обратиться к нему или к любому из начальников. У Эбнера не было теперь
возможности пойти к Генри, многие рабочие на конвейере никогда не видели
своего могущественного хозяина и не поверили бы своим глазам, если бы он
вдруг прошел по цеху. Но Эбнер знал начальника своего сборочного конвейера
и как-то после работы подошел к нему и, запинаясь, в нескольких словах
изложил ему свое дело.
Увы, Эбнер нарушил одно из строжайших правил военной дисциплины,
которой подчиняются современные армии производства. Он навлек на себя
ярость помощника мастера, который решил, что Эбнер метит на его место, - а
Эбнер даже и не думал об этом, он рассчитывал на место какого-нибудь
другого помощника мастера. После этого помощник мастера стал "подсиживать"
его; он не мог придраться к тому, как Эбнер разводил шплинты, но он мог
ходить за ним с секундомером и давать ему нагоняй, если Эбнер задерживался
на десять секунд сверх положенных трех минут в уборной, или по истечении
пятнадцати минут, отведенных на завтрак, наскоро запихивал в рот последний
кусок сандвича.
Это было свыше человеческих сил; и однажды Эбнер не выдержал и
надерзил, и ему велели отправиться в контору за расчетом. И вот, после
двадцати двух лет безупречной и верной службы, его лишают звания и
заработка, и кто же - ничтожество, выскочка, работающий в компании
каких-нибудь два-три года, которому за всю его жизнь Генри даже не кивнул
ни разу. Когда Эбнер в страхе и возмущении упомянул о том, что лично знает
мистера Форда, помощник мастера расхохотался ему в лицо и сказал, чтобы он
шел жаловаться прямо в дом Генри на Ривер-Руж!
Эбнеру оставалось только обратиться за помощью к сыну, и тот уговорил
кого-то из инструментального цеха подыскать старику работу. Свободное
место нашлось только у штамповочных станков; и вот Эбнер снова работал
стоя, он заправлял стальные пластинки, все одинаковые, - с точностью до
одной десятитысячной дюйма, - по размеру и форме, в станки, которые
выбивали на них пазы; Эбнер переходил от станка к станку и, когда
управлялся с последним, спешил к первому под окрик мастера: "Шевелись,
Шатт, не давай станкам простаивать!"
Эбнер много лет не работал стоя, ноги у него ослабли и живот обвис. По
ночам у него так ныли икры, что он с трудом засыпал. Он думал, что не
выдержит; но надо было держаться, ведь это его заработок, его единственное
спасение. Ему было уже сорок восемь лет, и он работал у хозяина, который
хвалился своей заботой о старых рабочих; если и были в Америке крупные
магнаты, которые хвалились тем же, то Эбнер о них не слышал, и если уж он
у Форда заслужит репутацию кисляя и брюзги, то из каких денег погасит он
платежи по новому автомобилю?
Страшная система, известная под названием потогонной, была приведена в
действие. Каждого рабочего заставляли работать до изнеможения, отдавать
все свои силы до последней капли. Генри Форд, конечно, отрицал это; он так
вкрадчиво, так убедительно писал о цели научного метода работы -
точно-установить, что может дать каждый рабочий без особого напряжения, и
соответственно нагрузить его. Это была ложь, ложь! Рабочие Генри готовы
были кричать от ярости, когда читали эти его статьи. Они приступали к
работе усталые, а когда кончалась смена, лица у них были серые и они
шатались от усталости, от них оставалась одна оболочка, из которой весь
сок был выжат до последней капли.
Так было всюду, не только у Форда, а во всей этой потогонной
промышленности. Быстрей и быстрей, пока сердца рабочих не закипали злобой.
Между всеми автомобильными предприятиями была непрерывная бешеная
конкуренция; каждый цех конкурировал с другими цехами и сам с собой, с
собственными рекордами в прошлом, с новыми "нормами", установленными
инженерами, которые наблюдали за процессами производства, проектировали
новые машины и технические усовершенствования.
Знал ли Генри Форд об условиях труда на своих заводах? Эбнер Шатт, его
верный поклонник, был уверен, что не знает. Ведь Эбнер читал в газетах о
том, что делает автомобильный король. Он путешествовал по Европе,
осматривал свою обширную империю и разъяснял тамошним людям, как надо
американизироваться. Он ездил в штат Джорджиа, где на пятнадцати тысячах
акров производил опыты с золотарником, из которого он рассчитывал получить
каучук. Он ездил на свою огромную ферму в Мичигане, где он выращивал
соевые бобы, и наблюдал, как лаборанты делают из них рулевые колеса. Он
писал книгу о танцах и собирал древности для музея. Он изучал тысячи птиц,
для которых оборудовал помещение с кондиционированным воздухом. Он ездил
куда угодно и делал что угодно, - только не следил за сборочными
конвейерами своего гигантского завода с двумястами тысячью рабов,
превращенных в детали машин - возьми, вставь, поверни, опрокинь, - возьми,
вставь, поверни, опрокинь, - возьми вставь поверни опрокинь,
возьми-вставь-поверни-опрокинь, - если бы рабочий задумался над этим, он
сошел бы с ума.
Эбнер Шатт - старая заводская кляча, восемь часов подряд терпеливо
переступающая разбитыми ногами в приводе, ни на секунду не осмеливаясь
поднять глаза за исключением тех точно отсчитанных пятнадцати минут, когда
появляется "птомаиновый фургон" [птомаины - яды, образующиеся в несвежих
продуктах] и отпускает пятнадцатицентовые завтраки тем, кто ничего не
принес из дому. Эбнер делал свое дело и держал язык за зубами; он помнил
прописные истины об усердии и верной службе и возмущался тем, что
ежедневно слышал в цехе - злобные насмешки рабочих над кумиром всей его
жизни, произносимые, разумеется, шепотом из-за шпиков и осведомителей
"служебного отдела".
Но одного Эбнер не мог делать, даже ради своего доброго босса, - это
танцевать старинные кадрили, возвратившись домой с работы.
Восемнадцать лет Генри выпускал фордовскую модель Т. Вначале ему
пришлось драться за нее со всем миром, теперь война началась снова. Агенты
по продаже говорили, что модель устарела; публика требовала новых моделей,
новых фасонов, новой окраски, - а Генри в ответ на это ежегодно выпускал
два миллиона экземпляров модели Т любого цвета, при условии, что этот цвет
- черный. Фордовский "родстер" с поднятым верхом смахивал на старый
дамский капор. "Седан" был черным квадратным ящиком. Двухместную машину
прозвали "курятником". Все эти машины двигаются и будут двигаться еще
добрых двадцать лет, и это-то и нужно американцам, говорил Генри Форд.
Но соперники Генри думали иначе; они думали, что американцы хотят идти
в ногу со своими соседями, а то и обогнать их. Они считали, что
современный мир требует изящества, шика, фасона, блеска, "перца",
"гвоздя", - уже одно разнообразие этих слов указывало на то, какое
множество людей раздумывало над этим. Покупатель требует скорости, так
почему же не придать автомобилю форму, вызывающую представление о
скорости? Что же касается цвета, берите пример с людей: мужчины носят
яркие шелковые рубашки и полосатые свитеры и галстуки и носки под цвет;
женщины, не довольствуясь пестротой нарядов, красят губы и ногти на руках
и ногах.
На нью-йоркской автомобильной выставке маклеры ударились в поэзию,
рекламируя свои изделия. "Мотылек выпорхнул из куколки!" - восклицал один.
"Бесшумный полет его стремительного бега", - говорилось в рекламах Рео.
Джордан предлагал "блистательное купе цвета золотистой охры". Бьюик
похвалялся "спортивным серым родстером, обитым серой змеиной кожей". Додж
побил рекорд "новым двухместным автомобилем ярко-кремового цвета с синим
верхом и красной отделкой".
Именно это Генри и называл "гнусным ориентализмом"; и он прилагал все
усилия, чтобы предохранить от него свое благопристойное предприятие. Он
выпустил пятнадцатимиллионный черный "дамский капор" и послал его в
триумфальный пробег по Америке. Он выкидывал тех служащих, которые
предлагали изменить модель. Год за годом он выкидывал их всякий раз, как
они осмеливались противиться его воле.
Но была одна инстанция, еще более могущественная, чем Генри, -
потребитель автомобилей. Мало-помалу шевроле и плимуты лезли в гору, а
форды сползали под гору, и Генри пришлось сократить производство и уволить
десятки тысяч рабочих. Упрямейший из знаменитых людей Америки по-прежнему
настаивал, что модель его автомобиля никогда, никогда не будет изменена;
но весной следующего года он понял, что его карта бита и что пора подумать
о новом форде.
Прощай еще одна веха Америки! На "жестяных Лиззи" ездили по всем
дорогам мира, их бегало по меньшей мере десять миллионов; теперь их число
будет постепенно уменьшаться, и придет день, когда они станут такой же
редкостью, как ветераны Гражданской войны. Генри рассчитал, что за
девятнадцать лет своего существования "жестяные Лиззи" принесли семь
миллиардов долларов тем, кто делал и обслуживал их; а пользу, принесенную
ими, кто подсчитает?
Перед автомобильным королем встала гигантская задача. Большинство из
его сорока пяти тысяч станков изготовляли одну какую-нибудь деталь; их
приходилось либо переделывать, либо выбрасывать. Для каждой автомобильной
части нужно было изготовить новый штамп; а частей было больше пяти тысяч.
Предприятие пришлось закрыть, сохранив только завод в Хайленд-Парке, где
изготовлялись запасные части для старых автомобилей. Генри собирался
поставить совершенно новое производство на заводе Ривер-Руж, расширив его
площадь на полтора миллиона футов.
Среди сотни тысяч уволенных рабочих трудно было даже заметить скромного
специалиста по завинчиванию гаек. Несколько месяцев Эбнер пробавлялся
случайной работой, но денег не хватало, и пришлось тронуть сбережения. К
счастью, сын его, Джон, не был уволен, он работал по реконструкции
станков; ему опять удалось замолвить словечко за старика отца. Эбнера
взяли в уборщики на самую низкооплачиваемую должность, и он носился по
цехам, подметая мусор за рабочими. И то ладно, он получал шестидолларовый
минимум, и его семья снова была в безопасности.
Он видел, какая огромная работа идет вокруг, и слышал о том, что это
еще не все. Он видел, как электрические краны хватали огромные машины и
опускали на грузовики, а те отвозили их на заводы для реконструкции или в
Ривер-Руж для установки. Часть оборудования грузилась на суда - целый
тракторный завод перебрасывали в Ирландию. На Ривер-Руж были установлены
транспортеры, общей длиной в двадцать семь миль для подачи материалов и
доставки готовых частей на главный сборочный конвейер. Были изготовлены
новые станки еще невиданной мощности. На старом заводе штамповка рам
производилась двухсоттысячефунтовым прессом; пресс, изготовленный для
нового завода, был в два с половиной раза больше.
Прошло пять месяцев, прежде чем закончилась вся эта работа; а между тем
автомобильный мир ломал голову над величайшей тайной своего века. Каков
будет новый форд? Как его назовут, сколько в нем будет лошадиных сил,
сколько он будет стоить? Генри и верхушка его служащих знали, но хранили
молчание. Эбнер знал только то, что сообщалось в газетах, а там каждую
неделю сообщалось что-нибудь другое. Новый автомобиль-де готов и прошел
испытания - но скрытый под кузовом старой модели Т, так, чтобы никто
ничего не знал. Сам Генри, сидя за рулем, проехался на новой машине, но
только за высоким забором. Это сверхмощная машина, и фоторепортеры
пытались заснять ее сверхмощными аппаратами.
Тайна сохранялась до последней минуты. Новые автомобили уже были в
производстве; образцы, зашитые в холщовые мешки, были отправлены в
демонстрационные помещения. Поступило четыреста тысяч предварительных
заказов - покупали поросенка в мешке. Пять дней подряд, после того как
новый автомобиль был пущен в продажу, Фордовская автомобильная компания
печатала огромные рекламы в пяти тысячах газет по всей Америке. Генри
сообщал, что новая модель А имеет стандартную шестереночную передачу и
тормоз на каждом колесе; а также, что новый автомобиль "элегантного
фасона" и "слегка европеизирован в смысле отделки кузова и его формы". Где
ты, старая Америка!
В Нью-Йорке агенты Форда во фраках продемонстрировали новый автомобиль
перед фешенебельной публикой, собравшейся в отеле Уолдорф. На следующий
день четверть миллиона покупателей штурмовали двери семидесяти шести
посреднических контор; уличное движение застопорилось, и, чтобы
удовлетворить любопытство публики, пришлось на неделю снять помещение
Мэдисон Сквер-Гарден. Публика узнала, что можно приобрести автомобиль
любой расцветки при условии, что он будет цвета "выжженной аравийской
пустыни со светло-песочной окантовкой", или цвета "вороненой стали с
серебристой окантовкой", или цвета "голубых вод Ниагарского водопада с
серебристой окантовкой", или цвета "утренней зари" и опять же с
серебристой окантовкой.
"Гнусный ориентализм" победил; новая модель имела такой успех, что в
первые полгода Генри пришлось выпустить миллион автомобилей.
Эбнер Шатт снова был на хорошо знакомой ему работе - завинчивал гайки.
Теперь он завинчивал гайки на модной машине и чувствовал, что его
общественное положение окрепло. Правда, давалось это не даром; он работал
на Ривер-Руж, и ему ежедневно приходилось проезжать немалый путь: и денег
стоит, и не так уж приятно зимой.
Дети его продолжали подниматься по общественной лестнице. Джон Крок
Шатт перешел с еженедельных получек на месячный оклад. Он познакомился с
дочерью мастера своего отдела и обручился с ней; молодая чета собиралась
купить дом в таком фешенебельмом районе, что родителям Джона стыдно будет
подъезжать к нему в своем стареньком форде.
Дэйзи также была на пути к осуществлению своих заветных желаний. Она
получила место в конторе предприятия, которое изготовляло подушки для
фордовских автомобилей. Она зарабатывала двадцать три с половиной доллара
в неделю, изучила свою работу и, следуя прописной морали, блюла интересы
нанимателя, как свои. Каждый вечер она приходила домой с ворохом сплетен о
том, что делается в этом небольшом подсобном предприятии; вскоре ее
родители уже знали фамилии, внешность, заработки всего штата начальников и
служащих, которые вели отчетность и руководили изготовлением подушек.
Не то было с Генри Шаттом. Он тоже преуспевал, но Эбнер и Милли мало
что знали об этом. Однако произошло событие, о котором заговорили газеты:
Генри попал в перестрелку, и его посадили в тюрьму по обвинению в
убийстве. Дэйзи объяснила родителям, что Генри не виноват; он не
преступник, а герой, который защищал собственность своего хозяина от шайки
бандитов. То обстоятельство, что "собственностью" была машина, груженная
спиртными напитками, едва ли обрадовало благочестивых прихожан
преподобного Оргута.
На этот раз Эбнер и его пастор были бессильны помочь ему. Но у Генри
были теперь могущественные друзья; они наняли ловкого адвоката, а когда
начался судебный процесс, нашлись свидетели, которые показали, что во
время перестрелки Генри играл с ними на биллиарде, и его оправдали. На
время он исчез из города и пропадал до тех пор, пока не прихлопнули
главаря бандитской шайки. Тогда он появился снова, веселый, как всегда, и
у старика Тома опять завелись карманные деньги, и Дэйзи знала все тайны
контрабандистов, которые правили Детройтом.
Томми продолжал делать карьеру футболиста, отличаясь в школьной
команде; он закончил сезон в блеске славы, забив гол через все поле. Такой
внезапный успех может вскружить голову, но у Томми, по-видимому, хватало
выдержки, да и пример Джона и Дэйзи, преуспевающих на настоящей работе,
действовал на него отрезвляюще. Это был красивый парень с темными
волосами, нежным цветом лица, усыпанного веснушками. Родители Томми
считали его "хорошим мальчиком", не поддающимся соблазнам спортивной
жизни; но он не избавился от привычки относиться ко всему критически,
привитой ему его "красными" учителями. Замечания, которые он отпускал по
адресу феодального властителя Дирборна, казались его почтительным
родителям кощунством.
Но настроение Томми разделяли многие и не только в школах. "Красные"
издавали свои газеты, на предприятии завелись смутьяны и насмешники, их
становилось все больше и больше. Куклуксклановцы стушевались, и даже
туповатому Эбнеру стало ясно, что им не удалось сделать всех американцев
"патриотами". С Америкой творилось что-то неладное; но, поскольку Генри
перестал издавать "Дирборн индепендент", Эбнер не имел больше возможности
узнать, в чем тут дело.
Царствование Осторожного Кальвина пришло к своему достойному концу, и
уже был новый президент, по прозванию "Великий инженер". Все магнаты
промышленности, в том числе и Генри Форд, поддерживали его, и Эбнер прочел
в газете их мнение о нем и уверовал, что он именно тот самый человек,
который должен стоять во главе Америки - страны великого бизнеса. "Новый
капитализм" расцветал, как подсолнечник, и деньгами сорили направо и
налево. Автомобильный король в одном из своих многочисленных интервью
сказал, что в наши дни молодые люди должны богатеть, не сберегая деньги, а
расходуя их. "Два автомобиля в каждом гараже и две курицы в каждом
горшке", - поддакнул Герберт Гувер.
Семейство Шатт было из тех, к кому Генри и Герберт относились с
одобрением. Это была уже "семья с тремя автомобилями", поскольку Заводила
приобрел быстроходную машину, в которой он разъезжал с револьвером в
кармане, улаживая всевозможные затруднения своего босса. Шатты вот-вот
должны были стать "семьей с четырьмя автомобилями", так как Томми считал,
что центру нападения как-то не к лицу ездить в школу на велосипеде.
Но в первый год царствования "Великого инженера" на небе вдруг
появилось облачко. Небольшое, разумеется, и оно не обеспокоило
малосведущего Эбнера; он даже обрадовался ему, наученный своим хозяином
остерегаться Уолл-стрит и "международных банкиров" - в большинстве своем
евреев. Когда Эбнер прочел в вечерней газете о панике на бирже и о том,
как миллиардные ценности в несколько часов превратились в ничто, он
сказал: "Так им и надо. Не своим трудом эти молодчики заработали деньги!"
Может быть, так оно и было, но это не меняло того факта, что именно эти
молодчики тратили деньги, а теперь тратить стало нечего. Этими молодчиками
были не только спекулянты с Уолл-стрит, но и мелкие городские лавочники;
даже чистильщики сапог, продавцы содовой и фермеры звонили по телефону в
местные филиалы маклерских контор и играли на повышении. Биржевая
лихорадка охватила всю Америку, и это было неизбежным следствием тех
теорий о вечном и общедоступном благополучии, которые проповедовали
газеты. Нажива тут под рукой, и если это такое верное дело, то почему
маленьким людям не получить своей доли? Зачем оставлять все Уолл-стрит?
Так рассуждали маленькие люди, и вот теперь они остались на мели. Не на
что было купить новый форд, о котором они мечтали, если же автомобиль уже
был куплен, нечем было погашать платежи. Это печальное открытие, сделанное
миллионами людей от Бэнгора до Сан-Диего, явилось новым экономическим
фактором, который далеко не сразу был обнаружен и понят крупными дельцами,
их экономистами и редакторами их газет.
Первая паника продолжалась несколько дней; затем она кончилась, и
наступило полное тревоги затишье. Президент Гувер пригласил на совещание
самых крупных предпринимателей, чтобы обсудить необходимые меры, и эти
почтенные лекари собрались и порешили, что Америка должна иметь доверие, и
они велели Америке иметь его. Генри Форд участвовал в совещании, и когда
оно закончилось, он всем показал пример: сообщил журналистам, что
Фордовская автомобильная компания так уверена в будущем Америки, что
повышает на своих заводах минимум заработной платы до семи долларов в
день.
Широкий жест, которым Генри снова заслужил громкие аплодисменты, уже не
раз использованные им для увеличения сбыта своих автомобилей. Нашлось,
правда, несколько нытиков, которые заявили, что, с тех пор как шестнадцать
лет назад Генри установил пятидолларовый минимум заработной платы,
стоимость жизни в районе Детройта почти удвоилась и, следовательно, новая,
семидолларовая заработная плата гораздо ниже старой. Кроме того, Генри ни
словом не обмолвился, сколько рабочих будет получать новую заработную
плату; ничто не мешало ему увольнять рабочих, к чему он немедленно и
приступил. До своего заявления Генри выплачивал шестидолларовый минимум
двумстам тысячам рабочих; сразу после него он стал выплачивать
семидолларовый минимум ста сорока пяти тысячам рабочих. Умножьте и
вычтите, и вы увидите сами, как Генри содействовал повышению покупательной
способности американских рабочих!
Джон Крок Шатт теперь был специалистом по сварке сопротивлением в
огромном инструментальном цехе завода Ривер-Руж. Это был новый и
совершенно изумительный способ, который превращал различные автомобильные
части в сплошные куски стали. Джон весь был погружен в процесс сварки и в
рабочие часы ни о чем другом не думал; в свободное время он любил
поговорить о своей работе или почитать в технических журналах о стали.
Каждый день изготовлялись новые сорта, и чем больше будешь знать, тем выше
будет жалованье.
Джон был круглолицый, румяный, всем довольный, он так и сиял от
благополучия. Он был женат на элегантной молодой леди, которая окончила
среднюю школу, где принадлежала к тайному обществу, что оградило ее от
контакта с нежелательными соученицами. Молодые супруги приобрели дом в
районе, доступном только избранным, и это избавило их от общения с людьми,
которым не по средствам заплатить за свое жилище восемь тысяч долларов.
Джон и Аннабел ежемесячно выплачивали семьдесят пять долларов плюс
проценты; "вилла" была нарядная, но построена на скорую руку, и в будущем
ее владельцев ожидали солидные счета за ремонт. Но они не тревожились, ибо
были уверены, что, пока люди ездят в автомобилях, специальность Джона себя
оправдает.
Молодые супруги были воспитаны при системе промышленного феодализма.
Джон и Аннабел сочли бы за оскорбление, если бы кто-нибудь сказал им об
этом; но в действительности их ум был отштампован для восприятия
нескольких идей с такой же точностью и неумолимостью, как стальные детали,
которые миллионами выпускались фордовскими заводами. Существовала особая
иерархия, в основу которой был положен доход. Аннабел общалась с женами
людей своего ранга, заботливо избегала тех, кто стоял ниже, и открыто и
настойчиво искала доступа к тем, кто был рангом выше. Ниже ее были рабы
промышленности, полчища наемников; над нею - высокое начальство, а на
вершине - хозяева, неисповедимые, богоподобные, о ком постоянно говорили,
подбирая крохи сплетен и радуясь им, как сокровищам.
"Фордовская империя" была не метафора, а факт, не издевка, а
социологическое определение. Генри значил больше, чем любой феодальный
владыка, потому что он обладал не только силой кошелька, но и силой печати
и радио; для своих вассалов он был вездесущ, он был владыкой не только их
хлеба и масла, но и их мыслей и идеалов. Джона обучили делать сталь для
Генри, а также восхищаться им и почитать его. Чем больше Джон это делал,
тем больше он преуспевал, а чем больше он преуспевал, тем больше он
восхищался своим хозяином и почитал его. С точки зрения Джона и Аннабел,
это был высоконравственный круг.
Так же обстояло дело и с остальными членами семейства Шатт,
пробивавшими себе путь в мире, который существовал для автомобильных и
финансовых королей Детройта и по их милости. Эбнер и Милли были самыми
презренными из рабов, на стене у них висели портреты их владыки,
вырезанные из воскресных приложений, выполняя то же назначение, что и
православные иконы. Они испытывали блаженство от сознания, что их старший
сын завоевывает положение на службе у Генри и что за их Дэйзи ухаживает
подающий надежды молодой бухгалтер из конторы Генри. Они надеялись, что
юношеское бунтарство Томми пройдет и что он также станет приверженцем
Генри; все, что было плохого, они относили за счет его порочных
подчиненных, злоупотреблявших доверием великого и доброго господина,
который был строг, но справедлив, милостив, но мудр.
Впрочем, верно и то, что служишь ли ты хозяину, или бунтуешь против
него, все равно он распоряжается твоей жизнью. Это относилось и к Генри
Форду Шатту, который был как бы вне закона, некий Робин Гуд, скрывающийся
в Шервудском лесу. Генри, совращенный с пути истинного, глумился над всеми
великими мира сего и утверждал, что все они жулики и взяточники почище
его. Но даже и так, разве не пускался он в опасный путь для того, чтобы
они могли приготовить коктейли для своих попоек? Разве не рисковал он
много раз своей жизнью, защищая их собственность? Генри Форд не пил и не
угощал вином в своем доме; но большинство его высших служащих делали и то
и другое, да и сам Генри нуждался в кое-каких услугах, которые мог оказать
Генри Шатт. И ему суждено было порадовать отцовское сердце, встав под
знамя автомобильного короля.
На бирже снова произошла паника; затем еще и еще - через длинные и
возможности пойти к Генри, многие рабочие на конвейере никогда не видели
своего могущественного хозяина и не поверили бы своим глазам, если бы он
вдруг прошел по цеху. Но Эбнер знал начальника своего сборочного конвейера
и как-то после работы подошел к нему и, запинаясь, в нескольких словах
изложил ему свое дело.
Увы, Эбнер нарушил одно из строжайших правил военной дисциплины,
которой подчиняются современные армии производства. Он навлек на себя
ярость помощника мастера, который решил, что Эбнер метит на его место, - а
Эбнер даже и не думал об этом, он рассчитывал на место какого-нибудь
другого помощника мастера. После этого помощник мастера стал "подсиживать"
его; он не мог придраться к тому, как Эбнер разводил шплинты, но он мог
ходить за ним с секундомером и давать ему нагоняй, если Эбнер задерживался
на десять секунд сверх положенных трех минут в уборной, или по истечении
пятнадцати минут, отведенных на завтрак, наскоро запихивал в рот последний
кусок сандвича.
Это было свыше человеческих сил; и однажды Эбнер не выдержал и
надерзил, и ему велели отправиться в контору за расчетом. И вот, после
двадцати двух лет безупречной и верной службы, его лишают звания и
заработка, и кто же - ничтожество, выскочка, работающий в компании
каких-нибудь два-три года, которому за всю его жизнь Генри даже не кивнул
ни разу. Когда Эбнер в страхе и возмущении упомянул о том, что лично знает
мистера Форда, помощник мастера расхохотался ему в лицо и сказал, чтобы он
шел жаловаться прямо в дом Генри на Ривер-Руж!
Эбнеру оставалось только обратиться за помощью к сыну, и тот уговорил
кого-то из инструментального цеха подыскать старику работу. Свободное
место нашлось только у штамповочных станков; и вот Эбнер снова работал
стоя, он заправлял стальные пластинки, все одинаковые, - с точностью до
одной десятитысячной дюйма, - по размеру и форме, в станки, которые
выбивали на них пазы; Эбнер переходил от станка к станку и, когда
управлялся с последним, спешил к первому под окрик мастера: "Шевелись,
Шатт, не давай станкам простаивать!"
Эбнер много лет не работал стоя, ноги у него ослабли и живот обвис. По
ночам у него так ныли икры, что он с трудом засыпал. Он думал, что не
выдержит; но надо было держаться, ведь это его заработок, его единственное
спасение. Ему было уже сорок восемь лет, и он работал у хозяина, который
хвалился своей заботой о старых рабочих; если и были в Америке крупные
магнаты, которые хвалились тем же, то Эбнер о них не слышал, и если уж он
у Форда заслужит репутацию кисляя и брюзги, то из каких денег погасит он
платежи по новому автомобилю?
Страшная система, известная под названием потогонной, была приведена в
действие. Каждого рабочего заставляли работать до изнеможения, отдавать
все свои силы до последней капли. Генри Форд, конечно, отрицал это; он так
вкрадчиво, так убедительно писал о цели научного метода работы -
точно-установить, что может дать каждый рабочий без особого напряжения, и
соответственно нагрузить его. Это была ложь, ложь! Рабочие Генри готовы
были кричать от ярости, когда читали эти его статьи. Они приступали к
работе усталые, а когда кончалась смена, лица у них были серые и они
шатались от усталости, от них оставалась одна оболочка, из которой весь
сок был выжат до последней капли.
Так было всюду, не только у Форда, а во всей этой потогонной
промышленности. Быстрей и быстрей, пока сердца рабочих не закипали злобой.
Между всеми автомобильными предприятиями была непрерывная бешеная
конкуренция; каждый цех конкурировал с другими цехами и сам с собой, с
собственными рекордами в прошлом, с новыми "нормами", установленными
инженерами, которые наблюдали за процессами производства, проектировали
новые машины и технические усовершенствования.
Знал ли Генри Форд об условиях труда на своих заводах? Эбнер Шатт, его
верный поклонник, был уверен, что не знает. Ведь Эбнер читал в газетах о
том, что делает автомобильный король. Он путешествовал по Европе,
осматривал свою обширную империю и разъяснял тамошним людям, как надо
американизироваться. Он ездил в штат Джорджиа, где на пятнадцати тысячах
акров производил опыты с золотарником, из которого он рассчитывал получить
каучук. Он ездил на свою огромную ферму в Мичигане, где он выращивал
соевые бобы, и наблюдал, как лаборанты делают из них рулевые колеса. Он
писал книгу о танцах и собирал древности для музея. Он изучал тысячи птиц,
для которых оборудовал помещение с кондиционированным воздухом. Он ездил
куда угодно и делал что угодно, - только не следил за сборочными
конвейерами своего гигантского завода с двумястами тысячью рабов,
превращенных в детали машин - возьми, вставь, поверни, опрокинь, - возьми,
вставь, поверни, опрокинь, - возьми вставь поверни опрокинь,
возьми-вставь-поверни-опрокинь, - если бы рабочий задумался над этим, он
сошел бы с ума.
Эбнер Шатт - старая заводская кляча, восемь часов подряд терпеливо
переступающая разбитыми ногами в приводе, ни на секунду не осмеливаясь
поднять глаза за исключением тех точно отсчитанных пятнадцати минут, когда
появляется "птомаиновый фургон" [птомаины - яды, образующиеся в несвежих
продуктах] и отпускает пятнадцатицентовые завтраки тем, кто ничего не
принес из дому. Эбнер делал свое дело и держал язык за зубами; он помнил
прописные истины об усердии и верной службе и возмущался тем, что
ежедневно слышал в цехе - злобные насмешки рабочих над кумиром всей его
жизни, произносимые, разумеется, шепотом из-за шпиков и осведомителей
"служебного отдела".
Но одного Эбнер не мог делать, даже ради своего доброго босса, - это
танцевать старинные кадрили, возвратившись домой с работы.
Восемнадцать лет Генри выпускал фордовскую модель Т. Вначале ему
пришлось драться за нее со всем миром, теперь война началась снова. Агенты
по продаже говорили, что модель устарела; публика требовала новых моделей,
новых фасонов, новой окраски, - а Генри в ответ на это ежегодно выпускал
два миллиона экземпляров модели Т любого цвета, при условии, что этот цвет
- черный. Фордовский "родстер" с поднятым верхом смахивал на старый
дамский капор. "Седан" был черным квадратным ящиком. Двухместную машину
прозвали "курятником". Все эти машины двигаются и будут двигаться еще
добрых двадцать лет, и это-то и нужно американцам, говорил Генри Форд.
Но соперники Генри думали иначе; они думали, что американцы хотят идти
в ногу со своими соседями, а то и обогнать их. Они считали, что
современный мир требует изящества, шика, фасона, блеска, "перца",
"гвоздя", - уже одно разнообразие этих слов указывало на то, какое
множество людей раздумывало над этим. Покупатель требует скорости, так
почему же не придать автомобилю форму, вызывающую представление о
скорости? Что же касается цвета, берите пример с людей: мужчины носят
яркие шелковые рубашки и полосатые свитеры и галстуки и носки под цвет;
женщины, не довольствуясь пестротой нарядов, красят губы и ногти на руках
и ногах.
На нью-йоркской автомобильной выставке маклеры ударились в поэзию,
рекламируя свои изделия. "Мотылек выпорхнул из куколки!" - восклицал один.
"Бесшумный полет его стремительного бега", - говорилось в рекламах Рео.
Джордан предлагал "блистательное купе цвета золотистой охры". Бьюик
похвалялся "спортивным серым родстером, обитым серой змеиной кожей". Додж
побил рекорд "новым двухместным автомобилем ярко-кремового цвета с синим
верхом и красной отделкой".
Именно это Генри и называл "гнусным ориентализмом"; и он прилагал все
усилия, чтобы предохранить от него свое благопристойное предприятие. Он
выпустил пятнадцатимиллионный черный "дамский капор" и послал его в
триумфальный пробег по Америке. Он выкидывал тех служащих, которые
предлагали изменить модель. Год за годом он выкидывал их всякий раз, как
они осмеливались противиться его воле.
Но была одна инстанция, еще более могущественная, чем Генри, -
потребитель автомобилей. Мало-помалу шевроле и плимуты лезли в гору, а
форды сползали под гору, и Генри пришлось сократить производство и уволить
десятки тысяч рабочих. Упрямейший из знаменитых людей Америки по-прежнему
настаивал, что модель его автомобиля никогда, никогда не будет изменена;
но весной следующего года он понял, что его карта бита и что пора подумать
о новом форде.
Прощай еще одна веха Америки! На "жестяных Лиззи" ездили по всем
дорогам мира, их бегало по меньшей мере десять миллионов; теперь их число
будет постепенно уменьшаться, и придет день, когда они станут такой же
редкостью, как ветераны Гражданской войны. Генри рассчитал, что за
девятнадцать лет своего существования "жестяные Лиззи" принесли семь
миллиардов долларов тем, кто делал и обслуживал их; а пользу, принесенную
ими, кто подсчитает?
Перед автомобильным королем встала гигантская задача. Большинство из
его сорока пяти тысяч станков изготовляли одну какую-нибудь деталь; их
приходилось либо переделывать, либо выбрасывать. Для каждой автомобильной
части нужно было изготовить новый штамп; а частей было больше пяти тысяч.
Предприятие пришлось закрыть, сохранив только завод в Хайленд-Парке, где
изготовлялись запасные части для старых автомобилей. Генри собирался
поставить совершенно новое производство на заводе Ривер-Руж, расширив его
площадь на полтора миллиона футов.
Среди сотни тысяч уволенных рабочих трудно было даже заметить скромного
специалиста по завинчиванию гаек. Несколько месяцев Эбнер пробавлялся
случайной работой, но денег не хватало, и пришлось тронуть сбережения. К
счастью, сын его, Джон, не был уволен, он работал по реконструкции
станков; ему опять удалось замолвить словечко за старика отца. Эбнера
взяли в уборщики на самую низкооплачиваемую должность, и он носился по
цехам, подметая мусор за рабочими. И то ладно, он получал шестидолларовый
минимум, и его семья снова была в безопасности.
Он видел, какая огромная работа идет вокруг, и слышал о том, что это
еще не все. Он видел, как электрические краны хватали огромные машины и
опускали на грузовики, а те отвозили их на заводы для реконструкции или в
Ривер-Руж для установки. Часть оборудования грузилась на суда - целый
тракторный завод перебрасывали в Ирландию. На Ривер-Руж были установлены
транспортеры, общей длиной в двадцать семь миль для подачи материалов и
доставки готовых частей на главный сборочный конвейер. Были изготовлены
новые станки еще невиданной мощности. На старом заводе штамповка рам
производилась двухсоттысячефунтовым прессом; пресс, изготовленный для
нового завода, был в два с половиной раза больше.
Прошло пять месяцев, прежде чем закончилась вся эта работа; а между тем
автомобильный мир ломал голову над величайшей тайной своего века. Каков
будет новый форд? Как его назовут, сколько в нем будет лошадиных сил,
сколько он будет стоить? Генри и верхушка его служащих знали, но хранили
молчание. Эбнер знал только то, что сообщалось в газетах, а там каждую
неделю сообщалось что-нибудь другое. Новый автомобиль-де готов и прошел
испытания - но скрытый под кузовом старой модели Т, так, чтобы никто
ничего не знал. Сам Генри, сидя за рулем, проехался на новой машине, но
только за высоким забором. Это сверхмощная машина, и фоторепортеры
пытались заснять ее сверхмощными аппаратами.
Тайна сохранялась до последней минуты. Новые автомобили уже были в
производстве; образцы, зашитые в холщовые мешки, были отправлены в
демонстрационные помещения. Поступило четыреста тысяч предварительных
заказов - покупали поросенка в мешке. Пять дней подряд, после того как
новый автомобиль был пущен в продажу, Фордовская автомобильная компания
печатала огромные рекламы в пяти тысячах газет по всей Америке. Генри
сообщал, что новая модель А имеет стандартную шестереночную передачу и
тормоз на каждом колесе; а также, что новый автомобиль "элегантного
фасона" и "слегка европеизирован в смысле отделки кузова и его формы". Где
ты, старая Америка!
В Нью-Йорке агенты Форда во фраках продемонстрировали новый автомобиль
перед фешенебельной публикой, собравшейся в отеле Уолдорф. На следующий
день четверть миллиона покупателей штурмовали двери семидесяти шести
посреднических контор; уличное движение застопорилось, и, чтобы
удовлетворить любопытство публики, пришлось на неделю снять помещение
Мэдисон Сквер-Гарден. Публика узнала, что можно приобрести автомобиль
любой расцветки при условии, что он будет цвета "выжженной аравийской
пустыни со светло-песочной окантовкой", или цвета "вороненой стали с
серебристой окантовкой", или цвета "голубых вод Ниагарского водопада с
серебристой окантовкой", или цвета "утренней зари" и опять же с
серебристой окантовкой.
"Гнусный ориентализм" победил; новая модель имела такой успех, что в
первые полгода Генри пришлось выпустить миллион автомобилей.
Эбнер Шатт снова был на хорошо знакомой ему работе - завинчивал гайки.
Теперь он завинчивал гайки на модной машине и чувствовал, что его
общественное положение окрепло. Правда, давалось это не даром; он работал
на Ривер-Руж, и ему ежедневно приходилось проезжать немалый путь: и денег
стоит, и не так уж приятно зимой.
Дети его продолжали подниматься по общественной лестнице. Джон Крок
Шатт перешел с еженедельных получек на месячный оклад. Он познакомился с
дочерью мастера своего отдела и обручился с ней; молодая чета собиралась
купить дом в таком фешенебельмом районе, что родителям Джона стыдно будет
подъезжать к нему в своем стареньком форде.
Дэйзи также была на пути к осуществлению своих заветных желаний. Она
получила место в конторе предприятия, которое изготовляло подушки для
фордовских автомобилей. Она зарабатывала двадцать три с половиной доллара
в неделю, изучила свою работу и, следуя прописной морали, блюла интересы
нанимателя, как свои. Каждый вечер она приходила домой с ворохом сплетен о
том, что делается в этом небольшом подсобном предприятии; вскоре ее
родители уже знали фамилии, внешность, заработки всего штата начальников и
служащих, которые вели отчетность и руководили изготовлением подушек.
Не то было с Генри Шаттом. Он тоже преуспевал, но Эбнер и Милли мало
что знали об этом. Однако произошло событие, о котором заговорили газеты:
Генри попал в перестрелку, и его посадили в тюрьму по обвинению в
убийстве. Дэйзи объяснила родителям, что Генри не виноват; он не
преступник, а герой, который защищал собственность своего хозяина от шайки
бандитов. То обстоятельство, что "собственностью" была машина, груженная
спиртными напитками, едва ли обрадовало благочестивых прихожан
преподобного Оргута.
На этот раз Эбнер и его пастор были бессильны помочь ему. Но у Генри
были теперь могущественные друзья; они наняли ловкого адвоката, а когда
начался судебный процесс, нашлись свидетели, которые показали, что во
время перестрелки Генри играл с ними на биллиарде, и его оправдали. На
время он исчез из города и пропадал до тех пор, пока не прихлопнули
главаря бандитской шайки. Тогда он появился снова, веселый, как всегда, и
у старика Тома опять завелись карманные деньги, и Дэйзи знала все тайны
контрабандистов, которые правили Детройтом.
Томми продолжал делать карьеру футболиста, отличаясь в школьной
команде; он закончил сезон в блеске славы, забив гол через все поле. Такой
внезапный успех может вскружить голову, но у Томми, по-видимому, хватало
выдержки, да и пример Джона и Дэйзи, преуспевающих на настоящей работе,
действовал на него отрезвляюще. Это был красивый парень с темными
волосами, нежным цветом лица, усыпанного веснушками. Родители Томми
считали его "хорошим мальчиком", не поддающимся соблазнам спортивной
жизни; но он не избавился от привычки относиться ко всему критически,
привитой ему его "красными" учителями. Замечания, которые он отпускал по
адресу феодального властителя Дирборна, казались его почтительным
родителям кощунством.
Но настроение Томми разделяли многие и не только в школах. "Красные"
издавали свои газеты, на предприятии завелись смутьяны и насмешники, их
становилось все больше и больше. Куклуксклановцы стушевались, и даже
туповатому Эбнеру стало ясно, что им не удалось сделать всех американцев
"патриотами". С Америкой творилось что-то неладное; но, поскольку Генри
перестал издавать "Дирборн индепендент", Эбнер не имел больше возможности
узнать, в чем тут дело.
Царствование Осторожного Кальвина пришло к своему достойному концу, и
уже был новый президент, по прозванию "Великий инженер". Все магнаты
промышленности, в том числе и Генри Форд, поддерживали его, и Эбнер прочел
в газете их мнение о нем и уверовал, что он именно тот самый человек,
который должен стоять во главе Америки - страны великого бизнеса. "Новый
капитализм" расцветал, как подсолнечник, и деньгами сорили направо и
налево. Автомобильный король в одном из своих многочисленных интервью
сказал, что в наши дни молодые люди должны богатеть, не сберегая деньги, а
расходуя их. "Два автомобиля в каждом гараже и две курицы в каждом
горшке", - поддакнул Герберт Гувер.
Семейство Шатт было из тех, к кому Генри и Герберт относились с
одобрением. Это была уже "семья с тремя автомобилями", поскольку Заводила
приобрел быстроходную машину, в которой он разъезжал с револьвером в
кармане, улаживая всевозможные затруднения своего босса. Шатты вот-вот
должны были стать "семьей с четырьмя автомобилями", так как Томми считал,
что центру нападения как-то не к лицу ездить в школу на велосипеде.
Но в первый год царствования "Великого инженера" на небе вдруг
появилось облачко. Небольшое, разумеется, и оно не обеспокоило
малосведущего Эбнера; он даже обрадовался ему, наученный своим хозяином
остерегаться Уолл-стрит и "международных банкиров" - в большинстве своем
евреев. Когда Эбнер прочел в вечерней газете о панике на бирже и о том,
как миллиардные ценности в несколько часов превратились в ничто, он
сказал: "Так им и надо. Не своим трудом эти молодчики заработали деньги!"
Может быть, так оно и было, но это не меняло того факта, что именно эти
молодчики тратили деньги, а теперь тратить стало нечего. Этими молодчиками
были не только спекулянты с Уолл-стрит, но и мелкие городские лавочники;
даже чистильщики сапог, продавцы содовой и фермеры звонили по телефону в
местные филиалы маклерских контор и играли на повышении. Биржевая
лихорадка охватила всю Америку, и это было неизбежным следствием тех
теорий о вечном и общедоступном благополучии, которые проповедовали
газеты. Нажива тут под рукой, и если это такое верное дело, то почему
маленьким людям не получить своей доли? Зачем оставлять все Уолл-стрит?
Так рассуждали маленькие люди, и вот теперь они остались на мели. Не на
что было купить новый форд, о котором они мечтали, если же автомобиль уже
был куплен, нечем было погашать платежи. Это печальное открытие, сделанное
миллионами людей от Бэнгора до Сан-Диего, явилось новым экономическим
фактором, который далеко не сразу был обнаружен и понят крупными дельцами,
их экономистами и редакторами их газет.
Первая паника продолжалась несколько дней; затем она кончилась, и
наступило полное тревоги затишье. Президент Гувер пригласил на совещание
самых крупных предпринимателей, чтобы обсудить необходимые меры, и эти
почтенные лекари собрались и порешили, что Америка должна иметь доверие, и
они велели Америке иметь его. Генри Форд участвовал в совещании, и когда
оно закончилось, он всем показал пример: сообщил журналистам, что
Фордовская автомобильная компания так уверена в будущем Америки, что
повышает на своих заводах минимум заработной платы до семи долларов в
день.
Широкий жест, которым Генри снова заслужил громкие аплодисменты, уже не
раз использованные им для увеличения сбыта своих автомобилей. Нашлось,
правда, несколько нытиков, которые заявили, что, с тех пор как шестнадцать
лет назад Генри установил пятидолларовый минимум заработной платы,
стоимость жизни в районе Детройта почти удвоилась и, следовательно, новая,
семидолларовая заработная плата гораздо ниже старой. Кроме того, Генри ни
словом не обмолвился, сколько рабочих будет получать новую заработную
плату; ничто не мешало ему увольнять рабочих, к чему он немедленно и
приступил. До своего заявления Генри выплачивал шестидолларовый минимум
двумстам тысячам рабочих; сразу после него он стал выплачивать
семидолларовый минимум ста сорока пяти тысячам рабочих. Умножьте и
вычтите, и вы увидите сами, как Генри содействовал повышению покупательной
способности американских рабочих!
Джон Крок Шатт теперь был специалистом по сварке сопротивлением в
огромном инструментальном цехе завода Ривер-Руж. Это был новый и
совершенно изумительный способ, который превращал различные автомобильные
части в сплошные куски стали. Джон весь был погружен в процесс сварки и в
рабочие часы ни о чем другом не думал; в свободное время он любил
поговорить о своей работе или почитать в технических журналах о стали.
Каждый день изготовлялись новые сорта, и чем больше будешь знать, тем выше
будет жалованье.
Джон был круглолицый, румяный, всем довольный, он так и сиял от
благополучия. Он был женат на элегантной молодой леди, которая окончила
среднюю школу, где принадлежала к тайному обществу, что оградило ее от
контакта с нежелательными соученицами. Молодые супруги приобрели дом в
районе, доступном только избранным, и это избавило их от общения с людьми,
которым не по средствам заплатить за свое жилище восемь тысяч долларов.
Джон и Аннабел ежемесячно выплачивали семьдесят пять долларов плюс
проценты; "вилла" была нарядная, но построена на скорую руку, и в будущем
ее владельцев ожидали солидные счета за ремонт. Но они не тревожились, ибо
были уверены, что, пока люди ездят в автомобилях, специальность Джона себя
оправдает.
Молодые супруги были воспитаны при системе промышленного феодализма.
Джон и Аннабел сочли бы за оскорбление, если бы кто-нибудь сказал им об
этом; но в действительности их ум был отштампован для восприятия
нескольких идей с такой же точностью и неумолимостью, как стальные детали,
которые миллионами выпускались фордовскими заводами. Существовала особая
иерархия, в основу которой был положен доход. Аннабел общалась с женами
людей своего ранга, заботливо избегала тех, кто стоял ниже, и открыто и
настойчиво искала доступа к тем, кто был рангом выше. Ниже ее были рабы
промышленности, полчища наемников; над нею - высокое начальство, а на
вершине - хозяева, неисповедимые, богоподобные, о ком постоянно говорили,
подбирая крохи сплетен и радуясь им, как сокровищам.
"Фордовская империя" была не метафора, а факт, не издевка, а
социологическое определение. Генри значил больше, чем любой феодальный
владыка, потому что он обладал не только силой кошелька, но и силой печати
и радио; для своих вассалов он был вездесущ, он был владыкой не только их
хлеба и масла, но и их мыслей и идеалов. Джона обучили делать сталь для
Генри, а также восхищаться им и почитать его. Чем больше Джон это делал,
тем больше он преуспевал, а чем больше он преуспевал, тем больше он
восхищался своим хозяином и почитал его. С точки зрения Джона и Аннабел,
это был высоконравственный круг.
Так же обстояло дело и с остальными членами семейства Шатт,
пробивавшими себе путь в мире, который существовал для автомобильных и
финансовых королей Детройта и по их милости. Эбнер и Милли были самыми
презренными из рабов, на стене у них висели портреты их владыки,
вырезанные из воскресных приложений, выполняя то же назначение, что и
православные иконы. Они испытывали блаженство от сознания, что их старший
сын завоевывает положение на службе у Генри и что за их Дэйзи ухаживает
подающий надежды молодой бухгалтер из конторы Генри. Они надеялись, что
юношеское бунтарство Томми пройдет и что он также станет приверженцем
Генри; все, что было плохого, они относили за счет его порочных
подчиненных, злоупотреблявших доверием великого и доброго господина,
который был строг, но справедлив, милостив, но мудр.
Впрочем, верно и то, что служишь ли ты хозяину, или бунтуешь против
него, все равно он распоряжается твоей жизнью. Это относилось и к Генри
Форду Шатту, который был как бы вне закона, некий Робин Гуд, скрывающийся
в Шервудском лесу. Генри, совращенный с пути истинного, глумился над всеми
великими мира сего и утверждал, что все они жулики и взяточники почище
его. Но даже и так, разве не пускался он в опасный путь для того, чтобы
они могли приготовить коктейли для своих попоек? Разве не рисковал он
много раз своей жизнью, защищая их собственность? Генри Форд не пил и не
угощал вином в своем доме; но большинство его высших служащих делали и то
и другое, да и сам Генри нуждался в кое-каких услугах, которые мог оказать
Генри Шатт. И ему суждено было порадовать отцовское сердце, встав под
знамя автомобильного короля.
На бирже снова произошла паника; затем еще и еще - через длинные и