Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

небольшой гостинице, а может быть, то была и не гостиница, а домик по
соседству с нею. Дом был тихий, на лавочке перед входом сидели какие-то
дядьки, лениво болтая. Я разогнался мимо них; один из них привычно остановил
меня и поинтересовался, что я тут потерял. Я объяснил. Он попросил
предъявить документы. Я предъявил. Он посмотрел и остался, видимо,
удовлетворен. Он сказал: "Ну, иди". Я пошел к двери, но оказалось, что идти
следовало в обратном направлении - куда-нибудь подальше. Я не обиделся: в
Испании был режим Франко и я понимал, что осторожность нужна, мало ли кто
захотел бы увидеть испанцев, рискнувших неофициально приехать к нам. Сейчас
мне кажется, что можно было бы и иначе; но это не моя служба, и я не стану
навязывать свои мнения специалистам.
Да, таким был первый опыт по части иностранцев. А вот по служебной
линии у меня никаких встреч так и не было - за пределами рамок Варшавского
Договора, разумеется. Армия - не научный институт, и у нас своя специфика.
Однажды я попробовал представить, что мы приглашаем к себе представительную
делегацию какой-нибудь державы - так, как приглашаем, скажем, ученых или
деловых людей. Дорогих гостей принимают, допустим, в штабе округа. "Вот,
господин генерал, пожалуйте к карте. В вашем штабе эти карты, так сказать,
немножко неточны, а у нас тут по состоянию на нынешний день. Вот, изволите
ли видеть, здесь расположены наши стратегические установки. Тут
дислоцируются подвижные, это у вас в конторе наверняка еще не отмечено. А
вот - защитная система. Так что если вы попробуете нанести удар отсюда, то
ничего не добьетесь, надо вот откуда. Что вы сказали? Ах нет, у нас на
стартовых давно уже стоят другие, про эти мы уже и вспоминать забыли, тут
ваша разведка опростоволосилась. А вот, обратите внимание, наши основные
коммуникации. Да вы не записывайте, к чему мы все это вам приготовили в
отпечатанном виде, с картами, схемами и разрезами. Наука, да, вы правы,
военная наука тоже является интернациональной, как и любая другая. Да-да, к
сожалению, вам придется перенацелить ваши устройства, нам очень неловко, что
мы доставляем вам такие неудобства, но что поделать, се ля ви". Приезжие
генералы вежливо улыбаются, хозяева в ответ им - тоже, все страшно довольны.
"Ну, кажется, мы ничего не забыли. А вот, честь имею представить,
подполковник Акимов, специалист по подрывной технике. Он расскажет вам о
последних новинках в этой области". Тут, вежливо щелкнув каблуками на
иностранный манер, в беседу вступаю я. "Так точно, я с радостью поделюсь
своими скромными знаниями. Я привез с собой несколько образцов, чтобы не
быть голословным. Если вашим парням придется преодолевать минные поля, то
они должны обязательно иметь в виду, что взрыватели, которые мы сейчас
ставим - комбинированного действия, и исправно реагируют на металл; вы уж их
предупредите, пожалуйста, не забудьте, не то, не дай бог, кто-нибудь может
подорваться, это будет так печально! Что, завернуть вам с собой? Сделайте
одолжение, я это, собственно, и имел в виду, это будет очень хорошо
выглядеть на каминной полке или где-нибудь в другом месте, по вашему
усмотрению. Итак, до встречи на вашей прекрасной родине!". Приезжий генерал,
улыбаясь, заверяет, что он найдет место для моих презентов, потом подзывает
адъютанта со шкатулкой и начинает раздавать ордена: "По поручению нашего
правительства..." Покой, благодушие, и в лучшем ресторане уже накрыты столы
- там сегодня будет спецобслуживание.
Да, подумал я, усмехаясь силе своего воображения, специфика у нас
действительно не та, и еще не скоро можно будет принимать военные делегации
на уровне полной откровенности. Военная наука, безусловно - наука, но на ее
достижениях с самого начала стоит гриф "Совершенно секретно". Сознание этого
вошло в нашу плоть и кровь, и проявляется хотя бы в том, что женщина, с
которой я был знаком около суток, так и не узнала, что человек, уведший ее с
гарнизонного кладбища - профессиональный военный ...
Был знаком; этот оборот мысли мне не понравился - словно, исполняя
мелодию, музыкант нечаянно задел другую струну, и впечатление сразу
поблекло. Но тут вошел, наконец, наш гость, и думать о пустяках стало
некогда.
Был он крупным, лет пятидесяти, старался держаться свободно, но не
сразу справился со скованностью, и ощущение неудобства некоторое время не
исчезало ни у него, ни у нас - неудобства, в котором не были виноваты ни он,
ни мы, а разве что память - память и война. По-русски он, естественно, не
говорил, но это нас как раз не смущало: Лидумс немецким владел в
совершенстве с детства; а я достаточно хорошо понимал, .хотя свободно
разговаривать не мог из-за хронического отсутствия практики. Так что в
разговоре Лидумс солировал, а на мою долю оставался, в лучшем случае,
аккомпанемент. Но на большее я и не претендовал.
- Итак, - начал Лид уме, когда мы представились (гостя звали Хуго
Фабльберг) и выяснили окончательно и бесповоротно, что наш гость согласен
оказать нам всяческую помощь в пределах его возможностей, а мы, сознавая
ограниченность этих его возможностей, не будем на него в претензии, если он
не сможет чего-то из того, что мы от него ожидаем, - после всей этой
дипломатической протокольной преамбулы и после исполненных живого интереса
вопросов о погоде в Магдебурге и исчерпывающих ответов по этому поводу, -
итак, - начал Лидумс главную часть нашего разговора, - вы жили тут до войны.
- Я тут родился в двадцать седьмом году, - ответил Фабльберг, - и жил
до сорок четвертого года ("до года девятнадцать сотен четыре и сорок", так
звучало это в оригинале), когда был призван в армию, так как тогда шла
война.
- Да, - согласился Лидумс, - война шла, совершенно верно. Не можете ли
вы сказать, где вы тут жили? Особенно в последние годы?
- Я знаю, что вас интересует, - сказал Фабльберг, - так как товарищи,
которые беседовали со мной и попросили меня предпринять эту поездку, ввели
меня в курс дела - в той, разумеется, степени, в какой они сами в эту суть
посвящены. Жил я постоянно от рождения в одном и том же доме.
- Лучше будет, если вы покажете на плане, - сказал Лидумс и извлек из
стола тот самый, наклеенный на холстину, старый план. Он расстелил план на
столе, Фабльберг коротко вздохнул и на секунду запнулся; мы промолчали.
Тогда он сказал:
- Да, вот так... А жил я тут.
- Нас интересуют вот эти дома.
- Я знаю. Как видите, это достаточно далеко. Сам я в этих домах никогда
не бывал. Но я знал человека, который там работал.
Если бы беседу вел я, то наверняка, не удержавшись, крикнул бы: "Кто
он? Чем он там занимался? Да не тяните!.." У Лидумса выдержки было больше, и
он сказал лишь:
- Это очень интересно. Продолжайте, - и подпер ладонью подбородок,
показывая, что приготовился внимательно и долго слушать.
- Собственно, это будет очень небольшой рассказ. Какие-либо подробности
об этом человеке мне неизвестны, хотя сам я ему очень многим обязан. Своей
профессией. - Он посмотрел на свои руки, здоровенные ладони с сильными
пальцами, с шершавой кожей, - Я впервые подумал о ней всерьез, когда
познакомился с ним. И, наверное, тут большую роль сыграло даже не то, что он
рассказывал о своей профессии, - не так уж много, - а как он рассказывал,
иными словами - как он любил свою профессию. Тогда я был слишком молод, я
был мальчиком и много не понимал. Зато теперь, вспоминая, я вижу, что он
очень любил свое дело.
- У вас всегда было много хороших химиков, - кивнул Лидумс. Фабльберг
озабоченно взглянул на него.
- Но он был врачом, а вовсе не химиком. Именно врачом. И я ведь тоже не
химик, а врач. - Он тревожно приподнялся. - Если вы рассчитывали на меня,
как на химика, то я разочарую вас...
- Нет, - сказал Лидумс, - все в порядке. . Просто я подумал, что он -
химик. А оказывается, он был врачом.
- Вы совершенно правы. Только я стал хирургом, а он не был хирургом. Он
был терапевтом, однако, как он сам говорил, усмехаясь, терапевтом он был
плохим, потому что в свою науку почти не верил. Это он сам говорил так. Он
говорил, что если врач не верит в свои средства, то он плохой врач. И еще он
говорил, что увидеть свою науку лучше всего можно не изнутри, а со стороны,
то есть достаточно отдалившись от нее. И он говорил, что теперь видит свою
науку достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько она еще не есть наука,
насколько она еще несовершенна.
- Значит, он не практиковал, - уточнил Лидумс.
- Да, конечно нет. Иногда, если кто-нибудь внезапно заболевал
поблизости, из тех, кто его знал и кого он знал, он приходил и лечил, но
делал это без всякого удовольствия.
- А вы говорили, что он был увлечен своим делом.
- Да, так это и было. Но он любил свое дело, мне кажется, таким, каким
представлял его в будущем. Он верил в будущее.
- В будущее наци?
- Этого я не знаю. Я не помню, был ли он наци, да и какое это имеет
значение сегодня? Во всяком случае, фанатиком он не был, я сужу по тому, что
на политические темы он со мной никогда не разговаривал. Насколько я
понимаю, он не одобрял и не осуждал, он просто не уделял этому внимания.
Предпочитал не замечать.
- Интересно.
- Да, он, как я вспоминаю, мыслил своеобразно. Он говорил, что каковы
люди сами по себе - большого значения не имеет. Что главное заключается в
том, каковы у этих людей возможности. Самые плохие люди, говорил он, обладая
большими возможностями, например, в медицине, могут практически больше
помочь человечеству, чем даже очень хорошие люди, у которых таких
возможностей нет и которые поэтому никому и ничем помочь не смогут. Мне
кажется, это имело прямое отношение к его восприятию нацизма. Возможно,
таким способом он оправдывал сам себя.
- Оправдывал что именно?
- Ну, был он наци или нет, но работал-то он ведь с ними, и, надо
полагать, был им достаточно полезен. Я сужу по тому, что, не занимаясь
частной практикой, он был тем не менее очень хорошо обеспечен, и власти
относились к нему с большим почтением, начиная с блоклейтера...
Кажется, мы добрались наконец до главного.
- Что же такого он делал для них? - спросил Лидумс, не меняя своей
задумчивой позы.
- Он работал в том учреждении или предприятии, не знаю, которым вы
сейчас интересуетесь. Я знаю это потому, что однажды мы гуляли с ним по
городу, и проходили мимо той улицы, он кивком указал на нее и сказал: "Здесь
идет битва с врагом, невидимая битва. Но когда-нибудь мы сможем рассказать
об этом ..."
- Битва с врагом ... - задумчиво протянул Лидумс.
- Да. Он говорил, что для того, чтобы победить врага, нужно прекрасно
знать его, а мы его практически почти не знаем. Он говорил, что надо учиться
побеждать не слабого, а сильного врага, самого сильного, только так есть
смысл сражаться.
- Гм, - произнес Лидумс. - И кем же был этот враг?
- Я, собственно, даже не знаю, - он растерянно улыбнулся. - Думаю, что
он имел в виду не вас. Скорее болезни. Какие-то серьезные болезни.
- Он не называл их?
- Нет...
- В таком случае, постарайтесь припомнить как можно подробнее все, что
он говорил в этой связи ...
- Я попытаюсь. Он иногда говорил много, а иногда целыми часами молчал.
Но, наверное, даже молчать ему иногда было нужно в чьем-то присутствии, а не
в одиночестве.
- Следовательно, он был одинок?
- Семьи у него не было. То есть, во всяком случае, в нашем городе, а я
знал его не менее пяти лет. И друзей, кажется, тоже; я не видел, чтобы к
нему кто-нибудь приходил. У него была большая квартира, хорошо обставленная,
но никакой прислуги. Я, собственно, так с ним и познакомился: он, видимо,
знал, что я живу рядом, встречал меня на улице и однажды предложил мне
небольшой заработок, чтобы я убирал иногда квартиру, колол дрова и носил
уголь или торф, а также выносил мусор и золу, и так далее.
- Убирать обычно нанимают женщин ...
- Тогда я так и сказал ему, потому что сперва это показалось мне
немного оскорбительным для мужского достоинства: уборка - женское дело. Он
ответил, что слишком уважает женщин, чтобы заставлять их убирать за ним,
хотя бы и за деньги. А ведь было много женщин, которые не отказались бы от
заработка.
- А дома у него было что-нибудь интересное?
- Хорошая обстановка, это я уже говорил. Много книг, но почти все -
научные, они меня тогда не интересовали. Из его книг я запомнил лишь Крафта,
у него было собрание сочинений Крафта, он любил фантазии и утопии, и мне они
тогда тоже нравились. На стенах были картины, но я тогда ничего не понимал в
них, и не помню, что это были за картины - кажется, в основном пейзажи. Один
портрет - доктора Коха. Это великий ученый ...
- Да, мы знаем. А приборы, инструменты?
- Я помню только микроскоп, хороший бинокулярный микроскоп. Но я видел
его лишь однажды, потому что обычно прибор стоял в своем футляре, и я не
помню, чтобы доктор Роттенштейнер когда-нибудь с ним работал. Он вообще не
работал дома.
- Доктор Роттенштейнер ...
- Это была его фамилия. Потом, став медиком, я пытался найти какие-либо
упоминания о нем в научной литературе. Но ничего не нашел ни в тогдашней, ни
в современной, ни у нас, ни на Западе.
- Но все же вернемся к нашей теме. Вы припоминаете еще что-нибудь из
его разговоров?
- Он почти никогда не говорил ничего конкретного. Любил рассуждать в
общем, большими категориями. Однажды, например, он сказал, что древние вели
войны гораздо более разумно, чем мы, потому что у них каждый воин, кроме
меча или копья, обладал еще и щитом, то есть постоянно имел при себе и
средства защиты. Он говорил, что идти на врага нужно имея и собственное
средство защиты от того оружия, каким ты хочешь поразить врага. Потому что
враг может выбить у тебя меч, подхватить его и накинуться с ним на тебя, и
тут, если у тебя нет щита, ты погибнешь.
- Достаточно обще и не слишком-то вразумительно. А еще?
- Еще? - Фабльберг задумался. - Да, вот. Он говорил о книге какого-то
писателя, он не называл его, но уже потом я понял, что то был, видимо, Гюго.
Там один господин награждает за подвиг какого-то унтер-офицера,
предотвратившего несчастье, и тут же приказывает расстрелять его, потому что
несчастье это стало возможным по вине того же самого унтер-офицера. И вот
доктор Роттенштейнер сказал, что с ними, вероятно, сделают то же самое.
Только, - тут он усмехнулся, - может быть, все произойдет наоборот: сначала
расстреляют, а потом станут награждать.
- Веселый разговор... И в чем же он чувствовал ту вину, за которую его
могли расстрелять?
- Этого он не говорил. Может быть, он имел в виду нацизм вообще?
- За что же их награждать? Хотя думать он мог, конечно, по-всякому ...
Что вы еще можете вспомнить?
- Кажется, больше ничего, - сказал Фабльберг, помолчав. - Хотя,
конечно, может быть, что-то еще и вспомнится: знаете, память - капризный
инструмент, она готова к действию далеко не всегда. Вот свои операции я
помню все, хотя их немало. Если что-нибудь придет в голову, я вам сообщу, но
должен сразу предупредить: ничего конкретного там не будет ...
- Спасибо и за это. Как вы думаете, товарищ Фабльберг: что там все-таки
размещалось? Могла это быть, например, больница?
- Больница? М-м...
- Маленькая больница для каких-то особо опасных больных.
- Не знаю, - задумчиво сказал он. - Вам ведь известно, мы теперь
стараемся строить больницы подальше от городских центров, где-то в зелени, в
тишине. Впрочем, по каким-то соображениям такая больница могла находиться и
в городе. Тем более раньше. Но в подземелье?.. А, вот, вспомнил: была это
больница или нет, но какие-то больные там, кажется, были. Да, совершенно
определенно. Видите, память заработала, и я вспомнил: однажды доктор
Роттенштейнер был настроен особенно мрачно, - я говорю "особенно", потому
что веселым он не бывал вообще никогда, - и я не удержался и спросил его, в
чем дело. Должен вам сказать, что я очень привязался к нему, мой отец погиб
еще в тридцать девятом в Польше, хотя то была не очень страшная война. Итак,
я спросил его, и он - не сразу, правда, - ответил, что иногда в мире все
переворачивается с ног на голову. Когда больной выздоравливает, это должно
быть радостью для врача, но временами получается наоборот, потому что бывают
больные, которые должны умереть, и если они выздоравливают, то это нехорошо.
Помнится, я тогда удивился и сказал, что, по-моему, это все равно хорошо, но
доктор ничего не ответил.
- Та-ак, - протянул Лидумс, и мы с ним переглянулись. - Любопытная
деталь ... Значит, вы виделись с ним ежедневно?
- О, разумеется, нет. Убирать я старался, когда его не было, потому что
мне как-то легче было, когда никто не видел меня за этим занятием. А кроме
того, он вовсе не каждый день бывал дома. Случалось, он не появлялся по двое
и по трое суток.
- Уезжал?
- Возможно. А может быть, просто ночевал там или дежурил.
- Получал ли он почту?
- Да. Но только журналы, иногда какие-то проспекты. Не помню, чтобы он
получил хоть одно письмо.
- А с вами никогда не пытались разговаривать о нем? Вы ведь были к нему
ближе всех остальных и могли знать то, что другим было неизвестно: что он
делает дома, что~ говорит, что думает, не слушает ли вражеские передачи...
- Приемник у него был, но он включал его редко, и слушал только музыку.
Больше всего легкую. Садился в кресло и слушал, иногда с закрытыми глазами.
- Готовил он сам?
- Обедал доктор где-то в другом месте. Кофе варил сам, на спиртовке, по
старинному обычаю. Дома съестного почти не держал. Хотя однажды, когда мама
спросила, не может ли он помочь нам немного с продовольствием, - это было
уже незадолго до того, как меня призвали на службу, - я попросил его, и он
принес хорошей колбасы и сыра. Я расплатился с ним из денег, которые
причитались мне за уборку.
- Значит, его жизнью никто у вас не интересовался?
- Нет. Потому что за ним все время следили, и он это знал.
- Это новость. Следили?
- Может быть, я неточно выразился. Может быть, не следили, а охраняли.
Когда он выходил, за ним заезжала машина, где кроме шофера всегда сидел еще
один человек. И привозила его та же машина. Небольшой "вандерер", восьмерка.
Возле дома я нередко встречал одних и тех же людей, но в нашей округе они не
жили, там я знал почти всех. А когда он звал меня на прогулку, - это бывало
очень редко, - мне не раз казалось, что за нами кто-то следует, постоянно на
одном и том же расстоянии. Я подумал, что это могут быть грабители, - доктор
хорошо одевался, по виду его можно было принять за богатого человека, да он
и не был бедным, - и сказал ему. Он ответил: "Не обращай внимания. Тебе ведь
бояться нечего?". И добавил: "Каждый должен делать свое дело, и делать его
хорошо. Тогда все будет в порядке". Больше я с ним об этом не говорил.
- И с тех пор, как вам пришлось идти в армию, вы его больше не
встречали?
- Когда я узнал, что должен идти воевать, я не мог не сообщить ему,
тогда я гордился: отечество нуждалось во мне, а воевать - это вам не чистить
печи и не бегать в гимназию, солдат - серьезный, взрослый человек. Услышав
от меня об этом, он сказал, не спросил меня, а просто проговорил, как бы про
себя: "Может быть, избавить тебя от этого? Я мог бы..." Я еще не успел
ничего ответить, потому что подумал, что мама была бы очень рада, но он так
же, вслух, закончил: "Хотя -нет. Так тебе будет проще..." Что - проще, и
почему, он не сказал.
- Проще жить, наверное, - сказал Лидумс.
- Может быть, он думал, что на фронте я скорее выживу? Но тогда нас еще
не бомбили так страшно, как, я слышал, здесь было потом; в тылу было куда
безопаснее.
- Ну что же, - сказал Лидумс, - благодарю вас. Думаю, что сейчас вам
самое время пообедать. Наши товарищи устроят это.
- Да, - сказал Фабльберг, взглянув на часы, - режим - это очень важно в
жизни человека. - Он встал. - Может быть, вы дадите мне ваши телефоны. На
случай, если я еще что-нибудь припомню. Ведь я останусь здесь еще на два
дня. Так я попросил, и мне обещали.
- Хотите побродить по городу? - осторожно спросил я.
Он покачал головой.
- Нет, - сказал он, - не хочу. Я успел увидеть кое-что, пока мы ехали с
аэродрома. Все изменилось, и я не хочу лишних переживаний. Но здесь
недалеко, в нескольких десятках километров есть, как говорили мне дома,
кладбище наших солдат, погибших еще в первую мировую войну. Конечно, они
воевали не за правое дело, - он извиняющеся улыбнулся. - Но ведь они этого
не понимали.
- Хотите почтить их память?
- Я не воспитан на идеях милитаризма. Но в этих краях тогда погиб мой
двоюродный дед. Мне говорили, что и его прах лежит на этом кладбище.
- Вполне возможно, - сказал Лидумс. - Желаю удачи.
Мы попрощались, и Фабльберг вышел, а мы остались сидеть. Лидумс
просматривал заметки, начерканные им во время разговора.
- Ну, что ты по этому поводу думаешь? - спросил он.
- Не уверен, что кладбище это сохранилось.
- Да черт с ним. Какая-нибудь версия у тебя выстраивается?
- Темна вода в облацех, - откровенно признался я. - Пока не вижу
никакой системы. Сверхсекретный объект. Там, помимо прочих неизвестных,
подвизается врач-терапевт. Врач, к которому приставлена охрана. И который
лечит больных, чье предназначение - в результате лечения не выздороветь, а
умереть.
- Да, санаторием это не пахнет.
- Хотя судить рано. То, что больному следовало умереть, могло быть
выводом чисто эмоциональным. Если лечили, допустим, человека, о котором
заведомо известно было, что личность он крайне пакостная. Нельзя отвергать и
такой вариант.
- Примем как запасной, - Лид уме чуть поморщился. - Если же понюхать
это буквально, то все признаки больше всего подходят, как ты уже понял, к
секретной лаборатории, в которой экспериментируют на людях. Испытывают
какие-то новые способы лечения, которые иногда могут приводить к
противоположным результатам, и совершенно преднамеренно: если, например,
испытывается дозировка...
- Эксперименты на военнопленных?
- Вовсе не обязательно. На военнопленных можно было экспериментировать
далеко не всегда: хабитуе их таков, что многие процессы протекали бы не как
в организме, находящемся в нормальном состоянии.
- Постой, Сулейманыч. Ты думаешь, эксперименты могли ставиться на...
- А ты категорически не допускаешь? Но кроме медицины драматической и
трагической, когда экспериментируют на себе, есть еще и медицина уголовная.
Во всяком случае, я не стал бы отвергать ее существование.
- Кого же они там, по-твоему... пользовали?
- А черт его знает. Преступники. Просто больные, взятые из обычных
клиник. Расово неполноценные. Мало ли... Тогда понятно, почему этот милый
доктор боялся, что их могут сначала поставить к стенке...
- Жутко весело, тебе не кажется?
- Веселее некуда. И, к сожалению, если наша версия хоть Б какой-то мере
правильна, это означает, что истина - за майором Ивановой. Это такой кусочек
истории, который взрывать нельзя.
- Все равно, это в прошлом ...
- Если бы весь фашизм был в прошлом, тогда другое дело. Но он далеко
еще не покойник... Ладно, давай займемся нашими взрывами, это куда веселей.

VII

Работа была не очень сложной, но достаточно нудной и требовала времени;
меня самого удивила та охота, с какой я за нее взялся. Нужные формулы сами
всплывали в памяти, заглядывать в справочники почти не приходилось, и все
получалось быстрее даже, чем я ожидал. Во время работы у меня было ощущение,
какое бывает у завсегдатаев оперы, когда уже звучит увертюра, но занавес еще
закрыт, действие не началось, и в то же время уже идет, и вы слушаете музыку
с двойным удовольствием: и потому, что сама она хороша, и потому, что, когда
она отзвучит, начнется что-то другое, уже известное вам и в то же время
каждый раз новое, потому что даже один и тот же солист не может спеть два
раза совершенно одинаково. Я взял себе два варианта, оба с упреждением,
Лидумс за соседним столом занимался случаем одновременных взрывов; так мы
сделали потому, что считал я быстрее. Он закончил чуть раньше меня и
спокойно ждал, пуская дым, разглядывая законченный мной первый вариант, в
котором верхний заряд должен был взорваться с запозданием, после того, как
внизу уже грохнет.
Наконец, я выключил калькулятор и с удовольствием потянулся.
- Доволен? - спросил Лидумс не без ехидства.
- Кончил дело - гуляй смело.
- Гуляй, ребята, - кивнул он. - Теперь скажи: ты хоть что-нибудь в этом
понимаешь?
- Ни грамма, - откровенно сознался я.
- Вот и я не больше. И это мне не нравится.
Когда Лидумс чего-нибудь не понимал, - а бывало это редко, - настроение
у него сразу портилось, и окружавшим приходилось солоно. Но потом он включал
свой мыслительный аппарат на полные обороты, и выводы возникали - иногда,
впрочем, на первый взгляд абсолютно фантастические. Сейчас я ожидал того же,
и полная иррациональность ситуации меня пока еще не очень беспокоила.
- Дай сюда, - сказал он. - И погляди мой.
Я посмотрел его вариант. Он был ничуть не лучше.
- Главное, - сказал Лидумс, - что я не вижу в этом никакой логики.
Никакого смысла. Это не подрывное дело. Это бред алкоголика. Можешь смеяться
надо мной сколько угодно, но я не понимаю, зачем им понадобилось закладывать
верхний заряд. Сильно уповаю на то, что сегодня твоя голова работает лучше
моей.
- Тщетные надежды, - сказал я. - Мне тоже непонятно. Что мы в конце
концов имеем? Лучше пока не касаться всей предположительности наших данных,
того, что мы не знаем, какое там может быть упреждение: секунды, минуты,
часы... Что тут у нас вышло? Вариант один: первым взрывается нижний,
основной заряд. Сила взрыва такова, что не выдерживает ни одно перекрытие -
за исключением, может быть, самого верхнего. Внутри - полное уничтожение, но
на поверхности земли последствия взрыва почти или совсем незаметны. Затем