Страница:
То, что Эгист (в действительности сын Фиеста, хотя считал себя сыном Атрея) принял будто бы участие в убийстве, и вся мелодраматическая сцена «узнавания» — неправда. Не мог бы Эгист после этого оставаться в Арголиде и тем более не стал бы наместником Агамемнона на время Троянской войны, будь он убийцей Атрея! (Некоторые мифографы, правда, считают, будто Эгист после падения Фиеста в самом деле бежал и вернулся в Микены хитростью, в отсутствие Агамемнона, чтобы соблазнить Клитемнестру. Однако это вымышленный мотив, который служит лишь обоснованию мелодрамы, а еще более — обелению Клитемнестры. В течение всей войны Агамемнон поддерживал с Микенами постоянную связь нарочными или, в особо важных случаях, с помощью «светового телеграфа». Без его ведома и согласия Эгист не мог бы стать регентом на микенском троне.)
При таком дворе, под сенью такого деспота, как Атрей, всегда имеются элементы, почитающие себя преследуемыми, обойденными, всегда имеются недовольные, те, кто рассчитывал на большее. Фиест быстро сориентировался в этих кругах и организовал заговор. Даже не организовал, просто — появился. Появился кто-то, к кому также относилось дельфийское предсказание (ведь и он — кровь Пелопа) и кого заговорщики могли назвать царем, противопоставить Атрею.
(Нужно ведь знать сущность предсказаний вообще. Предсказание не может быть конкретно, хотя бы во избежание рекламаций. Так, когда дорийцы, потерпев поражение на Истме, стали попрекать додонский оракул, ответ получили весьма крутой — сами они недотепы, «третий плод» означает не третий год, а третье поколение. Атрей, который по всем признакам основательно задобрил Дельфы — все ж подозрительно, как предсказания неизменно ему благоприятствуют! — мог бы, кажется, испросить для себя и персонального пророчества. Да только ведь никто не поверил бы, что это подлинное предсказание — слишком оно конкретно! Сговорились на «крови Пелопа» — и теперь это обернулось на пользу Фиесту.)
Фиест продержался у власти недолго, пожалуй, лишь несколько месяцев. Агамемнон сбежал в Спарту. Его тесть Тиндарей тотчас призвал к оружию участников «клятвы на лошадином трупе», членов союза о взаимопомощи, и двинулся на Микены с войском.
А Фиеста одолевали между тем заботы внутриполитического характера.
Слава богу, мы — просвещенные люди двадцатого столетия — очень хорошо знаем, как обманна военная конъюнктура. Оружие может быть товаром, но не относится к числу потребных человеку благ. Если общество какую-то долю труда обращает на военное производство, это в лучшем случае равносильно тому, как если бы занятые в этой отрасли рабочие вообще не работали. В то же время они — поскольку получают заработную плату, а хозяева их даже наживаются на сомнительном своем товаре — отбирают без всякой компенсации необходимые для поддержания жизни блага, причем отбирают как раз у тех, кто трудится на пользу общества. Что же получается из этого? Что происходит непреложно и закономерно с тем обществом, которое какую-то часть своей рабочей силы обращает на бесполезную деятельность? Оно беднеет. А что получается в том случае, если эту бесполезную деятельность еще и оплачивают? Инфляция. Чем богаче общество и, следовательно, чем выше у него потребности, чем больше стоит его валюта в реальных ценностях, тем тяжелее — соответственно затраченному на производство военной продукции труду — инфляция. Такова закономерность. Бедные микенцы — как ни говори, а жили-то они три тысячи двести лет тому назад — этого еще не знали. Итак, в Микенах была инфляция, чудовищная, по правде сказать, инфляция.
До некоторых пор военную продукцию — свое достояние — они обращали на «производство» благ: занимались пиратством. В годы, предшествовавшие смерти Геракла, и еще несколько лет после нее — даже небезуспешно. Однако вскоре случилось то, что и ранее случалось, по крайней мере дважды в течение того столетия: пунийцы, «вонючие сидонцы», построили военные галеры, чтобы доставлять товары свои под конвоем; они выбирали теперь более спокойные открытые водные пути, в опасных местах сочетали морскую перевозку с сухопутными караванами. В довершение всего на быстроходных сторожевых шлюпах захватывали одиночные пиратские корабли, буксировали их в свои порты, офицерский состав вешали, команду продавали в рабство — словом, собирали с эллинских пиратских судов жатву большую (особенно после бури), чем сами пираты рассчитывали получить с груженных товаром финикийских галер. Троя, главная союзница сидонцев, также оберегала безопасность своего порта и ярмарки на берегу Скамандра с помощью сильного флота. Восточные острова ахейского союза она держала почти под блокадой. Бронзовые носы стремительных троянских галер пропороли борта множества греческих судов. Это тоже усиливало инфляцию. Особенно подскочила цена на вожделенные «восточные шмотки».
(Ибо ахейцы поистине «обмирали» при виде товаров с Востока, из Азии, и это прекраснейшим образом сочеталось с великоахейской гордостью и панэллинским самосознанием. Невероятное противоречие, даже не могу вот так, сразу, подобрать ему аналогию.)
Ко всему этому — и тут уж мы располагаем соответствующими текстами — в конце Атреева царствования случилось подряд несколько неурожайных лет. Нетрудно сообразить, что цены на продовольственные товары подскочили. Причитания жены Кузнеца теперь и в самом деле до какой-то степени были законны: даже среднее сословие с приличным достатком только что не голодало. Цены на рабов резко падали — единственный пример дешевизны при инфляции: свободные граждане и детей своих и самих себя с радостью продавали в рабство тысячами, лишь бы нашелся кто-то, согласный кормить их!
Однако Фиест с первых же шагов совершил величайшую с точки зрения экономики глупость: он начал экономить. Инфляции противопоставил дефляцию. Отказался от военных заказов, остановил работы на судостроительных верфях. Отпустил на все четыре стороны рабочих, то есть хотел отпустить, но все они, разумеется, остались в Микенах. И уже приступил к увольнению многочисленной морской пехоты. Окраины кипели.
Но кипел — пока тихо, подозрительно тихо — также дворец. Ибо кто обретался во дворце? Военачальники, военные поставщики. Да еще фанатик Калхант. (Превосходная задача для психолога — разобрать, какого рода обида противу профессионально жреческой или мужской его чести постигла в Трое этого человека. Не могу поверить, чтобы он, как сам твердил о том постоянно, попросту выполнял волю богов. У жрецов столь высокого ранга такой слепой фанатизм не в обычае.)
И тут к микенским стенам подступили первые отряды соединенного эллинского воинства во главе с Тиндареем и Агамемноном.
Не было осады, сражения, даже небольшой стычки. Если бы что-то было, мы знали бы. В самом деле: осада Микен — крупнейшего эллинского города, самой сильной крепости! Да мы знали бы об этой осаде все, до мельчайших подробностей, — чего не было, и про то знали бы!
Фиест раз и навсегда отказался от притязаний на микенский трон в пользу Агамемнона и его наследников. Он покинул Микены, удалился в вечное изгнание.
Больше мы о нем не услышим. Очевидно, он вскоре умер. Ведь ему было уже порядком за семьдесят.
В Микенах, в двадцати подвластных им городах, во всей, по существу, зависимой уже от Микен Элладе началось правление самого могущественного и богатого человека Европы бронзового века — лошадника Агамемнона.
Первыми же акциями под ликующие народные вопли он восстановил военную конъюнктуру и инфляцию.
Калханта назначил главным жрецом при дворе, Нестора пилосского, теперь уже официально, выдвинул первым придворным советником. Тиндарей — в роли заступника и тестя — был могущественнейшим из могущественных.
Мы, просвещенные люди двадцатого века, уже хорошо знаем, что нельзя безнаказанно развивать военную промышленность, и не только по причинам экономического порядка. Оружие — пусть оно, смазанное, покоится на складах — хочет выстрелить; бомбы — пусть упрятанные на склады, поставленные на предохранитель — хотят взорваться; солдаты на учениях — стреляя в воображаемого врага — ищут визиром врага подлинного. Зрелые мужи, да еще скопом, да при оружии, могут быть надолго оставлены в бездействии лишь в ущерб добрым нравам. Фиест жалованья им не платил, они пристрастились к самовольным реквизициям и всему, что им сопутствует. После удаления Фиеста нескольких за бесчинства те повесили, обезглавили, четвертовали, разнесли, привязав к хвостам лошадей, однако воины лишь с трудом возвращались в русло хоть сколько-нибудь терпимого разбоя. Ничего не поделаешь, воина надо вести на войну! Но самое главное — те, кто построил и снарядил тысячу сто восемьдесят шесть кораблей (Гомер, если я не ошибся в подсчете, перечисляет именно тысячу сто восемьдесят шесть кораблей, и цифра эта реальна), те, кто снабдил судовые команды жалованьем, доспехами, оружием, желали, наконец, за свои денежки что-то увидеть.
Иными словами: как трезво и обстоятельно ни рассуждай, все ратовало за войну.
Однако «клятва на лошадином трупе» была действительна лишь на случай нападения.
Троя же нападать не желала.
И все-таки должна была напасть!
Так родился план операции «Золотое яблоко». Львиная доля в разработке замысла принадлежит Нестору. Это явствует, помимо прочего, из того, что операция, в сущности, повторяет трюк, с помощью которого уже пытались заманить в ловушку Тесея.
Название операции — «Золотое яблоко» — выбрано мною, конечно, произвольно. Ведь, как известно, мифология начинает историю Троянской войны с приписываемого Эриде золотого яблока, которое она бросила среди гостей на свадебном пиру Фетиды и Пелея, предназначив «прекраснейшей». Из-за чего Гера, Афина и Афродита вцепились друг дружке в волосы, а затем поручили рассудить их Парису, сыну Приама. Иными словами, Троянская война будто бы разразилась из-за оскорбленного тщеславия богинь.
Как ни импонирует сие моему поэтическому сердцу, материалистические мои убеждения подсказывают, что все это лишь пустая выдумка, легенда. И легенда не столь уж безобидная — она не что иное, как попытка обманно переложить ответственность на вышестоящих.
С материалистической, следовательно, единственно научной точки зрения история эта неприемлема хотя бы уже потому, что мы ведь прекрасно знаем упомянутых богинь. Гера не станет вступать в препирательства, защищая свою красоту. Геру интересует только власть. Но Гера как женщина… Собственно говоря, Гера по всем признакам фригидна. Как вообще властолюбивые женщины.
Пойдем далее, оставаясь все на той же материалистической почве: Афина — богиня наук и искусств в самом широком смысле. Главнейший на Олимпе руководитель культуры. Я имею счастье близко знать многих выдающихся деятелей культуры, как мужчин, так и женщин. Могу поклясться, что никто из них не оскорбился бы, вздумай кто-нибудь оспаривать, что они — прекраснейшие мужчины (женщины) в Венгрии. (Поспешу добавить: хотя все они хороши собой и прелестно выглядят.) Так и Афина. Вот если бы Парис стал утверждать, будто среди богов не Афина обладает самым тонким вкусом, — тут она, пожалуй, и оскорбилась бы. Но красота? Да и вообще Афина — девственница, мужчины, как известно, ее не интересуют. (Может быть, только Прометей. Да и то — может быть ! И как же давно это было, святое небо!)
Что же касается Афродиты, то никто и никогда, ни на земле, ни на небе не отрицал, что она всех красивее. Это само собой разумелось, ибо она — богиня красоты. Уже по должности своей она — прекраснейшая.
Замешать богов в Троянскую войну, больше того, показать, как они спускаются к людям и, кто с одной стороны, кто с другой, принимают участие в их потасовках, — замысел великолепный, презабавный, однако Гомер ни на секунду не относится к этому серьезно: либо он не верил в олимпийцев, и тогда очевидно, что все это — поэтическая игра, и только; либо он в них верил и в таком случае должен был знать — при желании любой из богов в мгновение ока стер бы с лица земли хоть Трою, хоть тысячу сто восемьдесят шесть эллинских кораблей!
В память об этой легенде я и даю название «операция „Золотое яблоко"“ тому плану, который родился — очевидно, по подсказке Нестора — во дворце. Делать же выводы относительно существа этого плана буду, основываясь лишь на строго исторических фактах. Итак, приступим!
Троя должна была напасть. Она должна была жестоко оскорбить Элладу.
Тиндарей — «по состоянию здоровья» — отрекся от царского трона, передал бразды правления Менелаю. Это понятно: Троя должна была нанести оскорбление не кому-нибудь, а истинно эллинскому царю! (Тут нам следует принять во внимание вот что: Тиндарей, который всю жизнь только и делал, что крепил свое могущество, не мог отказаться от трона без определенной причины и цели; Менелай же никогда ни в чем не проявил особых, истинно царских способностей, которые объяснили бы столь спешную передачу трона. Следовательно, эта смена власти была частью какого-то плана — того самого плана.)
Менелай совершил паломничество в Трою к некой священной могиле. В Спарте, мол, началась холера, и ему предсказано, что кончится она лишь в том случае, если он совершит это паломничество. Посещение священных мест друг у друга расценивалось в те времена как своего рода дипломатический жест вежливости. (Смотри: возложение венков на могилы героев.) И все-таки странно, что Менелай отправляется именно в Трою, отношения с которой — все та же Гесиона, а теперь еще и пиратство — весьма напряженные. Это тем более странно, что Эллада и сама полным-полна священными могилами и прочими чрезвычайно действенными объектами паломничества. В Трою же люди не паломничать едут, а покупать-продавать. Затея настолько странная, что пришлось в объяснение придумать холеру и предсказание! Да, именно придумать. Ведь Менелай тотчас по приезде пригласил в Спарту Париса. Где ж это видано — в пораженный холерой город приглашать гостей, да еще царской крови!
Менелай искал в Трое дружбы с Парисом. Буквально не покидал его дома. И когда Парис поделился с ним своей заботой — на игрищах он случайно насмерть ранил одного из соперников, — Менелай с жаром стал расписывать, какие знаменитые и чудодейственные святыни имеются в Спарте для отпущения грехов, даже проведение всей церемонии тотчас взял на себя. Почему выбор пал на Париса? И это непонятно, если не предположить наличие определенного плана. У Приама сыновей-дочерей несметное множество, город буквально кишит царевичами. И все — умнее, воспитаннее, образованнее Париса, Парис в подметки им не годится. Ахейцев Парис ненавидит, он уже и войной собирался идти на них! Детство и отрочество Парис провел изгоем, вырос среди пастухов и сам был пастухом. Во дворец попал ненароком, по случаю какого-то народного празднества, и тут — чудесное узнавание, все рыдают и прочее и прочее. Парис и теперь не умеет вести себя, как подобает царскому отпрыску, кстати и некстати кичится своим «народным» происхождением, этакий бурш-забияка. Еще и «подыгрывает» под народ. Все это так. Но ведь известно: именно такому неуемному вояке, ежесекундно готовому выхватить меч, призывать к войне, достаточно несколько добрых слов и стакана вина, чтобы он так и растаял в умилении: «Друг ты мой закадычный, вижу — ты молоток… Не-ет, ты не из тех ахейцев! Да здравствует ахейско-троянское панэллинское братство!» А еще такие нехитрые простаки легче всего попадают в сети какой-нибудь тонкой «городской штучки». Про это писали многие. Елена же была рафинированная «городская штучка», как говорится, до мозга костей. И Парис в довершение всего, несмотря на свои тридцать лет, был еще не женат; правда, есть у него какая-то деревенская нимфочка со времен его пастушества, да ведь ее-то он не может представить ко двору…
Итак, Менелай весьма продуманно выбрал себе новоявленного друга. Самая идея родилась, уж конечно, не в его голове, но ему хорошо растолковали и вдолбили урок.
Когда Парис прибыл в Спарту, Менелай быстренько устроил ему ритуальное очищение от скверны и на девять дней закатил пир горой. Елена проявила себя во всем блеске. Отправились на охоту, и Елена оказалась самой смелой из всех, однажды Парису пришлось даже спасать ее. Фигурировала в программе также женская борьба, и тут уж Елена в самом деле была неповинна, что этот спорт требует весьма легкого облачения и хорошо умащенного тела. (Овидий утверждает, будто боролись в чем мать родила. Навряд ли. Какой-то минимум одежды на участницах состязания все-таки оставался. Овидия ввели в заблуждение более поздние обычаи — обычаи дорийской Спарты.) Между делом выяснилось, что молодые люди равно обожают музыку. А также животных. И простые народные блюда. И зимой обыкновенно мерзнут, летом же всей душой ненавидят комаров. Потому что каждый комар норовит сесть только на них и след потом остается на долгие дни — вот здесь, и здесь, и еще вот здесь. Короче говоря, стоило им остаться наедине, как начиналась нескончаемая, чрезвычайной важности беседа. Ведь темы, слова в таких случаях — все равно что текст шлягера. Важны мелодия, ритм. Впрочем, и они весьма шаблонны.
На девятый день Парис уже поворачивал протянутый Еленой кубок так, чтобы пить с той его стороны, какой касались губы Елены. Более того, как следует выпив — о случае сем сообщает Овидий, — он стал писать пролитым на стол вином откровенно любовное признание, причем крупными, сплошь прописными буквами.
Увидев это, Менелай сказал: «Да простит меня дорогой мой гость, но рано утром мне придется ехать на Крит, важные государственные похороны, отказаться, увы, неудобно, такая уж наша царская судьба… Поручаю супруге моей и городи развлечение любезного гостя, надеюсь, Парис, ты и впредь будешь чувствовать себя хорошо».
Елена же из-за мужней спины бросила такой чарующий взгляд, что Парис всю эту ночь провертелся на ложе без сна.
И верно: на другой же день они сбежали.
Все, о чем я сейчас рассказывал, — факты, подтверждаемые текстами. Фактом является также то, что Менелай — гений не гений, но и записным дураком его не назовешь! Да и Елена давно уже была не девочкой. Это ее-то «соблазнил» Парис?! Благодаря «чудесному вмешательству Афродиты»? «Безумная, пылкая любовь»?.. Едва Парис погиб — не успел остыть труп его, как Елена вновь выскочила замуж. Когда после падения Трои она вернулась к «отправному пункту», Менелай оказался уже четвертым ее мужем, если не шестым, как утверждают многие.
Не правильнее ли нам эту «Афродиту» — устроительницу всемирно известной «любви» Елены и Париса — именовать, основываясь на фактах, Нестором-Тиндареем-Агамемноном?
В Трое Елена заявила, что сбежала от мужа по своей воле, никем не принуждаемая. После чего вполне законно вышла за Париса замуж. Итак, троянцы, как заранее рассчитали Нестор и компания, не возвратили Елену Менелаю. У многих троянцев мелькнула даже такая мысль: хоть теперь отплатим за Гесиону!
Итак, casus belli[62] был налицо — налицо оскорбление, смыть которое можно только войной; оно нанесено одному из участников клятвенно утвержденного договора о взаимопомощи, царю эллинов, иначе говоря, всем эллинам. Остается только созвать предводителей союза и объявить всеобщую мобилизацию.
Да только правильно говорит пословица: нет веселья без похмелья.
Странная получилась история: многие из главарей военной партии в последнюю минуту шарахнулись прочь от войны. Неужто действительно полагали, что можно лихорадочно вооружаться, строить внешнюю политику с «позиции силы» и все это не приведет в конце концов к войне?!
Нет ни малейших сомнений в том, что экономически Эллада уже много лет была готова к крупной военной экспедиции. Раскопки, относящиеся к десятилетиям кануна Троянской войны, открывают нам по сравнению с более ранней эпохой такие вещи, что все это поразительно напоминает соотношение материальной культуры гитлеровской Германии и материальной культуры предшествовавших эпох: то же обеднение, серость, сведение к самому необходимому всех статей потребления. Общественную энергию целиком поглощает производство оружия. Ко времени операции «Золотое яблоко» тысяча сто восемьдесят шесть кораблей уже стояли готовые к отплытию. Иначе ни к чему было Менелаю приглашать, а Елене — соблазнять Париса. Гомер говорит о судах, вмещавших по сто двадцать человек. Но будем ориентироваться на «типический корабль» того времени, рассчитанный на пятьдесят воинов. Даже так получается круглым счетом шестьдесят тысяч человек. И эти шестьдесят тысяч тоже пребывали в полной боевой готовности. Стоило очередному кораблю сойти со стапелей, как тут же вербовались наемники, начиналось обучение; в конце концов, не раскачивались же готовенькие боевые суда пустыми в заливах, удерживаемые «кошками» (которые, разумеется, были тогда еще не железными, а каменными)! Очевидно, и тайная микенская дипломатия уже сделала свое дело. Фригийцы, фракийцы ожидали лишь знака, чтобы переправиться через Босфор; сарды, этруски, филистимляне и другие племена, которым приелось господство хеттов, точили зубы на сокровища богатых городов Азии и Ливана. Учитывая все, я, думается, еще весьма занижу общее число, если скажу, что тысяч сто вооруженных воинов ожидали только приказа Агамемнона. В эпоху, когда все человечество исчислялось двадцатью миллионами, это солидно превышает даже гитлеровские военные силы. А ведь было еще по крайней мере сто тысяч человек на вспомогательных службах; они поддерживали порядок в тылу, главным образом на островах: выколачивали налоги, заботились о провианте для армии, ремонтировали корабли, заменяли снаряжение, ведали службами связи и здравоохранения. Все, все они должны были находиться в состоянии полной готовности, каждый знал свое дело.
И тут, в самый решительный момент Одиссей притворяется безумцем, Пелей переодевает в женское платье и прячет Ахилла, кипрский царь, поклявшийся выставить пятьдесят кораблей, посылает всего-навсего одно судно, а на нем — сорок девять терракотовых игрушечных корабликов с игрушечными же воинами. Об этих отступниках мы знаем, но сколько им подобных могло быть еще! Да взять хоть внезапную хворь Филоктета, болезни других героев — тоже весьма подозрительно! Что же до тех, кто явился по первому зову, то они рисковали немногим; страдающий тяжелой наследственностью, позднее помешавшийся сын авантюриста Теламона — на двенадцати кораблях, с отрядом не больше батальона; опустившийся, изгнанный за убийство кровного родича сын Геракла — на девяти кораблях, с двумя сотнями людей… Такие в любой авантюре могут только выиграть. А если и сложат головы — невелика беда. Но для большей части союзников — особенно с периферии, островов и Севера — дело оборачивалось иначе: им, конечно, нравилось сидеть за одним столом с большими господами, выкрикивать панэллинские кличи, военная конъюнктура явно была на пользу их захиревшему хозяйству, однако идти на фронт они не испытывали никакого желания. Да не так ли было и с Хорти? Кружил повитухой вокруг «оси» Берлин — Рим, усердствовал в Антикоминтерне, а как дошло до войны, с радостью довольствовался бы ролью обозного. Или вспомним Франко!
Казна пелопоннесских городов опустела, бушевала инфляция, внутриполитическое положение было накалено до предела; Агамемнон, Нестор и их присные теперь возлагали надежды только на войну, военную дисциплину, славу и — last but not least[63] — на добычу. Однако царьки, вроде Одиссея, предпочли бы еще долгие годы наслаждаться дивно раздобревшими ценами, превращавшими в сокровище самую тощую козу Итаки. Не нужно забывать: солидная доля ценностей из сокровищниц Пилоса и Микен перебралась на поставлявшую продовольствие периферию! Итак, Одиссей обрядился в одежду землепашца, в пару с быком запряг в плуг осла и стал сосредоточенно посыпать борозду солью, делая вид, будто знать не знает, видеть не видит ахейских господ, явившихся, дабы вручить ему «повестку». «Поглядите только на моего супруга!» — рыдала Пенелопа. Однако Паламед — уже и в тот раз он — разоблачил Одиссея: выхватил из рук Пенелопы младенца Телемаха и положил его перед плугом. Одиссей тотчас остановился.
В XXIV песне «Илиады» Елена, оплакивая Гектора, говорит, что уже двадцать лет живет в Трое. Следовательно, Гомер перенимает идущий от сказок счет героических песен: десять лет — предварительная подготовка и скитания по водам, десять лет — осада Трои, десять лет — злоключения Одиссея на обратном пути. В действительности обратный путь — после окончательного поражения на Синайском полуострове — затянулся, вероятно, не на десять лет, а намного больше. Для тех же народов, чью прежнюю родину в Малой Азии захватили тем временем фригийцы и фракийцы, принудив их искать себе новое пристанище, этот путь мог занять и целое столетие. Самый поход — здесь можно и согласиться — продолжался приблизительно десятилетие. Но подготовка тянуться десять лет не могла. За десять лет войско не то чтобы не собралось — оно совершенно разложилось бы, — не могли первые дожидаться последних целых десять лет! Что же до скитаний по водам и проблемы проводника, то ведь эллины занимались мореплаванием уже многие столетия, от острова до острова к Трое корабль провел бы каждый юнга.
При таком дворе, под сенью такого деспота, как Атрей, всегда имеются элементы, почитающие себя преследуемыми, обойденными, всегда имеются недовольные, те, кто рассчитывал на большее. Фиест быстро сориентировался в этих кругах и организовал заговор. Даже не организовал, просто — появился. Появился кто-то, к кому также относилось дельфийское предсказание (ведь и он — кровь Пелопа) и кого заговорщики могли назвать царем, противопоставить Атрею.
(Нужно ведь знать сущность предсказаний вообще. Предсказание не может быть конкретно, хотя бы во избежание рекламаций. Так, когда дорийцы, потерпев поражение на Истме, стали попрекать додонский оракул, ответ получили весьма крутой — сами они недотепы, «третий плод» означает не третий год, а третье поколение. Атрей, который по всем признакам основательно задобрил Дельфы — все ж подозрительно, как предсказания неизменно ему благоприятствуют! — мог бы, кажется, испросить для себя и персонального пророчества. Да только ведь никто не поверил бы, что это подлинное предсказание — слишком оно конкретно! Сговорились на «крови Пелопа» — и теперь это обернулось на пользу Фиесту.)
Фиест продержался у власти недолго, пожалуй, лишь несколько месяцев. Агамемнон сбежал в Спарту. Его тесть Тиндарей тотчас призвал к оружию участников «клятвы на лошадином трупе», членов союза о взаимопомощи, и двинулся на Микены с войском.
А Фиеста одолевали между тем заботы внутриполитического характера.
Слава богу, мы — просвещенные люди двадцатого столетия — очень хорошо знаем, как обманна военная конъюнктура. Оружие может быть товаром, но не относится к числу потребных человеку благ. Если общество какую-то долю труда обращает на военное производство, это в лучшем случае равносильно тому, как если бы занятые в этой отрасли рабочие вообще не работали. В то же время они — поскольку получают заработную плату, а хозяева их даже наживаются на сомнительном своем товаре — отбирают без всякой компенсации необходимые для поддержания жизни блага, причем отбирают как раз у тех, кто трудится на пользу общества. Что же получается из этого? Что происходит непреложно и закономерно с тем обществом, которое какую-то часть своей рабочей силы обращает на бесполезную деятельность? Оно беднеет. А что получается в том случае, если эту бесполезную деятельность еще и оплачивают? Инфляция. Чем богаче общество и, следовательно, чем выше у него потребности, чем больше стоит его валюта в реальных ценностях, тем тяжелее — соответственно затраченному на производство военной продукции труду — инфляция. Такова закономерность. Бедные микенцы — как ни говори, а жили-то они три тысячи двести лет тому назад — этого еще не знали. Итак, в Микенах была инфляция, чудовищная, по правде сказать, инфляция.
До некоторых пор военную продукцию — свое достояние — они обращали на «производство» благ: занимались пиратством. В годы, предшествовавшие смерти Геракла, и еще несколько лет после нее — даже небезуспешно. Однако вскоре случилось то, что и ранее случалось, по крайней мере дважды в течение того столетия: пунийцы, «вонючие сидонцы», построили военные галеры, чтобы доставлять товары свои под конвоем; они выбирали теперь более спокойные открытые водные пути, в опасных местах сочетали морскую перевозку с сухопутными караванами. В довершение всего на быстроходных сторожевых шлюпах захватывали одиночные пиратские корабли, буксировали их в свои порты, офицерский состав вешали, команду продавали в рабство — словом, собирали с эллинских пиратских судов жатву большую (особенно после бури), чем сами пираты рассчитывали получить с груженных товаром финикийских галер. Троя, главная союзница сидонцев, также оберегала безопасность своего порта и ярмарки на берегу Скамандра с помощью сильного флота. Восточные острова ахейского союза она держала почти под блокадой. Бронзовые носы стремительных троянских галер пропороли борта множества греческих судов. Это тоже усиливало инфляцию. Особенно подскочила цена на вожделенные «восточные шмотки».
(Ибо ахейцы поистине «обмирали» при виде товаров с Востока, из Азии, и это прекраснейшим образом сочеталось с великоахейской гордостью и панэллинским самосознанием. Невероятное противоречие, даже не могу вот так, сразу, подобрать ему аналогию.)
Ко всему этому — и тут уж мы располагаем соответствующими текстами — в конце Атреева царствования случилось подряд несколько неурожайных лет. Нетрудно сообразить, что цены на продовольственные товары подскочили. Причитания жены Кузнеца теперь и в самом деле до какой-то степени были законны: даже среднее сословие с приличным достатком только что не голодало. Цены на рабов резко падали — единственный пример дешевизны при инфляции: свободные граждане и детей своих и самих себя с радостью продавали в рабство тысячами, лишь бы нашелся кто-то, согласный кормить их!
Однако Фиест с первых же шагов совершил величайшую с точки зрения экономики глупость: он начал экономить. Инфляции противопоставил дефляцию. Отказался от военных заказов, остановил работы на судостроительных верфях. Отпустил на все четыре стороны рабочих, то есть хотел отпустить, но все они, разумеется, остались в Микенах. И уже приступил к увольнению многочисленной морской пехоты. Окраины кипели.
Но кипел — пока тихо, подозрительно тихо — также дворец. Ибо кто обретался во дворце? Военачальники, военные поставщики. Да еще фанатик Калхант. (Превосходная задача для психолога — разобрать, какого рода обида противу профессионально жреческой или мужской его чести постигла в Трое этого человека. Не могу поверить, чтобы он, как сам твердил о том постоянно, попросту выполнял волю богов. У жрецов столь высокого ранга такой слепой фанатизм не в обычае.)
И тут к микенским стенам подступили первые отряды соединенного эллинского воинства во главе с Тиндареем и Агамемноном.
Не было осады, сражения, даже небольшой стычки. Если бы что-то было, мы знали бы. В самом деле: осада Микен — крупнейшего эллинского города, самой сильной крепости! Да мы знали бы об этой осаде все, до мельчайших подробностей, — чего не было, и про то знали бы!
Фиест раз и навсегда отказался от притязаний на микенский трон в пользу Агамемнона и его наследников. Он покинул Микены, удалился в вечное изгнание.
Больше мы о нем не услышим. Очевидно, он вскоре умер. Ведь ему было уже порядком за семьдесят.
В Микенах, в двадцати подвластных им городах, во всей, по существу, зависимой уже от Микен Элладе началось правление самого могущественного и богатого человека Европы бронзового века — лошадника Агамемнона.
Первыми же акциями под ликующие народные вопли он восстановил военную конъюнктуру и инфляцию.
Калханта назначил главным жрецом при дворе, Нестора пилосского, теперь уже официально, выдвинул первым придворным советником. Тиндарей — в роли заступника и тестя — был могущественнейшим из могущественных.
Мы, просвещенные люди двадцатого века, уже хорошо знаем, что нельзя безнаказанно развивать военную промышленность, и не только по причинам экономического порядка. Оружие — пусть оно, смазанное, покоится на складах — хочет выстрелить; бомбы — пусть упрятанные на склады, поставленные на предохранитель — хотят взорваться; солдаты на учениях — стреляя в воображаемого врага — ищут визиром врага подлинного. Зрелые мужи, да еще скопом, да при оружии, могут быть надолго оставлены в бездействии лишь в ущерб добрым нравам. Фиест жалованья им не платил, они пристрастились к самовольным реквизициям и всему, что им сопутствует. После удаления Фиеста нескольких за бесчинства те повесили, обезглавили, четвертовали, разнесли, привязав к хвостам лошадей, однако воины лишь с трудом возвращались в русло хоть сколько-нибудь терпимого разбоя. Ничего не поделаешь, воина надо вести на войну! Но самое главное — те, кто построил и снарядил тысячу сто восемьдесят шесть кораблей (Гомер, если я не ошибся в подсчете, перечисляет именно тысячу сто восемьдесят шесть кораблей, и цифра эта реальна), те, кто снабдил судовые команды жалованьем, доспехами, оружием, желали, наконец, за свои денежки что-то увидеть.
Иными словами: как трезво и обстоятельно ни рассуждай, все ратовало за войну.
Однако «клятва на лошадином трупе» была действительна лишь на случай нападения.
Троя же нападать не желала.
И все-таки должна была напасть!
Так родился план операции «Золотое яблоко». Львиная доля в разработке замысла принадлежит Нестору. Это явствует, помимо прочего, из того, что операция, в сущности, повторяет трюк, с помощью которого уже пытались заманить в ловушку Тесея.
Название операции — «Золотое яблоко» — выбрано мною, конечно, произвольно. Ведь, как известно, мифология начинает историю Троянской войны с приписываемого Эриде золотого яблока, которое она бросила среди гостей на свадебном пиру Фетиды и Пелея, предназначив «прекраснейшей». Из-за чего Гера, Афина и Афродита вцепились друг дружке в волосы, а затем поручили рассудить их Парису, сыну Приама. Иными словами, Троянская война будто бы разразилась из-за оскорбленного тщеславия богинь.
Как ни импонирует сие моему поэтическому сердцу, материалистические мои убеждения подсказывают, что все это лишь пустая выдумка, легенда. И легенда не столь уж безобидная — она не что иное, как попытка обманно переложить ответственность на вышестоящих.
С материалистической, следовательно, единственно научной точки зрения история эта неприемлема хотя бы уже потому, что мы ведь прекрасно знаем упомянутых богинь. Гера не станет вступать в препирательства, защищая свою красоту. Геру интересует только власть. Но Гера как женщина… Собственно говоря, Гера по всем признакам фригидна. Как вообще властолюбивые женщины.
Пойдем далее, оставаясь все на той же материалистической почве: Афина — богиня наук и искусств в самом широком смысле. Главнейший на Олимпе руководитель культуры. Я имею счастье близко знать многих выдающихся деятелей культуры, как мужчин, так и женщин. Могу поклясться, что никто из них не оскорбился бы, вздумай кто-нибудь оспаривать, что они — прекраснейшие мужчины (женщины) в Венгрии. (Поспешу добавить: хотя все они хороши собой и прелестно выглядят.) Так и Афина. Вот если бы Парис стал утверждать, будто среди богов не Афина обладает самым тонким вкусом, — тут она, пожалуй, и оскорбилась бы. Но красота? Да и вообще Афина — девственница, мужчины, как известно, ее не интересуют. (Может быть, только Прометей. Да и то — может быть ! И как же давно это было, святое небо!)
Что же касается Афродиты, то никто и никогда, ни на земле, ни на небе не отрицал, что она всех красивее. Это само собой разумелось, ибо она — богиня красоты. Уже по должности своей она — прекраснейшая.
Замешать богов в Троянскую войну, больше того, показать, как они спускаются к людям и, кто с одной стороны, кто с другой, принимают участие в их потасовках, — замысел великолепный, презабавный, однако Гомер ни на секунду не относится к этому серьезно: либо он не верил в олимпийцев, и тогда очевидно, что все это — поэтическая игра, и только; либо он в них верил и в таком случае должен был знать — при желании любой из богов в мгновение ока стер бы с лица земли хоть Трою, хоть тысячу сто восемьдесят шесть эллинских кораблей!
В память об этой легенде я и даю название «операция „Золотое яблоко"“ тому плану, который родился — очевидно, по подсказке Нестора — во дворце. Делать же выводы относительно существа этого плана буду, основываясь лишь на строго исторических фактах. Итак, приступим!
Троя должна была напасть. Она должна была жестоко оскорбить Элладу.
Тиндарей — «по состоянию здоровья» — отрекся от царского трона, передал бразды правления Менелаю. Это понятно: Троя должна была нанести оскорбление не кому-нибудь, а истинно эллинскому царю! (Тут нам следует принять во внимание вот что: Тиндарей, который всю жизнь только и делал, что крепил свое могущество, не мог отказаться от трона без определенной причины и цели; Менелай же никогда ни в чем не проявил особых, истинно царских способностей, которые объяснили бы столь спешную передачу трона. Следовательно, эта смена власти была частью какого-то плана — того самого плана.)
Менелай совершил паломничество в Трою к некой священной могиле. В Спарте, мол, началась холера, и ему предсказано, что кончится она лишь в том случае, если он совершит это паломничество. Посещение священных мест друг у друга расценивалось в те времена как своего рода дипломатический жест вежливости. (Смотри: возложение венков на могилы героев.) И все-таки странно, что Менелай отправляется именно в Трою, отношения с которой — все та же Гесиона, а теперь еще и пиратство — весьма напряженные. Это тем более странно, что Эллада и сама полным-полна священными могилами и прочими чрезвычайно действенными объектами паломничества. В Трою же люди не паломничать едут, а покупать-продавать. Затея настолько странная, что пришлось в объяснение придумать холеру и предсказание! Да, именно придумать. Ведь Менелай тотчас по приезде пригласил в Спарту Париса. Где ж это видано — в пораженный холерой город приглашать гостей, да еще царской крови!
Менелай искал в Трое дружбы с Парисом. Буквально не покидал его дома. И когда Парис поделился с ним своей заботой — на игрищах он случайно насмерть ранил одного из соперников, — Менелай с жаром стал расписывать, какие знаменитые и чудодейственные святыни имеются в Спарте для отпущения грехов, даже проведение всей церемонии тотчас взял на себя. Почему выбор пал на Париса? И это непонятно, если не предположить наличие определенного плана. У Приама сыновей-дочерей несметное множество, город буквально кишит царевичами. И все — умнее, воспитаннее, образованнее Париса, Парис в подметки им не годится. Ахейцев Парис ненавидит, он уже и войной собирался идти на них! Детство и отрочество Парис провел изгоем, вырос среди пастухов и сам был пастухом. Во дворец попал ненароком, по случаю какого-то народного празднества, и тут — чудесное узнавание, все рыдают и прочее и прочее. Парис и теперь не умеет вести себя, как подобает царскому отпрыску, кстати и некстати кичится своим «народным» происхождением, этакий бурш-забияка. Еще и «подыгрывает» под народ. Все это так. Но ведь известно: именно такому неуемному вояке, ежесекундно готовому выхватить меч, призывать к войне, достаточно несколько добрых слов и стакана вина, чтобы он так и растаял в умилении: «Друг ты мой закадычный, вижу — ты молоток… Не-ет, ты не из тех ахейцев! Да здравствует ахейско-троянское панэллинское братство!» А еще такие нехитрые простаки легче всего попадают в сети какой-нибудь тонкой «городской штучки». Про это писали многие. Елена же была рафинированная «городская штучка», как говорится, до мозга костей. И Парис в довершение всего, несмотря на свои тридцать лет, был еще не женат; правда, есть у него какая-то деревенская нимфочка со времен его пастушества, да ведь ее-то он не может представить ко двору…
Итак, Менелай весьма продуманно выбрал себе новоявленного друга. Самая идея родилась, уж конечно, не в его голове, но ему хорошо растолковали и вдолбили урок.
Когда Парис прибыл в Спарту, Менелай быстренько устроил ему ритуальное очищение от скверны и на девять дней закатил пир горой. Елена проявила себя во всем блеске. Отправились на охоту, и Елена оказалась самой смелой из всех, однажды Парису пришлось даже спасать ее. Фигурировала в программе также женская борьба, и тут уж Елена в самом деле была неповинна, что этот спорт требует весьма легкого облачения и хорошо умащенного тела. (Овидий утверждает, будто боролись в чем мать родила. Навряд ли. Какой-то минимум одежды на участницах состязания все-таки оставался. Овидия ввели в заблуждение более поздние обычаи — обычаи дорийской Спарты.) Между делом выяснилось, что молодые люди равно обожают музыку. А также животных. И простые народные блюда. И зимой обыкновенно мерзнут, летом же всей душой ненавидят комаров. Потому что каждый комар норовит сесть только на них и след потом остается на долгие дни — вот здесь, и здесь, и еще вот здесь. Короче говоря, стоило им остаться наедине, как начиналась нескончаемая, чрезвычайной важности беседа. Ведь темы, слова в таких случаях — все равно что текст шлягера. Важны мелодия, ритм. Впрочем, и они весьма шаблонны.
На девятый день Парис уже поворачивал протянутый Еленой кубок так, чтобы пить с той его стороны, какой касались губы Елены. Более того, как следует выпив — о случае сем сообщает Овидий, — он стал писать пролитым на стол вином откровенно любовное признание, причем крупными, сплошь прописными буквами.
Увидев это, Менелай сказал: «Да простит меня дорогой мой гость, но рано утром мне придется ехать на Крит, важные государственные похороны, отказаться, увы, неудобно, такая уж наша царская судьба… Поручаю супруге моей и городи развлечение любезного гостя, надеюсь, Парис, ты и впредь будешь чувствовать себя хорошо».
Елена же из-за мужней спины бросила такой чарующий взгляд, что Парис всю эту ночь провертелся на ложе без сна.
И верно: на другой же день они сбежали.
Все, о чем я сейчас рассказывал, — факты, подтверждаемые текстами. Фактом является также то, что Менелай — гений не гений, но и записным дураком его не назовешь! Да и Елена давно уже была не девочкой. Это ее-то «соблазнил» Парис?! Благодаря «чудесному вмешательству Афродиты»? «Безумная, пылкая любовь»?.. Едва Парис погиб — не успел остыть труп его, как Елена вновь выскочила замуж. Когда после падения Трои она вернулась к «отправному пункту», Менелай оказался уже четвертым ее мужем, если не шестым, как утверждают многие.
Не правильнее ли нам эту «Афродиту» — устроительницу всемирно известной «любви» Елены и Париса — именовать, основываясь на фактах, Нестором-Тиндареем-Агамемноном?
В Трое Елена заявила, что сбежала от мужа по своей воле, никем не принуждаемая. После чего вполне законно вышла за Париса замуж. Итак, троянцы, как заранее рассчитали Нестор и компания, не возвратили Елену Менелаю. У многих троянцев мелькнула даже такая мысль: хоть теперь отплатим за Гесиону!
Итак, casus belli[62] был налицо — налицо оскорбление, смыть которое можно только войной; оно нанесено одному из участников клятвенно утвержденного договора о взаимопомощи, царю эллинов, иначе говоря, всем эллинам. Остается только созвать предводителей союза и объявить всеобщую мобилизацию.
Да только правильно говорит пословица: нет веселья без похмелья.
Странная получилась история: многие из главарей военной партии в последнюю минуту шарахнулись прочь от войны. Неужто действительно полагали, что можно лихорадочно вооружаться, строить внешнюю политику с «позиции силы» и все это не приведет в конце концов к войне?!
Нет ни малейших сомнений в том, что экономически Эллада уже много лет была готова к крупной военной экспедиции. Раскопки, относящиеся к десятилетиям кануна Троянской войны, открывают нам по сравнению с более ранней эпохой такие вещи, что все это поразительно напоминает соотношение материальной культуры гитлеровской Германии и материальной культуры предшествовавших эпох: то же обеднение, серость, сведение к самому необходимому всех статей потребления. Общественную энергию целиком поглощает производство оружия. Ко времени операции «Золотое яблоко» тысяча сто восемьдесят шесть кораблей уже стояли готовые к отплытию. Иначе ни к чему было Менелаю приглашать, а Елене — соблазнять Париса. Гомер говорит о судах, вмещавших по сто двадцать человек. Но будем ориентироваться на «типический корабль» того времени, рассчитанный на пятьдесят воинов. Даже так получается круглым счетом шестьдесят тысяч человек. И эти шестьдесят тысяч тоже пребывали в полной боевой готовности. Стоило очередному кораблю сойти со стапелей, как тут же вербовались наемники, начиналось обучение; в конце концов, не раскачивались же готовенькие боевые суда пустыми в заливах, удерживаемые «кошками» (которые, разумеется, были тогда еще не железными, а каменными)! Очевидно, и тайная микенская дипломатия уже сделала свое дело. Фригийцы, фракийцы ожидали лишь знака, чтобы переправиться через Босфор; сарды, этруски, филистимляне и другие племена, которым приелось господство хеттов, точили зубы на сокровища богатых городов Азии и Ливана. Учитывая все, я, думается, еще весьма занижу общее число, если скажу, что тысяч сто вооруженных воинов ожидали только приказа Агамемнона. В эпоху, когда все человечество исчислялось двадцатью миллионами, это солидно превышает даже гитлеровские военные силы. А ведь было еще по крайней мере сто тысяч человек на вспомогательных службах; они поддерживали порядок в тылу, главным образом на островах: выколачивали налоги, заботились о провианте для армии, ремонтировали корабли, заменяли снаряжение, ведали службами связи и здравоохранения. Все, все они должны были находиться в состоянии полной готовности, каждый знал свое дело.
И тут, в самый решительный момент Одиссей притворяется безумцем, Пелей переодевает в женское платье и прячет Ахилла, кипрский царь, поклявшийся выставить пятьдесят кораблей, посылает всего-навсего одно судно, а на нем — сорок девять терракотовых игрушечных корабликов с игрушечными же воинами. Об этих отступниках мы знаем, но сколько им подобных могло быть еще! Да взять хоть внезапную хворь Филоктета, болезни других героев — тоже весьма подозрительно! Что же до тех, кто явился по первому зову, то они рисковали немногим; страдающий тяжелой наследственностью, позднее помешавшийся сын авантюриста Теламона — на двенадцати кораблях, с отрядом не больше батальона; опустившийся, изгнанный за убийство кровного родича сын Геракла — на девяти кораблях, с двумя сотнями людей… Такие в любой авантюре могут только выиграть. А если и сложат головы — невелика беда. Но для большей части союзников — особенно с периферии, островов и Севера — дело оборачивалось иначе: им, конечно, нравилось сидеть за одним столом с большими господами, выкрикивать панэллинские кличи, военная конъюнктура явно была на пользу их захиревшему хозяйству, однако идти на фронт они не испытывали никакого желания. Да не так ли было и с Хорти? Кружил повитухой вокруг «оси» Берлин — Рим, усердствовал в Антикоминтерне, а как дошло до войны, с радостью довольствовался бы ролью обозного. Или вспомним Франко!
Казна пелопоннесских городов опустела, бушевала инфляция, внутриполитическое положение было накалено до предела; Агамемнон, Нестор и их присные теперь возлагали надежды только на войну, военную дисциплину, славу и — last but not least[63] — на добычу. Однако царьки, вроде Одиссея, предпочли бы еще долгие годы наслаждаться дивно раздобревшими ценами, превращавшими в сокровище самую тощую козу Итаки. Не нужно забывать: солидная доля ценностей из сокровищниц Пилоса и Микен перебралась на поставлявшую продовольствие периферию! Итак, Одиссей обрядился в одежду землепашца, в пару с быком запряг в плуг осла и стал сосредоточенно посыпать борозду солью, делая вид, будто знать не знает, видеть не видит ахейских господ, явившихся, дабы вручить ему «повестку». «Поглядите только на моего супруга!» — рыдала Пенелопа. Однако Паламед — уже и в тот раз он — разоблачил Одиссея: выхватил из рук Пенелопы младенца Телемаха и положил его перед плугом. Одиссей тотчас остановился.
В XXIV песне «Илиады» Елена, оплакивая Гектора, говорит, что уже двадцать лет живет в Трое. Следовательно, Гомер перенимает идущий от сказок счет героических песен: десять лет — предварительная подготовка и скитания по водам, десять лет — осада Трои, десять лет — злоключения Одиссея на обратном пути. В действительности обратный путь — после окончательного поражения на Синайском полуострове — затянулся, вероятно, не на десять лет, а намного больше. Для тех же народов, чью прежнюю родину в Малой Азии захватили тем временем фригийцы и фракийцы, принудив их искать себе новое пристанище, этот путь мог занять и целое столетие. Самый поход — здесь можно и согласиться — продолжался приблизительно десятилетие. Но подготовка тянуться десять лет не могла. За десять лет войско не то чтобы не собралось — оно совершенно разложилось бы, — не могли первые дожидаться последних целых десять лет! Что же до скитаний по водам и проблемы проводника, то ведь эллины занимались мореплаванием уже многие столетия, от острова до острова к Трое корабль провел бы каждый юнга.