Страница:
С этой-то вооруженной силой, с этим передовым политическим отрядом и совершил Тесей революцию в Афинах.
Не царем-пастухом, не царем-поселянином, получившим отцовское наследство, вступил он на афинский престол, но основал полис — город-государство. Мелких царьков, родовую знать убедил или победил. Так было: везде и всюду, со всеми и каждым говорил он о своем плане, привлекал даже слуг, даже рабов! И царек или князек обнаруживал себя в одиночестве между собственными своими подданными, с одной стороны, и войском Тесея — с другой. Таким образом, в большинстве случаев Тесею даже не приходилось вынимать меч из ножен. Иными словами, Тесей был хорошим политиком.
Не будем, однако, строить иллюзий, в его победах играли роль не только убеждение и демонстрация силы, но и кое-что другое.
Кровь тоже лилась за Афины, за утверждение Афин. И немало крови.
Новое государство беспокоили также извне, в только-только строившийся город засылали шпионов, диверсантов. И ставка была велика: быть ионийцам прислужниками Микен, их вспомогательным военно-политическим отрядом, или — народом. (Да, Гомер называет афинян — одних лишь афинян — народом. Правда, и здесь иронизирует: «Конечно, народом бы стали афинские люди, когда бы хватило ума, когда б подчинились Тесею».)
Словом, Тесей был вынужден — и нередко — попросту истреблять сопротивленцев, своих политических противников, подчистую. История горькая, но не он один в ней виноват: он-то, во всяком случае, винил самый статут города, который включал в себя немало положений, восходивших к древней религиозной традиции: «Убийца должен быть изгнан навечно, дабы его прегрешенье не пало на город». Правда, убийцей мог быть объявлен лишь тот, кого обвинит перед судом либо жертва его, либо кровный родич убитого. Вот и приходилось Тесею, заодно со своим недругом, истреблять и всех кровных родственников его, поголовно. Зато при этом он мог уже сам выступить собственным обвинителем, мотивируя убийство «интересами общества», очиститься от коего возможно было всего лишь годичным изгнанием. (Когда такого рода преступления накапливались, Тесей удалялся в Трезену, наследие матери, и управлял афинскими делами оттуда.)
Не думаю, будто Тесей убивал из одержимости властью, так что проводить ошибочные параллели бессмысленно. Просто — ставка была велика.
И дело затевалось великое.
В Афинах, пропыленном хуторке паломников, он строил город. Для этого было необходимо, чтобы каждый имущий житель Аттики выстроил себе в Афинах дом. Для сооружения зданий общественного характера — коммунальных учреждений, укреплений, храмов — требовались уже соединенные усилия всего народа Аттики. Да, Тесей и добрым словом, и силой принудил благородных господ перебраться из отдаленных усадеб в Афины. И заставил ионийцев, разрушив деление на племена и роды, образовать новые — городские — сословия граждан.
Чтобы старинная знать не оказалась в чистом проигрыше, он создал из нее сословие эвпатридов, которое делило бы с ним власть — участвовало в политической жизни, контролировало правосудие, охрану общественного порядка, богослужения. Земледельцам — сословию геоморов — он оставил во владение их землю; однако для этого ему пришлось осуществить действительно колоссальную земельную реформу: родовые, в принципе общие земли он должен был объявить частной или общественно-сельской собственностью, которая входит в территорию полиса и за которую владельцы платят городу подать. Таким образом, земля, прежде фактически принадлежавшая царькам и князькам, теперь, под эгидой города, стала собственностью второго сословия. Коему вменялось за это в обязанность обеспечивать население полиса продовольствием, а также производить продукты на вывоз. К третьему сословию — сословию демиургов — относились ремесленники, художники, артисты, ученые, вообще все, чьим делом и заботой станет культура и цивилизация Афин.
Как всякий основатель города в древнем мире, Тесей, едва определив границы, тотчас объявил свой — пока еще лишь воображаемый — город убежищем; пусть бегут сюда все, кого преследуют: все бедняки, должники, даже варвары, все беглые рабы и преступники, лишь бы они умели что-нибудь делать и готовы были работать. В Новое время, мы знаем, так заселялись уже не города, а целые материки.
Разумеется, в то время, о котором мы ведем рассказ, все это было еще только в проекте. Для его осуществления понадобилась целая жизнь. Звучит, пожалуй, двусмысленно, но именно благодаря этой двойственности наиболее точно: для осуществления его потребовалась жизнь Тесея.
Итак, мы можем убедиться, что в нашей истории Тесей стоит совершенно особняком. Он искал приключений не затем, чтобы бежать от действительности. И не считал это единственным путем, коим следуя, он за неимением лучшего все-таки может что-то сделать. Даже с головой отдаваясь приключениям, Тесей готовился к призванию, выполнить которое должен был именно в той, тогда существовавшей действительности. Великое различие: «У меня нет возможности отдаться своему призванию, поэтому я совершаю подвиги». Или: «Я совершаю подвиги, чтобы суметь выполнить свое призвание».
К слову сказать, участвуя в закавказской экспедиции, Тесей уже обнаружил себя весьма зрелым государственным мужем. За это время он установил жизненно важные для будущего Афин дипломатические связи. Прежде всего с Микенами — точнее, с микенской партией мира, — под эгидой которых, в сущности, и создана была коалиция, чем, по-видимому, обезопасил Афины с юга (а также Трезену, свое пелопоннесское наследство). Затем с мирмидонцами и кентаврами, тем самым обезопасив свой город с севера. (Фивы, как мы еще увидим, особого значения не имели; однако, приняв Эдипа, Антигону и фиванцев, бежавших от Эпигонов, он и с этой стороны подготовил на будущее добрососедские отношения.) Но самое главное, что имело в дальнейшем первостепенное значение, — здесь углубилась и превратилась в тесный политический союз его дружба с Гераклом. Это же, ни больше ни меньше, защитило Афины и всю Аттику от вторжения дорийцев. Достойный внимания исторический факт: дорийцы, которые, именуя себя наследниками Геракла, утверждали свое право на Пелопоннес и затем на месте окончательно деградировавших после Трои и похода в Азию Микен создали собственное государство; дорийцы, которые прошли покорителями через всю Грецию, попутно закабаляя или вообще сравнивая с землей греческие города, — эти дорийцы попросту обходили Аттику! Между тем после изгнания Тесея и падения Менестея (а также, очевидно, гибели отправившегося с ним воинства) в Афинах воцарился разлад, мрачная анархия, так что опасаться сопротивления даже не приходилось. С другой стороны, не столь уж бедна была Аттика, чтобы не рассчитывать там на добычу, хотя бы такую, какую могли захватить дорийцы на Севере и Среднем Западе Греции. Следовательно, должен был существовать какой-то договор, освященное клятвами соглашение между дорийцами и Аттикой. И такая договоренность — это более, нежели гипотеза, — была делом лично Геракла и Тесея.
Вот и другая деталь, свидетельствующая о зрелости Тесея как государственного мужа: он привез себе жену издалека, с амазонской земли. В самом деле, оставим в стороне романтику, рассудим практически: разве не нашлось бы в Элладе невест для Тесея? Да сколько угодно. Даже без всяких его подвигов. А тем более когда он победителем вернулся с Крита. Сколько девушек в Аттике с радостью пали бы в объятия Тесея, не будь которого, их ожидала бы, возможно, ужасная пасть Минотавра! Однако Тесей не хотел искать себе жену в Элладе, а еще менее — в Аттике. Мог ли он жениться на девице среднего сословия? Нет, конечно, если мало-мальски дорожил своим авторитетом. Знатные же семейства были и так уже вдоль и поперек переплетены родственными отношениями. Сам Тесей приходился родней Атрею, Фиесту, Эврисфею. Счастье еще, что родичи не очень это подчеркивали из-за его бедности и не слишком знатного (земного) отца. Да и вообще «просто» родство они не принимали всерьез и с превеликой радостью убивали друг дружку. Между тем женитьба — важный союз, а в те времена — и союз политический. Тесей же задумал создать независимые от пелопоннесской политики Афины.
Да, только и не хватало ему жениться в Аттике! Навязать себе на шею истинное проклятие — нескладную дочку какого-нибудь князька, чтобы она с утра до вечера ныла из-за отца своего и всех домочадцев! Папеньке, видите ли, нежелательно перебираться в Афины. Если же, в конце концов, он решится, то уж требует себе, разумеется, лучшее место для дома. Впрочем, удовлетворись он самым скромным участком, остальная знать тотчас сочтет этот участок наилучшим. Словом, такая женитьба заведомо ставит популярность под удар. Взять хотя бы одно: почему из множества заневестившихся девиц он выбрал именно ту, которую выбрал?! И вот уже все многочисленные кандидаты в тести (минус один) — враги. А потом, жениться за границей — в этом есть что-то вызывающее почтение: короли, как правило, если хватало ума, брали за себя иноземных принцесс. Да и у нас тоже, даже сейчас, для многих сохранили привлекательность и очарование браки с иностранками. Куда уж лучше, право, если муж приводит в дом жену, про которую ни одна живая душа не скажет, что знает ее с пеленок, — и никто не учился с нею в одном классе, никто не приударял за ней на катке целый сезон, никто не играл с нею в фанты! А главное: она не приводит в дом полчища родственников, прямых, двоюродных, троюродных. Появляется, входит, располагается — единственная: жена. И ни одна высокопоставленная аттическая семья из-за нее не в обиде, вернее — обижены все одинаково. А это уже несущественно.
Был особый романтический привкус в том, что Тесей женился на царице амазонок — правительнице легендарного, совершенно необычайного народа; о ее сказочных богатствах и элегантности слава шла по всей Греции. Не случайно ведь дочь Эврисфея потребовала от Геракла именно пояс Ипполиты! К тому же Ипполита была, несомненно, красивая женщина. Тесей придавал этому значение. И не ради себя, он-то не раз уже успел убедиться: «красивая женщина», «хорошая женщина», «именно-мне-больше-всех-необходимая женщина» — понятия, не всегда тождественные. Но, решившись привезти жену из-за границы, он должен был выбрать женщину красивую, красивую изумительно с точки зрения господствовавшего тогда вкуса. Иначе его триумфальный въезд в Афины сопровождался бы не ликующими кликами, а недоуменным ворчанием всех афинских отцов и матерей. «Ну и ну!» — слышалось бы повсюду. — «Уж моя-то дочка получше выглядела бы с ним рядом!» — «Слепец этот Тесей или недоумок?» Но и обида уже пол-обиды, если красота иностранки жены вызывает шепот признания. Между благороднейшими семействами Аттики идет совсем иной разговор: «Н-да, тут я его понимаю: долго ли из-за такой потерять голову!» А рядом — шепот: «Не скажу, чтоб моя дочь уступала ей по красоте, но эта Ипполита, наверное, тонкая штучка, изощренная во всем… тут моей ее не догнать, не так я свою дочь воспитала!» И наконец, после некоторой паузы, примирительно: «Но хороша, очень хороша. Фигура отличная. Дивные, волосы, чудесные глаза, да и вообще… Словом, что там говорить: красивая женщина». Не правда ли, совершенно другой тон?!
Как утверждает легенда, амазонки правую грудь выжигали или отрезали, чтобы не мешала при стрельбе из лука. Это, однако, типично мужская выдумка. Ну какая женщина, даже многие столетия спустя, не желала стать амазонкой? И что же мог сказать ей на это муж? «Ну ради бога, деточка, сделай одолжение. Да только ведь правую грудь тогда придется выжечь напрочь, а?» И у взбунтовавшейся супруги тотчас пропадает интерес ко всему амазонскому.
Когда-то, будучи еще вульгарным филологом, я тоже верил этой сказке. Но, к счастью, в наши времена существует весьма распространенный спорт — стрельба из лука, — популярный также и среди женщин. Однажды, еще в пору активной моей общественной деятельности, явилась ко мне по каким-то сложным делам некая спортсменка, как раз в этом жанре. Она была даже чемпионка, вот только запамятовал я, чемпионка Европы или Венгрии, но что чемпионка — это точно. Боюсь, бедняжка была очень смущена: ей показалось, должно быть, что я разглядывал ее с вовсе не подобающей работнику официального учреждения «фривольностью». Между тем из чистейшего научного интереса я рассматривал только и исключительно ее грудь. Насколько позволяло видеть платье, а так как дело было летом, то оно позволяло видеть достаточно много, я должен был прийти к единственно возможному заключению: ни о выжигании, ни об ампутации не могло быть и речи — то была прекрасно оформившаяся грудь (на любой вкус), причем и левая и правая в равной мере. У чемпионки! Правда, я не осмелился спросить, не является ли помехой во время чемпионатов эта со всех прочих точек зрения скорее украшению служащая, но в данном случае рассматриваемая мною чисто практически деталь, — не осмелился, боясь, несмотря на всю научную обоснованность моего вопроса, показаться ей идиотом. Да и как мог бы стать популярным среди женщин этот вид спорта, будь он связан с подобного рода операцией!
Итак, решаюсь положительно утверждать, что у Ипполиты наличествовали обе груди. Она была царица, иностранка, она была богата и хороша собой: мамашам афинских невест сказать было нечего. Как ни интриговали против Тесея со всех сторон, женитьба не принесла ему дополнительных внутриполитических затруднений!
А теперь, все сопоставив, — какой же человек был Тесей? Вспомним: неупорядоченные семейные отношения, отец, недостойный носить это имя (к слову сказать, и не отец), мачеха — известная преступница и даже, по всем признакам, психопатка. Затем бродяжнический образ жизни и сорви-голова приятель. Мы знаем, куда ведет обычно подобное стечение обстоятельств. Статистика преступлений красноречиво о том рассказывает. Какой же кристальной души должен быть человек, сумевший над всем этим подняться! Как чтим мы, не правда ли, Генриха V, во всяком случае шекспировского Генриха V, который растранжирил всю свою молодость в обществе Фальстафа, по пивнушкам и борделям, а потом вдруг оказался сильной личностью, храбрым и справедливым государем, блюстителем веры и нравов. А ведь за спиной Генриха V стоял хотя бы заботливый, беспокойный отец, который так хотел дать сыну хорошее воспитание! Рядом с Генрихом всегда были примерные братья — умница Джон Ланкастер и душа человек Том Кларенс. (И все-таки остались в Генрихе хулиганские замашки! Вспомним, как оскорбительно, на людях — да еще в церкви! — начал он лапать свою невесту, французскую принцессу; бедняжка убежала, вся в слезах… Как же возвеличил бы Шекспир Тесея, окажись Тесей английским королем!)
Вышецитированная фраза Гёте прекрасна — прекрасна, слов нет, но признаемся: она ничего не объясняет. Это лишь видимость объяснения. Что же было для Тесея той «нитью Ариадны», которая помогла ему ориентироваться не только в лабиринте Минотавра, но и в гораздо более запутанном лабиринте его жизни? Иначе говоря, мы могли бы спросить (о чем мудрый Гёте, как ни странно, не спрашивает): отчего хорош хороший человек? Жизнь Тесея дает на это ответ. Ответ вряд ли единственный, но удовлетворительный. Человек, судя по всему, оттого хорош, что у него есть призвание. Тесей знал, что ему делать в горько-реальном, окружавшем его мире, он хотел что-то делать и знал: именно ему надлежит сделать это как можно лучше. Именно осознание своей призванности подняло его из омута головокружительных искушений в сияющее огромное небо.
Конечно, для самого призвания требовалось что-то еще, какие-то «данные», определить которые точнее я не могу. Некий изначально чистый и прочный материал в характере, освещающий все вокруг. Что это? Гены Посейдона? Детство? Воспитание, данное необыкновенной матерью и мудрым ученым дедом? Воскрешение в зрелые годы всего, что было попрано подростком?.. Факт остается фактом. Тесей обладал характером, твердым и чистым, как алмаз. Причем внешние обстоятельства в ту пору еще не требовали проявлений алмазной — беспощадной! — твердости этого характера. В довершение всего он много и с воодушевлением говорил о своих планах, как это вообще свойственно людям, одержимым мыслью о собственном призвании, и в такие минуты лицо его, даже будь оно некрасиво — а это было вовсе не так! — становилось прекрасным. (Вот когда Ипполита чувствовала, должно быть, что имело смысл покинуть амазонское царство, что хорошо родить этому мужчине ребенка.)
Да, Тесея, как я вижу, любили. Несомненно, полюбил его и Прометей.
И все-таки не пошел с ним в Афины.
Тесею по возвращении предстояло сыграть свадьбу с Ипполитой — ну, не свадьбу, так, что-то вроде (ведь Ипполита, как амазонка, не могла выйти замуж). Тесея ждали радости медового месяца. Одновременно это будет для него и медовый месяц начала царствования. Что делать в его доме Прометею? Пристало ли вообще быть гостем в такое время? Но главное, Прометей предвидел, что в Афинах окажется перед дилеммой: либо не принимать участия в великих планах Тесея, наблюдать со стороны (а тогда что ему там делать? Путаться под ногами, мешать, отнимать у правителя время?), либо включиться в их осуществление хотя бы просто как друг, как советчик, — а уж это хуже всего. Сейчас в Аттике все смешается, и то, что из этого выкристаллизуется, многим придется не по нраву. Не только тем, у кого отобрали землю и мизерные их царства, не только тем, кто — на какое-то время — пострадает в этой революции. (Ибо в конечном счете, мы это знаем, выиграют все! И немало: жизнь, историю.) Подымутся против Тесея и те, кого ничто не связывает со старым миром, ничто, кроме страшно липучей смолы — привычки. Как человек — правильнее сказать, бог, у которого за миллион лет было время поразмыслить, — Прометей отчетливо видел: если Тесей бросится в эту революцию, ему придется нелегко и не раз потребуется, конечно, поддержка, совет друга — однако если этот добрый друг не афинянин, даже самый распрекрасный его совет больше повредит Тесею, чем поможет!
Несомненно, именно так все и было. Несомненно, Прометей не пошел с Тесеем в Афины. Побывай он там, в памяти афинской тому непременно остался бы след. Ибо в этом случае бунт, вызванный несколькими непопулярными распоряжениями Тесея и науськиваниями Диоскуров» когда основатель города вдруг обнаружил, что на всенародном голосовании он получил меньше голосов, чем демагог Менестей, и теперь самое лучшее удалиться, хотя бы на время, переждать в семейном имении, покуда улягутся страсти и солидная депутация вновь призовет его править в Афинах, — так вот, этот потрясающий и трагический поворот в жизни героя, во-первых, случился бы гораздо раньше, а во-вторых, объектом контрреволюции был бы прежде всего не Тесей, а его иноземный советчик! Ибо противником Тесея был бы не только суеверный консерватизм, но и оскорбленное самолюбие афинян. И какой-то след остался бы непременно. Ведь память греков, я не устану повторять это, приметила все, достойное внимания, все необычное. Поскольку же ничего похожего мы не встречаем ни в легендах о Прометее, ни в легендах о Тесее, остается признать: Прометей в Афинах не задерживался.
Наши герои все-таки на некоторое время остановились в Афинах, вернее, на том месте для постоя, которое позднее стало Афинами. У нас есть сведения, что именно тогда Тесей посвятил Геракла в Элевсинские мистерии.
(Что это были за мистерии и что, по существу, означало пресловутое посвящение в XIII веке до нашей эры? Заключался ли в таинственном обряде и политико-идейный смысл: утверждение культа доброй, относящейся к «ордену» Зевса матери-Земли в противовес матриархальному культу Верховного женского божества, восходящего к Луне? Или то был союз, сходный со Свободными Каменщиками нашего времени? Или это рассматривалось в Аттике просто как награда, присвоение почетного гражданства? По крайней мере Диоскуры явно имели в виду это последнее, добиваясь для себя посвящения. Оно, во всяком случае, было очень и очень почетно. Впрочем, возможно, что этот эпизод в цикл легенд о Геракле был привнесен позднее все пышней расцветавшим афинским тщеславием.)
Словом, очевидно: наши герои оставались в Афинах столько, сколько требует обычай, участвовали в некоторых обрядах, пировали на прощальных трапезах-жертвоприношениях. Они пробыли там по меньшей мере до тех пор, пока не вернулись посланные на Саламин гонцы. Гонцы сообщили, что Теламона на Саламине нет. Как нет и молодого троянского жреца, некоего Калханта. Тот и другой отправились в Дельфы просить у Аполлона пророчества.
Вероятно, в Афинах получил Геракл и первые вести из Микен. Недобрые вести.
Геракл — а с ним Прометей — снова вышли в путь на Микены. Дорога, извивавшаяся по горам и долам Аттики, была здесь еще просто широкой тропой, вытоптанной гуртами скота.
Не царем-пастухом, не царем-поселянином, получившим отцовское наследство, вступил он на афинский престол, но основал полис — город-государство. Мелких царьков, родовую знать убедил или победил. Так было: везде и всюду, со всеми и каждым говорил он о своем плане, привлекал даже слуг, даже рабов! И царек или князек обнаруживал себя в одиночестве между собственными своими подданными, с одной стороны, и войском Тесея — с другой. Таким образом, в большинстве случаев Тесею даже не приходилось вынимать меч из ножен. Иными словами, Тесей был хорошим политиком.
Не будем, однако, строить иллюзий, в его победах играли роль не только убеждение и демонстрация силы, но и кое-что другое.
Кровь тоже лилась за Афины, за утверждение Афин. И немало крови.
Новое государство беспокоили также извне, в только-только строившийся город засылали шпионов, диверсантов. И ставка была велика: быть ионийцам прислужниками Микен, их вспомогательным военно-политическим отрядом, или — народом. (Да, Гомер называет афинян — одних лишь афинян — народом. Правда, и здесь иронизирует: «Конечно, народом бы стали афинские люди, когда бы хватило ума, когда б подчинились Тесею».)
Словом, Тесей был вынужден — и нередко — попросту истреблять сопротивленцев, своих политических противников, подчистую. История горькая, но не он один в ней виноват: он-то, во всяком случае, винил самый статут города, который включал в себя немало положений, восходивших к древней религиозной традиции: «Убийца должен быть изгнан навечно, дабы его прегрешенье не пало на город». Правда, убийцей мог быть объявлен лишь тот, кого обвинит перед судом либо жертва его, либо кровный родич убитого. Вот и приходилось Тесею, заодно со своим недругом, истреблять и всех кровных родственников его, поголовно. Зато при этом он мог уже сам выступить собственным обвинителем, мотивируя убийство «интересами общества», очиститься от коего возможно было всего лишь годичным изгнанием. (Когда такого рода преступления накапливались, Тесей удалялся в Трезену, наследие матери, и управлял афинскими делами оттуда.)
Не думаю, будто Тесей убивал из одержимости властью, так что проводить ошибочные параллели бессмысленно. Просто — ставка была велика.
И дело затевалось великое.
В Афинах, пропыленном хуторке паломников, он строил город. Для этого было необходимо, чтобы каждый имущий житель Аттики выстроил себе в Афинах дом. Для сооружения зданий общественного характера — коммунальных учреждений, укреплений, храмов — требовались уже соединенные усилия всего народа Аттики. Да, Тесей и добрым словом, и силой принудил благородных господ перебраться из отдаленных усадеб в Афины. И заставил ионийцев, разрушив деление на племена и роды, образовать новые — городские — сословия граждан.
Чтобы старинная знать не оказалась в чистом проигрыше, он создал из нее сословие эвпатридов, которое делило бы с ним власть — участвовало в политической жизни, контролировало правосудие, охрану общественного порядка, богослужения. Земледельцам — сословию геоморов — он оставил во владение их землю; однако для этого ему пришлось осуществить действительно колоссальную земельную реформу: родовые, в принципе общие земли он должен был объявить частной или общественно-сельской собственностью, которая входит в территорию полиса и за которую владельцы платят городу подать. Таким образом, земля, прежде фактически принадлежавшая царькам и князькам, теперь, под эгидой города, стала собственностью второго сословия. Коему вменялось за это в обязанность обеспечивать население полиса продовольствием, а также производить продукты на вывоз. К третьему сословию — сословию демиургов — относились ремесленники, художники, артисты, ученые, вообще все, чьим делом и заботой станет культура и цивилизация Афин.
Как всякий основатель города в древнем мире, Тесей, едва определив границы, тотчас объявил свой — пока еще лишь воображаемый — город убежищем; пусть бегут сюда все, кого преследуют: все бедняки, должники, даже варвары, все беглые рабы и преступники, лишь бы они умели что-нибудь делать и готовы были работать. В Новое время, мы знаем, так заселялись уже не города, а целые материки.
Разумеется, в то время, о котором мы ведем рассказ, все это было еще только в проекте. Для его осуществления понадобилась целая жизнь. Звучит, пожалуй, двусмысленно, но именно благодаря этой двойственности наиболее точно: для осуществления его потребовалась жизнь Тесея.
Итак, мы можем убедиться, что в нашей истории Тесей стоит совершенно особняком. Он искал приключений не затем, чтобы бежать от действительности. И не считал это единственным путем, коим следуя, он за неимением лучшего все-таки может что-то сделать. Даже с головой отдаваясь приключениям, Тесей готовился к призванию, выполнить которое должен был именно в той, тогда существовавшей действительности. Великое различие: «У меня нет возможности отдаться своему призванию, поэтому я совершаю подвиги». Или: «Я совершаю подвиги, чтобы суметь выполнить свое призвание».
К слову сказать, участвуя в закавказской экспедиции, Тесей уже обнаружил себя весьма зрелым государственным мужем. За это время он установил жизненно важные для будущего Афин дипломатические связи. Прежде всего с Микенами — точнее, с микенской партией мира, — под эгидой которых, в сущности, и создана была коалиция, чем, по-видимому, обезопасил Афины с юга (а также Трезену, свое пелопоннесское наследство). Затем с мирмидонцами и кентаврами, тем самым обезопасив свой город с севера. (Фивы, как мы еще увидим, особого значения не имели; однако, приняв Эдипа, Антигону и фиванцев, бежавших от Эпигонов, он и с этой стороны подготовил на будущее добрососедские отношения.) Но самое главное, что имело в дальнейшем первостепенное значение, — здесь углубилась и превратилась в тесный политический союз его дружба с Гераклом. Это же, ни больше ни меньше, защитило Афины и всю Аттику от вторжения дорийцев. Достойный внимания исторический факт: дорийцы, которые, именуя себя наследниками Геракла, утверждали свое право на Пелопоннес и затем на месте окончательно деградировавших после Трои и похода в Азию Микен создали собственное государство; дорийцы, которые прошли покорителями через всю Грецию, попутно закабаляя или вообще сравнивая с землей греческие города, — эти дорийцы попросту обходили Аттику! Между тем после изгнания Тесея и падения Менестея (а также, очевидно, гибели отправившегося с ним воинства) в Афинах воцарился разлад, мрачная анархия, так что опасаться сопротивления даже не приходилось. С другой стороны, не столь уж бедна была Аттика, чтобы не рассчитывать там на добычу, хотя бы такую, какую могли захватить дорийцы на Севере и Среднем Западе Греции. Следовательно, должен был существовать какой-то договор, освященное клятвами соглашение между дорийцами и Аттикой. И такая договоренность — это более, нежели гипотеза, — была делом лично Геракла и Тесея.
Вот и другая деталь, свидетельствующая о зрелости Тесея как государственного мужа: он привез себе жену издалека, с амазонской земли. В самом деле, оставим в стороне романтику, рассудим практически: разве не нашлось бы в Элладе невест для Тесея? Да сколько угодно. Даже без всяких его подвигов. А тем более когда он победителем вернулся с Крита. Сколько девушек в Аттике с радостью пали бы в объятия Тесея, не будь которого, их ожидала бы, возможно, ужасная пасть Минотавра! Однако Тесей не хотел искать себе жену в Элладе, а еще менее — в Аттике. Мог ли он жениться на девице среднего сословия? Нет, конечно, если мало-мальски дорожил своим авторитетом. Знатные же семейства были и так уже вдоль и поперек переплетены родственными отношениями. Сам Тесей приходился родней Атрею, Фиесту, Эврисфею. Счастье еще, что родичи не очень это подчеркивали из-за его бедности и не слишком знатного (земного) отца. Да и вообще «просто» родство они не принимали всерьез и с превеликой радостью убивали друг дружку. Между тем женитьба — важный союз, а в те времена — и союз политический. Тесей же задумал создать независимые от пелопоннесской политики Афины.
Да, только и не хватало ему жениться в Аттике! Навязать себе на шею истинное проклятие — нескладную дочку какого-нибудь князька, чтобы она с утра до вечера ныла из-за отца своего и всех домочадцев! Папеньке, видите ли, нежелательно перебираться в Афины. Если же, в конце концов, он решится, то уж требует себе, разумеется, лучшее место для дома. Впрочем, удовлетворись он самым скромным участком, остальная знать тотчас сочтет этот участок наилучшим. Словом, такая женитьба заведомо ставит популярность под удар. Взять хотя бы одно: почему из множества заневестившихся девиц он выбрал именно ту, которую выбрал?! И вот уже все многочисленные кандидаты в тести (минус один) — враги. А потом, жениться за границей — в этом есть что-то вызывающее почтение: короли, как правило, если хватало ума, брали за себя иноземных принцесс. Да и у нас тоже, даже сейчас, для многих сохранили привлекательность и очарование браки с иностранками. Куда уж лучше, право, если муж приводит в дом жену, про которую ни одна живая душа не скажет, что знает ее с пеленок, — и никто не учился с нею в одном классе, никто не приударял за ней на катке целый сезон, никто не играл с нею в фанты! А главное: она не приводит в дом полчища родственников, прямых, двоюродных, троюродных. Появляется, входит, располагается — единственная: жена. И ни одна высокопоставленная аттическая семья из-за нее не в обиде, вернее — обижены все одинаково. А это уже несущественно.
Был особый романтический привкус в том, что Тесей женился на царице амазонок — правительнице легендарного, совершенно необычайного народа; о ее сказочных богатствах и элегантности слава шла по всей Греции. Не случайно ведь дочь Эврисфея потребовала от Геракла именно пояс Ипполиты! К тому же Ипполита была, несомненно, красивая женщина. Тесей придавал этому значение. И не ради себя, он-то не раз уже успел убедиться: «красивая женщина», «хорошая женщина», «именно-мне-больше-всех-необходимая женщина» — понятия, не всегда тождественные. Но, решившись привезти жену из-за границы, он должен был выбрать женщину красивую, красивую изумительно с точки зрения господствовавшего тогда вкуса. Иначе его триумфальный въезд в Афины сопровождался бы не ликующими кликами, а недоуменным ворчанием всех афинских отцов и матерей. «Ну и ну!» — слышалось бы повсюду. — «Уж моя-то дочка получше выглядела бы с ним рядом!» — «Слепец этот Тесей или недоумок?» Но и обида уже пол-обиды, если красота иностранки жены вызывает шепот признания. Между благороднейшими семействами Аттики идет совсем иной разговор: «Н-да, тут я его понимаю: долго ли из-за такой потерять голову!» А рядом — шепот: «Не скажу, чтоб моя дочь уступала ей по красоте, но эта Ипполита, наверное, тонкая штучка, изощренная во всем… тут моей ее не догнать, не так я свою дочь воспитала!» И наконец, после некоторой паузы, примирительно: «Но хороша, очень хороша. Фигура отличная. Дивные, волосы, чудесные глаза, да и вообще… Словом, что там говорить: красивая женщина». Не правда ли, совершенно другой тон?!
Как утверждает легенда, амазонки правую грудь выжигали или отрезали, чтобы не мешала при стрельбе из лука. Это, однако, типично мужская выдумка. Ну какая женщина, даже многие столетия спустя, не желала стать амазонкой? И что же мог сказать ей на это муж? «Ну ради бога, деточка, сделай одолжение. Да только ведь правую грудь тогда придется выжечь напрочь, а?» И у взбунтовавшейся супруги тотчас пропадает интерес ко всему амазонскому.
Когда-то, будучи еще вульгарным филологом, я тоже верил этой сказке. Но, к счастью, в наши времена существует весьма распространенный спорт — стрельба из лука, — популярный также и среди женщин. Однажды, еще в пору активной моей общественной деятельности, явилась ко мне по каким-то сложным делам некая спортсменка, как раз в этом жанре. Она была даже чемпионка, вот только запамятовал я, чемпионка Европы или Венгрии, но что чемпионка — это точно. Боюсь, бедняжка была очень смущена: ей показалось, должно быть, что я разглядывал ее с вовсе не подобающей работнику официального учреждения «фривольностью». Между тем из чистейшего научного интереса я рассматривал только и исключительно ее грудь. Насколько позволяло видеть платье, а так как дело было летом, то оно позволяло видеть достаточно много, я должен был прийти к единственно возможному заключению: ни о выжигании, ни об ампутации не могло быть и речи — то была прекрасно оформившаяся грудь (на любой вкус), причем и левая и правая в равной мере. У чемпионки! Правда, я не осмелился спросить, не является ли помехой во время чемпионатов эта со всех прочих точек зрения скорее украшению служащая, но в данном случае рассматриваемая мною чисто практически деталь, — не осмелился, боясь, несмотря на всю научную обоснованность моего вопроса, показаться ей идиотом. Да и как мог бы стать популярным среди женщин этот вид спорта, будь он связан с подобного рода операцией!
Итак, решаюсь положительно утверждать, что у Ипполиты наличествовали обе груди. Она была царица, иностранка, она была богата и хороша собой: мамашам афинских невест сказать было нечего. Как ни интриговали против Тесея со всех сторон, женитьба не принесла ему дополнительных внутриполитических затруднений!
А теперь, все сопоставив, — какой же человек был Тесей? Вспомним: неупорядоченные семейные отношения, отец, недостойный носить это имя (к слову сказать, и не отец), мачеха — известная преступница и даже, по всем признакам, психопатка. Затем бродяжнический образ жизни и сорви-голова приятель. Мы знаем, куда ведет обычно подобное стечение обстоятельств. Статистика преступлений красноречиво о том рассказывает. Какой же кристальной души должен быть человек, сумевший над всем этим подняться! Как чтим мы, не правда ли, Генриха V, во всяком случае шекспировского Генриха V, который растранжирил всю свою молодость в обществе Фальстафа, по пивнушкам и борделям, а потом вдруг оказался сильной личностью, храбрым и справедливым государем, блюстителем веры и нравов. А ведь за спиной Генриха V стоял хотя бы заботливый, беспокойный отец, который так хотел дать сыну хорошее воспитание! Рядом с Генрихом всегда были примерные братья — умница Джон Ланкастер и душа человек Том Кларенс. (И все-таки остались в Генрихе хулиганские замашки! Вспомним, как оскорбительно, на людях — да еще в церкви! — начал он лапать свою невесту, французскую принцессу; бедняжка убежала, вся в слезах… Как же возвеличил бы Шекспир Тесея, окажись Тесей английским королем!)
Вышецитированная фраза Гёте прекрасна — прекрасна, слов нет, но признаемся: она ничего не объясняет. Это лишь видимость объяснения. Что же было для Тесея той «нитью Ариадны», которая помогла ему ориентироваться не только в лабиринте Минотавра, но и в гораздо более запутанном лабиринте его жизни? Иначе говоря, мы могли бы спросить (о чем мудрый Гёте, как ни странно, не спрашивает): отчего хорош хороший человек? Жизнь Тесея дает на это ответ. Ответ вряд ли единственный, но удовлетворительный. Человек, судя по всему, оттого хорош, что у него есть призвание. Тесей знал, что ему делать в горько-реальном, окружавшем его мире, он хотел что-то делать и знал: именно ему надлежит сделать это как можно лучше. Именно осознание своей призванности подняло его из омута головокружительных искушений в сияющее огромное небо.
Конечно, для самого призвания требовалось что-то еще, какие-то «данные», определить которые точнее я не могу. Некий изначально чистый и прочный материал в характере, освещающий все вокруг. Что это? Гены Посейдона? Детство? Воспитание, данное необыкновенной матерью и мудрым ученым дедом? Воскрешение в зрелые годы всего, что было попрано подростком?.. Факт остается фактом. Тесей обладал характером, твердым и чистым, как алмаз. Причем внешние обстоятельства в ту пору еще не требовали проявлений алмазной — беспощадной! — твердости этого характера. В довершение всего он много и с воодушевлением говорил о своих планах, как это вообще свойственно людям, одержимым мыслью о собственном призвании, и в такие минуты лицо его, даже будь оно некрасиво — а это было вовсе не так! — становилось прекрасным. (Вот когда Ипполита чувствовала, должно быть, что имело смысл покинуть амазонское царство, что хорошо родить этому мужчине ребенка.)
Да, Тесея, как я вижу, любили. Несомненно, полюбил его и Прометей.
И все-таки не пошел с ним в Афины.
Тесею по возвращении предстояло сыграть свадьбу с Ипполитой — ну, не свадьбу, так, что-то вроде (ведь Ипполита, как амазонка, не могла выйти замуж). Тесея ждали радости медового месяца. Одновременно это будет для него и медовый месяц начала царствования. Что делать в его доме Прометею? Пристало ли вообще быть гостем в такое время? Но главное, Прометей предвидел, что в Афинах окажется перед дилеммой: либо не принимать участия в великих планах Тесея, наблюдать со стороны (а тогда что ему там делать? Путаться под ногами, мешать, отнимать у правителя время?), либо включиться в их осуществление хотя бы просто как друг, как советчик, — а уж это хуже всего. Сейчас в Аттике все смешается, и то, что из этого выкристаллизуется, многим придется не по нраву. Не только тем, у кого отобрали землю и мизерные их царства, не только тем, кто — на какое-то время — пострадает в этой революции. (Ибо в конечном счете, мы это знаем, выиграют все! И немало: жизнь, историю.) Подымутся против Тесея и те, кого ничто не связывает со старым миром, ничто, кроме страшно липучей смолы — привычки. Как человек — правильнее сказать, бог, у которого за миллион лет было время поразмыслить, — Прометей отчетливо видел: если Тесей бросится в эту революцию, ему придется нелегко и не раз потребуется, конечно, поддержка, совет друга — однако если этот добрый друг не афинянин, даже самый распрекрасный его совет больше повредит Тесею, чем поможет!
Несомненно, именно так все и было. Несомненно, Прометей не пошел с Тесеем в Афины. Побывай он там, в памяти афинской тому непременно остался бы след. Ибо в этом случае бунт, вызванный несколькими непопулярными распоряжениями Тесея и науськиваниями Диоскуров» когда основатель города вдруг обнаружил, что на всенародном голосовании он получил меньше голосов, чем демагог Менестей, и теперь самое лучшее удалиться, хотя бы на время, переждать в семейном имении, покуда улягутся страсти и солидная депутация вновь призовет его править в Афинах, — так вот, этот потрясающий и трагический поворот в жизни героя, во-первых, случился бы гораздо раньше, а во-вторых, объектом контрреволюции был бы прежде всего не Тесей, а его иноземный советчик! Ибо противником Тесея был бы не только суеверный консерватизм, но и оскорбленное самолюбие афинян. И какой-то след остался бы непременно. Ведь память греков, я не устану повторять это, приметила все, достойное внимания, все необычное. Поскольку же ничего похожего мы не встречаем ни в легендах о Прометее, ни в легендах о Тесее, остается признать: Прометей в Афинах не задерживался.
Наши герои все-таки на некоторое время остановились в Афинах, вернее, на том месте для постоя, которое позднее стало Афинами. У нас есть сведения, что именно тогда Тесей посвятил Геракла в Элевсинские мистерии.
(Что это были за мистерии и что, по существу, означало пресловутое посвящение в XIII веке до нашей эры? Заключался ли в таинственном обряде и политико-идейный смысл: утверждение культа доброй, относящейся к «ордену» Зевса матери-Земли в противовес матриархальному культу Верховного женского божества, восходящего к Луне? Или то был союз, сходный со Свободными Каменщиками нашего времени? Или это рассматривалось в Аттике просто как награда, присвоение почетного гражданства? По крайней мере Диоскуры явно имели в виду это последнее, добиваясь для себя посвящения. Оно, во всяком случае, было очень и очень почетно. Впрочем, возможно, что этот эпизод в цикл легенд о Геракле был привнесен позднее все пышней расцветавшим афинским тщеславием.)
Словом, очевидно: наши герои оставались в Афинах столько, сколько требует обычай, участвовали в некоторых обрядах, пировали на прощальных трапезах-жертвоприношениях. Они пробыли там по меньшей мере до тех пор, пока не вернулись посланные на Саламин гонцы. Гонцы сообщили, что Теламона на Саламине нет. Как нет и молодого троянского жреца, некоего Калханта. Тот и другой отправились в Дельфы просить у Аполлона пророчества.
Вероятно, в Афинах получил Геракл и первые вести из Микен. Недобрые вести.
Геракл — а с ним Прометей — снова вышли в путь на Микены. Дорога, извивавшаяся по горам и долам Аттики, была здесь еще просто широкой тропой, вытоптанной гуртами скота.
Фивы
Направляясь в Афины, наши герои — как я подозреваю — обошли Фивы стороной. Тесей был с Креонтом в прохладных отношениях. Воспользовавшись правом убежища, предоставленным Афинами, вернее, древним храмом пеласгов, здесь укрывался искалеченный изгнанник Эдип, жила — вот уже почти десять лет — осужденная на смерть Антигона, а также взбунтовавшийся сын Креонта
— Гемон. Фивы, хотя бы только престижа ради, потребовали, конечно, их выдачи, однако Тесей, который не собирался ограничивать право убежища и, напротив, задумал распространить его вскоре на весь пока лишь в мечтах существующий город, не мог их выдать. Одним словом, в Фивы они, всего вероятнее, не зашли.
Теперь же Геракл, услышав недоброе про Микены, не двинулся прямым ходом на Коринф, а, сделав небольшой крюк, расположился на несколько дней под Фивами. Он вообще любил этот город — город его детства и юности. К тому же ни от кого не мог бы он узнать о событиях в Микенах вернее, чем от Креонта. Ибо никто не следил бдительнее Креонта за малейшими изменениями в микенской политике.
Кто же был Креонт, тот, под чью защиту бежал когда-то отец Геракла и кого мифология даже после смерти Геракла все еще называет царем? Да, он выступает как царь и во времена царя Эдипа и тогда, когда царем стал Этеокл. Одни полагают, что здесь просто невольная ошибка изустных, многократно пересказываемых преданий, другие относят это за счет произвольной путаницы в изложении вековой череды событий — и не без причины: лишь двадцать поколений спустя мы встречаемся впервые с художественно-достоверными описаниями! Однако разобраться в противоречиях все-таки можно — стоит только приглядеться внимательно к Фивам той эпохи.
Фивы были консервативным, суеверно-религиозным, провинциальным городом. Город стоял на перекрестке важных для внутренней торговли дорог, но для мореплавания, а следовательно, для «большой политики», для мировой политики, особого значения не имел. Иначе говоря, Фивы не осознали собственной заинтересованности в большой политике, не осознали главным образом из-за внутренних противоречий, из-за лихорадки непрерывных социальных встрясок. Здесь все еще сохранялись в неприкосновенности религиозные институты матриархата, но уже неуклонно одерживало победы новое, современное учение — зевсизм. В результате сложились два сильных центра: прорицатель Тиресий — верховный жрец, и Креонт — «дядюшка»-наставник, политический советник двора. А между ними — царица и ее временный муж, предназначенный для жертвоприношения («обожествления»), «официальный» царь. Не так уж это и сложно! Если кто-то три тысячелетия спустя попытается обрисовать главные внутриполитические силы сегодняшней Англии, ему будет значительно труднее: королева, правительство, парламент, банки, тайная служба, американский посол, профсоюзы и так далее…
В связи с образованием института рабовладения и с ним государства, а также просто из самозащиты Фивам пришлось прояснить вопрос о средоточии власти. Когда родители Геракла, Амфитрион и Алкмена, нашли пристанище в Фивах, здесь еще царила гармония, основанная на древних законах: Креонт (первый Креонт, очевидно, дед нынешнего), Тиресий и царица осуществляли власть, каждый в своей сфере. Но Фивы между тем все слабели, становились все более отсталыми и беззащитными среди греческих городов. Когда приходила беда, фиванцы молились и приносили в жертву мужчин. Многого же они этим достигли!
— Гемон. Фивы, хотя бы только престижа ради, потребовали, конечно, их выдачи, однако Тесей, который не собирался ограничивать право убежища и, напротив, задумал распространить его вскоре на весь пока лишь в мечтах существующий город, не мог их выдать. Одним словом, в Фивы они, всего вероятнее, не зашли.
Теперь же Геракл, услышав недоброе про Микены, не двинулся прямым ходом на Коринф, а, сделав небольшой крюк, расположился на несколько дней под Фивами. Он вообще любил этот город — город его детства и юности. К тому же ни от кого не мог бы он узнать о событиях в Микенах вернее, чем от Креонта. Ибо никто не следил бдительнее Креонта за малейшими изменениями в микенской политике.
Кто же был Креонт, тот, под чью защиту бежал когда-то отец Геракла и кого мифология даже после смерти Геракла все еще называет царем? Да, он выступает как царь и во времена царя Эдипа и тогда, когда царем стал Этеокл. Одни полагают, что здесь просто невольная ошибка изустных, многократно пересказываемых преданий, другие относят это за счет произвольной путаницы в изложении вековой череды событий — и не без причины: лишь двадцать поколений спустя мы встречаемся впервые с художественно-достоверными описаниями! Однако разобраться в противоречиях все-таки можно — стоит только приглядеться внимательно к Фивам той эпохи.
Фивы были консервативным, суеверно-религиозным, провинциальным городом. Город стоял на перекрестке важных для внутренней торговли дорог, но для мореплавания, а следовательно, для «большой политики», для мировой политики, особого значения не имел. Иначе говоря, Фивы не осознали собственной заинтересованности в большой политике, не осознали главным образом из-за внутренних противоречий, из-за лихорадки непрерывных социальных встрясок. Здесь все еще сохранялись в неприкосновенности религиозные институты матриархата, но уже неуклонно одерживало победы новое, современное учение — зевсизм. В результате сложились два сильных центра: прорицатель Тиресий — верховный жрец, и Креонт — «дядюшка»-наставник, политический советник двора. А между ними — царица и ее временный муж, предназначенный для жертвоприношения («обожествления»), «официальный» царь. Не так уж это и сложно! Если кто-то три тысячелетия спустя попытается обрисовать главные внутриполитические силы сегодняшней Англии, ему будет значительно труднее: королева, правительство, парламент, банки, тайная служба, американский посол, профсоюзы и так далее…
В связи с образованием института рабовладения и с ним государства, а также просто из самозащиты Фивам пришлось прояснить вопрос о средоточии власти. Когда родители Геракла, Амфитрион и Алкмена, нашли пристанище в Фивах, здесь еще царила гармония, основанная на древних законах: Креонт (первый Креонт, очевидно, дед нынешнего), Тиресий и царица осуществляли власть, каждый в своей сфере. Но Фивы между тем все слабели, становились все более отсталыми и беззащитными среди греческих городов. Когда приходила беда, фиванцы молились и приносили в жертву мужчин. Многого же они этим достигли!