Страница:
Следовательно, легенда намекает лишь на то, что действительно имело место: отправление на войну не обошлось без проволочек и проблем. Поначалу главным вербовщиком был Нестор, ему хотелось как можно скорее вновь свидеться с вложенными в предприятие деньгами, и не только по скупости, но и потому, что в его городах сложилась особенно тяжелая ситуация. Позднее к нему присоединился Одиссей: «Если уж меня втянули, так и другие не отвертятся!» Они стали агитировать на пару. Сборы в Арголидском заливе длились, вероятно, полгода, самое большее — десять месяцев. Столько еще могли выдержать, не взбунтовавшись, те, кто томился в ожидании. (Да и бунтовали под конец. Не удовольствия же ради согласился Агамемнон принести в жертву свою дочь!) Во всяком случае, эти полгода или десять месяцев были полугодием или десятью месяцами лихорадочной дипломатической и организационной работы.
Но к чему я пересказал вкратце такое множество общеизвестных фактов? Просто все это имеет непосредственное отношение к раскрытию загадки Прометея. Которая теперь, по ознакомлении с историческим фоном и общей атмосферой, вероятно, и не столь уж сложна.
Когда Прометея выселили из дворца, ему, как я уже говорил, назначили определенную годовую ренту. В результате инфляции реальная ценность этой ренты постепенно весьма уменьшилась. А государственная казна обычно такого рода ренты не увеличивает. Особенно если о том не просят, точнее: не торопят, и достаточно веско. Не думаю, чтобы Прометей ходатайствовал о пересмотре. Да он и не слишком разбирался в денежных делах, наверное, даже не сам их улаживал, для этого — и вообще для ведения хозяйства — был у него среди слуг главный прислужник, ключник, эконом, что-нибудь в этом роде.
К власти пришел Фиест. С Прометеем он знаком не был и познакомиться не спешил — за краткое время правления забот у него хватало, да и дел было невпроворот с теми, кого именуют «представляющими интерес», «важными» придворными лицами. А что Прометей практически не мог считаться представляющей интерес и важной особой, было уже очевидно. К тому же Фиест, взяв курс на дефляцию, не разбирал платежи по пунктам, а запретил какие бы то ни было выплаты из казны одним махом. Позднее, правда, как это обычно бывает, кое-какие запреты пришлось ему снять. Дело Прометея, очевидно, не подходило под рубрику тех, пересмотр каковых был в интересах государства. То есть Прометей не получал ничего в течение нескольких месяцев.
Пришел Агамемнон, вновь открыл шлюзы военной конъюнктуры. Иначе говоря, платежи опять потекли из казны рекой. Естественно, однако, что в таких случаях представляется новый список. Вокруг дворца толкался легион претендентов на ренту, тех, кто имел заслуги при Атрее, кто был противником Фиеста, поскольку Фиест не платил. Мы не сомневаемся: Прометея среди них не было. Не было и главного его слуги, или как он там именовался; каким бы большим господином ни чувствовал себя этот слуга в доме и в саду Прометея, в миру-то он оставался всего-навсего рабом, как же было ему показаться во дворце! Вспоминал ли Агамемнон о Прометее? Когда было время. Но было ли у него время? В те-то годы?! Конечно, иной раз Прометей действительно приходил на память молодому царю — он не мог не знать, что бог изготовляет у Кузнеца самые люксовые , как говорится, военные доспехи. (Быть может, и сам кое-что у него заказывал.) Но приходило ли, могло ли вообще прийти ему в голову, что Прометей без малого нищий и что, не приглашай его Кузнец к обеду, он просто голодал бы?
Совесть у Агамемнона была чиста; перед историей она и правда могла быть чиста, по крайней мере в этом вопросе. Он знал: Прометей получил дом, сад, слуг и ренту — все, что положено самым почетным ветеранам. Да, он отлично помнил это постановление. Разве мог бы он вообразить, что главный слуга Прометея — увидев, как по-детски беспомощен его хозяин в материальных делах, — уже продает, относит в залог обстановку усадьбы, чтобы оделить домочадцев хотя бы тарелкой каши. (Остатки домочадцев — ибо тех, без кого можно было обойтись, он давно уже объявил «беглыми», сдал в рабочие отряды.) Вскоре в доме оставались одни лишь голые стены. Итак, Прометей — хотя вряд ли отдавал себе в этом отчет — бедствовал.
И старился. Да, старился. Если бы он не старился, это бросилось бы людям в глаза, показалось бы чудом. И следовательно, мы бы знали об этом . Миф непременно поведал бы, пусть наделив его другим именем, о старике, который совсем не старился, хотя и был очень стар.
Итак, Прометей старился. Начал сутулиться, медленней стала походка, затрудненней дыхание. Лицо высохло. Белки глаз и кожа на лице пожелтели, приобрели зеленоватый оттенок.
Был, однако, во дворце человек — мне удалось все-таки в ходе моих изысканий до какой-то степени изучить микенцев, — был некто, чей острый, недобрый глаз разглядел положение и состояние Прометея. Как догадывается Читатель, я имею в виду Терсита.
Да, в ту пору Терситу довелось несколько раз видеться с Прометеем. В ходе общих сборов на войну и ему следовало позаботиться о своих доспехах; воспользоваться доспехами серийного производства при горбатой спине и разновеликих ногах он, разумеется, не мог. Оставалось делать их на заказ, а так как деньги у него водились, он мог позволить себе любую роскошь. И, значит, Кузнец мог передать его заказ Прометею. Таким образом, они должны были встретиться, когда Прометей снимал мерку, затем еще хотя бы однажды — для примерки и, наконец, когда доспехи были готовы. Как ни придирчив был Терсит, но работа Прометея, без сомнения, ему понравилась. Он не нашел в ней решительно никаких изъянов. Когда Терсит обрядился в обновку, никто, и даже он сам, не сказал бы, что он горбат. Его благодарность не знала пределов. Быть может, на радостях он даже подвез в тот день Прометея домой. Возможно, зашел и в дом на стаканчик вина (если у Прометея, правда, еще водилось вино), возможно, они простились в воротах, и Терсит сказал ему тут примерно следующее:
— Я ведь присматривался, сударь мой, как жил ты среди нас. Мог бы и посоветовать тебе кое-что, но знал: это дело пустое. Ты добрый бог, я же могу предложить тебе только злой совет. Но ты, может быть, и сам уже понял: доброта людей обижает. Она — как зеркало чистой воды: люди видят в ней себя. А они этого не любят. Вот ты постоянно у всех спрашивал одно и то же: для чего нужен огонь? Они же не понимали твоего вопроса, не понимали и того, что ты недоволен их ответами. А я вот прекрасно знаю, чем ты недоволен. Но поверь мне, ты ошибаешься! Поверь, они правы, когда говорят тебе: «Чтобы готовить на нем жаркое и приносить жертвы богам». Это самый искренний и при этом самый основательный ответ. Огонь с точки зрения внутренней политики нужен затем, чтобы мы готовили на нем себе пищу, с точки зрения внешней политики — чтобы приносили жертвы богам, а те оставили нас за это в покое. Ты ожидал, что однажды сыщется, наконец, этакий девственно-чистый юнец и выпалит звонкогласно: «Огонь и ремесла нужны затем, чтобы с их помощью мы стали такими же, как боги!» О дорогой господин мой! Ты живешь среди нас вот уж — сколько? — да лет двадцать… Как бежит время!.. У тебя была возможность узнать людей ближе. Ну разве же они не такие, как боги? Оглядись вокруг себя здесь и оглядись на Олимпе! Разве они не точно такие, как боги? Знаю, речь моя зла, если перескажешь кому-нибудь — отопрусь… А может, и не стоило тебе сидеть ради этого миллион лет, как ты думаешь?.. Право, еще неизвестно, кто из нас двоих любит людей больше. Ты, добрый бог, единственный добрый бог, или я, злобный Терсит, как меня все называют. Вот я уж никогда не стал бы людей подталкивать — будьте, мол, такими да будьте этакими. По мне, пусть остаются такими, какие есть. Они и так очень меня развлекают, развлекают безмерно… Ну, благослови тебя небо, еще раз спасибо за труд. И если могу хоть что-нибудь для тебя сделать…
Так он сказал, но ему и в голову не пришло действительно хоть что-нибудь сделать для Прометея.
Разумеется, знал о положении Прометея, видел его состояние и Кузнец. Он по-своему даже помогал ему — приглашал отобедать, а иногда — если работали допоздна и он не боялся жены своей — звал также поужинать. Однако видел Кузнец и другое. Ибо, как ни искусен был Прометей, но ведь тому, кто работает с огнем и металлом, как уберечься от царапин и ушибов!
И Кузнец заметил, не мог не заметить: если Прометей поранит кожу — не ихор течет из жил его, а нечто, очень и очень напоминающее кровь. И хотя Кузнец был равнодушен к политике, он все же слышал, что, если какой-либо бог — вместо нектара и амбросии — питается вином и хлебом, он теряет бессмертие. «Выходит, и вправду?..»
Он полюбил Прометея и охотно помог бы ему всерьез. Но ведь как это сделать тактично?
Кузнец увидел тряпицу, которой Прометей перевязал как-то пораненную руку, и припрятал ее. Потом отнес — возьмем самый простой, самый прямой путь — во дворец. И так уж давно приспело время предпринять хоть какие-то шаги перед соответствующими властями в интересах друга! Несколько дней спустя Прометея призвали во дворец. Сослались на какой-то указ по линии здравоохранения — неважно, на что именно, главное, повод нашли, — и придворный врач обследовал его с ног до головы. Обследовал и, разумеется, обнаружил, что нет никаких отклонений, все в полнейшем порядке. Затем опять позвали Кузнеца и сообщили: его подозрения небезосновательны, Прометей стал смертным. И к тому же смерть его не за горами: на печени злокачественная опухоль величиною с два кулака по крайней мере. Что делать, нельзя позволять какому-то орлу терзать себя в течение миллиона лет — такое ни для кого не проходит безнаказанно. Тогда Кузнец с данными медицинского осмотра на руках перешел в другое официальное учреждение, где имел важную и полезную беседу.
— Господин мой и, если позволишь, друг! — обратился он в тот день к Прометею, едва они пошабашили. (Цитата не дословная.) — Мне твои заботы известны. Это и мои заботы. Ты скромен, не требуешь себе положенного, а ведь сам небось знаешь: дитя не плачет… Хочу я помочь тебе.
— Пусть не тревожат тебя мои беды, друг мой, — ответил Прометей.
— Бывало мне и похуже.
— И все же я хочу помочь тебе, господин мой, отблагодарить за божественную твою работу да за все добрые советы, что ты давал мне. А помочь хочу так, чтобы не только тебе, но, может, и мне, мне самому была тоже польза от этого. Вот видишь ли, я уже говорил тебе: можно ль мне развернуться здесь по-настоящему, в таком-то бардаке, на мизерном этом участке, в самом перенаселенном районе города?! А ведь только вчера говорилось: хоть сотню рабов нагнал бы мне храм Зевса и сырья вчетверо против нынешнего выдал бы. Ну, и ты — сколько ведь ты носился с излюбленным своим планом, чтоб построили мы, значит, печь высокую да с механической воздуходувкой. Теперь я и для этого государственную субсидию получил бы. Передай ты мне свой участок в пользование — только в пользование! — места там прорва, на все про все хватит. А в доме твоем, при тебе, и мне с семейством да челядью разместиться можно. Соорудим плавильни, ни латать, ни штопать не станем, совсем новенькое дело в ход пустим, все твои замечательные планы претворим в жизнь. А уж я щедро позабочусь о твоем содержании. И все, как положено, оформим, договор напишем, взаимно примем на себя заботу друг о друге.
Dictum — factum[64]. Договор о пожизненном содержании был заключен.
Радовалось казначейство, окончательно освободившись от забот о содержании бога, вернее — в последнее время, — от угрызений совести. Радовался Калхант и весь жреческий корпус; теперь-то уж Олимпу сказать нечего, Прометей не только проживает вне стен крепости, но вся его общественная роль, даже пассивная, сведена на нет: он — хотя и забытый, но до сих пор законный обладатель ренты — больше не имеет отношения к государственной казне.
И радовался Кузнец.
Не будем все же начисто исключать и такую возможность, что он искренне полюбил Прометея и жалел его. Ну, и потом — тот, кто худо питается, как работать-то станет?! Может быть, кто-то недоумевает: что же, мол, не помог тогда раньше, из собственного кармана? Э-э, на каком мы свете живем, право! Да сам-то Кузнец разве даром получает хлеб и вино на рынке? Ну нет, он не благотворительное заведение. Я — тебе, ты — мне… Что? Ах, Прометей на него работал? Но-но! Прометей работал просто так, ради собственного удовольствия, это повелось у них с самого начала. А теперь вдруг, ни с того ни с сего, плати?! Когда бог работает даром?! Нет, дорогие мои, тут вопрос принципа!
Но, вообще-то говоря, Кузнецу и самому неспокойно было от того, что Прометей работает даром. А если завтра он возьмет да и не придет больше? Или — чего не бывает! — переманят его? А наш Кузнец-то нахватал заказов на «божественную» работу сверх головы!.. Нет, нет, так гораздо лучше со всех точек зрения, теперь и относительно налогов все ясно, все оформлено по закону. Прометей стал членом семьи, работающим членом семьи.
И жена не посмеет больше душу Кузнецу выматывать — зачем, де, за столе ними садится и все такое. Теперь пусть помалкивает!
Но главное: вот он, дом и огромный участок!
Мы вправе предположить, что на этот раз Кузнец получил солидную государственную ссуду — отчасти за примерную, истинно гражданскую готовность пойти на жертву, отчасти же потому, что это было в интересах военной партии. И вот с поразительной быстротой, притом по последнему слову техники (вспомним про автоматы «Гефеста»!), были выстроены новые плавильные печи, кузницы, склады. Ведь мы и поныне с полным правом дивимся сооружениям бронзового века, от Микен до берегов Нила. Однако нам, венграм, например, наряду с качеством этих сооружений впору дивиться еще более — там, где об этом сохранились в архивах сведения, — той быстроте, с какой они строились. Причина этого явления в том, что рабу, который трудится лучше и больше, давалось больше пищи, одежды и всего прочего, а тех рабов, которые работали лениво, плохо, лишали всяких благ. Вот каким хитроумным способом умудрялись они заинтересовать раба!
Итак, новые мастерские, к радости Прометея, отстроились быстро и уже давали продукцию.
Прошло совсем немного времени, и все — новое предприятие, красивая усадьба, большой сад — в реестре переписано было на имя Кузнеца. Ибо придворный врач, хотя и не был светилом, как вообще такого рода придворные врачи, в случае с Прометеем, столь очевидном, мор с достаточной достоверностью предсказать скорую смерть. Когда же умер Прометей? Мы можем вычислить и это с приблизительной точностью. В преддверии Троянской войны, когда Микены лихорадочно вооружались, он был еще жив и работал. Гомер — как мы не раз отмечали — подробно описывает или хотя бы называет довольно много предметов, которые традиция считает делом рук Гефеста, Однако до самой войны Прометей, скорее всего, не дожил. Сомнительно, чтобы ахейцы при длительной и трудной осаде Трои обошлись без его исключительных технических познаний. Мы знаем, как упорно, по полгода, по десять месяцев кряду, добивались они участия в походе того или иного прославленного воина, например Филоктета, чьи личные достоинства либо достояние — как в нашем примере стрелы Геракла — могли бы способствовать победе, Самым высокопоставленным представителем инженерной мысли в ахейской армии был Паламед, великий изобретатель и пионер в технике. Мы знаем его как человека бесстрастного, открытого, объективного — это типичный «технарь», заподозрить его в профессиональной зависти немыслимо. Все, что относилось к естественным наукам и технике, интересовало его безмерно. Значит, он не мог не знать Прометея. Когда уже никто в Элладе не вспоминал доброго бога, он, конечно же, не забыл о титане — источнике всех ремесел. Паламед одним из первых включился в работу по вербовке и организации войска. Если бы Прометей был еще жив, Паламед ни в коем случае не оставил бы его в стороне! Проанализировав и это, мы можем сказать, что Прометей умер перед самой войной. Добавим: это произошло между 1200-1195 годами до нашей эры, — смею утверждать, что lustrum[65] найден нами безошибочно.
О похоронах позаботился, само собой, Кузнец. Хотя вполне вероятно, что этот случай не был оговорен в заключенном ими договоре: пристойно ли оскорбить божество, допустив возможность его смерти! Думаю, что похороны прошли прилично, в соответствии с предписаниями религии, но ни особой государственной церемонии, ни празднества с посвящением в герои — ничего подобного не было. Прежде всего для государства он был частное лицо, и только, а потом — вспомним хотя бы политическую ситуацию тех лет! Поэтому не будем удивляться, что похороны божества, долгие годы жившего незаметно и тихо, а теперь так же тихо скончавшегося, не стали сколько-нибудь заметным общественным явлением. И не нужно упреков за то, что не воздвигли на его могиле достойный памятник. Ибо — когда? И — кто? Быть может, Агамемнон? В это самое время он отправлялся на войну. А едва вернулся, тотчас же был убит. Эгист? Ему-то какое до этого дело, когда своих забот — через край! Орест? Как будто у него, бедняги, было для этого время! Ну, а там вскоре пожаловали дорийцы. Мы не знаем места последнего упокоения Прометея. Как не знаем могил стольких других почтенных микенцев. Например, того же Кузнеца. Да и много ли известно нам могил тогдашних двадцати миллионов людей?! В конце концов, вот мы сами, три с половиной миллиарда, — живой памятник всем, кто был до нас, а также колыбель всех тех, кто придет после нас.
Но к чему я пересказал вкратце такое множество общеизвестных фактов? Просто все это имеет непосредственное отношение к раскрытию загадки Прометея. Которая теперь, по ознакомлении с историческим фоном и общей атмосферой, вероятно, и не столь уж сложна.
Когда Прометея выселили из дворца, ему, как я уже говорил, назначили определенную годовую ренту. В результате инфляции реальная ценность этой ренты постепенно весьма уменьшилась. А государственная казна обычно такого рода ренты не увеличивает. Особенно если о том не просят, точнее: не торопят, и достаточно веско. Не думаю, чтобы Прометей ходатайствовал о пересмотре. Да он и не слишком разбирался в денежных делах, наверное, даже не сам их улаживал, для этого — и вообще для ведения хозяйства — был у него среди слуг главный прислужник, ключник, эконом, что-нибудь в этом роде.
К власти пришел Фиест. С Прометеем он знаком не был и познакомиться не спешил — за краткое время правления забот у него хватало, да и дел было невпроворот с теми, кого именуют «представляющими интерес», «важными» придворными лицами. А что Прометей практически не мог считаться представляющей интерес и важной особой, было уже очевидно. К тому же Фиест, взяв курс на дефляцию, не разбирал платежи по пунктам, а запретил какие бы то ни было выплаты из казны одним махом. Позднее, правда, как это обычно бывает, кое-какие запреты пришлось ему снять. Дело Прометея, очевидно, не подходило под рубрику тех, пересмотр каковых был в интересах государства. То есть Прометей не получал ничего в течение нескольких месяцев.
Пришел Агамемнон, вновь открыл шлюзы военной конъюнктуры. Иначе говоря, платежи опять потекли из казны рекой. Естественно, однако, что в таких случаях представляется новый список. Вокруг дворца толкался легион претендентов на ренту, тех, кто имел заслуги при Атрее, кто был противником Фиеста, поскольку Фиест не платил. Мы не сомневаемся: Прометея среди них не было. Не было и главного его слуги, или как он там именовался; каким бы большим господином ни чувствовал себя этот слуга в доме и в саду Прометея, в миру-то он оставался всего-навсего рабом, как же было ему показаться во дворце! Вспоминал ли Агамемнон о Прометее? Когда было время. Но было ли у него время? В те-то годы?! Конечно, иной раз Прометей действительно приходил на память молодому царю — он не мог не знать, что бог изготовляет у Кузнеца самые люксовые , как говорится, военные доспехи. (Быть может, и сам кое-что у него заказывал.) Но приходило ли, могло ли вообще прийти ему в голову, что Прометей без малого нищий и что, не приглашай его Кузнец к обеду, он просто голодал бы?
Совесть у Агамемнона была чиста; перед историей она и правда могла быть чиста, по крайней мере в этом вопросе. Он знал: Прометей получил дом, сад, слуг и ренту — все, что положено самым почетным ветеранам. Да, он отлично помнил это постановление. Разве мог бы он вообразить, что главный слуга Прометея — увидев, как по-детски беспомощен его хозяин в материальных делах, — уже продает, относит в залог обстановку усадьбы, чтобы оделить домочадцев хотя бы тарелкой каши. (Остатки домочадцев — ибо тех, без кого можно было обойтись, он давно уже объявил «беглыми», сдал в рабочие отряды.) Вскоре в доме оставались одни лишь голые стены. Итак, Прометей — хотя вряд ли отдавал себе в этом отчет — бедствовал.
И старился. Да, старился. Если бы он не старился, это бросилось бы людям в глаза, показалось бы чудом. И следовательно, мы бы знали об этом . Миф непременно поведал бы, пусть наделив его другим именем, о старике, который совсем не старился, хотя и был очень стар.
Итак, Прометей старился. Начал сутулиться, медленней стала походка, затрудненней дыхание. Лицо высохло. Белки глаз и кожа на лице пожелтели, приобрели зеленоватый оттенок.
Был, однако, во дворце человек — мне удалось все-таки в ходе моих изысканий до какой-то степени изучить микенцев, — был некто, чей острый, недобрый глаз разглядел положение и состояние Прометея. Как догадывается Читатель, я имею в виду Терсита.
Да, в ту пору Терситу довелось несколько раз видеться с Прометеем. В ходе общих сборов на войну и ему следовало позаботиться о своих доспехах; воспользоваться доспехами серийного производства при горбатой спине и разновеликих ногах он, разумеется, не мог. Оставалось делать их на заказ, а так как деньги у него водились, он мог позволить себе любую роскошь. И, значит, Кузнец мог передать его заказ Прометею. Таким образом, они должны были встретиться, когда Прометей снимал мерку, затем еще хотя бы однажды — для примерки и, наконец, когда доспехи были готовы. Как ни придирчив был Терсит, но работа Прометея, без сомнения, ему понравилась. Он не нашел в ней решительно никаких изъянов. Когда Терсит обрядился в обновку, никто, и даже он сам, не сказал бы, что он горбат. Его благодарность не знала пределов. Быть может, на радостях он даже подвез в тот день Прометея домой. Возможно, зашел и в дом на стаканчик вина (если у Прометея, правда, еще водилось вино), возможно, они простились в воротах, и Терсит сказал ему тут примерно следующее:
— Я ведь присматривался, сударь мой, как жил ты среди нас. Мог бы и посоветовать тебе кое-что, но знал: это дело пустое. Ты добрый бог, я же могу предложить тебе только злой совет. Но ты, может быть, и сам уже понял: доброта людей обижает. Она — как зеркало чистой воды: люди видят в ней себя. А они этого не любят. Вот ты постоянно у всех спрашивал одно и то же: для чего нужен огонь? Они же не понимали твоего вопроса, не понимали и того, что ты недоволен их ответами. А я вот прекрасно знаю, чем ты недоволен. Но поверь мне, ты ошибаешься! Поверь, они правы, когда говорят тебе: «Чтобы готовить на нем жаркое и приносить жертвы богам». Это самый искренний и при этом самый основательный ответ. Огонь с точки зрения внутренней политики нужен затем, чтобы мы готовили на нем себе пищу, с точки зрения внешней политики — чтобы приносили жертвы богам, а те оставили нас за это в покое. Ты ожидал, что однажды сыщется, наконец, этакий девственно-чистый юнец и выпалит звонкогласно: «Огонь и ремесла нужны затем, чтобы с их помощью мы стали такими же, как боги!» О дорогой господин мой! Ты живешь среди нас вот уж — сколько? — да лет двадцать… Как бежит время!.. У тебя была возможность узнать людей ближе. Ну разве же они не такие, как боги? Оглядись вокруг себя здесь и оглядись на Олимпе! Разве они не точно такие, как боги? Знаю, речь моя зла, если перескажешь кому-нибудь — отопрусь… А может, и не стоило тебе сидеть ради этого миллион лет, как ты думаешь?.. Право, еще неизвестно, кто из нас двоих любит людей больше. Ты, добрый бог, единственный добрый бог, или я, злобный Терсит, как меня все называют. Вот я уж никогда не стал бы людей подталкивать — будьте, мол, такими да будьте этакими. По мне, пусть остаются такими, какие есть. Они и так очень меня развлекают, развлекают безмерно… Ну, благослови тебя небо, еще раз спасибо за труд. И если могу хоть что-нибудь для тебя сделать…
Так он сказал, но ему и в голову не пришло действительно хоть что-нибудь сделать для Прометея.
Разумеется, знал о положении Прометея, видел его состояние и Кузнец. Он по-своему даже помогал ему — приглашал отобедать, а иногда — если работали допоздна и он не боялся жены своей — звал также поужинать. Однако видел Кузнец и другое. Ибо, как ни искусен был Прометей, но ведь тому, кто работает с огнем и металлом, как уберечься от царапин и ушибов!
И Кузнец заметил, не мог не заметить: если Прометей поранит кожу — не ихор течет из жил его, а нечто, очень и очень напоминающее кровь. И хотя Кузнец был равнодушен к политике, он все же слышал, что, если какой-либо бог — вместо нектара и амбросии — питается вином и хлебом, он теряет бессмертие. «Выходит, и вправду?..»
Он полюбил Прометея и охотно помог бы ему всерьез. Но ведь как это сделать тактично?
Кузнец увидел тряпицу, которой Прометей перевязал как-то пораненную руку, и припрятал ее. Потом отнес — возьмем самый простой, самый прямой путь — во дворец. И так уж давно приспело время предпринять хоть какие-то шаги перед соответствующими властями в интересах друга! Несколько дней спустя Прометея призвали во дворец. Сослались на какой-то указ по линии здравоохранения — неважно, на что именно, главное, повод нашли, — и придворный врач обследовал его с ног до головы. Обследовал и, разумеется, обнаружил, что нет никаких отклонений, все в полнейшем порядке. Затем опять позвали Кузнеца и сообщили: его подозрения небезосновательны, Прометей стал смертным. И к тому же смерть его не за горами: на печени злокачественная опухоль величиною с два кулака по крайней мере. Что делать, нельзя позволять какому-то орлу терзать себя в течение миллиона лет — такое ни для кого не проходит безнаказанно. Тогда Кузнец с данными медицинского осмотра на руках перешел в другое официальное учреждение, где имел важную и полезную беседу.
— Господин мой и, если позволишь, друг! — обратился он в тот день к Прометею, едва они пошабашили. (Цитата не дословная.) — Мне твои заботы известны. Это и мои заботы. Ты скромен, не требуешь себе положенного, а ведь сам небось знаешь: дитя не плачет… Хочу я помочь тебе.
— Пусть не тревожат тебя мои беды, друг мой, — ответил Прометей.
— Бывало мне и похуже.
— И все же я хочу помочь тебе, господин мой, отблагодарить за божественную твою работу да за все добрые советы, что ты давал мне. А помочь хочу так, чтобы не только тебе, но, может, и мне, мне самому была тоже польза от этого. Вот видишь ли, я уже говорил тебе: можно ль мне развернуться здесь по-настоящему, в таком-то бардаке, на мизерном этом участке, в самом перенаселенном районе города?! А ведь только вчера говорилось: хоть сотню рабов нагнал бы мне храм Зевса и сырья вчетверо против нынешнего выдал бы. Ну, и ты — сколько ведь ты носился с излюбленным своим планом, чтоб построили мы, значит, печь высокую да с механической воздуходувкой. Теперь я и для этого государственную субсидию получил бы. Передай ты мне свой участок в пользование — только в пользование! — места там прорва, на все про все хватит. А в доме твоем, при тебе, и мне с семейством да челядью разместиться можно. Соорудим плавильни, ни латать, ни штопать не станем, совсем новенькое дело в ход пустим, все твои замечательные планы претворим в жизнь. А уж я щедро позабочусь о твоем содержании. И все, как положено, оформим, договор напишем, взаимно примем на себя заботу друг о друге.
Dictum — factum[64]. Договор о пожизненном содержании был заключен.
Радовалось казначейство, окончательно освободившись от забот о содержании бога, вернее — в последнее время, — от угрызений совести. Радовался Калхант и весь жреческий корпус; теперь-то уж Олимпу сказать нечего, Прометей не только проживает вне стен крепости, но вся его общественная роль, даже пассивная, сведена на нет: он — хотя и забытый, но до сих пор законный обладатель ренты — больше не имеет отношения к государственной казне.
И радовался Кузнец.
Не будем все же начисто исключать и такую возможность, что он искренне полюбил Прометея и жалел его. Ну, и потом — тот, кто худо питается, как работать-то станет?! Может быть, кто-то недоумевает: что же, мол, не помог тогда раньше, из собственного кармана? Э-э, на каком мы свете живем, право! Да сам-то Кузнец разве даром получает хлеб и вино на рынке? Ну нет, он не благотворительное заведение. Я — тебе, ты — мне… Что? Ах, Прометей на него работал? Но-но! Прометей работал просто так, ради собственного удовольствия, это повелось у них с самого начала. А теперь вдруг, ни с того ни с сего, плати?! Когда бог работает даром?! Нет, дорогие мои, тут вопрос принципа!
Но, вообще-то говоря, Кузнецу и самому неспокойно было от того, что Прометей работает даром. А если завтра он возьмет да и не придет больше? Или — чего не бывает! — переманят его? А наш Кузнец-то нахватал заказов на «божественную» работу сверх головы!.. Нет, нет, так гораздо лучше со всех точек зрения, теперь и относительно налогов все ясно, все оформлено по закону. Прометей стал членом семьи, работающим членом семьи.
И жена не посмеет больше душу Кузнецу выматывать — зачем, де, за столе ними садится и все такое. Теперь пусть помалкивает!
Но главное: вот он, дом и огромный участок!
Мы вправе предположить, что на этот раз Кузнец получил солидную государственную ссуду — отчасти за примерную, истинно гражданскую готовность пойти на жертву, отчасти же потому, что это было в интересах военной партии. И вот с поразительной быстротой, притом по последнему слову техники (вспомним про автоматы «Гефеста»!), были выстроены новые плавильные печи, кузницы, склады. Ведь мы и поныне с полным правом дивимся сооружениям бронзового века, от Микен до берегов Нила. Однако нам, венграм, например, наряду с качеством этих сооружений впору дивиться еще более — там, где об этом сохранились в архивах сведения, — той быстроте, с какой они строились. Причина этого явления в том, что рабу, который трудится лучше и больше, давалось больше пищи, одежды и всего прочего, а тех рабов, которые работали лениво, плохо, лишали всяких благ. Вот каким хитроумным способом умудрялись они заинтересовать раба!
Итак, новые мастерские, к радости Прометея, отстроились быстро и уже давали продукцию.
Прошло совсем немного времени, и все — новое предприятие, красивая усадьба, большой сад — в реестре переписано было на имя Кузнеца. Ибо придворный врач, хотя и не был светилом, как вообще такого рода придворные врачи, в случае с Прометеем, столь очевидном, мор с достаточной достоверностью предсказать скорую смерть. Когда же умер Прометей? Мы можем вычислить и это с приблизительной точностью. В преддверии Троянской войны, когда Микены лихорадочно вооружались, он был еще жив и работал. Гомер — как мы не раз отмечали — подробно описывает или хотя бы называет довольно много предметов, которые традиция считает делом рук Гефеста, Однако до самой войны Прометей, скорее всего, не дожил. Сомнительно, чтобы ахейцы при длительной и трудной осаде Трои обошлись без его исключительных технических познаний. Мы знаем, как упорно, по полгода, по десять месяцев кряду, добивались они участия в походе того или иного прославленного воина, например Филоктета, чьи личные достоинства либо достояние — как в нашем примере стрелы Геракла — могли бы способствовать победе, Самым высокопоставленным представителем инженерной мысли в ахейской армии был Паламед, великий изобретатель и пионер в технике. Мы знаем его как человека бесстрастного, открытого, объективного — это типичный «технарь», заподозрить его в профессиональной зависти немыслимо. Все, что относилось к естественным наукам и технике, интересовало его безмерно. Значит, он не мог не знать Прометея. Когда уже никто в Элладе не вспоминал доброго бога, он, конечно же, не забыл о титане — источнике всех ремесел. Паламед одним из первых включился в работу по вербовке и организации войска. Если бы Прометей был еще жив, Паламед ни в коем случае не оставил бы его в стороне! Проанализировав и это, мы можем сказать, что Прометей умер перед самой войной. Добавим: это произошло между 1200-1195 годами до нашей эры, — смею утверждать, что lustrum[65] найден нами безошибочно.
О похоронах позаботился, само собой, Кузнец. Хотя вполне вероятно, что этот случай не был оговорен в заключенном ими договоре: пристойно ли оскорбить божество, допустив возможность его смерти! Думаю, что похороны прошли прилично, в соответствии с предписаниями религии, но ни особой государственной церемонии, ни празднества с посвящением в герои — ничего подобного не было. Прежде всего для государства он был частное лицо, и только, а потом — вспомним хотя бы политическую ситуацию тех лет! Поэтому не будем удивляться, что похороны божества, долгие годы жившего незаметно и тихо, а теперь так же тихо скончавшегося, не стали сколько-нибудь заметным общественным явлением. И не нужно упреков за то, что не воздвигли на его могиле достойный памятник. Ибо — когда? И — кто? Быть может, Агамемнон? В это самое время он отправлялся на войну. А едва вернулся, тотчас же был убит. Эгист? Ему-то какое до этого дело, когда своих забот — через край! Орест? Как будто у него, бедняги, было для этого время! Ну, а там вскоре пожаловали дорийцы. Мы не знаем места последнего упокоения Прометея. Как не знаем могил стольких других почтенных микенцев. Например, того же Кузнеца. Да и много ли известно нам могил тогдашних двадцати миллионов людей?! В конце концов, вот мы сами, три с половиной миллиарда, — живой памятник всем, кто был до нас, а также колыбель всех тех, кто придет после нас.
Три эпилога
Эпилог первый: фантастический
Любезный Читатель, который терпеливо прошел вместе со мной весь этот трудный путь, прекрасно видел, как скрупулезно старался я вести исследование, строго придерживаясь вех исторических фактов и достойных доверия античных текстов; даже там, где достоверные следы вдруг исчезали, словно ручеек в карстовой породе, даже там я накидывал путы на писательскую свою фантазию и отыскивал верное или по крайней мере с почти полной убежденностью таковым почитаемое направление при свете логики, это-этно-архео-психологических, филологических и других точных наук, пока наконец мне удалось разрешить загадку Прометея. (Первым в мире! И позвольте тут же добавить: я горжусь этим, но не за себя — хотя и мог бы! — а исключительно как верный сын маленькой моей родины; в самом деле — вот он, вопрос из истории культуры, остававшийся открытым в течение тысячелетий, и ответ на него находит в конце концов венгр!)
Теперь же я прошу разрешения ненадолго, на одно лишь мгновение, выпустить на свободу уже совершенно онемевшую в путах бедную мою фантазию.
Стареющего Прометея постигло много тяжелых ударов. Смерть Асклепия, Хирона, Геракла, Тесея; из друзей его в живых оставался еще только Пелей, он жил далеко, в скорби за Элладу и в постоянной тревоге за сына. Больше у Прометея друзей не было. Кузнец? Ну да, конечно, Кузнец. Однако мы понимаем: титан не был холодным наблюдателем того, что происходило в Микенах. Если тосковал и тревожился Пелей, то Прометей, я думаю, испытывал то же стократно. За мир тревожился и за человека. Мог ли он обсуждать это с Кузнецом?! Поразительная вещь — даже когда он пытался просто про себя на языке ахейцев формулировать свою печаль и тревогу — как же они становились невесомы, почти смешны!
Вот почему Прометей остался в одиночестве. Как бог среди людей. Бог, уже ставший смертным.
Его обслуживала старая рабыня. Она не могла даже толковать с ним — несчастная была глуха и к тому же немного не в себе. Если бы ее можно было использовать на что-то другое, хозяева, уж верно, не оставили бы ее ухаживать за больным. (Но все же не надо думать, будто бы элементарные, обусловленные в договоре потребности Прометея не удовлетворялись, мы ведь помним: Кузнец был все-таки грек! Хотя, оно, конечно, время военное, работы невпроворот…)
Последние несколько недель Прометей провел в постели, даже подняться не было сил. Ничего не ел, только спал, либо, истерзанный болью, лежал без сознания. Иногда просил пить.
Тогда-то и посетила его Афина. Весь последующий разговор — плод моей фантазии. Соответствующих текстов нет.
Мне, видите ли, все-таки не верится, чтобы Афина покинула на произвол судьбы давнюю свою любовь. (Детская «любовь» — скорее, просто восторженное обожание всезнающего дядюшки.) Не могу поверить, чтобы она не испытывала и некоторых угрызений совести, ведь мы знаем ее: божество она странное, но, по сути дела, неплохое. Конечно, любовь давнишняя, да и Афина уже не девочка, миллион лет — это все-таки миллион лет… Явилась она, как являлась обычно, ночью; но на этот раз, поскольку речь шла о визите к давнему божественному другу, хорошо ее знающему с детства, с самого рождения, прибыла без всяких там штучек, звуковых и световых эффектов, щита, копья и прочих парадных атрибутов, — вошла просто, в будничном одеянии. Села на край Прометеева ложа, как будто они расстались только вчера, — в подобных ситуациях это самое лучшее.
— Как дела?
— Спасибо. Вот, умираю.
— Ну, что ты, право, уж сразу…
— Оставь, Афина! Хоть ты не играй тут, как этот придворный лекарь. Сам выстукивает под ребрами печень с ладонь, а делает вид, будто и не заметил ничего. Можешь. представить, как мои дела, если Кузнец и его благоверная решились заключить со мной договор на пожизненное содержание.
— Да, уж эти греки!
— Собственно, это почти все равно. Я умираю. Взгляни на мое лицо: нос вытянулся, черты одеревенели, стали как чужие, позднее Гиппократ так все и опишет. Мне осталось, думаю, несколько часов.
— Боишься?.. Что оно такое?
— Долгий миллион лет и я очень хотел узнать это. Нет, не боюсь. Скорее сказал бы: мне любопытно. И еще, я очень устал. Смерть — это хорошо. Большая привилегия человека. Полное отпущение. Жаль, что не знал этого раньше. Я ведь учил их только жить.
— И они научились?
Прометей не ответил. Афина болезненно улыбнулась:
— Мой старый друг! Признайся: тебя несколько… гм… освистали. Ты забыл, что здесь — их сцена.
— Я старался держать себя, как все люди. Как любой из них.
— Не думай, что они это высоко оценили. Как сказал однажды тот картежник своим партнерам: «Что ж это за бог, ежели он к нам спустился?» Они ждали от тебя божественных представлений. Ты творил чудеса?
— Ну что ты в самом деле!
— Может, ты утерял способность творить чудеса?
— Я мог бы смешать раздробленный в порошок древесный уголь, серу, селитру и с громом и молнией взорвать Львиные ворота. Для них, знаю, это было бы чудо, Но я же не ярмарочный фигляр!
— Не кричи, Проме, милый, не волнуйся!
— Чудо — то, что суще, чудо — это природа, мир! Я хотел, чтобы они сами открыли все чудеса!
— Прошу тебя, дорогой, успокойся!.. Скажи, ты им пророчествовал?
— Ну конечно. Если спрашивали, пророчествовал безотказно.
— Но они не считали это пророчеством, верно? Ибо ты говорил только то, что можно рассчитать наперед.
— А что мне было им говорить? Врать, что ли?
— Нужно говорить то, что они хотят услышать, И как можно двусмысленнее. Однозначных и точно обоснованных предсказаний они не разумеют. Разве уразумел бы Агамемнон, что обрекает Элладу на многовековое запустение? Или Кузнец, всю свою жизнь лихорадочно копивший реальные, осязаемые ценности, — уразумел бы он, что эти осязаемые ценности уплывут у него между пальцев, как вода или песок?.. А что ты сделал дурное?
— Дурного я не делал. Правда, и хорошего тоже. Я понял, что здесь, среди людей, это невозможно. Но можно из двух вариантов выбрать лучший. Это меня Геракл надоумил, который причислен к сонму богов.
— Но заметь, Диоскуры тоже причислены к сонму богов! Хотя они-то, если имели выбор, делали всегда худшее. Самое худшее! Не доверяйся же людям, тому, кого они именуют сегодня богом.
— Самое худшее? Нет, самое худшее делают здесь царедворцы, те, что ничего не делают. Предаются праздности… Ничего не делать — вот это самое худшее. Уклоняться, не быть ни за что в ответе — это разложение, гниение заживо…
— А ты что делал?
— Что удавалось. Ремеслом своим занимался. Ну, одним из ремесел.
— Ковал оружие.
— Только оборонительное. Художественное литье, поковка…
— А Кузнец продавал втридорога. Еще бы — «божественная работа». Твое имя стало маркой.
— Неважно, Я старался, насколько мог, работать красиво.
— Этот щит, что выставлен сейчас у Кузнеца и который скоро купит для своего сына Фетида, думаешь, они замечают, что он прекрасен? Может, и Ахилл не заметит, когда получит его. Но что он дорогой — видят все. Если же дорогой, значит, ценность!
— А вот сейчас, Афина, ты, по-моему, слишком уж принижаешь человека. И на этот раз именно ты забыла, что это все-таки греки!
Теперь же я прошу разрешения ненадолго, на одно лишь мгновение, выпустить на свободу уже совершенно онемевшую в путах бедную мою фантазию.
Стареющего Прометея постигло много тяжелых ударов. Смерть Асклепия, Хирона, Геракла, Тесея; из друзей его в живых оставался еще только Пелей, он жил далеко, в скорби за Элладу и в постоянной тревоге за сына. Больше у Прометея друзей не было. Кузнец? Ну да, конечно, Кузнец. Однако мы понимаем: титан не был холодным наблюдателем того, что происходило в Микенах. Если тосковал и тревожился Пелей, то Прометей, я думаю, испытывал то же стократно. За мир тревожился и за человека. Мог ли он обсуждать это с Кузнецом?! Поразительная вещь — даже когда он пытался просто про себя на языке ахейцев формулировать свою печаль и тревогу — как же они становились невесомы, почти смешны!
Вот почему Прометей остался в одиночестве. Как бог среди людей. Бог, уже ставший смертным.
Его обслуживала старая рабыня. Она не могла даже толковать с ним — несчастная была глуха и к тому же немного не в себе. Если бы ее можно было использовать на что-то другое, хозяева, уж верно, не оставили бы ее ухаживать за больным. (Но все же не надо думать, будто бы элементарные, обусловленные в договоре потребности Прометея не удовлетворялись, мы ведь помним: Кузнец был все-таки грек! Хотя, оно, конечно, время военное, работы невпроворот…)
Последние несколько недель Прометей провел в постели, даже подняться не было сил. Ничего не ел, только спал, либо, истерзанный болью, лежал без сознания. Иногда просил пить.
Тогда-то и посетила его Афина. Весь последующий разговор — плод моей фантазии. Соответствующих текстов нет.
Мне, видите ли, все-таки не верится, чтобы Афина покинула на произвол судьбы давнюю свою любовь. (Детская «любовь» — скорее, просто восторженное обожание всезнающего дядюшки.) Не могу поверить, чтобы она не испытывала и некоторых угрызений совести, ведь мы знаем ее: божество она странное, но, по сути дела, неплохое. Конечно, любовь давнишняя, да и Афина уже не девочка, миллион лет — это все-таки миллион лет… Явилась она, как являлась обычно, ночью; но на этот раз, поскольку речь шла о визите к давнему божественному другу, хорошо ее знающему с детства, с самого рождения, прибыла без всяких там штучек, звуковых и световых эффектов, щита, копья и прочих парадных атрибутов, — вошла просто, в будничном одеянии. Села на край Прометеева ложа, как будто они расстались только вчера, — в подобных ситуациях это самое лучшее.
— Как дела?
— Спасибо. Вот, умираю.
— Ну, что ты, право, уж сразу…
— Оставь, Афина! Хоть ты не играй тут, как этот придворный лекарь. Сам выстукивает под ребрами печень с ладонь, а делает вид, будто и не заметил ничего. Можешь. представить, как мои дела, если Кузнец и его благоверная решились заключить со мной договор на пожизненное содержание.
— Да, уж эти греки!
— Собственно, это почти все равно. Я умираю. Взгляни на мое лицо: нос вытянулся, черты одеревенели, стали как чужие, позднее Гиппократ так все и опишет. Мне осталось, думаю, несколько часов.
— Боишься?.. Что оно такое?
— Долгий миллион лет и я очень хотел узнать это. Нет, не боюсь. Скорее сказал бы: мне любопытно. И еще, я очень устал. Смерть — это хорошо. Большая привилегия человека. Полное отпущение. Жаль, что не знал этого раньше. Я ведь учил их только жить.
— И они научились?
Прометей не ответил. Афина болезненно улыбнулась:
— Мой старый друг! Признайся: тебя несколько… гм… освистали. Ты забыл, что здесь — их сцена.
— Я старался держать себя, как все люди. Как любой из них.
— Не думай, что они это высоко оценили. Как сказал однажды тот картежник своим партнерам: «Что ж это за бог, ежели он к нам спустился?» Они ждали от тебя божественных представлений. Ты творил чудеса?
— Ну что ты в самом деле!
— Может, ты утерял способность творить чудеса?
— Я мог бы смешать раздробленный в порошок древесный уголь, серу, селитру и с громом и молнией взорвать Львиные ворота. Для них, знаю, это было бы чудо, Но я же не ярмарочный фигляр!
— Не кричи, Проме, милый, не волнуйся!
— Чудо — то, что суще, чудо — это природа, мир! Я хотел, чтобы они сами открыли все чудеса!
— Прошу тебя, дорогой, успокойся!.. Скажи, ты им пророчествовал?
— Ну конечно. Если спрашивали, пророчествовал безотказно.
— Но они не считали это пророчеством, верно? Ибо ты говорил только то, что можно рассчитать наперед.
— А что мне было им говорить? Врать, что ли?
— Нужно говорить то, что они хотят услышать, И как можно двусмысленнее. Однозначных и точно обоснованных предсказаний они не разумеют. Разве уразумел бы Агамемнон, что обрекает Элладу на многовековое запустение? Или Кузнец, всю свою жизнь лихорадочно копивший реальные, осязаемые ценности, — уразумел бы он, что эти осязаемые ценности уплывут у него между пальцев, как вода или песок?.. А что ты сделал дурное?
— Дурного я не делал. Правда, и хорошего тоже. Я понял, что здесь, среди людей, это невозможно. Но можно из двух вариантов выбрать лучший. Это меня Геракл надоумил, который причислен к сонму богов.
— Но заметь, Диоскуры тоже причислены к сонму богов! Хотя они-то, если имели выбор, делали всегда худшее. Самое худшее! Не доверяйся же людям, тому, кого они именуют сегодня богом.
— Самое худшее? Нет, самое худшее делают здесь царедворцы, те, что ничего не делают. Предаются праздности… Ничего не делать — вот это самое худшее. Уклоняться, не быть ни за что в ответе — это разложение, гниение заживо…
— А ты что делал?
— Что удавалось. Ремеслом своим занимался. Ну, одним из ремесел.
— Ковал оружие.
— Только оборонительное. Художественное литье, поковка…
— А Кузнец продавал втридорога. Еще бы — «божественная работа». Твое имя стало маркой.
— Неважно, Я старался, насколько мог, работать красиво.
— Этот щит, что выставлен сейчас у Кузнеца и который скоро купит для своего сына Фетида, думаешь, они замечают, что он прекрасен? Может, и Ахилл не заметит, когда получит его. Но что он дорогой — видят все. Если же дорогой, значит, ценность!
— А вот сейчас, Афина, ты, по-моему, слишком уж принижаешь человека. И на этот раз именно ты забыла, что это все-таки греки!