаря ему человек может стать таким же всевластным, как боги. Однако что это такое — власть? Вы видите, я, хотя и происхожу от первородной ветви, похож, скорее, на меньшее дитя самого младшего брата: чего-то я, как видно, по понимаю. Ну, станет человек сильным и всемогущим, как боги, — разве же это плохо?! Отберет ли он тем хоть малую долю власти у бессмертных? Не весь же огонь отдал я людям, не обездолил богов! Вон сколько огня осталось на небе: солнце, звезды, молния! Человеку-то я дал от него самую малость. Боги и не заметили бы, если б не увидели, как пылает огонь в ночи перед пещерами — тогдашней обителью человека. Нет, я не нанес ущерба могуществу богов, лишь дал Человеку возможность также стать могучим. Разве могущество меньше оттого, что принадлежит многим? Если больше тех, у кого его больше? Если даже все и каждый станут всемогущи? Разве при этом не будет выделяться тот, кто действительно чем-то выделяется, разве не станет он еще более приметен?.. Я размышлял об этом миллион лет и все-таки не понял — этого понять я не мог… Теперь же, когда я слышу: боги требуют, чтобы жертвы им приносились на огне, все боги этого требуют, даже Зевс, — теперь я еще меньше понимаю то, чего не понимал и до сих пор… А ведь нам, титанам, которым не досталось наследства, то есть власти, родители, как это принято, дали хорошее образование. Я не профан, даже если в чем-то и отстал от века. Да и потом, чем же вообще мне было заниматься на протяжении миллиона лет, в моей-то ситуации, — чем вообще занимаются, когда ничего не делают? Конечно, философией. Я знаю, что такое судьба, и знаю, что такое справедливость. Зачем же им противостоять друг другу? Разве чувство справедливости не естественный, внутри каждого из нас живущий закон, хотя никто нас тому не учил? И разве не сама судьба — тот мир, в который мы рождаемся независимо от нашей воли и сознания и который при этом на каждом шагу все же учит нас причинно-следственной связи? Есть добро и зло, как есть свет и тьма, жизнь и смерть; и разве опознание добра-зла не закон, заложенный в сердцах и умах наших — системе справедливости?!