Страница:
Конечно, не сразу. Главное же — не сразу изменились обычаи и верования!
В Элладе образование патриархата связывают с Пер-сеем, то есть относят примерно к двухтысячному году до нашей эры. В сущности, это похоже на истину. И все-таки — что же мы видим, причем восемь столетий спустя?! В Фивах кастрируют и прогоняют на все четыре стороны Эдипа, супруга царицы фиванской (она же — главная жрица), ибо по истечении года — или года в собирательном смысле — он не принес себя в жертву, а пожелал сохранить свое положение навсегда и по-прежнему спал с Иокастой. Которая между тем по истечении года в полном согласии с верованиями стала матерью! (Благодаря тем же верованиям бывший царь вскоре станет кровным родичем избранного вместо него нового мужа-наследника.) Достаточно эпидемий, которые были так часты в те времена, достаточно, чтобы Тиресий, оскопленный прорицатель, женщина и мужчина в одном лице (во время определенных празднеств он нацеплял на себя искусственные груди и имел право совершать женские обряды), провозгласил: «Зараза губит город из-за пролитой крови». И суеверный люд восстает против своего царя — столь желанного и любимого царя!
Всю свою жизнь Геракл, куда бы ни забросила его судьба, борется с отвратительным обычаем принесения в жертву мужчин, особенно же мальчиков. Даже на Востоке, где, между прочим, матриархат исчез раньше на две тысячи лет! Он является Аврааму — по греческой мифологии Атаму — в виде ангела господня. (Что, кстати, очень понятно. Ведь Геракл везде, и по праву, выступал как сын бога-отца. «Моему небесному отцу неугодны человеческие жертвы. Сердцу его всего милее жертвоприношения в виде хлеба и вина. Впрочем, можете приносить в жертву животных!» И в большинстве случаев сам успевал позаботиться о жертвенном овне.)
Верования — великая сила. И Гераклу пришлось бы совсем туго, если бы не одно обстоятельство: в результате Великого перемирия во второй половине XIII века до нашей эры цены на рабов на международном рынке высоко подскочили. Центнер свинца, шесть гектаров земли, килограммовые золотые либо серебряные слитки — вот известная нам стоимость рабов в то время! А ведь жрицы любили приносить в жертву мальчиков не только потому, что их мясо нежнее, но и потому, что мальчиков нужно было так долго кормить, пока они станут полноценным товаром! (Вот и во владениях прижимистого Нестора, как свидетельствуют пилосские записи об имущественном положения, рабов было множество, но они совершенно не размножались. Вероятно, младенцев убивали сразу же, даже не вносили в реестр.) Хотя вполне возможно, что в то время цена десяти-двенадцатилетнего мальчика уже равнялась стоимости безупречного жертвенного овна. (Особенно если его приносил в жертву сам Геракл.)
И все это во второй половине просвещенного XIII века до нашей эры!
Я долго изучал этот вопрос, знаю, что представители нового мира — зевсисты — и сами совершили много ошибок. Они провозглашали новые идеи с сектантской нетерпимостью. Приведу только один пример. Мне вспомнился Аполлон, один из самых одержимых сторонников партии Зевса: как страстно — и как наивно — будет он защищать в свое время Ореста перед афинским судом: «Предок — только отец! Мать всего-навсего борозда, в которую высевают зерно!» Иными словами, убийство матери не преступление. Вот до чего он доходил в беспощадной войне с матриархатом. (Вспоминается в связи с этим и один мой покойный знакомец, его, мягко выражаясь, романтический антикапитализм. В сорок пятом он подал заявление в партию и в автобиографии писал так: «…во времена Хорти я сидел в тюрьме, правда, по обвинению в хищениях, но ведь расхищал-то я имущество крупного капиталиста, известного эксплуататора, выжимавшего из рабочих соки».)
Однако Геракл — это важно отметить с самого начала — сектантом не был. Он был безмерно предан идее, но не сектант. Зато и твердым бывал как скала. Как-то убил одного кулака — точнее слова не подберешь — за то, что тот не желал заменить человеческую жертву волом. Жертву надо было принести незамедлительно, а под рукой ничего, кроме этого вола, не оказалось. (В оправдание кулака, который и сам трудился на своей земле от зари до зари, скажу, что Геракл, вероятно, требовал вола в кредит, у него вечно не хватало денег. Хотя долги он выплачивал неукоснительно и честно.)
Впрочем, подобные вещи случались весьма редко. Обычно же Геракл действовал убеждением — приводил в пример Ликаона или рассказывал о потопе, который был обрушен на людей Зевсом в наказание за принесение детей в жертву. (Этот потоп не Великий потоп. Извержение вулкана Санторин на острове Фера около 1500 года до нашей эры было величайшей известной нам геологической катастрофой Нового времени. .Пепел от этого извержения находили в районе Средиземного моря повсюду, вплоть до Северной Африки. А шестидесяти-семидесятиметровый сизигийный прилив пронесся по Средиземноморью со скоростью трехсот пятидесяти километров в час и начисто смыл все побережье. Тогда-то и был разрушен Крит Миноса, вскоре затем с легкостью завоеванный ахейцами.)
Итак, Геракл повсюду проповедовал и разъяснял учение Зевса. Куда бы он ни забредал, везде оставлял свои столбцы со знаками повой письменности. Конечное поражение варварства и победа новых идей — вопрос культуры, рассуждал он. Значит, необходима единая культура, единая письменность, чтобы народы сошлись воедино, чтобы установилось всенародное братство, чтобы — мир, мир, мир под эгидой объединяющих Зевсовых идей. Таков был Геракл, таковы его принципы. Случайно ли повсюду в тогдашнем мире, от Египта и Испании до Малой Азии, мы видим жертвенники и святилища в его честь? Случайно ли, что всюду, где он бывал, даже неверные язычники с любовью приносят в его память жертвы на протяжении чуть ли не полутора тысяч лет?! Геракл не был нетерпимым сектантом, он представлял гуманный зевсизм. (А как характерно и красноречиво самое имя, которое он принял в Дельфах или в Додоне! Ведь «Геракл» означает «Слава Геры». То есть: «Я сражаюсь за равенство мужчин, а не против женщин и не желаю ни малейшего ущерба никакому божеству, хотя бы и женского рода; я веду бой против варварства, против кровавой тирании, против несправедливости, как повелел мой небесный отец».) Люди представляют Геракла этаким забиякой-воякой. Какое заблуждение! Геракл — крупнейший представитель педагогического оптимизма в европейской истории: обучение, воспитание было главным оружием, с помощью которого он хотел добиться победы своих идей.
Этим оружием победил он и теперь — в войне с амазонками.
Ход этой войны мы можем воспроизвести достаточно точно. Геракл начал — без войска, во главе небольшой делегации — с переговоров. Постарался распропагандировать Ипполиту. И делал это с такой горячей убежденностью, так умно, что Ипполита заколебалась. Она уже почти готова была склониться перед Зевсом и отдать в ознаменование этого свой золотой пояс, символ царского достоинства. То есть готова была сменить веру, перейти на оседлый образ жизни, мирно заниматься хозяйством и торговлей. (А если когда-нибудь в дальнейшем доведется и воевать — от чего, конечно, храни, Зевес, — то уж воевать по правилам .) Несущественно, готова она была так поступить по убеждению или из соображений политических, как король Геза[9]. Но тут вмешалась Гера и, как гласит миф, «приняв облик амазонки, подняла среди женщин бунт». Иначе говоря, некая одержимая Герой амазонка стала подстрекать своих товарок: «Горе, горе! Этот чужеземец околдовал царицу. Стыд и позор нам, амазонкам, стыд и позор нашему знамени, украшенному священным муравьем и священной пчелой!» Неправда, будто бы царица Ипполита влюбилась в Геракла, это выдумка «Геры-амазонки». Ипполита почитала и уважала Геракла, но, в конце концов, разборчивая, хотя и на свой лад, амазонка должна была влюбиться все-таки не в пятидесятидвухлетнего вождя; конечно же, ей сразу приглянулся молодой и статный Тесей. Губа не дура!
Итак, впервые карательная экспедиция против амазонок обнаружила не пустынную бескрайнюю степь. Гераклу не пришлось до полного изнеможения гоняться за ускользающим противником. Противник явился сам. Явился, пылая яростью, сомкнутыми рядами, и первым бросился в атаку.
Войско Геракла расположилось так: в первых рядах — копьеносцы, за ними — воины, вооруженные палицами, позади малоазийских отрядов пращников — воины с дубинками. Приказ гласил: сразу устремиться к всадницам, вмешаться в их ряды и продолжать пробиваться вперед; метательное оружие употреблять только против лошадей, — упавших с раненых лошадей амазонок добьют на земле те, кто вооружен палицами и дубинками.
Вот то, что мы знаем. Остальное пусть домысливают военные историки!
С таким методом ведения войны амазонки до сих пор не встречались. Можно догадаться, что битва — или несколько сражений подряд — была кровавой. Стрелы амазонок тоже не знали отдыха. Впрочем, не так-то легко было пользоваться стрелами против затесавшихся в их ряды, подсекающих лошадей греков. В конце концов одна часть женского войска осталась лежать на поле, другая, и с нею Ипполита, сдалась в плен, третья спаслась бегством.
В виде трофея Ипполита отдала Гераклу свой золотой пояс. Себя же отдала Тесею. (Те, кому хочется верить в идиллию Геракла — Ипполиты, полагают, что Тесей получил в наложницы Антиопею. Не думаю. Уведенные в Грецию амазонки стремились, хотя бы в некоторых частностях, придерживаться прежней своей веры. Имеются тому и письменные свидетельства! Например, Ипполита — хотя никогда не жила с другим мужчиной — так и не пожелала стать законной женой Тесея. И сына своего, в согласии с верой, что род ведется по женской линии, нарекла Ипполитом. То есть так, как именуется во всех источниках сын Тесея!)
После этих событий мы еще кое-что слышим об амазонках, но совсем немного. Однажды они переправились через Дунай, пересекли земли фракийцев и напали на Афины, Месть за царицу Ипполиту? Экспедиция терпит неудачу, да и вообще напоминает скорей попытку «поддержать престиж», и только. А престиж между тем потерян окончательно. Классическая эллинская эпоха уже лишь понаслышке знает народ, где оружием владели женщины; таким образом, матриархат как «государственное устройство» просуществовал до XIII века до нашей эры. Поражение и исчезновение амазонок красноречиво и поучительно: с помощью террористических методов на какое-то время, до какого-то часа можно и продержаться) создать впечатление — ложное впечатление! — силы, но остановить историю невозможно.
О языке их, об их роде-племени нам известно немного. Судя по методу ведения войны они, скорее всего, предки скифов или парфян. Мы можем говорить это смело, ибо опровержений нет. Особенно красивыми они, вероятно, не были, вообще, насколько могу судить по своему опыту, женщина в мундире, с оружием в руках — бог ее знает, право…
Но и безобразными их, пожалуй, не назовешь, во всяком случае, обобщать не стоит. Тесей был разборчивый молодой человек. Однако Ипполиту любил довольно долго. Если, конечно, мерить его, Тесеевой, меркой.
В Элладе образование патриархата связывают с Пер-сеем, то есть относят примерно к двухтысячному году до нашей эры. В сущности, это похоже на истину. И все-таки — что же мы видим, причем восемь столетий спустя?! В Фивах кастрируют и прогоняют на все четыре стороны Эдипа, супруга царицы фиванской (она же — главная жрица), ибо по истечении года — или года в собирательном смысле — он не принес себя в жертву, а пожелал сохранить свое положение навсегда и по-прежнему спал с Иокастой. Которая между тем по истечении года в полном согласии с верованиями стала матерью! (Благодаря тем же верованиям бывший царь вскоре станет кровным родичем избранного вместо него нового мужа-наследника.) Достаточно эпидемий, которые были так часты в те времена, достаточно, чтобы Тиресий, оскопленный прорицатель, женщина и мужчина в одном лице (во время определенных празднеств он нацеплял на себя искусственные груди и имел право совершать женские обряды), провозгласил: «Зараза губит город из-за пролитой крови». И суеверный люд восстает против своего царя — столь желанного и любимого царя!
Всю свою жизнь Геракл, куда бы ни забросила его судьба, борется с отвратительным обычаем принесения в жертву мужчин, особенно же мальчиков. Даже на Востоке, где, между прочим, матриархат исчез раньше на две тысячи лет! Он является Аврааму — по греческой мифологии Атаму — в виде ангела господня. (Что, кстати, очень понятно. Ведь Геракл везде, и по праву, выступал как сын бога-отца. «Моему небесному отцу неугодны человеческие жертвы. Сердцу его всего милее жертвоприношения в виде хлеба и вина. Впрочем, можете приносить в жертву животных!» И в большинстве случаев сам успевал позаботиться о жертвенном овне.)
Верования — великая сила. И Гераклу пришлось бы совсем туго, если бы не одно обстоятельство: в результате Великого перемирия во второй половине XIII века до нашей эры цены на рабов на международном рынке высоко подскочили. Центнер свинца, шесть гектаров земли, килограммовые золотые либо серебряные слитки — вот известная нам стоимость рабов в то время! А ведь жрицы любили приносить в жертву мальчиков не только потому, что их мясо нежнее, но и потому, что мальчиков нужно было так долго кормить, пока они станут полноценным товаром! (Вот и во владениях прижимистого Нестора, как свидетельствуют пилосские записи об имущественном положения, рабов было множество, но они совершенно не размножались. Вероятно, младенцев убивали сразу же, даже не вносили в реестр.) Хотя вполне возможно, что в то время цена десяти-двенадцатилетнего мальчика уже равнялась стоимости безупречного жертвенного овна. (Особенно если его приносил в жертву сам Геракл.)
И все это во второй половине просвещенного XIII века до нашей эры!
Я долго изучал этот вопрос, знаю, что представители нового мира — зевсисты — и сами совершили много ошибок. Они провозглашали новые идеи с сектантской нетерпимостью. Приведу только один пример. Мне вспомнился Аполлон, один из самых одержимых сторонников партии Зевса: как страстно — и как наивно — будет он защищать в свое время Ореста перед афинским судом: «Предок — только отец! Мать всего-навсего борозда, в которую высевают зерно!» Иными словами, убийство матери не преступление. Вот до чего он доходил в беспощадной войне с матриархатом. (Вспоминается в связи с этим и один мой покойный знакомец, его, мягко выражаясь, романтический антикапитализм. В сорок пятом он подал заявление в партию и в автобиографии писал так: «…во времена Хорти я сидел в тюрьме, правда, по обвинению в хищениях, но ведь расхищал-то я имущество крупного капиталиста, известного эксплуататора, выжимавшего из рабочих соки».)
Однако Геракл — это важно отметить с самого начала — сектантом не был. Он был безмерно предан идее, но не сектант. Зато и твердым бывал как скала. Как-то убил одного кулака — точнее слова не подберешь — за то, что тот не желал заменить человеческую жертву волом. Жертву надо было принести незамедлительно, а под рукой ничего, кроме этого вола, не оказалось. (В оправдание кулака, который и сам трудился на своей земле от зари до зари, скажу, что Геракл, вероятно, требовал вола в кредит, у него вечно не хватало денег. Хотя долги он выплачивал неукоснительно и честно.)
Впрочем, подобные вещи случались весьма редко. Обычно же Геракл действовал убеждением — приводил в пример Ликаона или рассказывал о потопе, который был обрушен на людей Зевсом в наказание за принесение детей в жертву. (Этот потоп не Великий потоп. Извержение вулкана Санторин на острове Фера около 1500 года до нашей эры было величайшей известной нам геологической катастрофой Нового времени. .Пепел от этого извержения находили в районе Средиземного моря повсюду, вплоть до Северной Африки. А шестидесяти-семидесятиметровый сизигийный прилив пронесся по Средиземноморью со скоростью трехсот пятидесяти километров в час и начисто смыл все побережье. Тогда-то и был разрушен Крит Миноса, вскоре затем с легкостью завоеванный ахейцами.)
Итак, Геракл повсюду проповедовал и разъяснял учение Зевса. Куда бы он ни забредал, везде оставлял свои столбцы со знаками повой письменности. Конечное поражение варварства и победа новых идей — вопрос культуры, рассуждал он. Значит, необходима единая культура, единая письменность, чтобы народы сошлись воедино, чтобы установилось всенародное братство, чтобы — мир, мир, мир под эгидой объединяющих Зевсовых идей. Таков был Геракл, таковы его принципы. Случайно ли повсюду в тогдашнем мире, от Египта и Испании до Малой Азии, мы видим жертвенники и святилища в его честь? Случайно ли, что всюду, где он бывал, даже неверные язычники с любовью приносят в его память жертвы на протяжении чуть ли не полутора тысяч лет?! Геракл не был нетерпимым сектантом, он представлял гуманный зевсизм. (А как характерно и красноречиво самое имя, которое он принял в Дельфах или в Додоне! Ведь «Геракл» означает «Слава Геры». То есть: «Я сражаюсь за равенство мужчин, а не против женщин и не желаю ни малейшего ущерба никакому божеству, хотя бы и женского рода; я веду бой против варварства, против кровавой тирании, против несправедливости, как повелел мой небесный отец».) Люди представляют Геракла этаким забиякой-воякой. Какое заблуждение! Геракл — крупнейший представитель педагогического оптимизма в европейской истории: обучение, воспитание было главным оружием, с помощью которого он хотел добиться победы своих идей.
Этим оружием победил он и теперь — в войне с амазонками.
Ход этой войны мы можем воспроизвести достаточно точно. Геракл начал — без войска, во главе небольшой делегации — с переговоров. Постарался распропагандировать Ипполиту. И делал это с такой горячей убежденностью, так умно, что Ипполита заколебалась. Она уже почти готова была склониться перед Зевсом и отдать в ознаменование этого свой золотой пояс, символ царского достоинства. То есть готова была сменить веру, перейти на оседлый образ жизни, мирно заниматься хозяйством и торговлей. (А если когда-нибудь в дальнейшем доведется и воевать — от чего, конечно, храни, Зевес, — то уж воевать по правилам .) Несущественно, готова она была так поступить по убеждению или из соображений политических, как король Геза[9]. Но тут вмешалась Гера и, как гласит миф, «приняв облик амазонки, подняла среди женщин бунт». Иначе говоря, некая одержимая Герой амазонка стала подстрекать своих товарок: «Горе, горе! Этот чужеземец околдовал царицу. Стыд и позор нам, амазонкам, стыд и позор нашему знамени, украшенному священным муравьем и священной пчелой!» Неправда, будто бы царица Ипполита влюбилась в Геракла, это выдумка «Геры-амазонки». Ипполита почитала и уважала Геракла, но, в конце концов, разборчивая, хотя и на свой лад, амазонка должна была влюбиться все-таки не в пятидесятидвухлетнего вождя; конечно же, ей сразу приглянулся молодой и статный Тесей. Губа не дура!
Итак, впервые карательная экспедиция против амазонок обнаружила не пустынную бескрайнюю степь. Гераклу не пришлось до полного изнеможения гоняться за ускользающим противником. Противник явился сам. Явился, пылая яростью, сомкнутыми рядами, и первым бросился в атаку.
Войско Геракла расположилось так: в первых рядах — копьеносцы, за ними — воины, вооруженные палицами, позади малоазийских отрядов пращников — воины с дубинками. Приказ гласил: сразу устремиться к всадницам, вмешаться в их ряды и продолжать пробиваться вперед; метательное оружие употреблять только против лошадей, — упавших с раненых лошадей амазонок добьют на земле те, кто вооружен палицами и дубинками.
Вот то, что мы знаем. Остальное пусть домысливают военные историки!
С таким методом ведения войны амазонки до сих пор не встречались. Можно догадаться, что битва — или несколько сражений подряд — была кровавой. Стрелы амазонок тоже не знали отдыха. Впрочем, не так-то легко было пользоваться стрелами против затесавшихся в их ряды, подсекающих лошадей греков. В конце концов одна часть женского войска осталась лежать на поле, другая, и с нею Ипполита, сдалась в плен, третья спаслась бегством.
В виде трофея Ипполита отдала Гераклу свой золотой пояс. Себя же отдала Тесею. (Те, кому хочется верить в идиллию Геракла — Ипполиты, полагают, что Тесей получил в наложницы Антиопею. Не думаю. Уведенные в Грецию амазонки стремились, хотя бы в некоторых частностях, придерживаться прежней своей веры. Имеются тому и письменные свидетельства! Например, Ипполита — хотя никогда не жила с другим мужчиной — так и не пожелала стать законной женой Тесея. И сына своего, в согласии с верой, что род ведется по женской линии, нарекла Ипполитом. То есть так, как именуется во всех источниках сын Тесея!)
После этих событий мы еще кое-что слышим об амазонках, но совсем немного. Однажды они переправились через Дунай, пересекли земли фракийцев и напали на Афины, Месть за царицу Ипполиту? Экспедиция терпит неудачу, да и вообще напоминает скорей попытку «поддержать престиж», и только. А престиж между тем потерян окончательно. Классическая эллинская эпоха уже лишь понаслышке знает народ, где оружием владели женщины; таким образом, матриархат как «государственное устройство» просуществовал до XIII века до нашей эры. Поражение и исчезновение амазонок красноречиво и поучительно: с помощью террористических методов на какое-то время, до какого-то часа можно и продержаться) создать впечатление — ложное впечатление! — силы, но остановить историю невозможно.
О языке их, об их роде-племени нам известно немного. Судя по методу ведения войны они, скорее всего, предки скифов или парфян. Мы можем говорить это смело, ибо опровержений нет. Особенно красивыми они, вероятно, не были, вообще, насколько могу судить по своему опыту, женщина в мундире, с оружием в руках — бог ее знает, право…
Но и безобразными их, пожалуй, не назовешь, во всяком случае, обобщать не стоит. Тесей был разборчивый молодой человек. Однако Ипполиту любил довольно долго. Если, конечно, мерить его, Тесеевой, меркой.
День освобождения
Геракл, верный своему обычаю, разрешил пленным воительницам похоронить подобающим образом своих мертвецов. (Без человеческих жертвоприношений, разумеется.) Покончили с похоронами и греки, принесли жертвы душам своих героев. Потом разделили добычу — лошадей, оружие, женщин, — и примкнувшие к войску иноплеменные воины во главе с царями разбрелись вдоль берега моря по домам. Кое с кем — например, с ликийским царем Гипполохом или с Приамом — Геракл прощался лишь временно, собираясь на обратном пути посетить их города. А греки, еще раз принеся жертвы Зевсу Победоносному, двинулись через труднопроходимый, дикий Кавказ.
В то летнее утро, когда был освобожден Прометей, авангард Гераклова войска и основные его силы, вероятно, давно уже шли и шли через седловину Арарата, когда на место действия прибыл наконец сам Геракл. Было утро, ведь мы знаем: Геракл подстрелил орла в воздухе еще до того, как хищная птица совершила свою ежедневную трапезу.
Прометей, вероятно, видел греков из своей высокогорной тюрьмы. Воины двигались неторопким шагом, как ходят обычно по горным тропам, шагали совсем не по-военному: дело ведь было после победы и дорога все-таки вела домой. Растянувшись длинной вереницей, шли вьючные лошади, ведомые под уздцы, за ними — пешие воины, далее — телеги, колесницы и опять пешие. Прометей, разумеется, видел их, да и не впервые открывалась ему внизу, на перевале, подобная картина; за миллион лет его глаза уже так привыкли к этому зрелищу, что он не обратил на него особенного внимания.
Прометей следил за орлом. С такой примерно мыслью: «Ну, а сегодня что он придумает?» Мы можем сказать это наверное, если вспомним, что орел клевал печень не пропитания ради, а затем, чтобы длилось наказание Прометея. Если на протяжении миллиона лет — ну пусть даже меньше, пусть только тысячи лет, — орел каждый день выклевывает кому-то печень, а она каждый день отрастает снова, то, как бы ни было больно, это в конце концов обращается в рутину, привычку, становится буднями. Чтобы наказание оставалось наказанием, орлу приходилось его как-то варьировать. Не из садизма, просто по долгу службы. Я тоже не хочу прослыть садистом (и на этот раз опять совершенно безвинно), к тому же моя фантазия истощилась бы уже на сотый день, а ведь этих дней минуло — только представим себе! — около трехсот шестидесяти миллионов. Так что оставим это занятие орлу! Уж что-нибудь он, верно, придумывал. И тем вносил, вероятно, хоть какое-то разнообразие в жизнь Прометея на протяжении долгого миллиона лет. А поскольку «разнообразие услаждает», орлу приходилось иногда терзать Прометея как раз однообразием. Одним словом, можно было предположить различные комбинации, и об этом-то раздумывал Прометей, без особого любопытства приняв к сведению шум проходившего внизу войска, злые и веселые человеческие голоса. Он лишь тогда присмотрелся внимательнее, когда там, внизу, одна разукрашенная боевая колесница вдруг остановилась и на ней приподнялся довольно седой уже, но, впрочем, весьма крепко скроенный мужчина. Этот мужчина — то ли заметив сам, то ли по чьей-то подсказке — следил глазами за парящим в вышине орлом. Орел, как известно, был не простой, а Зевсов, предназначенный для особых поручений, и это, конечно, можно было заметить по его внешнему виду, размерам, особой мощи полета. Однако, хотя и Зевсов, он был все-таки орел — неразумная тварь, существо с ограниченными умственными способностями. Он заметил, что за ним наблюдают, но не придал этому никакого значения; случалось такое и прежде, кто знает, может, он даже радовался, что вызывает к себе интерес. По-моему, радовался. Посыльные, секретарши, конюхи исключительных людей, равно как жены их и все прочие, обычно гордятся этой исключительностью больше, чем сами исключительные люди. Отчего же именно орлам исключительных людей не подходить под общее правило? Бывают ведь случаи, когда они могут выступать от лица своих хозяев — вот тут-то, в их отраженном свете, они и сияют куда больше, чем сами хозяева. Итак, орел видел, что простые смертные смотрят на него с земли, и думал о них, а может быть, и делал то, что зачастую думают о простых смертных и делают над простыми смертными такого рода важничающие и купающиеся в отраженном свете персоны. Геракл, однако же, и внимания не обратил, посылает ли птица ему свою визитную карточку и в каком именно виде; его гораздо больше интересовало, что за добычу наметил себе орел, в честь чего кружится там, готовясь ринуться вниз, такая на редкость большая птица? Могло, конечно, ему прийти в голову попросту сбить орла. Но это была разве что мимолетная мысль. Человек, который после стольких трудов спокойно передает царицу амазонок мальчишке Тесею, у которого за спиной каких только подвигов нет, — такой человек уже перевалил через тот возраст и преодолел то душевное состояние, когда на каждом шагу и по любому поводу демонстрируют свою ловкость, верный глаз и твердую руку. Зато добыча орла его весьма интересовала, что верно, то верно.
Не нужно забывать: какие бы запасы ни везли с собой воины, они всюду, где только могли, должны были освежать и пополнять их. Хотя бы из санитарных соображений; не пробавляться же им все время одним только вяленым мясом, сухим молоком да твердыми, как камень, хлебными лепешками! Такова была по тем временам консервная продукция. А так как дичь обходила сторонкой их шумное шествие, то орел, указывающий, где можно было бы поживиться, пришелся очень кстати. Большая птица — крупная дичь!
Так-то и обнаружил Геракл высоко в горах прикованную к скале человеческую фигуру.
Разумеется, он знал, кого видит. Да и кто тут ошибся бы? И вот Геракл, словно уже заранее готовился к этой задаче, лишь на краткий миг призадумался, а потом сделал знак, и Иолай — а может быть, Филоктет — тотчас протянул ему лук и стрелу. Но Геракл покачал кудрявой седеющей головой. «Не эту… из тех, что от Гидры!» — выговорил он сквозь зубы. Ибо смоченные в опасном яде и, конечно, имевшиеся в ограниченном количестве стрелы держали, само собой разумеется, в особом колчане и пользовались ими лишь в самых исключительных случаях. Но для Зевсова орла Геракл, естественно, не пожалел драгоценной стрелы. Мне хотелось бы здесь еще раз подчеркнуть: то был орел, а не гриф! И не только потому, что парящий в вышине гриф не заинтересовал бы мечтавшее о свежей дичи войско. То есть и потому — но не только. Дело в том, что в грифа Геракл не стал бы стрелять! Известно же, что он избрал грифа своей священной птицей. Почему именно это отвратительное голошеее существо? «Потому, — отвечал он обычно, — что гриф не убивает даже мыши!»
Между тем орел уже сложил крылья, чтобы камнем ринуться вниз. Прометей, как изо дня в день, и на этот раз решил, что выдержит муку без стона, но и на этот раз, как изо дня в день, должен был закрыть глаза и стиснуть зубы: ничего не поделаешь, первый миг мучительнее всего!
Однако этот миг все не наступал. «Что он медлит, подлая тварь?!» Прометей открыл глаза. И в самое время — он увидел, как проклятый мучитель, болтаясь, словно тряпка, падает с вышины вниз. Пронзенный насквозь стрелой.
А к началу колонны уже спешил скороход с командою «стой!». И Геракл уже соскочил с колесницы. И не нужно было ни слов, ни долгих объяснений, боевые товарищи стягивались и вскоре окружили своего вождя, а многоопытные приближенные слуги героя, прихватив секиры, начали прорубать дорогу через кустарник, карабкаясь по девственным кручам.
Немало времени прошло, пока они взобрались на скалу; будем считать, что на освобождение Прометея этот день ушел полностью. А уж там, наверху, Геракла ждал в полном смысле слова геркулесов труд: вырвать цепь из скалы, сбить с рук и с ног Прометея толстые стальные оковы.
Приостановимся на мгновение! Такой массы железа наши герои не только никогда не видели, но даже не могли себе представить, не говоря уж о том, что они сразу заметили, какая невероятная разница между известными им железными отливками и нержавеющей сталью Гефеста! Вероятно, они испытывали примерно то же, что и Али-Баба, когда увидел в пещере разбойников переливающиеся всеми цветами радуги, сверкающие тысячью оттенков несметные сокровища. Это высокое потрясение вполне сочеталось с другим, еще столь же свежим: только что они освободили от ужасных мучений всесветно славного бога и тем дали новый поворот известной всему миру драме. (Они должны были думать именно так, ведь кому бы тогда пришло в голову, что последнее действие такой драмы будет попросту утеряно ?!) Четверо-шестеро слуг тут же подхватили драгоценную цепь, чтобы отнести ее к телеге с поклажей Геракла: очевидно, что подобный трофей по праву принадлежит вождю. Впрочем, все нимало не сомневались, что Геракл широким жестом вернет свой трофей Прометею. А принимая во внимание цены на железо в те времена, такая цепь могла считаться для начала недурным капитальцем, с которым богу нетрудно будет устроить свою дальнейшую жизнь. (Правда, это уже самый конец бронзового века, но, как ни странно, именно в просвещенном мире железо знали тогда все еще главным образом в виде метеоритного железа и ценили превыше всего. Золотые драгоценности вставляли в железную оправу! То есть, если можно так выразиться, «наносили позолоту» железом!)
Как принял Прометей освобождение? Надо полагать, без видимых эмоций. Это понятно — даже с формальной, так сказать, стороны: кто провел прикованным к скале миллион лет — не будем на этот раз вспоминать об орле, терзающем печень, — тот речей произносить не станет, да, может, и чего-нибудь вроде «спасибо» не выговорит. Самое большее — несколько междометий или стон сорвется с его губ. Он учится дышать, учится свободно двигаться, разминает запястья и лодыжки, и — бог-то он бог, но ведь миллион лет! — первые неуверенные шаги почти наверное не слишком ему удаются (особенно по неровной горной местности!); он падает, а то и теряет сознание, потом в каком-то подобии забытья обнаруживает, что его с двух сторон поддерживают под руки, помогают встать или же — мне это кажется всего вероятнее — несут его на переплетенных руках вниз, сквозь заросли кустарников, миллион раз увядавших и миллион раз распускавшихся на его глазах, таких знакомых и таких недоступных, далеких…
Что же касается вопроса по существу, то освобождение не могло застать Прометея врасплох. Он знал, что так будет, знал: так должно быть. Но уповал не на помощь богов, их он давно уже не принимал в расчет. Надеюсь, мой любезный Читатель позволит мне время от времени ссылаться и на общеизвестные вещи. (Тот, кто хоть сколько-нибудь интересовался моей особой, знает, наверное: с присущим мне болезненным, можно сказать, чувством неполноценности, страстной жаждой учиться, искренним уважением к ближним моим, со всем моим обликом, мягко выражаясь, вечного студента совершенно несовместимо предположение, будто я делаю это, красуясь, как говорится, перед «теми, кто послабее»! Нет, я лишь вспоминаю таким образом когда-то изучавшиеся или откуда-то вычитанные сведения — ради того, чтобы самому достойно выдержать экзамен перед Читателем, и ни в коем случае не затем, чтобы экзаменовать его!) Итак, мне хотелось бы упомянуть здесь тот широкоизвестный факт, что и всемогущество богов — понятие относительное. Даже когда мы имеем в виду абсолютного, единого бога. Обычный пример: и абсолютный единый бог, коль скоро уж он есть, не властен сделать так, чтобы его не было. (А во многих случаях всемогущество бога еще более ограниченно, чем людское. Например, бог никоим образом не может устроить так, чтобы не было того, что было. Мы же, не правда ли, в одном только нынешнем столетии проделывали это неоднократно.) Всемогущество античных богов ограничивала, во-первых, Ананка, Фатум, во-вторых — вето любого из двенадцати главных богов. Действительно, в совете безопасности главных богов не четыре, а все двенадцать членов располагали в пределах относительного всемогущества правом абсолютного вето. Если Зевс, например, однажды повелел — и подчеркнул свое повеление кивком головы, это важно! — чтобы Прометея приковали к скале и орел клевал ему печень, ни один бог, в том числе и сам Зевс, уже не мог бы это отменить. Но вот тут-то и начинается самое интересное: каждый бог имел возможность с помощью какого-нибудь дополнительного решения изменить — и даже самым коренным образом — исполнение первого приказания. Олимп и в этом отношении был живым прообразом Лейк-Саксесс[10]: ведь и здесь исполнение зависит от стран-членов, и мы уже не раз были свидетелями весьма своеобразных модификаций. Таким образом, каждый бог имел право, хотя бы тут же, не сходя с места, прибавить к повелению Зевса что угодно: чтобы Прометея устроили на приятной мягкой скале, приковав легкой, как пух, цепью в несколько километров длиной; чтобы рядом с ним приковали Афродиту; чтобы ему было не больно, а, наоборот, приятно, когда орел станет клевать его печень. Право, лишь богам хватило бы фантазии на все те смягчения и послабления, которые можно было бы внести с помощью дополнений и которых они не внесли. Почему? Это уж их секрет, божественная тайна, и нам не пристало слишком допытываться. Ясно одно: Прометею не приходилось особенно рассчитывать на заступников среди олимпийцев, тем более — даже неловко повторять! — тем более миллион лет спустя. Если б хотели, помогли бы давным-давно. Пусть никто другой, пусть хотя бы божественная чета владык Подземного царства. Но до сих пор Прометею не помогла даже смерть. По воле Зевса он должен был жить, жить, чтобы страдать.
Но уж если он жил, значит — надеялся. И, поскольку на богов надеяться не мог, надеялся на Человека; не надеясь быть прощенным за свое преступление, надеялся на самое преступление. Понимаю, звучит несколько абстрактно. А между тем это общеизвестная истина: для того, кто восстал против определенного строя и потерпел неудачу, существует лишь такая альтернатива: либо строй этот простит его, либо сам рано или поздно будет взорван, то есть сам станет преступным. За миллион-то лет, полагаю, у Прометея нашлось время поразмыслить об этом, продумать все до конца, и не раз. Это ведь только поначалу мысль никак не может вырваться из одного и того же круга, и даже на какое-то время возникает психопатическое состояние, сходное с персеверацией, но за столько-то времени даже у весьма среднего человека после некоторого периода брожения образуется великолепный, выдержанный, хорошо отстоявшийся конденсат. Полностью перебродившая, совершенно зрелая квинтэссенция мысли.
В то летнее утро, когда был освобожден Прометей, авангард Гераклова войска и основные его силы, вероятно, давно уже шли и шли через седловину Арарата, когда на место действия прибыл наконец сам Геракл. Было утро, ведь мы знаем: Геракл подстрелил орла в воздухе еще до того, как хищная птица совершила свою ежедневную трапезу.
Прометей, вероятно, видел греков из своей высокогорной тюрьмы. Воины двигались неторопким шагом, как ходят обычно по горным тропам, шагали совсем не по-военному: дело ведь было после победы и дорога все-таки вела домой. Растянувшись длинной вереницей, шли вьючные лошади, ведомые под уздцы, за ними — пешие воины, далее — телеги, колесницы и опять пешие. Прометей, разумеется, видел их, да и не впервые открывалась ему внизу, на перевале, подобная картина; за миллион лет его глаза уже так привыкли к этому зрелищу, что он не обратил на него особенного внимания.
Прометей следил за орлом. С такой примерно мыслью: «Ну, а сегодня что он придумает?» Мы можем сказать это наверное, если вспомним, что орел клевал печень не пропитания ради, а затем, чтобы длилось наказание Прометея. Если на протяжении миллиона лет — ну пусть даже меньше, пусть только тысячи лет, — орел каждый день выклевывает кому-то печень, а она каждый день отрастает снова, то, как бы ни было больно, это в конце концов обращается в рутину, привычку, становится буднями. Чтобы наказание оставалось наказанием, орлу приходилось его как-то варьировать. Не из садизма, просто по долгу службы. Я тоже не хочу прослыть садистом (и на этот раз опять совершенно безвинно), к тому же моя фантазия истощилась бы уже на сотый день, а ведь этих дней минуло — только представим себе! — около трехсот шестидесяти миллионов. Так что оставим это занятие орлу! Уж что-нибудь он, верно, придумывал. И тем вносил, вероятно, хоть какое-то разнообразие в жизнь Прометея на протяжении долгого миллиона лет. А поскольку «разнообразие услаждает», орлу приходилось иногда терзать Прометея как раз однообразием. Одним словом, можно было предположить различные комбинации, и об этом-то раздумывал Прометей, без особого любопытства приняв к сведению шум проходившего внизу войска, злые и веселые человеческие голоса. Он лишь тогда присмотрелся внимательнее, когда там, внизу, одна разукрашенная боевая колесница вдруг остановилась и на ней приподнялся довольно седой уже, но, впрочем, весьма крепко скроенный мужчина. Этот мужчина — то ли заметив сам, то ли по чьей-то подсказке — следил глазами за парящим в вышине орлом. Орел, как известно, был не простой, а Зевсов, предназначенный для особых поручений, и это, конечно, можно было заметить по его внешнему виду, размерам, особой мощи полета. Однако, хотя и Зевсов, он был все-таки орел — неразумная тварь, существо с ограниченными умственными способностями. Он заметил, что за ним наблюдают, но не придал этому никакого значения; случалось такое и прежде, кто знает, может, он даже радовался, что вызывает к себе интерес. По-моему, радовался. Посыльные, секретарши, конюхи исключительных людей, равно как жены их и все прочие, обычно гордятся этой исключительностью больше, чем сами исключительные люди. Отчего же именно орлам исключительных людей не подходить под общее правило? Бывают ведь случаи, когда они могут выступать от лица своих хозяев — вот тут-то, в их отраженном свете, они и сияют куда больше, чем сами хозяева. Итак, орел видел, что простые смертные смотрят на него с земли, и думал о них, а может быть, и делал то, что зачастую думают о простых смертных и делают над простыми смертными такого рода важничающие и купающиеся в отраженном свете персоны. Геракл, однако же, и внимания не обратил, посылает ли птица ему свою визитную карточку и в каком именно виде; его гораздо больше интересовало, что за добычу наметил себе орел, в честь чего кружится там, готовясь ринуться вниз, такая на редкость большая птица? Могло, конечно, ему прийти в голову попросту сбить орла. Но это была разве что мимолетная мысль. Человек, который после стольких трудов спокойно передает царицу амазонок мальчишке Тесею, у которого за спиной каких только подвигов нет, — такой человек уже перевалил через тот возраст и преодолел то душевное состояние, когда на каждом шагу и по любому поводу демонстрируют свою ловкость, верный глаз и твердую руку. Зато добыча орла его весьма интересовала, что верно, то верно.
Не нужно забывать: какие бы запасы ни везли с собой воины, они всюду, где только могли, должны были освежать и пополнять их. Хотя бы из санитарных соображений; не пробавляться же им все время одним только вяленым мясом, сухим молоком да твердыми, как камень, хлебными лепешками! Такова была по тем временам консервная продукция. А так как дичь обходила сторонкой их шумное шествие, то орел, указывающий, где можно было бы поживиться, пришелся очень кстати. Большая птица — крупная дичь!
Так-то и обнаружил Геракл высоко в горах прикованную к скале человеческую фигуру.
Разумеется, он знал, кого видит. Да и кто тут ошибся бы? И вот Геракл, словно уже заранее готовился к этой задаче, лишь на краткий миг призадумался, а потом сделал знак, и Иолай — а может быть, Филоктет — тотчас протянул ему лук и стрелу. Но Геракл покачал кудрявой седеющей головой. «Не эту… из тех, что от Гидры!» — выговорил он сквозь зубы. Ибо смоченные в опасном яде и, конечно, имевшиеся в ограниченном количестве стрелы держали, само собой разумеется, в особом колчане и пользовались ими лишь в самых исключительных случаях. Но для Зевсова орла Геракл, естественно, не пожалел драгоценной стрелы. Мне хотелось бы здесь еще раз подчеркнуть: то был орел, а не гриф! И не только потому, что парящий в вышине гриф не заинтересовал бы мечтавшее о свежей дичи войско. То есть и потому — но не только. Дело в том, что в грифа Геракл не стал бы стрелять! Известно же, что он избрал грифа своей священной птицей. Почему именно это отвратительное голошеее существо? «Потому, — отвечал он обычно, — что гриф не убивает даже мыши!»
Между тем орел уже сложил крылья, чтобы камнем ринуться вниз. Прометей, как изо дня в день, и на этот раз решил, что выдержит муку без стона, но и на этот раз, как изо дня в день, должен был закрыть глаза и стиснуть зубы: ничего не поделаешь, первый миг мучительнее всего!
Однако этот миг все не наступал. «Что он медлит, подлая тварь?!» Прометей открыл глаза. И в самое время — он увидел, как проклятый мучитель, болтаясь, словно тряпка, падает с вышины вниз. Пронзенный насквозь стрелой.
А к началу колонны уже спешил скороход с командою «стой!». И Геракл уже соскочил с колесницы. И не нужно было ни слов, ни долгих объяснений, боевые товарищи стягивались и вскоре окружили своего вождя, а многоопытные приближенные слуги героя, прихватив секиры, начали прорубать дорогу через кустарник, карабкаясь по девственным кручам.
Немало времени прошло, пока они взобрались на скалу; будем считать, что на освобождение Прометея этот день ушел полностью. А уж там, наверху, Геракла ждал в полном смысле слова геркулесов труд: вырвать цепь из скалы, сбить с рук и с ног Прометея толстые стальные оковы.
Приостановимся на мгновение! Такой массы железа наши герои не только никогда не видели, но даже не могли себе представить, не говоря уж о том, что они сразу заметили, какая невероятная разница между известными им железными отливками и нержавеющей сталью Гефеста! Вероятно, они испытывали примерно то же, что и Али-Баба, когда увидел в пещере разбойников переливающиеся всеми цветами радуги, сверкающие тысячью оттенков несметные сокровища. Это высокое потрясение вполне сочеталось с другим, еще столь же свежим: только что они освободили от ужасных мучений всесветно славного бога и тем дали новый поворот известной всему миру драме. (Они должны были думать именно так, ведь кому бы тогда пришло в голову, что последнее действие такой драмы будет попросту утеряно ?!) Четверо-шестеро слуг тут же подхватили драгоценную цепь, чтобы отнести ее к телеге с поклажей Геракла: очевидно, что подобный трофей по праву принадлежит вождю. Впрочем, все нимало не сомневались, что Геракл широким жестом вернет свой трофей Прометею. А принимая во внимание цены на железо в те времена, такая цепь могла считаться для начала недурным капитальцем, с которым богу нетрудно будет устроить свою дальнейшую жизнь. (Правда, это уже самый конец бронзового века, но, как ни странно, именно в просвещенном мире железо знали тогда все еще главным образом в виде метеоритного железа и ценили превыше всего. Золотые драгоценности вставляли в железную оправу! То есть, если можно так выразиться, «наносили позолоту» железом!)
Как принял Прометей освобождение? Надо полагать, без видимых эмоций. Это понятно — даже с формальной, так сказать, стороны: кто провел прикованным к скале миллион лет — не будем на этот раз вспоминать об орле, терзающем печень, — тот речей произносить не станет, да, может, и чего-нибудь вроде «спасибо» не выговорит. Самое большее — несколько междометий или стон сорвется с его губ. Он учится дышать, учится свободно двигаться, разминает запястья и лодыжки, и — бог-то он бог, но ведь миллион лет! — первые неуверенные шаги почти наверное не слишком ему удаются (особенно по неровной горной местности!); он падает, а то и теряет сознание, потом в каком-то подобии забытья обнаруживает, что его с двух сторон поддерживают под руки, помогают встать или же — мне это кажется всего вероятнее — несут его на переплетенных руках вниз, сквозь заросли кустарников, миллион раз увядавших и миллион раз распускавшихся на его глазах, таких знакомых и таких недоступных, далеких…
Что же касается вопроса по существу, то освобождение не могло застать Прометея врасплох. Он знал, что так будет, знал: так должно быть. Но уповал не на помощь богов, их он давно уже не принимал в расчет. Надеюсь, мой любезный Читатель позволит мне время от времени ссылаться и на общеизвестные вещи. (Тот, кто хоть сколько-нибудь интересовался моей особой, знает, наверное: с присущим мне болезненным, можно сказать, чувством неполноценности, страстной жаждой учиться, искренним уважением к ближним моим, со всем моим обликом, мягко выражаясь, вечного студента совершенно несовместимо предположение, будто я делаю это, красуясь, как говорится, перед «теми, кто послабее»! Нет, я лишь вспоминаю таким образом когда-то изучавшиеся или откуда-то вычитанные сведения — ради того, чтобы самому достойно выдержать экзамен перед Читателем, и ни в коем случае не затем, чтобы экзаменовать его!) Итак, мне хотелось бы упомянуть здесь тот широкоизвестный факт, что и всемогущество богов — понятие относительное. Даже когда мы имеем в виду абсолютного, единого бога. Обычный пример: и абсолютный единый бог, коль скоро уж он есть, не властен сделать так, чтобы его не было. (А во многих случаях всемогущество бога еще более ограниченно, чем людское. Например, бог никоим образом не может устроить так, чтобы не было того, что было. Мы же, не правда ли, в одном только нынешнем столетии проделывали это неоднократно.) Всемогущество античных богов ограничивала, во-первых, Ананка, Фатум, во-вторых — вето любого из двенадцати главных богов. Действительно, в совете безопасности главных богов не четыре, а все двенадцать членов располагали в пределах относительного всемогущества правом абсолютного вето. Если Зевс, например, однажды повелел — и подчеркнул свое повеление кивком головы, это важно! — чтобы Прометея приковали к скале и орел клевал ему печень, ни один бог, в том числе и сам Зевс, уже не мог бы это отменить. Но вот тут-то и начинается самое интересное: каждый бог имел возможность с помощью какого-нибудь дополнительного решения изменить — и даже самым коренным образом — исполнение первого приказания. Олимп и в этом отношении был живым прообразом Лейк-Саксесс[10]: ведь и здесь исполнение зависит от стран-членов, и мы уже не раз были свидетелями весьма своеобразных модификаций. Таким образом, каждый бог имел право, хотя бы тут же, не сходя с места, прибавить к повелению Зевса что угодно: чтобы Прометея устроили на приятной мягкой скале, приковав легкой, как пух, цепью в несколько километров длиной; чтобы рядом с ним приковали Афродиту; чтобы ему было не больно, а, наоборот, приятно, когда орел станет клевать его печень. Право, лишь богам хватило бы фантазии на все те смягчения и послабления, которые можно было бы внести с помощью дополнений и которых они не внесли. Почему? Это уж их секрет, божественная тайна, и нам не пристало слишком допытываться. Ясно одно: Прометею не приходилось особенно рассчитывать на заступников среди олимпийцев, тем более — даже неловко повторять! — тем более миллион лет спустя. Если б хотели, помогли бы давным-давно. Пусть никто другой, пусть хотя бы божественная чета владык Подземного царства. Но до сих пор Прометею не помогла даже смерть. По воле Зевса он должен был жить, жить, чтобы страдать.
Но уж если он жил, значит — надеялся. И, поскольку на богов надеяться не мог, надеялся на Человека; не надеясь быть прощенным за свое преступление, надеялся на самое преступление. Понимаю, звучит несколько абстрактно. А между тем это общеизвестная истина: для того, кто восстал против определенного строя и потерпел неудачу, существует лишь такая альтернатива: либо строй этот простит его, либо сам рано или поздно будет взорван, то есть сам станет преступным. За миллион-то лет, полагаю, у Прометея нашлось время поразмыслить об этом, продумать все до конца, и не раз. Это ведь только поначалу мысль никак не может вырваться из одного и того же круга, и даже на какое-то время возникает психопатическое состояние, сходное с персеверацией, но за столько-то времени даже у весьма среднего человека после некоторого периода брожения образуется великолепный, выдержанный, хорошо отстоявшийся конденсат. Полностью перебродившая, совершенно зрелая квинтэссенция мысли.