поступить иначе означало бы признать свою ошибку, а кроме того, они были
довольны им, - он предоставил правительственный кредит богачам, от которых
процветание разольется по всей Америке, как только оно снова появится на
сцене. Демократы выставили кандидатуру губернатора штата Нью-Йорк, и он
начал выступать по радио с красноречивыми заявлениями, обещая взять "новый
курс"; Шатты продали свой радиоприемник и новости избирательной кампании
узнавали по газетам, в которых говорилось, что экономические законы нельзя
отменить политическими речами.
Великий и добрый Генри Форд выпустил обращение ко всем рабочим своего
завода, советуя им голосовать за президента Гувера. Эбнер все еще считал
себя фордовским рабочим, но он не нуждался в совете, он давно привык не
поддаваться льстивым увещеваниям ораторов демократической партии. Дэйзи и
Джим были так озлоблены своими невзгодами, что объявили о своем намерении
голосовать за Рузвельта. Они твердо порешили на этом еще до того, как
кончилась избирательная кампания, и препирались со стариками. Но Эбнер
научился помалкивать и держать свои мысли про себя, что теперь и делал; он
показал себя свободным и независимым американцем, подав голос за Гувера.
Дэйзи Бэггз в более счастливые времена увлекалась кино. Теперь у нее на
это не было денег, но она нашла другое наркотическое средство. На их улице
была кондитерская, где продавали всякие остатки, в том числе и старые
журналы; здесь можно было за пять центов купить истрепанный номер и по
возврату получить половину денег обратно. Это было доступное счастье для
бедных изголодавшихся душ. В свободное время Дэйзи поглощала эти журналы и
читала их вслух своей матери.
Там были напечатаны любовные романы, в которых неизменно фигурировали
богатые, счастливые и преуспевающие люди, - во всяком случае, они
становились таковыми к концу повествования, что было непохоже на настоящую
жизнь и объясняло, почему бедные, одинокие и неудачливые люди платили за
журналы свои последние гроши. В этих романах бедные девушки, которые
усердно изучали стенографию и поступали на работу в контору, действительно
выходили замуж за хозяина, а не за какого-то бухгалтера, работающего
неполную неделю. Девушки, живущие в меблированных комнатах, выходили замуж
за владельцев золотых приисков или за мужчин с золотым сердцем, которые
незамедлительно открывали на своем участке нефть. Красивые, но бедные
юноши останавливали взбесившихся лошадей и таким образом знакомились с
богатыми наследницами и женились на них; или же спасали жизнь
какого-нибудь магната, и их приглашали к нему в дом.
Эбнер слушал эти романы, когда сидел дома, давая отдых усталым ногам.
Они внушали ему новые мысли о том, как преуспеть в жизни; но, к несчастью,
он уже не был молод и красив и, очевидно, навсегда упустил счастливый
случай. Тот богач, на ком были сосредоточены его мысли, по-видимому,
никогда не ездил верхом и, насколько Эбнеру было известно, его жизни ни
разу не угрожала опасность. Мистер Форд был окружен множеством людей,
готовых, вероятно, сделать для него все, что потребуется. Эбнер видел его
несколько раз, когда тот проходил по заводу или выезжал из ворот на своей
машине; но Эбнеру не представлялся случай поговорить с ним. Эбнер
разузнал, где живет Генри, проехал мимо дома и увидел, что он охраняется и
что туда не так-то легко попасть. Да, прошли те добрые старые времена,
когда рабочий мог потолковать с Генри Фордом и попросить его об одолжении.
Как бы то ни было, романтические истории, о которых читала и говорила
Дэйзи, поддерживали в представлении Эбнера мысль о мосте между хозяином и
рабочим. Эбнер тоже стал предаваться мечтам, придумывать, что бы могло
случиться. А что, если он отойдет от конвейера, когда Генри будет
проходить мимо, и скажет: "Мистер Форд, я Эбнер Шатт, тот самый, что лет
сорок тому назад помогал вытаскивать вашу тележку из канавы". Или подойдет
к дому мистера Форда и расскажет об этом охране; или подождет на участке в
три тысячи акров, окружающих ферму, - авось великий человек пройдет мимо:
не мог же он обнести весь участок забором!
А что, если Эбнер напишет письмо? В газетах писали, что мистер Форд
ежедневно получает тысячи писем, но бывают и секретари с добрым сердцем,
и, может, одного из них удастся растрогать печальной повестью, которую
расскажет Эбнер. Все просители пишут письма с этой затаенной мыслью;
каждый из них - обособленная личность, капля воды, падающая с неба; но
вскоре капли обнаруживают, что они слились, образуя реку, их несет в
океан!
Как-то придя домой, Эбнер увидел, что Дэйзи нет, а жена спит; ему
только этого и надо было - можно было делать, что хочешь, и не отвечать на
расспросы. Он стал скрытным, потому что жил среди людей, которые во многом
не соглашались с ним, говорили, что он жадюга или мохом порос и вообще все
то, что молодежь говорит про стариков. Эбнер Шатт не был умен, но он решил
про себя, что пусть лучше его письмо будет таким, как оно есть, нежели
будет написано каллиграфическим почерком образованной дочери.
Эбнер читал в газете о благотворительстве миссис Форд и об ее
богоугодных делах; он думал, что, может быть, она получает меньше писем,
чем ее муж. Он отыскал перо и чернила, вырвал из блокнота листок бумаги и,
попыхтев больше чем когда-либо на сборочном конвейере, сочинил письмо,
начинавшееся: "Дорогая мисес Форд", - за чем следовало:
"Когда я был мальчишкой, я жил позади Бэгли-стрит и много раз помогал
вытаскивать тележку мистера Форда из грязи и раз даже помог повернуть ее.
Я работал на заводе с первого года. В те дни я, бывало, говорил с мистером
Фордом. Я работал у него почти тридцать лет и всегда хорошо. Вот уже два
года как меня уволили, у меня больная жена, а у дочери ребенок, а муж ее
работает в конторе один день в неделю. Мой сын окончил заводскую школу
мистера Форда, у него семья, а работает он только два дня в неделю. Мистер
Форд знает меня, он сам дал мне работу и не один раз говорил со мной.
Мисес Форд, пожалуйста, дайте мне работу, я готов делать что угодно.
Фордовскую машину я знаю, я работал на этом деле всю жизнь. Пожалуйста,
помогите хорошему человеку, я из прихода преподобного Оргута.
С почтением, Эбнер Шатт".
Эбнер перечел это письмо и с беспокойством почувствовал, что с
некоторыми словами не все ладно. Но в конце концов он же не просит места
школьного учителя. Он думал, что "мисес Форд" разберется, о чем идет речь,
и в этом он не ошибся. Он допустил только одну серьезную ошибку: забыл
указать свой адрес.
Он вышел на улицу, купил марку и отправил письмо, а затем засел дома и
стал ждать. Он никому не сказал ни слова; он всех удивит. Он сидел дома
весь следующий день, поджидая прихода посыльного. Он прождал еще день;
наконец Милли и Дэйзи стали пилить его: что же, он совсем бросил искать
работу? Эбнер снова начал шагать по улицам.
А с письмом случилось вот что: один из секретарей миссис Форд вскрыл
его и, согласно ее инструкции, направил на расследование. Оно попало в
канцелярию дирекции, к служащему, который ведал этими делами. Тот разыскал
имя Эбнера Шатта в картотеке, содержащей несколько миллионов именных
карточек бывших рабочих Фордовской автомобильной компании. Отсутствие
адреса не имело существенного значения, потому что имя Эбнер Шатт
встречается не часто. Записи подтвердили сведения Эбнера относительно
сроков его работы в Фордовской компании; и таким образом, дело было
передано "исполнителю".
Молодой человек вышел из фордовской машины модели А перед домом Шаттов
и позвонил. Он звонил довольно долго, потому что в доме не было никого,
кроме Милли, а она редко вставала с постели. Но, наконец, она кое-как
добрела до двери, выглянула в щелку и, разумеется, сильно взволновалась,
увидев незнакомого человека и услышав, что он от Фордовской компании.
Бормоча извинения, Милли впустила его, охая, села на стул; горько ей было
видеть нищету своего жилья, совершенно не приспособленного для приема
гостей.
Бывало, к сожалению, что "душещипательные истории", которые почта
доставляла доброй миссис Форд, оказывались обманом. Но в данном случае
легко было убедиться в болезни Милли, кроме того, обнаружилось, что она
ничего не знала о письме мужа. Это весьма облегчило молодому человеку
проверку сведений, сообщенных Эбнером. Муж, по-видимому, ушел искать
работу, - почетное, хотя и бесполезное занятие. Молодой человек подробно
расспросил Милли об их семейных и финансовых делах. Как это ни казалось
неправдоподобным, Эбнер, очевидно, знал мистера Форда в начале его карьеры
и был взят на работу лично им и им же повышен в должности. Это был случай,
заслуживающий внимания.
Какое возбуждение царило в семействе Шаттов после того, как все его
члены вернулись домой и услышали новость! Как гордился собой глава
семейства! Долгое безделье и беспомощность чуть было совсем не сломили
его; но теперь он так заважничал, что с ним сладу не было. Каждый день он
поджидал почтальона и, наконец, получил извещение явиться на завод в
Хайленд-Парке, где все еще изготовляли части для старых моделей Т. Эбнеру
предложили два дня в неделю вставлять винтики на конвейере по сборке
магнето и получать за это восемь долларов; и на трамвай не нужно
тратиться. Это показалось манной небесной несчастному семейству, которое
жило под угрозой голодной смерти.
Когда у человека работают двадцать пять тысяч рабочих, то он, само
собой, не разорится, если их будет двадцать пять тысяч и один; особенно
раз он может взамен уволить другого или сотню Других, если ему
заблагорассудится. Мужу приятно доставить жене удовольствие, а то, что у
жены доброе сердце, неудивительно, ведь женщины так плохо разбираются в
экономических законах. Если жена не соглашается отдать приказ, чтобы
письма просителей бросали непрочитанными в корзину, то надо найти
возможность удовлетворять ее желания. Таким образом Эбнер получил работу и
написал трогательное благодарственное письмо, не вызывающее никаких
сомнений в искренности его, чувств, - стоило только посмотреть на пляшущие
каракули и правописание. Письмо передали мягкосердечной леди, и она носила
его в сумочке и показывала своим друзьям, - пусть знают, какое хорошее и
доброе учреждение Фордовская автомобильная компания.
Что до Эбнера, он сразу забыл все свои горести и обиды. Он забыл, что
над его головой свистели пули - пули, купленные за счет Генри Форда,
которыми стреляли его люди. Пусть эта тайна Эбнера останется при нем и
умрет вместе с ним, Эбнер снова убедился в том, в чем в глубине души
никогда не сомневался: Генри Форд был одним из величайших и добрейших
людей, и если и было что дурное, то только потому, что у него слишком
большое дело и он не может найти людей, достойных его целей. Эбнер Шатт
снова был своим человеком у Форда, и если какой-нибудь мастер посмеет
уволить его, он будет знать, что ему делать!
Несмотря на уговоры Генри, американский народ не переизбрал президента
Гувера. Американцы решили попытать счастья на демократе; и почти сразу
начался развал финансов и промышленности, какого еще никогда не бывало.
Между учеными мужами разгорелся спор, который вряд ли будет разрешен до
конца американской истории: был ли развал результатом того, что удалось
или не удалось сделать мистеру Гуверу, или причина крылась в страхе
американцев перед тем, что намеревался сделать мистер Рузвельт. Прежний
президент пригласил вновь избранного, чтобы посоветоваться с ним
относительно того, что следует предпринять до передачи полномочий; но
мистер Рузвельт отказался принять какую-либо ответственность за то, что
будет сделано до конца президентства Гувера. Дебаты стали еще жарче. Кого
следовало винить в том, что все банки Америки вынуждены закрыться?
Эбнер был одним из ста миллионов американцев, которые знали только то,
что читали в газетах. Для него все это было совершенной загадкой,
недоступной пониманию. Что станет с Америкой? Что она, так и вылетит вся в
трубу? А что, если Форду опять придется закрыть свое предприятие и Эбнер
останется без работы?
Новый президент был бодр и весел, что сильно обнадеживало одних и
приводило в ярость других. Новый президент придерживался того взгляда, что
если дать денег фермерам и рабочим, то они немедленно пустят их в оборот;
это лучше, чем отдавать деньги крупным банкам, которые спрячут их в своих
подвалах. Этот новый проект пришелся по нраву всем тем, у кого денег не
было, и они искренне, от всего сердца обещали тратить их. План был
осуществлен, торговля сразу оживилась и промышленность воспрянула;
фермерам было кому продавать свои продукты, а мелкому городскому люду чем
наесться досыта.
Так продолжалось несколько лет. Правительство занимало миллиарды
долларов и тем или иным способом ссужало ими людей, чтобы они их тратили,
что они и делали, и таким образом банки и крупные предприниматели имели
удовольствие начинать все сначала. Казалось бы, что это как раз то, чего
им хотелось, и что они будут благодарны президенту, которому пришла в
голову такая замечательная идея; но по какой-то странной причине, как
только они снова почувствовали себя вне опасности, - банки открыты и
набиты деньгами, фермеры продают свои продукты по хорошей цене и компании
выплачивают самые большие дивиденды за все время своего существования, -
все они напустились на того, кто их спас, стали обзывать его диктатором,
мотом и еще разными словами, которых нельзя напечатать.
Возьмите, к примеру, Генри Форда: в конце 1934 года, по прошествии
полутора лет "нового курса", Генри выступил в печати с заявлением, что
кризис миновал и что он намечает выпуск миллиона автомобилей, - такой
цифры не было с 1930 года. И на этот раз это была святая истина, а не игра
на психологии. У людей были деньги, чтобы сменить старые автомобили, на
которых они ездили многие годы, и Генри начал набирать рабочих и повышать
минимум заработной платы. Разве не естественно было ожидать, что он внесет
некоторые изменения в свою экономическую философию и попытается
сотрудничать с новым главой правительства?
Куда там! Президент ввел было так называемую Н.А.В. ["Национальная
администрация восстановления" - специальный правительственный орган,
созданный президентом Рузвельтом], которой надлежало заставить
промышленников отказаться от снижения заработной платы, бессмысленного
перепроизводства и всех неразумных затрат, вытекающих из анархии в
промышленности; и Генри, упрямейший из индивидуалистов, уперся, как мул
посреди дороги, не желая подписывать соглашение, не желая сообщать о своих
намерениях, предоставляя правительству бойкотировать его автомобили и
бросать в корзину его заявки на подряды.
Что мог Эбнер Шатт понять во всем этом? Разумеется - ровно ничего.
Эбнер тоже напоминал мула, но впряженного в привод, мула, который ходит и
ходит по кругу, поддерживая работу механизма. В час он делал много кругов
и кружил восемь часов в день, пять дней в неделю, и желал только одного на
свете - ходить вот так по кругу, пока хватит сил, и каждую пятницу
получать чек Фордовской автомобильной компании и кормить и одевать свою
семью, платить налоги задом, и нет-нет да положить несколько долларов в
банк - на этот раз с гарантией правительства, - чтобы, если на Америку
снова налетит шквал кризиса, Эбнера с больной женой не смело с лица земли.
В это время еще один член семейства Шаттов попал в газеты. В
Мичиганском университете была группа студентов, которая выражала
недовольство по поводу военного обучения, и эти студенты созвали "митинг
протеста против войны и фашизма" и для наглядности инсценировали суд и
сожгли портрет Вильяма Рэндольфа Херста. Газеты подняли шум, и ректор
университета счел нужным заявить, что впредь подобных нарушений
спокойствия допущено не будет. Беспорядок, сказал он, был вызван
"подрывной деятельностью нескольких профессиональных агитаторов". В
газетах упоминались имена некоторых организаторов митинга и среди них имя
студента старшего курса Томаса Шатта.
Эбнер не читал больше газет и впервые услышал о митинге, когда к нему
явилась делегация из трех сограждан. Это были его старые знакомые, которые
когда-то носили на шляпах ленты "клуба борьбы за президентство Форда" и
ходили с Эбнером сжигать воспламеняющийся крест. Деятельность
ку-клукс-клана замерла, и состарившийся, измотанный Эбнер потерял интерес
к политике; но посетители сказали ему, что он пренебрегает своими
обязанностями гражданина и что ему следовало спустить шкуру с мальчишки,
чтоб оградить его от влияния "красных".
Бедняга Эбнер Шатт был в отчаянии и с жаром заверил посетителей, что
для него это полная неожиданность. Пряча в глубине сердца тайну о своем
участии в демонстрации "красных", он заявил, что остался таким же хорошим
и верным патриотом, каким был; но как может он уследить за сыном, если не
понимает, чему тот учится? "Все такие ученые слова говорит", - сказал
Эбнер. И что он может поделать с таким верзилой, да еще футболистом,
который с двумя такими, как его отец, справится?
Посетители сказали, что, если понадобится, они придут и помогут
выпороть парня. Они торжественно сообщили Эбнеру, что создана новая
организация, еще более мощная, чем ку-клукс-клан, которую поддерживают
многие крупные компании и которая позаботится о том, чтобы Детройт не
попал в руки "красных". Они не стали распространяться об этой организации,
потому что ему нельзя было больше доверять, но делали грозные намеки, и
несчастный старик с перепугу нацарапал своему сыну письмо, которое
наполнило сердце Тома жалостью, но не изменило его взглядов.
До Эбнера то и дело доходили слухи о новой организации, о "Черном
легионе", сильно разраставшемся, особенно за счет белых рабочих из глухих
горных селений Южных штатов, которых автомобильные компании вербовали и
привозили на осенний сезон десятками тысяч. Эти рабочие были по большей
части неграмотны, но исполнены шовинизма и расовой гордости; они
ненавидели католиков, евреев, негров и всех, кого можно была назвать
"красным". Один из приезжих работал с Эбнером в Хайленд-Парке, они часто
ездили вместе домой, и он нет-нет да и заговаривал о "Черном легионе",
хотя и поклялся под угрозой смерти не выдавать его тайн. Очень страшное
дело эта "черная клятва", которую надо подписывать своею кровью. "Клянусь
именем бога и дьявола во всем повиноваться моим начальникам и положить все
силы на истребление анархистов, коммунистов, католиков и их соучастников".
Надо быть "христианином-протестантом, стопроцентным белым американским
гражданином" и отвечать жизнью за клятвопреступление: "разорвут на части и
прах развеют по ветру". Надеваешь черный балахон и начинаешь "карать
кнутом, огнем и смертью" инакомыслящих.
"Черный легион" становился большой политической силой; среди его
руководителей были судьи, прокуроры, мэры, муниципальные советники,
полисмены и члены Американского легиона. Бедняга Эбнер не давал никакой
клятвы, но он пребывал в великом страхе из-за своего непокорного сына. И
зачем только он позволил парню учиться в колледже, где он набрался опасных
мыслей и научился говорить ученые слова!
Атмосфера сгущалась с каждым днем; даже забитый и недалекий Эбнер
чувствовал это. В Дирборне, где находился завод Ривер-Руж, подручные Форда
создали еще одну организацию под названием "Рыцари Дирборна", в которую
вошли несколько сот человек, находящихся у Форда на содержании; в их
обязанности входила политическая агитация и выполнение всей "черной
работы", какая требовалась. Фордовский завод охватила шпиономания. Если
трое рабочих разговаривают между собой - значит, тут пахнет заговором.
Молодчики из "служебной организации" вскрывали судки с завтраками рабочих
в поисках крамольной литературы. Они даже разламывали на куски сандвичи!
Том Шатт окончил колледж. Он расхаживал в черной шапочке и такой же
мантии и в блеске славы; веселые песни теплыми весенними вечерами, рой
хорошеньких девушек в легких очаровательных платьях, папы и мамы, все
представительные и нарядные; знаменитый адвокат раздает свидетельства о
присуждении степени бакалавра и говорит тысяче юношей и девушек, что
Америка нуждается в их идеализме и беззаветной преданности, особенно
теперь, когда миру угрожает дух беспорядка и недовольства.
Только один член семейства Шаттов был свидетелем этого великого события
в жизни юного Шатта - Дэйзи Бэггз. Она колебалась, следует ли ей
появляться среди такой светской публики, но Том пригласил ее, и она
попросила соседку присмотреть за ребенком и надела платье
подруги-маникюрши. Она воспользовалась семейным фордом, проехала миль
тридцать до Энн Арбор и поставила в сторонке свою потрепанную машину.
Роскошь и великолепие, среди которых она очутилась, повергли ее в
трепет. Она точно перенеслась в волшебный мир грошовых журналов. Брат ее
был так величествен, что она едва узнавала в нем того малыша, которому,
бывало, утирала нос. Он познакомил ее с очаровательной соученицей в
бледно-голубом шифоновом платье, дочерью промышленника, которая смотрела
на Тома с почти собачьей преданностью; тут Дэйзи поняла, что значит
университетское образование. Она была так потрясена, что решила совершить
самоотверженный поступок, достойный героинь прочитанных ею романов; она
незаметно исчезнет, и Тому не придется краснеть, знакомя бедную и
невежественную сестру со своими богатыми и учеными друзьями.
Но Том и слышать не хотел. Он сказал, что едет сегодня домой, и просил
ее подождать до вечера и подвезти его. По дороге домой он сделал все от
него зависящее, чтобы охладить ее восторг. Колледж - вздор; шапочка и
мантия были взяты напрокат за два доллара, а знаменитый адвокат, так
растрогавший ее своим идеализмом и красноречием, - наймит электрических и
газовых компаний, которым помогает держать в руках республиканскую партию
и проводить своих людей в законодательные и судебные органы штата. Если бы
он говорил правду, он сказал бы тысяче юношей и девушек, что их поколение
лишнее и, если папа не подыщет им местечка, надеяться им не на что.
А что до очаровательной дочери промышленника, то девушка она славная,
но Том не собирается жениться на ней, потому что они не сходятся во
взглядах и он не хочет жить на чужой счет. Ему нравится другая девушка,
толковая такая, в круглых очках и небольшого-роста, слегка сутулая, - это
оттого, что она сидела над составлением диаграмм, показывающих отношение
прибыли к заработной плате в периоды кризисов на всем протяжении
американской истории. Она доказала, что реальная заработная плата всегда
падает быстрее, чем прибыль, и никогда не, поднимается до прежнего уровня
с такой быстротой, как прибыль. Эти диаграммы проливали свет на невзгоды
нескольких поколений семейства Шаттов.
Было около полуночи; впереди поблескивал серп луны, легкий ветерок
доносил запахи цветов; на шоссе было светло, как днем, от фар
возвращающихся в Детройт автомобилей, - все было полно очарования, и
бедняжка Дэйзи ждала, что из нарядного университетского мирка на нее
повеет молодостью и счастьем. И что же, рядом с ней сидел молодой человек,
лишенный всяких иллюзий, сохранив их разве только в отношении своих
собственных сил и решимости; он входил в жизнь, стиснув зубы, готовый к
борьбе.
- Том, ты говоришь, как красный! - воскликнула его сестра.
- В газетах меня, наверное, будут называть красным, - ответил он. - Еще
задолго до того, как я поступил в колледж, я убедился, что рабочих
обманывают, и за четыре года учебы я добыл цифры и факты, которыми я
докажу это.
- А что ты собираешься теперь делать, Том? - спросила Дэйзи и услышала
в ответ:
- Хочу устроиться к Форду и зарабатывать деньги.
- Рабочим?
- Ну, конечно.
Это был тяжелый удар по романтическим мечтам Дэйзи. Четыре года средней
школы и четыре года колледжа - и в конечном счете стать на конвейер!
- Зачем же было учиться, Том, если ты не хочешь пользоваться своим
образованием?
- Я им воспользуюсь, - сказал он. - Я буду таким рабочим, который
понимает, что с ним происходит, и может разъяснить это другим.
- Ты будешь бунтовщиком?
- Меня так будут называть, сестренка. А тебе это будет неприятно?
- Нам всем может не поздоровиться.
- А сейчас вам больно хорошо?
- В последнее время стало лучше.
Том засмеялся.
- Ну, я могу ведь устроиться и еще где-нибудь, уеду от вас. В Америке
места много.
- Да что ты, я не о том! Но маме с папой трудно будет понять. Мы все
думали, что ты будешь юристом.
- Видишь ли, сестренка, я узнал, что в Детройте сотня юристов получает
пособие по безработице, и решил, что их и без меня довольно. Уж лучше я
попытаю счастье у конвейера.
Дэйзи помолчала немного, затем сказала:
- На твоем месте я не стала бы говорить дома о том, что ты думаешь и
что собираешься делать. Они ничего не поймут и только огорчатся. Скажи
просто, что хочешь устроиться на лето, а пока будешь подыскивать
подходящее место.
- Ладно, сестренка, тебе лучше знать.
- И вот еще что: не говори Генри о себе ни слова.
- Это почему же?
- Я не имею права говорить о его делах, Том.
довольны им, - он предоставил правительственный кредит богачам, от которых
процветание разольется по всей Америке, как только оно снова появится на
сцене. Демократы выставили кандидатуру губернатора штата Нью-Йорк, и он
начал выступать по радио с красноречивыми заявлениями, обещая взять "новый
курс"; Шатты продали свой радиоприемник и новости избирательной кампании
узнавали по газетам, в которых говорилось, что экономические законы нельзя
отменить политическими речами.
Великий и добрый Генри Форд выпустил обращение ко всем рабочим своего
завода, советуя им голосовать за президента Гувера. Эбнер все еще считал
себя фордовским рабочим, но он не нуждался в совете, он давно привык не
поддаваться льстивым увещеваниям ораторов демократической партии. Дэйзи и
Джим были так озлоблены своими невзгодами, что объявили о своем намерении
голосовать за Рузвельта. Они твердо порешили на этом еще до того, как
кончилась избирательная кампания, и препирались со стариками. Но Эбнер
научился помалкивать и держать свои мысли про себя, что теперь и делал; он
показал себя свободным и независимым американцем, подав голос за Гувера.
Дэйзи Бэггз в более счастливые времена увлекалась кино. Теперь у нее на
это не было денег, но она нашла другое наркотическое средство. На их улице
была кондитерская, где продавали всякие остатки, в том числе и старые
журналы; здесь можно было за пять центов купить истрепанный номер и по
возврату получить половину денег обратно. Это было доступное счастье для
бедных изголодавшихся душ. В свободное время Дэйзи поглощала эти журналы и
читала их вслух своей матери.
Там были напечатаны любовные романы, в которых неизменно фигурировали
богатые, счастливые и преуспевающие люди, - во всяком случае, они
становились таковыми к концу повествования, что было непохоже на настоящую
жизнь и объясняло, почему бедные, одинокие и неудачливые люди платили за
журналы свои последние гроши. В этих романах бедные девушки, которые
усердно изучали стенографию и поступали на работу в контору, действительно
выходили замуж за хозяина, а не за какого-то бухгалтера, работающего
неполную неделю. Девушки, живущие в меблированных комнатах, выходили замуж
за владельцев золотых приисков или за мужчин с золотым сердцем, которые
незамедлительно открывали на своем участке нефть. Красивые, но бедные
юноши останавливали взбесившихся лошадей и таким образом знакомились с
богатыми наследницами и женились на них; или же спасали жизнь
какого-нибудь магната, и их приглашали к нему в дом.
Эбнер слушал эти романы, когда сидел дома, давая отдых усталым ногам.
Они внушали ему новые мысли о том, как преуспеть в жизни; но, к несчастью,
он уже не был молод и красив и, очевидно, навсегда упустил счастливый
случай. Тот богач, на ком были сосредоточены его мысли, по-видимому,
никогда не ездил верхом и, насколько Эбнеру было известно, его жизни ни
разу не угрожала опасность. Мистер Форд был окружен множеством людей,
готовых, вероятно, сделать для него все, что потребуется. Эбнер видел его
несколько раз, когда тот проходил по заводу или выезжал из ворот на своей
машине; но Эбнеру не представлялся случай поговорить с ним. Эбнер
разузнал, где живет Генри, проехал мимо дома и увидел, что он охраняется и
что туда не так-то легко попасть. Да, прошли те добрые старые времена,
когда рабочий мог потолковать с Генри Фордом и попросить его об одолжении.
Как бы то ни было, романтические истории, о которых читала и говорила
Дэйзи, поддерживали в представлении Эбнера мысль о мосте между хозяином и
рабочим. Эбнер тоже стал предаваться мечтам, придумывать, что бы могло
случиться. А что, если он отойдет от конвейера, когда Генри будет
проходить мимо, и скажет: "Мистер Форд, я Эбнер Шатт, тот самый, что лет
сорок тому назад помогал вытаскивать вашу тележку из канавы". Или подойдет
к дому мистера Форда и расскажет об этом охране; или подождет на участке в
три тысячи акров, окружающих ферму, - авось великий человек пройдет мимо:
не мог же он обнести весь участок забором!
А что, если Эбнер напишет письмо? В газетах писали, что мистер Форд
ежедневно получает тысячи писем, но бывают и секретари с добрым сердцем,
и, может, одного из них удастся растрогать печальной повестью, которую
расскажет Эбнер. Все просители пишут письма с этой затаенной мыслью;
каждый из них - обособленная личность, капля воды, падающая с неба; но
вскоре капли обнаруживают, что они слились, образуя реку, их несет в
океан!
Как-то придя домой, Эбнер увидел, что Дэйзи нет, а жена спит; ему
только этого и надо было - можно было делать, что хочешь, и не отвечать на
расспросы. Он стал скрытным, потому что жил среди людей, которые во многом
не соглашались с ним, говорили, что он жадюга или мохом порос и вообще все
то, что молодежь говорит про стариков. Эбнер Шатт не был умен, но он решил
про себя, что пусть лучше его письмо будет таким, как оно есть, нежели
будет написано каллиграфическим почерком образованной дочери.
Эбнер читал в газете о благотворительстве миссис Форд и об ее
богоугодных делах; он думал, что, может быть, она получает меньше писем,
чем ее муж. Он отыскал перо и чернила, вырвал из блокнота листок бумаги и,
попыхтев больше чем когда-либо на сборочном конвейере, сочинил письмо,
начинавшееся: "Дорогая мисес Форд", - за чем следовало:
"Когда я был мальчишкой, я жил позади Бэгли-стрит и много раз помогал
вытаскивать тележку мистера Форда из грязи и раз даже помог повернуть ее.
Я работал на заводе с первого года. В те дни я, бывало, говорил с мистером
Фордом. Я работал у него почти тридцать лет и всегда хорошо. Вот уже два
года как меня уволили, у меня больная жена, а у дочери ребенок, а муж ее
работает в конторе один день в неделю. Мой сын окончил заводскую школу
мистера Форда, у него семья, а работает он только два дня в неделю. Мистер
Форд знает меня, он сам дал мне работу и не один раз говорил со мной.
Мисес Форд, пожалуйста, дайте мне работу, я готов делать что угодно.
Фордовскую машину я знаю, я работал на этом деле всю жизнь. Пожалуйста,
помогите хорошему человеку, я из прихода преподобного Оргута.
С почтением, Эбнер Шатт".
Эбнер перечел это письмо и с беспокойством почувствовал, что с
некоторыми словами не все ладно. Но в конце концов он же не просит места
школьного учителя. Он думал, что "мисес Форд" разберется, о чем идет речь,
и в этом он не ошибся. Он допустил только одну серьезную ошибку: забыл
указать свой адрес.
Он вышел на улицу, купил марку и отправил письмо, а затем засел дома и
стал ждать. Он никому не сказал ни слова; он всех удивит. Он сидел дома
весь следующий день, поджидая прихода посыльного. Он прождал еще день;
наконец Милли и Дэйзи стали пилить его: что же, он совсем бросил искать
работу? Эбнер снова начал шагать по улицам.
А с письмом случилось вот что: один из секретарей миссис Форд вскрыл
его и, согласно ее инструкции, направил на расследование. Оно попало в
канцелярию дирекции, к служащему, который ведал этими делами. Тот разыскал
имя Эбнера Шатта в картотеке, содержащей несколько миллионов именных
карточек бывших рабочих Фордовской автомобильной компании. Отсутствие
адреса не имело существенного значения, потому что имя Эбнер Шатт
встречается не часто. Записи подтвердили сведения Эбнера относительно
сроков его работы в Фордовской компании; и таким образом, дело было
передано "исполнителю".
Молодой человек вышел из фордовской машины модели А перед домом Шаттов
и позвонил. Он звонил довольно долго, потому что в доме не было никого,
кроме Милли, а она редко вставала с постели. Но, наконец, она кое-как
добрела до двери, выглянула в щелку и, разумеется, сильно взволновалась,
увидев незнакомого человека и услышав, что он от Фордовской компании.
Бормоча извинения, Милли впустила его, охая, села на стул; горько ей было
видеть нищету своего жилья, совершенно не приспособленного для приема
гостей.
Бывало, к сожалению, что "душещипательные истории", которые почта
доставляла доброй миссис Форд, оказывались обманом. Но в данном случае
легко было убедиться в болезни Милли, кроме того, обнаружилось, что она
ничего не знала о письме мужа. Это весьма облегчило молодому человеку
проверку сведений, сообщенных Эбнером. Муж, по-видимому, ушел искать
работу, - почетное, хотя и бесполезное занятие. Молодой человек подробно
расспросил Милли об их семейных и финансовых делах. Как это ни казалось
неправдоподобным, Эбнер, очевидно, знал мистера Форда в начале его карьеры
и был взят на работу лично им и им же повышен в должности. Это был случай,
заслуживающий внимания.
Какое возбуждение царило в семействе Шаттов после того, как все его
члены вернулись домой и услышали новость! Как гордился собой глава
семейства! Долгое безделье и беспомощность чуть было совсем не сломили
его; но теперь он так заважничал, что с ним сладу не было. Каждый день он
поджидал почтальона и, наконец, получил извещение явиться на завод в
Хайленд-Парке, где все еще изготовляли части для старых моделей Т. Эбнеру
предложили два дня в неделю вставлять винтики на конвейере по сборке
магнето и получать за это восемь долларов; и на трамвай не нужно
тратиться. Это показалось манной небесной несчастному семейству, которое
жило под угрозой голодной смерти.
Когда у человека работают двадцать пять тысяч рабочих, то он, само
собой, не разорится, если их будет двадцать пять тысяч и один; особенно
раз он может взамен уволить другого или сотню Других, если ему
заблагорассудится. Мужу приятно доставить жене удовольствие, а то, что у
жены доброе сердце, неудивительно, ведь женщины так плохо разбираются в
экономических законах. Если жена не соглашается отдать приказ, чтобы
письма просителей бросали непрочитанными в корзину, то надо найти
возможность удовлетворять ее желания. Таким образом Эбнер получил работу и
написал трогательное благодарственное письмо, не вызывающее никаких
сомнений в искренности его, чувств, - стоило только посмотреть на пляшущие
каракули и правописание. Письмо передали мягкосердечной леди, и она носила
его в сумочке и показывала своим друзьям, - пусть знают, какое хорошее и
доброе учреждение Фордовская автомобильная компания.
Что до Эбнера, он сразу забыл все свои горести и обиды. Он забыл, что
над его головой свистели пули - пули, купленные за счет Генри Форда,
которыми стреляли его люди. Пусть эта тайна Эбнера останется при нем и
умрет вместе с ним, Эбнер снова убедился в том, в чем в глубине души
никогда не сомневался: Генри Форд был одним из величайших и добрейших
людей, и если и было что дурное, то только потому, что у него слишком
большое дело и он не может найти людей, достойных его целей. Эбнер Шатт
снова был своим человеком у Форда, и если какой-нибудь мастер посмеет
уволить его, он будет знать, что ему делать!
Несмотря на уговоры Генри, американский народ не переизбрал президента
Гувера. Американцы решили попытать счастья на демократе; и почти сразу
начался развал финансов и промышленности, какого еще никогда не бывало.
Между учеными мужами разгорелся спор, который вряд ли будет разрешен до
конца американской истории: был ли развал результатом того, что удалось
или не удалось сделать мистеру Гуверу, или причина крылась в страхе
американцев перед тем, что намеревался сделать мистер Рузвельт. Прежний
президент пригласил вновь избранного, чтобы посоветоваться с ним
относительно того, что следует предпринять до передачи полномочий; но
мистер Рузвельт отказался принять какую-либо ответственность за то, что
будет сделано до конца президентства Гувера. Дебаты стали еще жарче. Кого
следовало винить в том, что все банки Америки вынуждены закрыться?
Эбнер был одним из ста миллионов американцев, которые знали только то,
что читали в газетах. Для него все это было совершенной загадкой,
недоступной пониманию. Что станет с Америкой? Что она, так и вылетит вся в
трубу? А что, если Форду опять придется закрыть свое предприятие и Эбнер
останется без работы?
Новый президент был бодр и весел, что сильно обнадеживало одних и
приводило в ярость других. Новый президент придерживался того взгляда, что
если дать денег фермерам и рабочим, то они немедленно пустят их в оборот;
это лучше, чем отдавать деньги крупным банкам, которые спрячут их в своих
подвалах. Этот новый проект пришелся по нраву всем тем, у кого денег не
было, и они искренне, от всего сердца обещали тратить их. План был
осуществлен, торговля сразу оживилась и промышленность воспрянула;
фермерам было кому продавать свои продукты, а мелкому городскому люду чем
наесться досыта.
Так продолжалось несколько лет. Правительство занимало миллиарды
долларов и тем или иным способом ссужало ими людей, чтобы они их тратили,
что они и делали, и таким образом банки и крупные предприниматели имели
удовольствие начинать все сначала. Казалось бы, что это как раз то, чего
им хотелось, и что они будут благодарны президенту, которому пришла в
голову такая замечательная идея; но по какой-то странной причине, как
только они снова почувствовали себя вне опасности, - банки открыты и
набиты деньгами, фермеры продают свои продукты по хорошей цене и компании
выплачивают самые большие дивиденды за все время своего существования, -
все они напустились на того, кто их спас, стали обзывать его диктатором,
мотом и еще разными словами, которых нельзя напечатать.
Возьмите, к примеру, Генри Форда: в конце 1934 года, по прошествии
полутора лет "нового курса", Генри выступил в печати с заявлением, что
кризис миновал и что он намечает выпуск миллиона автомобилей, - такой
цифры не было с 1930 года. И на этот раз это была святая истина, а не игра
на психологии. У людей были деньги, чтобы сменить старые автомобили, на
которых они ездили многие годы, и Генри начал набирать рабочих и повышать
минимум заработной платы. Разве не естественно было ожидать, что он внесет
некоторые изменения в свою экономическую философию и попытается
сотрудничать с новым главой правительства?
Куда там! Президент ввел было так называемую Н.А.В. ["Национальная
администрация восстановления" - специальный правительственный орган,
созданный президентом Рузвельтом], которой надлежало заставить
промышленников отказаться от снижения заработной платы, бессмысленного
перепроизводства и всех неразумных затрат, вытекающих из анархии в
промышленности; и Генри, упрямейший из индивидуалистов, уперся, как мул
посреди дороги, не желая подписывать соглашение, не желая сообщать о своих
намерениях, предоставляя правительству бойкотировать его автомобили и
бросать в корзину его заявки на подряды.
Что мог Эбнер Шатт понять во всем этом? Разумеется - ровно ничего.
Эбнер тоже напоминал мула, но впряженного в привод, мула, который ходит и
ходит по кругу, поддерживая работу механизма. В час он делал много кругов
и кружил восемь часов в день, пять дней в неделю, и желал только одного на
свете - ходить вот так по кругу, пока хватит сил, и каждую пятницу
получать чек Фордовской автомобильной компании и кормить и одевать свою
семью, платить налоги задом, и нет-нет да положить несколько долларов в
банк - на этот раз с гарантией правительства, - чтобы, если на Америку
снова налетит шквал кризиса, Эбнера с больной женой не смело с лица земли.
В это время еще один член семейства Шаттов попал в газеты. В
Мичиганском университете была группа студентов, которая выражала
недовольство по поводу военного обучения, и эти студенты созвали "митинг
протеста против войны и фашизма" и для наглядности инсценировали суд и
сожгли портрет Вильяма Рэндольфа Херста. Газеты подняли шум, и ректор
университета счел нужным заявить, что впредь подобных нарушений
спокойствия допущено не будет. Беспорядок, сказал он, был вызван
"подрывной деятельностью нескольких профессиональных агитаторов". В
газетах упоминались имена некоторых организаторов митинга и среди них имя
студента старшего курса Томаса Шатта.
Эбнер не читал больше газет и впервые услышал о митинге, когда к нему
явилась делегация из трех сограждан. Это были его старые знакомые, которые
когда-то носили на шляпах ленты "клуба борьбы за президентство Форда" и
ходили с Эбнером сжигать воспламеняющийся крест. Деятельность
ку-клукс-клана замерла, и состарившийся, измотанный Эбнер потерял интерес
к политике; но посетители сказали ему, что он пренебрегает своими
обязанностями гражданина и что ему следовало спустить шкуру с мальчишки,
чтоб оградить его от влияния "красных".
Бедняга Эбнер Шатт был в отчаянии и с жаром заверил посетителей, что
для него это полная неожиданность. Пряча в глубине сердца тайну о своем
участии в демонстрации "красных", он заявил, что остался таким же хорошим
и верным патриотом, каким был; но как может он уследить за сыном, если не
понимает, чему тот учится? "Все такие ученые слова говорит", - сказал
Эбнер. И что он может поделать с таким верзилой, да еще футболистом,
который с двумя такими, как его отец, справится?
Посетители сказали, что, если понадобится, они придут и помогут
выпороть парня. Они торжественно сообщили Эбнеру, что создана новая
организация, еще более мощная, чем ку-клукс-клан, которую поддерживают
многие крупные компании и которая позаботится о том, чтобы Детройт не
попал в руки "красных". Они не стали распространяться об этой организации,
потому что ему нельзя было больше доверять, но делали грозные намеки, и
несчастный старик с перепугу нацарапал своему сыну письмо, которое
наполнило сердце Тома жалостью, но не изменило его взглядов.
До Эбнера то и дело доходили слухи о новой организации, о "Черном
легионе", сильно разраставшемся, особенно за счет белых рабочих из глухих
горных селений Южных штатов, которых автомобильные компании вербовали и
привозили на осенний сезон десятками тысяч. Эти рабочие были по большей
части неграмотны, но исполнены шовинизма и расовой гордости; они
ненавидели католиков, евреев, негров и всех, кого можно была назвать
"красным". Один из приезжих работал с Эбнером в Хайленд-Парке, они часто
ездили вместе домой, и он нет-нет да и заговаривал о "Черном легионе",
хотя и поклялся под угрозой смерти не выдавать его тайн. Очень страшное
дело эта "черная клятва", которую надо подписывать своею кровью. "Клянусь
именем бога и дьявола во всем повиноваться моим начальникам и положить все
силы на истребление анархистов, коммунистов, католиков и их соучастников".
Надо быть "христианином-протестантом, стопроцентным белым американским
гражданином" и отвечать жизнью за клятвопреступление: "разорвут на части и
прах развеют по ветру". Надеваешь черный балахон и начинаешь "карать
кнутом, огнем и смертью" инакомыслящих.
"Черный легион" становился большой политической силой; среди его
руководителей были судьи, прокуроры, мэры, муниципальные советники,
полисмены и члены Американского легиона. Бедняга Эбнер не давал никакой
клятвы, но он пребывал в великом страхе из-за своего непокорного сына. И
зачем только он позволил парню учиться в колледже, где он набрался опасных
мыслей и научился говорить ученые слова!
Атмосфера сгущалась с каждым днем; даже забитый и недалекий Эбнер
чувствовал это. В Дирборне, где находился завод Ривер-Руж, подручные Форда
создали еще одну организацию под названием "Рыцари Дирборна", в которую
вошли несколько сот человек, находящихся у Форда на содержании; в их
обязанности входила политическая агитация и выполнение всей "черной
работы", какая требовалась. Фордовский завод охватила шпиономания. Если
трое рабочих разговаривают между собой - значит, тут пахнет заговором.
Молодчики из "служебной организации" вскрывали судки с завтраками рабочих
в поисках крамольной литературы. Они даже разламывали на куски сандвичи!
Том Шатт окончил колледж. Он расхаживал в черной шапочке и такой же
мантии и в блеске славы; веселые песни теплыми весенними вечерами, рой
хорошеньких девушек в легких очаровательных платьях, папы и мамы, все
представительные и нарядные; знаменитый адвокат раздает свидетельства о
присуждении степени бакалавра и говорит тысяче юношей и девушек, что
Америка нуждается в их идеализме и беззаветной преданности, особенно
теперь, когда миру угрожает дух беспорядка и недовольства.
Только один член семейства Шаттов был свидетелем этого великого события
в жизни юного Шатта - Дэйзи Бэггз. Она колебалась, следует ли ей
появляться среди такой светской публики, но Том пригласил ее, и она
попросила соседку присмотреть за ребенком и надела платье
подруги-маникюрши. Она воспользовалась семейным фордом, проехала миль
тридцать до Энн Арбор и поставила в сторонке свою потрепанную машину.
Роскошь и великолепие, среди которых она очутилась, повергли ее в
трепет. Она точно перенеслась в волшебный мир грошовых журналов. Брат ее
был так величествен, что она едва узнавала в нем того малыша, которому,
бывало, утирала нос. Он познакомил ее с очаровательной соученицей в
бледно-голубом шифоновом платье, дочерью промышленника, которая смотрела
на Тома с почти собачьей преданностью; тут Дэйзи поняла, что значит
университетское образование. Она была так потрясена, что решила совершить
самоотверженный поступок, достойный героинь прочитанных ею романов; она
незаметно исчезнет, и Тому не придется краснеть, знакомя бедную и
невежественную сестру со своими богатыми и учеными друзьями.
Но Том и слышать не хотел. Он сказал, что едет сегодня домой, и просил
ее подождать до вечера и подвезти его. По дороге домой он сделал все от
него зависящее, чтобы охладить ее восторг. Колледж - вздор; шапочка и
мантия были взяты напрокат за два доллара, а знаменитый адвокат, так
растрогавший ее своим идеализмом и красноречием, - наймит электрических и
газовых компаний, которым помогает держать в руках республиканскую партию
и проводить своих людей в законодательные и судебные органы штата. Если бы
он говорил правду, он сказал бы тысяче юношей и девушек, что их поколение
лишнее и, если папа не подыщет им местечка, надеяться им не на что.
А что до очаровательной дочери промышленника, то девушка она славная,
но Том не собирается жениться на ней, потому что они не сходятся во
взглядах и он не хочет жить на чужой счет. Ему нравится другая девушка,
толковая такая, в круглых очках и небольшого-роста, слегка сутулая, - это
оттого, что она сидела над составлением диаграмм, показывающих отношение
прибыли к заработной плате в периоды кризисов на всем протяжении
американской истории. Она доказала, что реальная заработная плата всегда
падает быстрее, чем прибыль, и никогда не, поднимается до прежнего уровня
с такой быстротой, как прибыль. Эти диаграммы проливали свет на невзгоды
нескольких поколений семейства Шаттов.
Было около полуночи; впереди поблескивал серп луны, легкий ветерок
доносил запахи цветов; на шоссе было светло, как днем, от фар
возвращающихся в Детройт автомобилей, - все было полно очарования, и
бедняжка Дэйзи ждала, что из нарядного университетского мирка на нее
повеет молодостью и счастьем. И что же, рядом с ней сидел молодой человек,
лишенный всяких иллюзий, сохранив их разве только в отношении своих
собственных сил и решимости; он входил в жизнь, стиснув зубы, готовый к
борьбе.
- Том, ты говоришь, как красный! - воскликнула его сестра.
- В газетах меня, наверное, будут называть красным, - ответил он. - Еще
задолго до того, как я поступил в колледж, я убедился, что рабочих
обманывают, и за четыре года учебы я добыл цифры и факты, которыми я
докажу это.
- А что ты собираешься теперь делать, Том? - спросила Дэйзи и услышала
в ответ:
- Хочу устроиться к Форду и зарабатывать деньги.
- Рабочим?
- Ну, конечно.
Это был тяжелый удар по романтическим мечтам Дэйзи. Четыре года средней
школы и четыре года колледжа - и в конечном счете стать на конвейер!
- Зачем же было учиться, Том, если ты не хочешь пользоваться своим
образованием?
- Я им воспользуюсь, - сказал он. - Я буду таким рабочим, который
понимает, что с ним происходит, и может разъяснить это другим.
- Ты будешь бунтовщиком?
- Меня так будут называть, сестренка. А тебе это будет неприятно?
- Нам всем может не поздоровиться.
- А сейчас вам больно хорошо?
- В последнее время стало лучше.
Том засмеялся.
- Ну, я могу ведь устроиться и еще где-нибудь, уеду от вас. В Америке
места много.
- Да что ты, я не о том! Но маме с папой трудно будет понять. Мы все
думали, что ты будешь юристом.
- Видишь ли, сестренка, я узнал, что в Детройте сотня юристов получает
пособие по безработице, и решил, что их и без меня довольно. Уж лучше я
попытаю счастье у конвейера.
Дэйзи помолчала немного, затем сказала:
- На твоем месте я не стала бы говорить дома о том, что ты думаешь и
что собираешься делать. Они ничего не поймут и только огорчатся. Скажи
просто, что хочешь устроиться на лето, а пока будешь подыскивать
подходящее место.
- Ладно, сестренка, тебе лучше знать.
- И вот еще что: не говори Генри о себе ни слова.
- Это почему же?
- Я не имею права говорить о его делах, Том.