Страница:
Тут друзья Геракла стали подталкивать друг друга локтями: «Ну, теперь старик не слезет со своего конька, пока не выговорится!»
— Я уж не говорю про то, — продолжал Геракл, — что еще усложняет все дело: ведь и сама Даная происходит от Зевса. По материнской линии она в пятом поколении восходит к бедняжке Ио, одной из первых возлюбленных Зевса. Той самой, кого Гера превратила в корову и преследовала повсюду. К слову сказать, Ио, одна из правнучек вашей почтенной бабушки Геи, сейчас пребывает на небе. Так что мы с вами, через пень-колоду, а все же родственники. Да еще и так и эдак. Так что считайте нынешнюю историю просто родственной услугой.
Стоявшие вокруг смеялись. Однако Прометей оставался серьезен.
— Прошу вас, — продолжал Геракл, — ничего мне не говорите, божественный гость мой, я же знаю, что вы хотите сказать! Да, я, сын, освободил того, кого осудил мой отец, ну и что же! Ведь будучи сыном Зевса, я через Данаю — оставим уж в стороне Ио! — являюсь самому себе прадедом, ipso facto[14] дедом отца моего Зевса.
Но Прометей никак не желал перевести разговор на шутку; глубоко встревоженный — не за себя, за Геракла, — он возразил:
— Но все же подумайте: освободив меня, вы тем самым выступили против Зевса. Против верховного божества, высшей власти, отца богов. И вы не боитесь, что…
— Еще раз скажу вам, сударь: коль скоро я сам себе прадед, то отец мой, выходит, мне внук, так что, если уж слишком расшумится, я отшлепаю его, постреленка, да и дело с концом!
И он громко расхохотался; однако товарищи его хотя и улыбались из приличия, но уже поглядывали на небо с опаской. Это не ускользнуло от внимания Геракла.
Прометей ничего не сказал, лишь принял к сведению его рассуждения, и они пришлись ему по душе.
— А вы чего так перепугались? — повернулся Геракл к своим соратникам. — Неужто представляете себе Зевса таким мелочным, способным из-за подобных пустяков запустить в нас молнией? А по-моему, лучшие анекдоты про Зевса выдумывает он сам. — Герой опять повернулся к Прометею. — Я его знаю, не со вчерашнего дня служу ему. И, освобождая вас, в его духе действовал, хотя и не по приказу. Посудите сами, приказа отдать он не мог, ведь когда-то — как вы сказали? миллион лет назад? всеблагое небо! — когда-то он кивнул, утверждая ваше наказание. Так что это — вопрос престижа. А для него вопрос престижа есть вопрос власти. И тут уж играть он не может. Не может — ради нас, ради мира, ради самой жизни! Власть Зевса — это мир и справедливое устройство жизни. Вы не знаете людей, не знаете, что здесь было раньше, да и сейчас, вообще, что было бы, если бы не Зевс. И не только на Земле, на Олимпе тоже.
— Знаю. Иначе почему — как вы думаете — встал я на его сторону, против Крона, моего отца, против Атланта, моего брата?
— У него есть концепция и есть сила, чтобы править.
— Есть желание взять на себя бремя правления.
— Он и стратег и тактик хороший. Взять хотя бы эти его любовные истории: ведь каждая только упрочивает его позиции среди людей. И чего Гера на него злится? Ревнует, что ли? Так они давно уж друг к дружке охладели.
— Да и не был никогда их брак браком по любви…
— Ясное дело! Только трюками Афродиты иной раз еще и заманит отца.
— Именно так.
— Я служу Зевсу не потому, что он мой отец. И, уж конечно, не из страха! Я служу ему по убеждению. Я люблю Зевса.
— Я тоже. И он отлично знал это. Потому, мучась родовыми схватками, в самый тяжкий час своей жизни, он позвал меня, и никого другого. Я помог появиться на свет Афине.
— Да, странно все это…
— И тем не менее так было.
— Но ведь тогда… Не сердитесь, что я спрашиваю… Но все-таки — миллион лет!..
— У нас были разногласия относительно Человека.
— Но в чем?
— Он не любил, по крайней мере тогда… то есть не желал Человека.
— Любопытно… И, видите, все же сумел завоевать Человека, сделать своей опорой!
— На то он Зевс!
— Что верно, то верно. На то он Зевс!.. Одним словом, сударь, вы тоже — да еще как! — на себе испытали: служение ему не праздник на лужайке!
— Это даже мягко сказано.
— Обо мне многие рассуждают так: сын Зевса, ого-го!.. Сын Зевса! А скажите, сударь, мне-то чем слаще от этого? И прежде, да и теперь? Не знаю, насколько вам известна моя жизнь. Что получил я от Зевса? Я же не о привилегиях каких-то мечтаю, — и на своих ногах крепко держусь, подпорки мне не нужны. Только бы во зло не оборачивалось отцовство его! А ведь так оно получилось из-за Геры. Еще в колыбели наслала на меня двух змей. Как, мол, это так: она, сестра и супруга Зевса, и вдруг — какая-то смертная, до нее или после нее… Словом, дело известное! И с тех пор все не может успокоиться! Она же навела меня и на прегрешение, которое всю жизнь искупаю. И ведь чем бьет! Тем, что хуже всего. Кто ж не знает, что люди вроде меня по натуре миролюбивы, уравновешенны. Оно и правильно: сколько бед, сколько ужасов способен натворить такой вот бегемот, как я, если он к тому же вспыльчив. А меня, увы — как ни оберегает меня Афина Паллада, которой вы помогли явиться на свет, — Гера покарала приступами ярости, бешенства. Тем и до греха довела, еще в молодые годы дело было, в Фивах. Это единственное мое прегрешение против Зевса. До сих пор искупаю его, потому и в этих краях оказался, — десятое задание выполнял. Осталось еще два. Легким не было ни одно, а уж напоследок Эврисфей наверняка приберег самое трудное. Ведь какой расчет в его игре? Чтобы меня извести… В приступе ярости я убил Ифита. Хотя он один был на моей стороне, когда я соревновался с другими за руку сестры его. Ох, и вредная была семейка… Не хотел я убить его, только стукнул. И — убил. А ведь знал, всегда помнил, что мне стукнуть «просто так» .нельзя. Приступ ярости… Поверил он, несчастный, сплетням, в краже меня заподозрил… Хорошо еще, приняли во внимание, что в гневе я был великом, поэтому не за преднамеренное убийство судили, а за нанесение сильных телесных повреждений, которые повлекли за собою смерть. Штраф — одна мина. Заплатить я не мог. Тогда засудили на три года к Омфале. Не знаете ее? Ваше счастье. У нее ткацкие мастерские в Лидии. Я и слугой ее был и наложником. Три года продержала меня в женском платье. Я должен был сидеть у ткацкого станка и распевать вместе с ее рабынями. Взгляните на меня, сударь, взгляните на мои руки и представьте, как это я сижу там, тку и пою! А вы еще про браки мои не знаете… Как-нибудь расскажу. Гера! Вот что получил я от отца своего! Вот мое божественное приданое. Оттого-то теперь, на пороге старости, и злюсь иногда — устал все-таки, да и горя хлебнул немало.
— Это верно, не спорю, — заговорил Тесей. — Знакомо и мне это чувство. Но будь все-таки справедлив к Зевсу! Он хотел не этого, не так задумал все. Он поклялся, что первый, кто родится в тот день от него, будет величайшим царем Эллады. Тебя он имел в виду.
— Имел в виду меня, да позабыл о Данае. То есть о том, что все отпрыски Персея тоже его кровь. Неважно, в каком поколении. А Гера ведьминскими своими ухищрениями задержала роды у моей матери. Зато помогла произвести на свет до времени, семимесячным, Эврисфея. Могущественного теперь, несметно богатого и трусливого царя Эврисфея. Который прячется от меня всякий раз в подвалах своего дворца, со мною же сообщается через подлого прихлебателя своего, отродье Пелопиды…
Прометей усмехнулся:
— Да, старик немного забывчив.
Но тут Иолай встал на защиту Зевса:
— Зевс все же любит тебя, Геракл. Уже одно то, в какую семью он тебя поместил…
С этим и Гераклу пришлось согласиться. Его мать Алкмену Зевс соблазнил в образе ее супруга — иначе это не удалось бы даже ему; проведя же с ней ночь, поклялся никогда больше не иметь дела с земными женщинами, так как лучшей ему все равно не найти. Амфитрион знал, что Геракл не его сын, но и собственного сына не мог бы любить больше, по крайней мере воспитать лучше, чем его. Чуть ли не во младенчестве научил управлять колесницей, бросать в цель копье; нанял ему лучших учителей по астрономии, математике, праву, науке прорицания; Аполлон учил юношу фехтованию, кулачному бою, стрельбе из лука, врачеванию, пению и игре на лютне; Геракл изучал также языки, всемирную литературу и историю, до восемнадцати лет посещал политехнический практикум в образцовом учебном хозяйстве, где познакомился с зоологией и ботаникой. Все это сопровождалось занятиями по философии, освоением и применением Зевсовой идеологии, в коей наставлял Геракла сам Амфитрион, безмерно преданный Зевсу. Лучшего воспитания царственный юноша не мог получить не только в суеверных Фивах, но и в городах Арголиды. Геракл остался в памяти людей как сильнейший человек в мире; те же, кто интересовался им пристальнее, считают его к тому же деятельным, храбрым и добрым человеком. Однако более основательное знакомство с его жизнью показывает: возможно, он и не был так уж невероятно силен, скорее, хорошо натренирован, умен и выдержан; но одно очевидно — это был самый образованный человек своего времени. Обладавший к тому же совершенно исключительным обаянием.
Боже мой, как вспомню только — ведь ему не было еще и двадцати лет, когда одной лишь повадкой своей, лучезарной чистотой и редкой интеллигентностью он так пленил царя Теспий, что последний буквально умолял юношу дать наследников пятидесяти его дочерям. Геракл с присущей ему любезностью согласился провести в Теспиях пятьдесят суток (правда, некоторые источники утверждают, будто все произошло в одну ночь, но это уж, я думаю, глупости — излишества культа Геракла!), и девять месяцев спустя пятьдесят царевен произвели на свет пятьдесят одного младенца: у одной из них родилась двойня.
— Против семьи моей и данного мне воспитания я в самом деле ничего сказать не могу. А все же иной раз, знаете, приходит в голову: не будь я сторонником Зевса, ну, хоть не таким истинным его сторонником, — кем бы я мог стать со своими знаниями и подготовкой! Уж во всяком случае, не слугой Эврисфея! Разве я не прав?
— Конечно, прав, — отозвался Асклепий, — но что же тогда говорить моему отцу?
Да, все они знали: никому из богов не доставалось от Зевса так часто и так несправедливо, как его самому беззаветно преданному сыну..
— Разве он решился бы так поступать с кем-либо другим?
(А ведь самое злое дело бога-отца по отношению к Аполлону было еще впереди — убиение его любимейшего сына Асклепия. И за что? «Еще чего! Они уже и мертвых воскрешают?!» Одним словом — «просто так!» Правда, на этот раз даже слепо повиновавшийся ему Аполлон вышел из себя!)
— Итак, видите сами, господин мой! — повернулся Геракл к Прометею.
— Вам незачем за меня бояться, — мол, что еще будет мне за мой проступок? Я и прежде не ходил у небожителей в любимчиках. Ни я, ни мои сотоварищи. Вот вся эта ватага, что вы видите перед собой. Мы могли бы порассказать вам немало всякого… Так что и не о чем тут толковать: освободил я вас — ну, значит, освободил. Да я в глаза бы себе плюнул, если бы не сделал этого. А уж там, понравится это Зевсу, нет ли… Что ж, гневом своим он навредит мне не больше, чем отеческой любовью.
Тут он опять оборотился к тем, кто только что, слыша богохульные слова его, так испуганно поглядывали на небо.
— А вы вот что послушайте! Если бы Зевс пожелал, он сразил бы меня огненной стрелой своей сразу же, как только я выстрелил в его возлюбленную птицу и личного посланца — орла. А вообще-то я рассуждаю так: если Зевсу не нравится то, что я сделал, значит, мы принципиально не понимаем друг друга. А если так — что ж, пусть хоть и убивает. Зачем я и живу, коли так?
— Знаете, господин мой, — опять обратился он к Прометею, — иной раз ведь и не выдержишь, сорвешься, как вот я сейчас. В самом деле! Тот, кто служит Зевсу с оглядкой и деньги ждет за это и все прочее — как, например, Нестор, — тот все получает. Кто одним глазом и врагам Зевсовым подмигивает, как Пелопиды, кто за любую малость большой власти себе просит — тот ее получает. А для самых верных — только работа да терпение. Вот и бывает, взбунтуешься иной раз, хотя в глубине души я все понимаю! Так тому и должно быть.
— Я служу Зевсу, — продолжал он, — умом и сердцем, пока жив, и в этом служении — моя гордость. Я за большее благодарен Зевсу, нежели просто за деньги или власть: я благодарен ему за то, что я таков, каков есть. За спокойную свою совесть. И за то, — с лаской огляделся он вокруг, — что у меня такие друзья.
Это было сказано с такой детской чистотой и истинно мужским достоинством, что Прометей не нашелся, как ответить.
Он-то не верил, что «так и должно быть». И своей спокойной совестью был обязан тому, что спас Человека.
Между тем Геракл достал лютню и настроил ее. Пели все хором, некоторые танцевали. В свете сторожевых огней танец «лабиринт» отбрасывал в ночь фантастические тени.
Время шло, и вскоре Геракл заметил, что воины постарше уже дремлют. Да и бог, должно быть, притомился, даже если не показывал виду. Завтра предстоял трудный день, и хотя двигаться им теперь вниз, но не так-то легко вести телеги и колесницы по горному склону. Геракл скомандовал лагерю «отбой». Прометею предложил разделить шатер с Асклепием. Сам же еще раз проверил дозоры и удалился с Филоктетом на покой.
Так закончился первый день — первый день освобожденного Прометея.
Если же меня спросят, уверен ли я, что именно так протекал первый разговор Прометея и Геракла, отвечу: уверен, что изложил его не «дословно»; возможно, порядок вопросов был другим и были еще вопросы, менее существенные; разговор мог быть длиннее, но мог быть и короче. Однако в том, что он был именно таким по сути, что это альфа и омега его, я уверен. Они не могли не говорить об этом, это были самые главные для обоих вопросы.
И в конце концов, нам достоверно известны ответы, которые они дали на эти главные вопросы собственными жизнями.
— Я уж не говорю про то, — продолжал Геракл, — что еще усложняет все дело: ведь и сама Даная происходит от Зевса. По материнской линии она в пятом поколении восходит к бедняжке Ио, одной из первых возлюбленных Зевса. Той самой, кого Гера превратила в корову и преследовала повсюду. К слову сказать, Ио, одна из правнучек вашей почтенной бабушки Геи, сейчас пребывает на небе. Так что мы с вами, через пень-колоду, а все же родственники. Да еще и так и эдак. Так что считайте нынешнюю историю просто родственной услугой.
Стоявшие вокруг смеялись. Однако Прометей оставался серьезен.
— Прошу вас, — продолжал Геракл, — ничего мне не говорите, божественный гость мой, я же знаю, что вы хотите сказать! Да, я, сын, освободил того, кого осудил мой отец, ну и что же! Ведь будучи сыном Зевса, я через Данаю — оставим уж в стороне Ио! — являюсь самому себе прадедом, ipso facto[14] дедом отца моего Зевса.
Но Прометей никак не желал перевести разговор на шутку; глубоко встревоженный — не за себя, за Геракла, — он возразил:
— Но все же подумайте: освободив меня, вы тем самым выступили против Зевса. Против верховного божества, высшей власти, отца богов. И вы не боитесь, что…
— Еще раз скажу вам, сударь: коль скоро я сам себе прадед, то отец мой, выходит, мне внук, так что, если уж слишком расшумится, я отшлепаю его, постреленка, да и дело с концом!
И он громко расхохотался; однако товарищи его хотя и улыбались из приличия, но уже поглядывали на небо с опаской. Это не ускользнуло от внимания Геракла.
Прометей ничего не сказал, лишь принял к сведению его рассуждения, и они пришлись ему по душе.
— А вы чего так перепугались? — повернулся Геракл к своим соратникам. — Неужто представляете себе Зевса таким мелочным, способным из-за подобных пустяков запустить в нас молнией? А по-моему, лучшие анекдоты про Зевса выдумывает он сам. — Герой опять повернулся к Прометею. — Я его знаю, не со вчерашнего дня служу ему. И, освобождая вас, в его духе действовал, хотя и не по приказу. Посудите сами, приказа отдать он не мог, ведь когда-то — как вы сказали? миллион лет назад? всеблагое небо! — когда-то он кивнул, утверждая ваше наказание. Так что это — вопрос престижа. А для него вопрос престижа есть вопрос власти. И тут уж играть он не может. Не может — ради нас, ради мира, ради самой жизни! Власть Зевса — это мир и справедливое устройство жизни. Вы не знаете людей, не знаете, что здесь было раньше, да и сейчас, вообще, что было бы, если бы не Зевс. И не только на Земле, на Олимпе тоже.
— Знаю. Иначе почему — как вы думаете — встал я на его сторону, против Крона, моего отца, против Атланта, моего брата?
— У него есть концепция и есть сила, чтобы править.
— Есть желание взять на себя бремя правления.
— Он и стратег и тактик хороший. Взять хотя бы эти его любовные истории: ведь каждая только упрочивает его позиции среди людей. И чего Гера на него злится? Ревнует, что ли? Так они давно уж друг к дружке охладели.
— Да и не был никогда их брак браком по любви…
— Ясное дело! Только трюками Афродиты иной раз еще и заманит отца.
— Именно так.
— Я служу Зевсу не потому, что он мой отец. И, уж конечно, не из страха! Я служу ему по убеждению. Я люблю Зевса.
— Я тоже. И он отлично знал это. Потому, мучась родовыми схватками, в самый тяжкий час своей жизни, он позвал меня, и никого другого. Я помог появиться на свет Афине.
— Да, странно все это…
— И тем не менее так было.
— Но ведь тогда… Не сердитесь, что я спрашиваю… Но все-таки — миллион лет!..
— У нас были разногласия относительно Человека.
— Но в чем?
— Он не любил, по крайней мере тогда… то есть не желал Человека.
— Любопытно… И, видите, все же сумел завоевать Человека, сделать своей опорой!
— На то он Зевс!
— Что верно, то верно. На то он Зевс!.. Одним словом, сударь, вы тоже — да еще как! — на себе испытали: служение ему не праздник на лужайке!
— Это даже мягко сказано.
— Обо мне многие рассуждают так: сын Зевса, ого-го!.. Сын Зевса! А скажите, сударь, мне-то чем слаще от этого? И прежде, да и теперь? Не знаю, насколько вам известна моя жизнь. Что получил я от Зевса? Я же не о привилегиях каких-то мечтаю, — и на своих ногах крепко держусь, подпорки мне не нужны. Только бы во зло не оборачивалось отцовство его! А ведь так оно получилось из-за Геры. Еще в колыбели наслала на меня двух змей. Как, мол, это так: она, сестра и супруга Зевса, и вдруг — какая-то смертная, до нее или после нее… Словом, дело известное! И с тех пор все не может успокоиться! Она же навела меня и на прегрешение, которое всю жизнь искупаю. И ведь чем бьет! Тем, что хуже всего. Кто ж не знает, что люди вроде меня по натуре миролюбивы, уравновешенны. Оно и правильно: сколько бед, сколько ужасов способен натворить такой вот бегемот, как я, если он к тому же вспыльчив. А меня, увы — как ни оберегает меня Афина Паллада, которой вы помогли явиться на свет, — Гера покарала приступами ярости, бешенства. Тем и до греха довела, еще в молодые годы дело было, в Фивах. Это единственное мое прегрешение против Зевса. До сих пор искупаю его, потому и в этих краях оказался, — десятое задание выполнял. Осталось еще два. Легким не было ни одно, а уж напоследок Эврисфей наверняка приберег самое трудное. Ведь какой расчет в его игре? Чтобы меня извести… В приступе ярости я убил Ифита. Хотя он один был на моей стороне, когда я соревновался с другими за руку сестры его. Ох, и вредная была семейка… Не хотел я убить его, только стукнул. И — убил. А ведь знал, всегда помнил, что мне стукнуть «просто так» .нельзя. Приступ ярости… Поверил он, несчастный, сплетням, в краже меня заподозрил… Хорошо еще, приняли во внимание, что в гневе я был великом, поэтому не за преднамеренное убийство судили, а за нанесение сильных телесных повреждений, которые повлекли за собою смерть. Штраф — одна мина. Заплатить я не мог. Тогда засудили на три года к Омфале. Не знаете ее? Ваше счастье. У нее ткацкие мастерские в Лидии. Я и слугой ее был и наложником. Три года продержала меня в женском платье. Я должен был сидеть у ткацкого станка и распевать вместе с ее рабынями. Взгляните на меня, сударь, взгляните на мои руки и представьте, как это я сижу там, тку и пою! А вы еще про браки мои не знаете… Как-нибудь расскажу. Гера! Вот что получил я от отца своего! Вот мое божественное приданое. Оттого-то теперь, на пороге старости, и злюсь иногда — устал все-таки, да и горя хлебнул немало.
— Это верно, не спорю, — заговорил Тесей. — Знакомо и мне это чувство. Но будь все-таки справедлив к Зевсу! Он хотел не этого, не так задумал все. Он поклялся, что первый, кто родится в тот день от него, будет величайшим царем Эллады. Тебя он имел в виду.
— Имел в виду меня, да позабыл о Данае. То есть о том, что все отпрыски Персея тоже его кровь. Неважно, в каком поколении. А Гера ведьминскими своими ухищрениями задержала роды у моей матери. Зато помогла произвести на свет до времени, семимесячным, Эврисфея. Могущественного теперь, несметно богатого и трусливого царя Эврисфея. Который прячется от меня всякий раз в подвалах своего дворца, со мною же сообщается через подлого прихлебателя своего, отродье Пелопиды…
Прометей усмехнулся:
— Да, старик немного забывчив.
Но тут Иолай встал на защиту Зевса:
— Зевс все же любит тебя, Геракл. Уже одно то, в какую семью он тебя поместил…
С этим и Гераклу пришлось согласиться. Его мать Алкмену Зевс соблазнил в образе ее супруга — иначе это не удалось бы даже ему; проведя же с ней ночь, поклялся никогда больше не иметь дела с земными женщинами, так как лучшей ему все равно не найти. Амфитрион знал, что Геракл не его сын, но и собственного сына не мог бы любить больше, по крайней мере воспитать лучше, чем его. Чуть ли не во младенчестве научил управлять колесницей, бросать в цель копье; нанял ему лучших учителей по астрономии, математике, праву, науке прорицания; Аполлон учил юношу фехтованию, кулачному бою, стрельбе из лука, врачеванию, пению и игре на лютне; Геракл изучал также языки, всемирную литературу и историю, до восемнадцати лет посещал политехнический практикум в образцовом учебном хозяйстве, где познакомился с зоологией и ботаникой. Все это сопровождалось занятиями по философии, освоением и применением Зевсовой идеологии, в коей наставлял Геракла сам Амфитрион, безмерно преданный Зевсу. Лучшего воспитания царственный юноша не мог получить не только в суеверных Фивах, но и в городах Арголиды. Геракл остался в памяти людей как сильнейший человек в мире; те же, кто интересовался им пристальнее, считают его к тому же деятельным, храбрым и добрым человеком. Однако более основательное знакомство с его жизнью показывает: возможно, он и не был так уж невероятно силен, скорее, хорошо натренирован, умен и выдержан; но одно очевидно — это был самый образованный человек своего времени. Обладавший к тому же совершенно исключительным обаянием.
Боже мой, как вспомню только — ведь ему не было еще и двадцати лет, когда одной лишь повадкой своей, лучезарной чистотой и редкой интеллигентностью он так пленил царя Теспий, что последний буквально умолял юношу дать наследников пятидесяти его дочерям. Геракл с присущей ему любезностью согласился провести в Теспиях пятьдесят суток (правда, некоторые источники утверждают, будто все произошло в одну ночь, но это уж, я думаю, глупости — излишества культа Геракла!), и девять месяцев спустя пятьдесят царевен произвели на свет пятьдесят одного младенца: у одной из них родилась двойня.
— Против семьи моей и данного мне воспитания я в самом деле ничего сказать не могу. А все же иной раз, знаете, приходит в голову: не будь я сторонником Зевса, ну, хоть не таким истинным его сторонником, — кем бы я мог стать со своими знаниями и подготовкой! Уж во всяком случае, не слугой Эврисфея! Разве я не прав?
— Конечно, прав, — отозвался Асклепий, — но что же тогда говорить моему отцу?
Да, все они знали: никому из богов не доставалось от Зевса так часто и так несправедливо, как его самому беззаветно преданному сыну..
— Разве он решился бы так поступать с кем-либо другим?
(А ведь самое злое дело бога-отца по отношению к Аполлону было еще впереди — убиение его любимейшего сына Асклепия. И за что? «Еще чего! Они уже и мертвых воскрешают?!» Одним словом — «просто так!» Правда, на этот раз даже слепо повиновавшийся ему Аполлон вышел из себя!)
— Итак, видите сами, господин мой! — повернулся Геракл к Прометею.
— Вам незачем за меня бояться, — мол, что еще будет мне за мой проступок? Я и прежде не ходил у небожителей в любимчиках. Ни я, ни мои сотоварищи. Вот вся эта ватага, что вы видите перед собой. Мы могли бы порассказать вам немало всякого… Так что и не о чем тут толковать: освободил я вас — ну, значит, освободил. Да я в глаза бы себе плюнул, если бы не сделал этого. А уж там, понравится это Зевсу, нет ли… Что ж, гневом своим он навредит мне не больше, чем отеческой любовью.
Тут он опять оборотился к тем, кто только что, слыша богохульные слова его, так испуганно поглядывали на небо.
— А вы вот что послушайте! Если бы Зевс пожелал, он сразил бы меня огненной стрелой своей сразу же, как только я выстрелил в его возлюбленную птицу и личного посланца — орла. А вообще-то я рассуждаю так: если Зевсу не нравится то, что я сделал, значит, мы принципиально не понимаем друг друга. А если так — что ж, пусть хоть и убивает. Зачем я и живу, коли так?
— Знаете, господин мой, — опять обратился он к Прометею, — иной раз ведь и не выдержишь, сорвешься, как вот я сейчас. В самом деле! Тот, кто служит Зевсу с оглядкой и деньги ждет за это и все прочее — как, например, Нестор, — тот все получает. Кто одним глазом и врагам Зевсовым подмигивает, как Пелопиды, кто за любую малость большой власти себе просит — тот ее получает. А для самых верных — только работа да терпение. Вот и бывает, взбунтуешься иной раз, хотя в глубине души я все понимаю! Так тому и должно быть.
— Я служу Зевсу, — продолжал он, — умом и сердцем, пока жив, и в этом служении — моя гордость. Я за большее благодарен Зевсу, нежели просто за деньги или власть: я благодарен ему за то, что я таков, каков есть. За спокойную свою совесть. И за то, — с лаской огляделся он вокруг, — что у меня такие друзья.
Это было сказано с такой детской чистотой и истинно мужским достоинством, что Прометей не нашелся, как ответить.
Он-то не верил, что «так и должно быть». И своей спокойной совестью был обязан тому, что спас Человека.
Между тем Геракл достал лютню и настроил ее. Пели все хором, некоторые танцевали. В свете сторожевых огней танец «лабиринт» отбрасывал в ночь фантастические тени.
Время шло, и вскоре Геракл заметил, что воины постарше уже дремлют. Да и бог, должно быть, притомился, даже если не показывал виду. Завтра предстоял трудный день, и хотя двигаться им теперь вниз, но не так-то легко вести телеги и колесницы по горному склону. Геракл скомандовал лагерю «отбой». Прометею предложил разделить шатер с Асклепием. Сам же еще раз проверил дозоры и удалился с Филоктетом на покой.
Так закончился первый день — первый день освобожденного Прометея.
Если же меня спросят, уверен ли я, что именно так протекал первый разговор Прометея и Геракла, отвечу: уверен, что изложил его не «дословно»; возможно, порядок вопросов был другим и были еще вопросы, менее существенные; разговор мог быть длиннее, но мог быть и короче. Однако в том, что он был именно таким по сути, что это альфа и омега его, я уверен. Они не могли не говорить об этом, это были самые главные для обоих вопросы.
И в конце концов, нам достоверно известны ответы, которые они дали на эти главные вопросы собственными жизнями.
Ватага
Прометей, по всей вероятности, крепко спал в ту ночь, в моменты же «парадоксального сна», как выражаются психологи, его посещали волнующие сновидения. И вот опять перед ним, кувыркаясь, падает с высоты в бездну орел: одно крыло неловко прижато к боку, второе, полураскрытое, беспомощное, тряпкой болтается на ветру; когти судорожно сведены, как у всех хищных птиц. Одна за другой пронеслись картины этого необыкновенного дня, в течение которого с ним произошло больше событий, чем за весь предыдущий миллион лет. Наконец он проснулся, и веселый утренний шум лагеря ударил в уши. Кто-то успел уже поохотиться на рассвете: здесь насаживали на вертел «жертвенную» горную козу, там ощипывали подстреленную птицу. Поодаль раб доил ослицу, но особого интереса это не вызывало, тем более что кто-то уже тащил с телеги непочатый бурдюк с вином.
Дорога вела теперь большей частью под уклон. Часто приходилось подвязывать колеса, некоторые телеги ставили на полозья. Ведь место пребывания Прометея, без сомнения, должно было находиться где-то в районе самого высокого кавказского перевала. Восточные сказания в один голос утверждают, что во время Потопа над водою подымалась лишь одна вершина Арарата. Следовательно, прикованный к скале Прометей не пережил бы Потопа и орел не мог бы день за днем исполнять волю Зевса, если бы место, назначенное для казни, надолго скрылось под водой.
Они держали путь к югу, верней, к юго-востоку, потом повернули на запад и двигались дальше по караванной дороге ассирийских торговцев. Путь этот шел вдоль черноморского побережья нынешней Турции. Теперь Геракл и его соратники предпочитали обходить стороной хеттские города, зато охотно сворачивали к любому ахейскому или вообще греческому поселению, где их всегда принимали гостеприимно и дружелюбно.
Итак, после двухдневного перехода они повстречали у подножия Кавказского хребта упоминавшиеся уже коневодческие племена и здесь надолго остановились лагерем. Лошадиный торг не терпит спешки. Геракл затем и избрал неторопливый обходный путь, чтобы собственные их тягловые лошадки немного отдохнули и освежились, то есть стали пригодны для мены. А дальше дело могло сложиться по-разному. Можно было, чин по чину, выменять у местного населения знаменитых их лошадей на своих заезженных, загнанных, дав к ним в придачу бронзовую посуду, полотняные и шерстяные ткани из военных трофеев. И самое для кочевников главное — оружие. А еще можно было просто напасть на них и отобрать лошадей. Мы должны понять дух времени: это отнюдь не считалось действием предосудительным, напротив! И если Гераклово войско не нападало и не грабило, а покупало лошадей, это объяснялось лишь тем, что и кочевникам известен был дух эпохи, а потому табуны свои они держали в хорошо защищенных укрытиях и заключали сделки под бдительной охраной, в подходящих для того, оберегаемых оружием и богами местах.
Едва ли можно было достойнее и удачнее реализовать трофеи, приобретенные в войне с амазонками, чем сделали это воины Геракла. Конечно, лошадей приобрели больше, чем было действительно нужно: дома их можно продать в пятьдесят, в сто раз дороже! Правда, до тех пор реальная их стоимость возрастет намного — тут и падеж, и пошлина, и переправа через Геллеспонт, — но все равно овчинка стоила выделки. Поэтому нет сомнения, что приобрел здесь лошадей даже Пелей, хотя уж кто-кто, а он-то запрягал в свою колесницу двух лучших — «бессмертных»! — коней Эллады.
Не стану расписывать во всех деталях дальнейшие их остановки, приятные или вынужденные привалы. Я только хотел пояснить, что путь наших героев до Трои занял по крайней мере несколько недель, а точнее — добрых два месяца. Таким образом, у Прометея было вдоволь времени, чтобы познакомиться со своими спутниками и разобраться в делах мира.
Воспользуемся случаем и мы.
Моим читателям, наверное, бросилось в глаза, что в ходе реконструированной беседы у костра Геракл, Асклепий и другие высказывались иной раз о небожителях без особенной почтительности. Возможно, кое-кто уже склонен считать эту реконструкцию «атеистической отсебятиной». Другие, может быть, рассуждают так: что же, ведь Прометей — бог, хотя и опальный; Геракл — сын, да к тому же и правнук самого Зевса; Тесей — сын бога Посейдона; Асклепий — Аполлона; хотя о других присутствовавших сведений нет, вполне вероятно, что и они из той же среды. А ведь всем известно, что в кругу семьи даже королям не говорят «ваше величество»; вообще, те, кто приближен к сильным мира сего, частенько тешатся наглой фамильярностью, полагая, что это свидетельствует об их собственной избранности; то же и с небожителями — достаточно вспомнить нынешних наших ризничих и звонарей, которые, прошу прощения, зевают или почесывают зад. а то и плюнуть не постыдятся там, где простой смертный преклоняет колена. Должно быть, и это приходит в голову некоторым моим читателям, но они ошибаются.
Чтобы понять всю ситуацию и убедиться в максимальной достоверности моей реконструкции, стоит поразмыслить о том, что за ватага , пользуясь выражением самого Геракла, сошлась под его началом. Как жили эти люди, и в каком они жили мире?
Пожалуй, можно начать с конца: в каком мире они жили? (Еще раз повторю: мне не хотелось бы — будучи всего лишь прилежным студентом — являться здесь в профессорской мантии. Я только размышляю, делаю выводы и полученные результаты отдаю на суд публики. Иными словами, я не только не поучаю, но сам держу экзамен.)
Удивительный был этот век — тринадцатый век до нашей эры. Ценнейшим ядром известного тогда мира (от Босфора примерно до нынешней Ливии) владели три великие военные державы. Вот уже восемьдесят лет — в почти неизменных границах.
Самая значительная и самая богатая из них — Египет. С трудом верится, сколько всего знал и понимал, сколькими науками и ремеслами владел народ Египта к концу XIX — началу XX династий, иными словами, к концу эпохи Нового Царства. Не только архитектура, скульптура, живопись заслуживают восхищения нынешнего человека, но и — о чем говорят реже — их наука врачевания. Египтяне знали систему кровообращения, проводили сложные операции, в том числе и черепные. Поразительны их успехи в астрономии, геометрии, математике. Они достигли высокого уровня в технике, имели большие достижения как в тяжелой промышленности — доменное, оружейное дело, так и в легкой — горизонтальные ткацкие станки, гончарные изделия со сложным рисунком, предметы из стекла небывалой расцветки. Да вспомним хотя бы созданный ими судоходный канал между Нилом и Красным морем, этот искусственный водный путь, копию которого Лессепс осмелился вновь осуществить лишь три тысячелетия спустя! По уровню производства, техники и производительности труда Египет башней высился над всем тогдашним миром; по пальцам можно было перечесть те продукты и изделия, которые где-то, кому-то удавались лучше, чем в Египте, на его землях и в его мастерских. Так, в описываемое время, но и раньше, в течение многих столетий, по-настоящему добротные корабли строились в финикийских доках; из Финикии же попадали на мировой рынок пурпурные краски самых различных оттенков и тончайшее стекло; поставляли финикийцы также ливанский кедр, драгоценнейший строительный материал, и ливанскую кожу, почитавшуюся в те времена царицей среди кож. Однако не надо забывать, что и Финикия — которая тогда находилась под властью города Сидона — принадлежала к сфере влияния Египта. И платила ему двойную дань. А еще точнее — тройную. Ибо выплачивала ежегодную вассальную дань продуктами сельского хозяйства, металлами, готовой продукцией, платила таможенную пошлину за корабли свои, платила портовые налоги. За это египетская армия и морская полиция брали ее под защиту. Но если какой-нибудь окраинный финикийский, город забывал вдруг послать драгоценный дар фараону — хотя и не было на этот счет никаких письменных указаний, — то столь оскорбительное нарушение этикета, даже при отсутствии отягчающих обстоятельств, квалифицировалось как бунт и каралось беспощадно.
Платила дань Египту и сказочно богатая Эфиопия. Данниками Египта были народы Палестины, большая часть сирийцев. Расплачивались сельскохозяйственными продуктами, металлами, драгоценными камнями и, не в последнюю очередь, рабами.
Благодаря этим сверхдоходам средний уровень жизни в Египте был по сравнению с другими странами очень высок. На этот счет мы располагаем обширнейшими источниками — от школьных сочинений, самой скромной, зато и самой рельефной опоры историка, до государственного архива. Рабов мог держать горожанин среднего сословия, мелкий торговец, мелкий ремесленник, государственный и культовый служащий весьма невысоких рангов, то есть те слои населения, которые в любом другом государстве, несомненно, трудились от зари до зари только ради пропитания. Между тем с установлением Великого перемирия цены на рабов и в Египте поднялись крайне высоко. Обогащение средних слоев привело к формированию своего рода «потребительского общества»; потребности, несколько поколений назад характерные только для богатых из богатых, стали теперь массовыми. Обеспечить рабочую силу для удовлетворения этих потребностей — вспомним хотя бы дошедшие до нас в руинах грандиозные строительные сооружения египтян! — было трудно. Не говоря уж о том, что требовалась не просто рабочая сила, а обученная и квалифицированная!
То ли было еще сотню лет назад, когда после очередного военного похода или набега рабов гнали десятками тысяч, поставляли их в храмовые и государственные имения, в бесчисленные мастерские. А ведь еще чуть не столько получали воины, даже рядовые воины, — это была их доля из добычи за храбрость. Но старому миру пришел конец. Затевать грабительские войны против богатых и цивилизованных государств — иначе зачем и нападать! — уже невозможно. При последней попытке Египет и сам едва устоял. В 1312 году до нашей эры под Кадешом из-за серьезного организационного просчета просто случайность избавила самого фараона от хеттского плена. Пожалуй, спасла Египет от поражения только его репутация, только то, что сами победители не верили очевидному — своей победе.
В 1296 году до нашей эры две главные военные супердержавы эпохи заключили первый, насколько нам известно, в мировой истории длительный договор о ненападении, к тому же в общих чертах — на основе действующих и ныне «пяти принципов» мирного сосуществования. «Treuga Dei» — «Божественное перемирие» — было закреплено и браком: Хаттусили III отдал в жены Рамсесу II свою дочь. К слову сказать, договор, главное же, его длительность подкреплялись тем, что хетты и египтяне в равной мере опасались грозного усиления Ассирии.
Не мог Египет вести успешные войны, имеющие целью приобретение рабов, и в Африке: мешали этому, с одной стороны, трудности преодоления пустыни, с другой — партизанская тактика местных народов. Еще недавно мирные племена вдруг вооружились и время от времени находили таких вождей, что отваживались даже совершать набеги против империи. Да, иной раз они «оказывали любезность» Египту — попадали в плен и становились рабами. Так, в уже упоминавшейся битве 1229 года до нашей эры, где участвовал и микенский флот, захвачено было около десяти тысяч рабов. Не богато, что правда, то правда. Да и какие это были рабы! Сопровождавшие войско женщины, дети, ни в чем не знающие толка варвары. В такой войне Египет терял больше, чем приобретал.
Дорога вела теперь большей частью под уклон. Часто приходилось подвязывать колеса, некоторые телеги ставили на полозья. Ведь место пребывания Прометея, без сомнения, должно было находиться где-то в районе самого высокого кавказского перевала. Восточные сказания в один голос утверждают, что во время Потопа над водою подымалась лишь одна вершина Арарата. Следовательно, прикованный к скале Прометей не пережил бы Потопа и орел не мог бы день за днем исполнять волю Зевса, если бы место, назначенное для казни, надолго скрылось под водой.
Они держали путь к югу, верней, к юго-востоку, потом повернули на запад и двигались дальше по караванной дороге ассирийских торговцев. Путь этот шел вдоль черноморского побережья нынешней Турции. Теперь Геракл и его соратники предпочитали обходить стороной хеттские города, зато охотно сворачивали к любому ахейскому или вообще греческому поселению, где их всегда принимали гостеприимно и дружелюбно.
Итак, после двухдневного перехода они повстречали у подножия Кавказского хребта упоминавшиеся уже коневодческие племена и здесь надолго остановились лагерем. Лошадиный торг не терпит спешки. Геракл затем и избрал неторопливый обходный путь, чтобы собственные их тягловые лошадки немного отдохнули и освежились, то есть стали пригодны для мены. А дальше дело могло сложиться по-разному. Можно было, чин по чину, выменять у местного населения знаменитых их лошадей на своих заезженных, загнанных, дав к ним в придачу бронзовую посуду, полотняные и шерстяные ткани из военных трофеев. И самое для кочевников главное — оружие. А еще можно было просто напасть на них и отобрать лошадей. Мы должны понять дух времени: это отнюдь не считалось действием предосудительным, напротив! И если Гераклово войско не нападало и не грабило, а покупало лошадей, это объяснялось лишь тем, что и кочевникам известен был дух эпохи, а потому табуны свои они держали в хорошо защищенных укрытиях и заключали сделки под бдительной охраной, в подходящих для того, оберегаемых оружием и богами местах.
Едва ли можно было достойнее и удачнее реализовать трофеи, приобретенные в войне с амазонками, чем сделали это воины Геракла. Конечно, лошадей приобрели больше, чем было действительно нужно: дома их можно продать в пятьдесят, в сто раз дороже! Правда, до тех пор реальная их стоимость возрастет намного — тут и падеж, и пошлина, и переправа через Геллеспонт, — но все равно овчинка стоила выделки. Поэтому нет сомнения, что приобрел здесь лошадей даже Пелей, хотя уж кто-кто, а он-то запрягал в свою колесницу двух лучших — «бессмертных»! — коней Эллады.
Не стану расписывать во всех деталях дальнейшие их остановки, приятные или вынужденные привалы. Я только хотел пояснить, что путь наших героев до Трои занял по крайней мере несколько недель, а точнее — добрых два месяца. Таким образом, у Прометея было вдоволь времени, чтобы познакомиться со своими спутниками и разобраться в делах мира.
Воспользуемся случаем и мы.
Моим читателям, наверное, бросилось в глаза, что в ходе реконструированной беседы у костра Геракл, Асклепий и другие высказывались иной раз о небожителях без особенной почтительности. Возможно, кое-кто уже склонен считать эту реконструкцию «атеистической отсебятиной». Другие, может быть, рассуждают так: что же, ведь Прометей — бог, хотя и опальный; Геракл — сын, да к тому же и правнук самого Зевса; Тесей — сын бога Посейдона; Асклепий — Аполлона; хотя о других присутствовавших сведений нет, вполне вероятно, что и они из той же среды. А ведь всем известно, что в кругу семьи даже королям не говорят «ваше величество»; вообще, те, кто приближен к сильным мира сего, частенько тешатся наглой фамильярностью, полагая, что это свидетельствует об их собственной избранности; то же и с небожителями — достаточно вспомнить нынешних наших ризничих и звонарей, которые, прошу прощения, зевают или почесывают зад. а то и плюнуть не постыдятся там, где простой смертный преклоняет колена. Должно быть, и это приходит в голову некоторым моим читателям, но они ошибаются.
Чтобы понять всю ситуацию и убедиться в максимальной достоверности моей реконструкции, стоит поразмыслить о том, что за ватага , пользуясь выражением самого Геракла, сошлась под его началом. Как жили эти люди, и в каком они жили мире?
Пожалуй, можно начать с конца: в каком мире они жили? (Еще раз повторю: мне не хотелось бы — будучи всего лишь прилежным студентом — являться здесь в профессорской мантии. Я только размышляю, делаю выводы и полученные результаты отдаю на суд публики. Иными словами, я не только не поучаю, но сам держу экзамен.)
Удивительный был этот век — тринадцатый век до нашей эры. Ценнейшим ядром известного тогда мира (от Босфора примерно до нынешней Ливии) владели три великие военные державы. Вот уже восемьдесят лет — в почти неизменных границах.
Самая значительная и самая богатая из них — Египет. С трудом верится, сколько всего знал и понимал, сколькими науками и ремеслами владел народ Египта к концу XIX — началу XX династий, иными словами, к концу эпохи Нового Царства. Не только архитектура, скульптура, живопись заслуживают восхищения нынешнего человека, но и — о чем говорят реже — их наука врачевания. Египтяне знали систему кровообращения, проводили сложные операции, в том числе и черепные. Поразительны их успехи в астрономии, геометрии, математике. Они достигли высокого уровня в технике, имели большие достижения как в тяжелой промышленности — доменное, оружейное дело, так и в легкой — горизонтальные ткацкие станки, гончарные изделия со сложным рисунком, предметы из стекла небывалой расцветки. Да вспомним хотя бы созданный ими судоходный канал между Нилом и Красным морем, этот искусственный водный путь, копию которого Лессепс осмелился вновь осуществить лишь три тысячелетия спустя! По уровню производства, техники и производительности труда Египет башней высился над всем тогдашним миром; по пальцам можно было перечесть те продукты и изделия, которые где-то, кому-то удавались лучше, чем в Египте, на его землях и в его мастерских. Так, в описываемое время, но и раньше, в течение многих столетий, по-настоящему добротные корабли строились в финикийских доках; из Финикии же попадали на мировой рынок пурпурные краски самых различных оттенков и тончайшее стекло; поставляли финикийцы также ливанский кедр, драгоценнейший строительный материал, и ливанскую кожу, почитавшуюся в те времена царицей среди кож. Однако не надо забывать, что и Финикия — которая тогда находилась под властью города Сидона — принадлежала к сфере влияния Египта. И платила ему двойную дань. А еще точнее — тройную. Ибо выплачивала ежегодную вассальную дань продуктами сельского хозяйства, металлами, готовой продукцией, платила таможенную пошлину за корабли свои, платила портовые налоги. За это египетская армия и морская полиция брали ее под защиту. Но если какой-нибудь окраинный финикийский, город забывал вдруг послать драгоценный дар фараону — хотя и не было на этот счет никаких письменных указаний, — то столь оскорбительное нарушение этикета, даже при отсутствии отягчающих обстоятельств, квалифицировалось как бунт и каралось беспощадно.
Платила дань Египту и сказочно богатая Эфиопия. Данниками Египта были народы Палестины, большая часть сирийцев. Расплачивались сельскохозяйственными продуктами, металлами, драгоценными камнями и, не в последнюю очередь, рабами.
Благодаря этим сверхдоходам средний уровень жизни в Египте был по сравнению с другими странами очень высок. На этот счет мы располагаем обширнейшими источниками — от школьных сочинений, самой скромной, зато и самой рельефной опоры историка, до государственного архива. Рабов мог держать горожанин среднего сословия, мелкий торговец, мелкий ремесленник, государственный и культовый служащий весьма невысоких рангов, то есть те слои населения, которые в любом другом государстве, несомненно, трудились от зари до зари только ради пропитания. Между тем с установлением Великого перемирия цены на рабов и в Египте поднялись крайне высоко. Обогащение средних слоев привело к формированию своего рода «потребительского общества»; потребности, несколько поколений назад характерные только для богатых из богатых, стали теперь массовыми. Обеспечить рабочую силу для удовлетворения этих потребностей — вспомним хотя бы дошедшие до нас в руинах грандиозные строительные сооружения египтян! — было трудно. Не говоря уж о том, что требовалась не просто рабочая сила, а обученная и квалифицированная!
То ли было еще сотню лет назад, когда после очередного военного похода или набега рабов гнали десятками тысяч, поставляли их в храмовые и государственные имения, в бесчисленные мастерские. А ведь еще чуть не столько получали воины, даже рядовые воины, — это была их доля из добычи за храбрость. Но старому миру пришел конец. Затевать грабительские войны против богатых и цивилизованных государств — иначе зачем и нападать! — уже невозможно. При последней попытке Египет и сам едва устоял. В 1312 году до нашей эры под Кадешом из-за серьезного организационного просчета просто случайность избавила самого фараона от хеттского плена. Пожалуй, спасла Египет от поражения только его репутация, только то, что сами победители не верили очевидному — своей победе.
В 1296 году до нашей эры две главные военные супердержавы эпохи заключили первый, насколько нам известно, в мировой истории длительный договор о ненападении, к тому же в общих чертах — на основе действующих и ныне «пяти принципов» мирного сосуществования. «Treuga Dei» — «Божественное перемирие» — было закреплено и браком: Хаттусили III отдал в жены Рамсесу II свою дочь. К слову сказать, договор, главное же, его длительность подкреплялись тем, что хетты и египтяне в равной мере опасались грозного усиления Ассирии.
Не мог Египет вести успешные войны, имеющие целью приобретение рабов, и в Африке: мешали этому, с одной стороны, трудности преодоления пустыни, с другой — партизанская тактика местных народов. Еще недавно мирные племена вдруг вооружились и время от времени находили таких вождей, что отваживались даже совершать набеги против империи. Да, иной раз они «оказывали любезность» Египту — попадали в плен и становились рабами. Так, в уже упоминавшейся битве 1229 года до нашей эры, где участвовал и микенский флот, захвачено было около десяти тысяч рабов. Не богато, что правда, то правда. Да и какие это были рабы! Сопровождавшие войско женщины, дети, ни в чем не знающие толка варвары. В такой войне Египет терял больше, чем приобретал.