Михайличенко Елизавета. Гармония по Дерибасову

   - Брать до Благодатненской. А гостиницы нет... Да она и не нужна... Потому что все это надо делать не наскоком, а обстоятельно. Согласно утвержденному плану и принятым обязательствам. Это только у вас в Москве - шасть туда, шасть обратно... А в Назарьино надо жить, а не гостевать. А то приедешь, как Сталин, проездом, наделаешь дел за три часа да уедешь... Нет, ты уж, если хочешь, то давай всерьез. Дом покупай и живи.
   Сестра Лидия замялась:
   - А это дорого? У меня на книжке всего три тысячи.
   - Всего?! - изумился брат Осоавиахим.
   Пахомова смущенно развела руками.
   Осоавиахим молчал, боясь до конца поверить в безбрежные перспективы. Но, сколько он ни всматривался, горизонт был чист, а на небе - ни облачка.
   - Это, - сказал брат Осоавиахим, судорожно соображая, что бы говорил в такой момент племянник. - Как для единоверца могу помочь и устроить. Как приедете, - Осоавиахим инстинктивно перешел на «вы», - так идите сразу на выезд. Там будет дом, ну такой... нормальный... так не объяснишь. Я вам схему нарисую. Вот и будет ваш. Скажете - Пелагиада Арбатова продала. А деньги мне сюда принесете, прямо завтра. Я их Пелагиаде сам отдам. По традиционным дружественным связям.
 
    Глава 22. Миллион алых роз
 
   Свою оплеуху генералу Дуне пришлось расхлебывать довольно долго. Для такой гордой женщины Курашвили избрал столь же галантный, сколь неудобный для обоих способ ухаживания. Регулярно, в середине ночи, Гиви Отарович вставал по звонку будильника, надевал парадную форму (на всякий случай) и, боясь быть замеченным нижними чинами, с букетом роз крался к открытой Дуниной форточке, тихо напевая ту самую грузинскую песню, где в припеве слова «Алые розы на груди красавицы и алая кровь на героя груди...»
   Возвращаясь, он довольно мурлыкал «Миллион, миллион, миллион алых роз...», представляя, как радуется Дунико осыпавшим ее, как звезды с ночного неба, розам. Сняв форму, он долго ворочался, пытаясь согреться в успевшей остыть своей осенней холостяцкой постели.
   Как редко воображаемое воплощается в быту. После пережитого ужаса первой ночи, когда в безмятежное Дунино чело впились шипы первого букета, который она инстинктивно схватила крепкой назарьинской хваткой и, ожегшись болью, уронила на пол, а потом, в темноте, ступила на него всей тяжестью раздольного тела, после этого ужаса Дунин сон стал неполноценен. Вторую неделю все валилось у нее из рук.
   Каждую ночь Евдокия долго не засыпала, боясь, что как только она провалится в беспамятство, в кожу вонзятся шипы, ибо генерал был меток. Закрытая же форточка могла обидеть и отвадить Гиви Отаровича, которого Дуня с каждым кирпичом нового дома уважала все больше.
   Уже на втором этаже к уважению начало примешиваться, существовавшее до этого само по себе, восхищение многочисленными Гивиными достоинствами.
   На третьем этаже коктейль получился настолько гармоничным, что, к Дуниному ужасу, ей начали сниться эротические сны, правда, вовремя прерывавшиеся звездопадом шипов.
   Евдокия издергалась и даже похудела. Один раз Дуня совсем было решилась объяснить Гиви Отаровичу, что от букетов у нее уже зашалили нервы, но как раз в этот момент романтичный генерал так глянул на Дуню черными глазами и замурлыкал со значением: «Миллион, миллион, миллион алых роз...», что она не решилась.
   Евдокия, шестым чувством которой была здоровая бдительность, стойко вглядывалась ночами в черную форточку, готовая юркнуть под жаркое пуховое одеяло. Ставь Гиви Отарович будильник хоть на полчаса раньше, глядишь, это бы у нее и получалось.
   Дуня пыталась передвигать кровать, класть подушку в ногах, но разве могли обмануть такие уловки бывшего разведчика Курашвили!
   Отсалютовав Дуниной гордости пятнадцатью букетами, Гиви перелез через бруствер. Нет, он не полез в форточку. А просто отодвинул пустую тарелку и прочувствованно сказал:
   - Дорогая Дунико! Вот же сколько недель ты меня так вкусно угощаешь. Но сегодня угощаю я!
   - Вы что умеете готовить?! - испугалась Дуня, всегда презиравшая Дерибасова за неподобающие мужчине порывы что-нибудь изжарить.
   - Нет, - улыбнулся генерал. - Я умею читать. На четырех языках умею читать меню. По-русски, по-грузински, по-немецки и по-польски! Так что форма одежды, дорогая Дунико, парадная, на сборы командование выделяет пятнадцать минут.
   - Есть, - растерянно сказала Дуня, - а можно двадцать?
   - Ладно, двадцать пять, - разрешил генерал.
   Дуня, повернувшись через правое плечо, процокала из комнаты, а генерал умножил двадцать пять на два, прибавил время на дорогу и, «сняв с крючка» офицера, на которого пришла «телега» за драку в ресторане «Ночное», приказал обеспечить столик к вычисленному времени.
   Ровно через двадцать пять минут Дуня предстала перед генералом, опрокинув все его стратегические расчеты. На Дуне было взятое у Федькиной жены, черное укороченное бельгийское платье, в которое она влезла только благодаря двухнедельным страданиям, облагородившим душу и тело. Черными были также пухленькие ножки и сумочка. Все остальное золотилось и сияло: зубы, серьги, глаза, колье, браслет, кольца, туфли, кожа и волосы. Последние в своей распущенности доходили до попы.
   Генерал хотел сказать комплимент, но вовремя почувствовал, что горло его сухо, и, забыв обо всем, даже о том, что опережает на 25 минут график, молча повел Дуню к черной «Волге». Из-за этого они догнали джип с бретером километров за десять до Ташлореченска.
   - Не обгонять! - приказал генерал.
   Евдокия, которую, как всегда, укачало, обижалась на Гиви за то, что он сел впереди.
   Когда кортеж из двух машин подъехал к «Ночному», Дуня всем телом рванулась на землю, но генерал велел:
   - Сиди.
   И Дуня увидела, как из газика выскочил растерянный офицер, метнул взгляд на «Волгу» и, убедившись, что инструкций не последует, прорвался мимо швейцара.
   - Так это ж наш Виталий Петрович, - узнала Дуня и удивилась: - Вы его тоже пригласили?
   Гиви загадочно улыбнулся:
   - Нет, дорогая Дунико. С подчиненными я пил только на фронте. Просто в авангарде нашего похода в ресторан должен идти квартирьер. Не люблю стоять в проходе.
   - Неудобно как-то...
   Гиви вздохнул:
   - Э, дорогая Дунико! Разве не видишь - генерал Курашвили прощается с армией.
   Когда взмыленный штрафник облегченно доложил, что столик ждет, генерал строго уточнил:
   - Угловой?
   И, только убедившись, что все будет соответствовать его генеральскому достоинству, кивком позволил офицеру открыть Дунину дверцу.
   Ресторанный чад в целом соответствовал экранным представлениям Дуни о ресторанах. Так что утверждение о незнании жизни нашими теле- и киномастерами сильно преувеличено. Некоторые стороны жизни они знают и отражают вполне адекватно. Поэтому освоилась Дуня достаточно быстро, а вот Гиви был немало смущен шестым экземпляром меню, которое в полумраке при начавшейся дальнозоркости прочесть было невозможно. Пришлось Дуне читать его вслух с выражением протеста против фигурировавших в нем цен.
   - Цифры опускай, - приказал генерал.
   Но все равно стоимость каждого блюда можно было с точностью до двугривенника определить по Дуниному тону. Генералу Гиви, никогда не считавшему денег, это неожиданно понравилось. Признание же Дуни, что она в ресторане впервые, его вконец очаровало. «Вот что такое истинная невинность», - подумал он.
   После пары рюмочек Дуня плавно прошлась с Гиви в танго, а потом, раззадорившись, уже сама вышла в круг на быстрый танец. Она плясала крепко, собранно, словно месила тесто. И Гиви это тоже понравилось.
   Можно представить, как бы удался вечер, не окажись официант грузином, причем настолько обрусевшим, что разговорившийся с ним Гиви не выдержал и перешел на русский:
   - Ладно, Арсен. Раз так, я в следующий раз Дунико в ресторан в Тбилиси позову. А то что у вас за ресторан?! Язык копченый - нет. Крабы - нет. Котлета по-киевски - нет. Грибов обычных и то нет.
   - На грибы раньше надо было ехать, - вздохнул официант. - Почти год грибы ели - шампиньоны!
   Дуня дернулась.
   - Нам их один возил, - продолжал Арсен. - Каждый вечер вот за этим самым столиком гулял. Кооператор, но с придурью - просил в водочный графинчик воды наливать, а женщин коньяком спаивал. Сразу нескольких, самую шваль подбирал. Потом плейер завел - оркестр играет, а он под свой плейер пляшет. Каждый день гулял, а летом исчез. Посадили, наверное... В газете еще про него писали... Феномен, в общем, из деревни.
   Так горбоносый Арсен с длинной кадыкастой шеей оказался для Дуни верблюдом, оплевавшим ее от золотистых волос до золотистых туфель. Она озиралась и, видя пьяные размалеванные потные женские лица, представляла пачки ассигнаций, превращающиеся в бассейн с шампанским, куда с визгом плюхались эти девки. Качество предпочтенных ей женщин требовало такой самоуценки, с которой Евдокия, как торговый работник, согласиться не могла. И не хотела. И вообще она больше ничего не хотела. Вернее, только одного - вырваться отсюда, уткнуться лицом в подушки и так захлопнуть форточку, чтобы на другом конце дома было слышно!
   Захлопнув дверцу машины, как форточку, Дуня поняла что худшее еще впереди - после ресторанного ужина ее замутило уже от одного запаха бензина. Когда машина тронулась, Дуня поклялась, что будет употреблять алкоголь только на расстоянии пешего перехода от дома.
   Конечно же, разведчик Курашвили знал о Дуне гораздо больше, чем она предполагала. То есть все то, что отец Василий, иначе говоря, почти все. Он ругал себя за неподобающую званию общительность и, глядя на мелькающие за окном сгустки ночи, с горечью думал о вызывающей зависть преданности этой гордой женщины своему ничтожному мужу. Он понимал, что давно пора прекратить обманывать начальство, вернуться в Москву, перестать быть посмешищем для подчиненных и не пытаться угнаться за отцом, но... Вот от этого «но» ему стало по-настоящему страшно. И ведь действительно страшно в шестьдесят с хвостиком ощутить свою обреченность на безумства.
   У доползшей до кровати Дуни сил на форточку не осталось. Зато она мгновенно провалилась в черный колодец, который расширился в бассейн с шампанским. Нежданно из недр бассейна выплыла черная подлодка, открылся ржавый люк, и из него вылез голый чахлый Мишель с мегафоном на шее, трубкой в зубах и в адмиральской фуражке. На груди его было вытатуировано «Дунька - дура» и куча русалок. Неожиданно они спрыгнули с груди в шампанское, выросли до пятьдесят шестого размера и стали резвиться.
   Дерибасову подали из люка ведро с пачками ассигнаций, он доставал их по одной, и русалки высоко выпрыгивали из воды, обдавая Дуню брызгами от мощных ударов пухлых хвостов. Черные хвосты были узорчатыми, как колготки. Русалки рвали деньги из рук и. удовлетворенно прятали их под чешую.
   Пустое ведро Мишка швырнул Евдокии, оно плотно нахлобучилось на голову, и Дуня, задыхаясь, пыталась его стащить, но из этого ничего не выходило. Потом дышать стало легче, потому что в ведре появились жабры, а дно его разверзлось беззубым ртом.
   Дуня снова прозрела, но зрение оказалось рыбьим. Грудь и живот покрылись чешуей. Видеть это стало невыносимо, но век не было, и ладони судорожно били по шампанскому на слишком коротких плавниках.
   - Черт, - сплюнул Мишель и пожаловался в мегафон: - Одна пара ног на весь фонтан, и то - щиколотки, как колонны!
   - Ничё, Мишка! - крикнули из подлодки. - Не привередничай! Ты ж плакался, что эти только икру мечут, а тебе наследника надо, чтоб все увидели! Сейчас мы ее загарпуним, и размножишься!
   - Да неохота мне с ней, - кобенился Мишка. - Она ж холодная!
   - Зато у нее дом! - напомнили снизу.
   Дерибасов задумался, потом обиделся:
   - Что ж вы, гады, меня дурите! Я ведь ее знаю! Бесплодная она! Я ее лучше для зоопарка словлю. Она одна такая дура!
   Из трюма подали вилы на веревке, и Дерибасов метнул их в Дуню. Вилы, пробив чешую, скользнули по коже, Дуня, застонав, проснулась в поту и услышала удаляющееся: «Миллион, миллион, миллион алых роз...»
   Так долго и горько Дуня не плакала никогда. На рассвете слезы иссякли. В зыбком утреннем свете заполонившие комнату розы разной степени увядания напоминали о скоротечности молодости, настраивали на философский лад и заставляли думать о непреходящих ценностях. И можно ли осуждать Евдокию за то, что непреходящей ценностью был для нее прежде всего Дом. Мысль о нем заставила Дуню подняться, пройти меж ощетинившихся цветочными шипами бутылок, банок, ведер, склянок, кувшинов, ваз, лейки, резинового сапога, пивной кружки и отправиться на кухню, чтобы приготовить Гиви Отаровичу на завтрак знаменитую назаровскую лапшу.
   За весь день ямочки ни разу не появлялись на Дуниных щеках. На обед генерал не явился, и совестливая Евдокия скормила похлебку по-дерибасовски Виталию Петровичу.
   После обеда Дуня затеяла сердитую стирку, а когда развесила во дворе белье, прилетел Гиви. Вертолет опустился на грядки, а стая белья улетела за забор.
   Сияющий Гиви, пригибаясь и придерживая генеральскую фуражку, подбежал к застывшей Евдокии и, перекрывая шум винтов, прокричал:
   - Дунико! Дорогая! Тебе нравилось грузинское пение? Ты говорила, я помню! Сегодня услышишь самое лучшее грузинское пение! Двадцать пять минут на сборы! Летим в оперу! В Тбилиси!
   Дуня уже летала на вертолете по настоянию своего первого жениха, пилота сельхозавиации, Павки Назарова. После этого она не могла видеть не только вертолеты, но и первого парня в Назарьино - Павку.
   Рок вновь приближался к Дуне тяжелыми неотвратимыми шагами Командора. Но цельная назарьинская натура не пожелала уступать романтичного генерала-строителя року.
   Евдокия Назарова молча взяла Гиви за руку и повела в дом, в свою спальню, откуда не было видно вертолета. Там она закрыла форточку и близко подошла к Гиви, старательно отводившему взгляд от по-армейски безукоризненно застеленной пышной постели.
   - Гиви Отарович, - внятно и со значением сказала Дуня. - Ну что мы с вами, в самом деле, будем летать туда-сюда... Давайте лучше, как нормальные люди, проведем вечер вместе, дома. У меня и наливочка припасена. А если вы непременно хотите куда-нибудь сходить, то пойдемте в клуб... А если вам в клуб неудобно, то можно прогуляться к Назарке.
   Гиви, боясь, что он неправильно понимает, посмотрел на сосредоточенную Дунико, убедился, что все понимает правильно, и, счастливо улыбнувшись, пошел прогонять вертолет...
   Дуня проснулась первой. Прикрыв глаза, она прислушивалась к своему счастью и постигала его. И дело тут было, конечно, не в том, что эту ночь она провела не под Дамокловым мечом очередного букета. Она повернулась к Гиви, скинувшему одеяло.
   Что такое осязание по сравнению со зрением! Если ночью Дуня лишь ощущала всем телом ласковую шерсть, то теперь, в первых свежих лучах солнца, на Гиви разгоралось все буйство осеннего леса: земля с подпалинами опавших листьев и первыми островками снега. И, глядя на своего черного с рыжинкой, тронутого сединой мужчину, Дуня вспомнила народную примету о приносящих счастье трехцветных кошках. С этой минуты ямочки надолго утвердились на щеках Евдокии.
   Дуне захотелось созорничать. Из дальнего угла на грудь Гиви полетела цветочная булава. Гиви выругался и полез было под подушку за пистолетом, но услышав «Миллион, миллион, миллион алых роз...», заулыбался и радостно раскинул руки, чтобы принять летевшую вслед за букетом Дунико.
   Именно в этот счастливый миг в Назарьино въехала сестра Лидия. Пыльное такси притормозило у дома Еремихи. Ошарашенная вопросом: «Где дом Пелагиады: Арбатовой», - Анжелика долго соображала:
   - Так она ж в Казахстане...
   - Я про дом спрашиваю.
   Анжелика ткнула пальцем и спросила:
   - А зачем?!
   И потом долго глядела вслед машине, словно надеясь получить ответ.
   - Черти чего! - доложила она бабке Еремихе. - Это почище вчерашнего Пиночета на вертолете.
   - Чего? - спросила бабка .
    -Да к Арбатовым гости на такси. Ну, дела!
   Тем временем такси еще дважды останавливалось уточнять дорогу у людей, поживших поболе Анжелики. И они, прежде чем ответить, строго спрашивали:
   - А где сама Пелагиада?

И сестра Лидия на всякий случай отвечала:

   - По имеющимся у меня сведениям - она в Казахстане.
   В это же утро генерал Гиви, не покидая постели, сделал Дуне предложение.
   - То-то я видела, что ты дом прям как себе строишь, - довольно промурлыкала Дуня.
   - Да? - удивился Гиви. - Черт его знает, а я думал, что только решился. Ну, тем лучше. Пойдем смотреть, как наш дом растет.
   Лишь к полудню возлюбленные вступили на назарьинские улицы. Они шли, нежно взявшись за руки, и скромно здоровались с сельчанами. Вокруг Дуниных ямочек блуждал румянец, Гиви же смотрел с затаенным вызовом и втягивал живот, как в курсантские времена.
   Все было по-людски и только сидевший на завалинке дед Степан решился покуражиться - послал внука за гармонью и сопроводил шествие:
 
   Как боится седина моя
   твоего локона...
 
   А потом отшвырнул в сердцах гармонь и подговорил внука бежать за «молодыми» и дразнить:
 
   Пиночет, Пиночет,

что ты слопал на обед?

 
   Но Гиви подарил пацану надраенную пуговицу со звездой, и тот отвязался.
   Их дом был заметен уже издалека. Солдатики доводили кровлю.
   - Зачем нам такой большой дом? - вздохнула бездетная Дуня. - Только и знай, что убирай.
   Бездетный генерал вздохнул и отшутился:
   - Курортников пустим...
   Перед портиком, у восточной колонны, на вытертом коврике сидела немолодая женщина в глубоком оцепенении.
   - Кто это? - спросил Гиви удивленную Дуню.
   - Не знаю. Не наша...
   Гиви обошел ковер:
   - Простите, уважаемая... Не могу я вам чем-нибудь помочь?
   В ответ женщина только так же махнула рукой, как махал вчера Гиви, отправляя вертолет восвояси.
   - Что вы делаете на моем дворе?! - поинтересовалась Евдокия, уперев кулаки в бока, а каблук в угол ковра.
   - Капитан, почему посторонние на объекте? - в тон невесте спросил Гиви.
   - Сектантка, товарищ генерал-майор! У их секты тут, вроде, алтарь, - капитан кивнул на портик.
   Гиви побагровел:
   - Та-ак... Это выходит, я для секты храм возвожу?!
   - Я ж тебя просила снести этот портик к чертовой матери! - Дуня закусила губу, а все военнослужащие потупили глаза от такой фамильярности.
   Гиви вздрогнул, как от удара.
   - Старший сержант Приходько! - приказал он единственному известному ему по фамилии младшему командиру, - проводите гражданку домой.
   - Есть. А которую?
   - Обеих! - отрезал Курашвили. - Эту, - он указал на Дуню, - проводите. А ту отведите.
   - Пойдемте, - объявил сержант Дуне.
   И, осознавшая свою ошибку, полная раскаянья Евдокия, смиренно опустив голову, но раздувая ноздри, проделала в обратном направлении на глазах тех же людей весь пройденный с генералом путь, но уже в паре со стройбатовским сержантом. Собственное унижение смешивалось в ее душе с гордостью за Гиви.

Вознагражденный этим зрелищем дед Степан рванул меха и хриплым стариковским фальцетом задребезжал:

 
   По своим штабам сиди,
   старенький, игровенький!
   Провожать-то не ходи,
   меня проводит новенький!
 
   О-па, о-па, с колоннами хата.
   Заходите, парни, к нам, -
   Мы живем богато!
 
   В эту ночь Осип Осинов долго не брался за перо. Он томился, слонялся по комнате, смотрел в окно, выходил на крыльцо, грыз ногти и думал о смерти. И наконец написал:
 
   «Как птице в вакууме, так духу в бездуховности. Не может парить - не на что опереться.
   Верх бескрылости птицы - яйцо. Святой Иоанн не дошел до предела - до железных птиц, бескрылых. До летающих железных яиц. Все это означает, во-первых: появление Антиназариев началось значительно ранее, чем я предполагал, еще с Острополера, на что насмешливо намекнул мне своим прилетом Пиночет;
   Во-вторых: вылупление Пиночета из летающего железного яйца в Дунином дворе было мне шифрованным, сигналом о принятии Антиназарием новой роли. Безжалостное же утро этого дня бесстыдно указало, какой! Как же раньше, в лености своей, я недоумозаключил, что продолжение Пиночетом Мишкиного неназарьинского дома есть принятие от него не только антиназарьинской эстафетной палочки, но и цепи Гименея!
   Сжав зубы, умозаключаю: минувший день был днем заполнения экологических ниш! Пиночет дозаполнил и расширил Мишкину нишу, а повторившее маршрут легендарной арбатовской арбы старое такси, сакраментально проколовшее на выезде баллон, привнесло первую особь в пустующую нишу Арбатовых.

Вывожу: еще до весны арбатовские скворечники заполнят бескрылые птицы! И будут они настолько чужероднее Арбатовых, насколько Пиночет демоничнее Мишки».

 

Глава 23. Четвертьрабы

 
   А тем временем сильно прибавивший демоничности Мишель настолько устал от нее, что отменил вечерний прием и только тут обнаружил, что Осоавиахим заважничал. А важничал Осоавиахим уже несколько дней, с той самой минуты, когда обратил деньги за Пелагиадин дом в золотой массивный перстень-печатку с бриллиантами.
   Выйдя из ювелирного магазина, Осоавиахим минут сорок ловил такси, за пятнадцать минут доехал до Санькиного общежития, приказал шоферу: «Чтоб ждал!» и важно прошел мимо вахтера, принявшего его за начальника сантехнического участка. Осоавиахим шел выправить себе родословную.
   Перед Санькиной дверью Осоавиахим сунул в карман перстень и приготовил трешку. Студенты восприняли явление солидного Осоавиахима фатально:
   - Кто не запер дверь?! - прошипел белобрысый, пока чернявый прятал бутылку. Бутылка никак не хотела стоять ровно.
   - А, это ко мне, - успокоил Санька, отобрал бутылку у чернявого и поставил на стол: - Может, хватит на сегодня?
   - Ты что? - хором возразили ему.
   - И вправду! - подтвердил Осоавиахим, подсаживаясь. - Давай, Санька, выпьем, а то я по делу.
   - Ну?
   - Да тут такое дело, - вздохнул Осоавиахим. - Упущения у тебя имеются. Ты, видать, торопился, про Назаровых, Дерибасовых и Гуровых это у тебя, конечно, хорошо... А вот о появлении в селе фамилии Арбатовых ничего не объяснил, обидно мне... Сочини на троячок!
   - О, хорошо! - белобрысый перехватил денежку. - У кого сколько?
   - Так закрыто!
   - У таксиста возьмем.
   - Правильно, у циклопа!
   - Ага! - поддержал Осоавиахим. - Правильно, парни. Вам это тут недалеко будет - меня как раз такси внизу ждет.
   Тут Осоавиахим встретил оценивающий взгляд белобрысого и забеспокоился, что зря проболтался.
   - Не хватает на циклопа, - белобрысый помахал трешкой и пачечкой рублей, - Санька, напрягись рублей на тринадцать! Давай, давай, тем более что этимология фамилий - это вообще мое! Ну?!
   Загадочная «этимология фамилий» польстила Осоавиахиму - его здесь приняли не только за обеспеченного, но и за образованного. Он медленно надел перстень и сделал облагороженной рукой самый широкий (на 10 руб. 00 коп.) жест в своей жизни.
   - Ввиду временных материальных трудностей, - сообщил белобрысый с порога, - свой пай вношу плодотворной научной идеей. Санька, запиши! Короче, Арбатовы - это старинный московский род, основавший Арбат... Ну, я пошел.
   - Правильно! - оживился Санька. - Запоминай!
   - Нет уж! - потребовал Осоавиахим. - Ты уж мне пиши, чтоб все, как Мишке! А я после запомню.
   - Ладно, - сказал Санька, ища бумагу, - в общем, когда Наполеон подходил к Москве, Арбатовы, движимые патриотическим чувством, все свое имущество свалили на арбу и поехали на юг. Но так как вы и тогда были патологически э... медлительны, то добирались до Назарьина почти сто лет. Пока арба не сломалась. Но это ты уже знаешь.
   - А сейчас, сейчас куда они делись?! - потребовал Осоавиахим.
   - Ну, понимаешь... Они ж, это... А! В общем, все назирхатские роды считали их людьми второго сорта. Они ведь несли тяжелое генетическое наследие индийской кастовости - жить не могли без неприкасаемых. И вот, чтобы достичь первого сорта по святости, Арбатовы решили совершить хадж, то есть поход к святым местам, в Назирхат. Вот так.
   - А граница?! - прошептал пораженный Осоавиахим. - Там же заставы с собаками! Про Карацюпу слышал? Нет? Потому что еще молодой. А я помню. Мышь не прошмыгнет! Советские граждане могут спать спокойно.
   Санька поскучнел:
   - При чем тут мышь? Сам понимаешь, для духа границ нет... А потом, - воспрял Санька, - Арбатовы же у нас не дураки... Они взяли и оформили все по линии советско-индийской дружбы, как марш мира! И в данный момент их стройная колонна уже движется по обширным степям Казахстана!
   ...Заинтересовавшись Осоавиахимовой важностью, Дерибасов провел беглый таможенный досмотр и обнаружил бриллиантовый перстень!
   - Та-ак, - сказал Мишель. - Откуда?!..
   - Это я в метро нашел, - боясь посмотреть в Мишкины глаза, ответил дядя.
   - Ладно, - сказал Дерибасов, сдерживая гнев. - Если нашел, пошли в стол находок. Отдашь - в газете про тебя напишут, прославишься.
   - Не, - возмутился Осоавиахим. - Не пойду! Че я, дурак?