Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

в частных производных - я разучился; романов с собой не взял, да и
наставлений тоже. Ж прерывать знакомства было не с кем, а завязывать - ни к
чему. Так что оставалось мне лишь одно: отключиться от всего, ни о чем не
думать, не беспокоиться, но просто быть, - быть, существовать вне времени и
пространства, вне причин и следствий, вне желаний, задач и целей. Просто -
быть, раз уж вообще приходится быть.
И я, наверное, смог бы и на этот раз - как уже не однажды в прошлом -
постепенно привести себя в такое состояние. Но что-то мешало. Встреченная в
ресторане женщина, даже не она одна, а они оба, странная пара,
нестандартная, вызывающая смутную надежду на то, что всегда что-то еще
остается впереди. Что-то - я все еще не мог определить, что - заключалось в
этой встрече, и это "что-то" заставляло меня на сей раз не уклониться от
воспаления памяти, явно - начинавшегося, не замкнуться в раковину, а
напротив, двинуться в контратаку, завязать с памятью встречный бой, не боясь
боли, не думая о последствиях. Все равно, раз уж я здесь, мне никуда не уйти
от этих улиц, где воспоминания пробиваются между булыжниками, проклевываются
в трещины асфальта и негромко шуршат в подворотнях. А раз не уйти - не
станем мучить себя ожиданием встречи: выйдем и встретимся сейчас!
Я. всегда вожу с собой гражданский костюм; он помогает мне, в случае
надобности, отвлечься от служебных забот, почувствовать себя каким-то
другим, легким и ни с чем не связанным, почти нереальным. И вместо того,
чтобы откинуть одеяло и лечь спать, я быстро переоделся - свитер под
пиджаком позволял надеяться, что я не замерзну без плаща, плащ у меня был
один, форменный, - вышел в коридор, защелкнул дверь, поколебавшись, не
оставил ключ дежурной, а сунул его в карман и, не дожидаясь лифта, двинулся
по лестнице вниз - на свидание с молодым собой и кое с кем еще.

III

Это я придумал хорошо. Выходить на улицу всегда лучше с какой-то целью.
И я нашел ее. Я шел на свидание. Было достаточно поздно, двенадцатый час; я
ни с кем не уславливался, меня никто не ждал, и я даже не знал, кто из былых
знакомых живет еще в Риге, кроме, конечно, Лидумса, с которым я только что
расстался, и Семеныча, о котором полковник упомянул нынче в ресторане.
Астра? Я не знал, здесь ли она, скорее всего нет - она еще тогда собиралась
в Москву, у нее там что-то намечалось; но даже если бы я точно знал, что она
здесь, я не пошел бы сейчас ни к ней, ни к Семенычу: не люблю, когда
незваные гости врываются на ночь глядя, и сам стараюсь никогда не поступать
так. Однако было еще одно место, и туда я мог прийти всегда, там никогда не
бывало поздно, и там всегда можно было посидеть и поговорить без помех, или
просто помолчать. Вот туда я и направился - пешком, спешить было некуда, а
гуляя можно думать о разных посторонних вещах, о которых можно думать
бесконечно, о судьбе, например.
Да, судьба. Раньше верили, что она написана на звездах, а может быть,
на линиях ладони. Некогда старик, к которому я шел сейчас (он был несколько
моложе сегодняшнего меня, но я тогда был еще только лейтенантом;
инженер-майор - так звучало его звание в те времена, сейчас в нем майор
вышел на первое место, потеснив инженера и тем подчеркивая, что мы прежде
всего военные, а уж инженеры - во вторую очередь, - инженер-майор посвящал
меня в тонкости формул для расчета контактных зарядов и в приемы работы со
взрывателями комбинированного действия. При случае он любил поговорить о
вещах мудреных с виду, но поддающихся логической расшифровке, а взрыватели
как раз относятся к таким явлениям), - этот самый старик рассказывал, как
один московский медик, профессор, решил было разобраться в этом вопросе.
Рассуждал он так: если все это ерунда и бред собачий, то эксперимент покажет
однозначно. Но, может быть, возможен и иной результат? И профессор попросил
коллег из института Склифасофского снимать отпечатки, а может быть,
фотографировать ладони доставленных к ним людей, ставших жертвами
происшествий разного рода. К отпечаткам следовало прилагать краткий анамнез,
дату и обстоятельства несчастья. Профессор собирался, накопив достаточное
количество оттисков и судеб, исследовать их и установить: есть ли между ними
какая-то закономерная связь, или же ей и не пахнет. К сожалению, вскоре об
этом дозналось начальство, был большой шум и обвинение в потворстве вредным
суевериям, и прочее, что полагалось в таких случаях. Сбор материала,
естественно, строжайше запретили, эксперимент не состоялся, а вопрос о
фиксированности судеб остался открытым. А жаль.
Значит, судьба, думал я, пройдя Советский бульвар и выйдя сквером на
улицу Горького. Интересно, где записана моя саперная судьба? Да и есть ли
ока вообще? Можно, конечно, исходить из того, что каждый, кто занимается
разминированием, обезвреживанием старых боеприпасов и вообще пиротехникой,
должен рано или поздно подорваться. Но с такой точки зрения каждый шофер
должен когда-нибудь попасть в аварию, каждый электрик - под удар тока, а
каждый пешеход - под машину. На самом деле это не так. И я не собираюсь
ошибаться. Нет, не бывает никакой особой саперной судьбы, все зависит от
тебя самого. И судьба старика тоже зависела от него самого? Наверное... Тут
я встрепенулся, и мысль о старике осталась недодуманной. Навстречу шла
женщина, невысокая и - насколько позволяло разглядеть освещение -
светловолосая, глаз ее нельзя было различить, но они почудились мне большими
- и вдруг на мгновение до думалось, что это Астра, что она здесь, в Риге,
что то же непонятное беспокойство, что и меня, выгнало ее на улицу в поздний
час и толкнуло мне навстречу, и сейчас мы остановимся лицом к лицу, и вот
это и будет судьба. На мгновение; потому что то была не она, это я понял еще
шагах в пяти, и сразу утратил к ней всякий интерес. Она была достаточно
молода и привлекательна, но я уже привык в подобных ситуациях воспринимать
женщин просто как деталь обстановки, не более.
Нет, это была не Астра. Но тут волей-неволей пришлось вспомнить о том,
как мы с Астрой бродили по этим самым местам, и что говорили, и что делали,
и как смотрели, и как прикасались друг к другу. Если сейчас повернуть по
Горького назад, потом свернуть налево и войти в Старый город, то очутишься в
паутине узких улочек; на одной из них, идущей вдоль старой крепостной стены,
лежала некогда громадная катушка от импортного кабеля. Поздно вечером мы
остановились у этой катушки, и Астра спросила, что подарить мне назавтра, в
день моего рождения. Я попросил: "Подари мне себя". Она серьезно помолчала,
потом кивнула и ровным, подчеркнуто ровным голосом сказала: "Хорошо".
Назавтра...
Но сейчас я шел по улице Горького не к Старому городу, а в
противоположную сторону. И экскурсию по прошлому лучше было отложить до
другого раза.
Но предположим, что у нас с Астрой все сложилось бы иначе. Никто не
пересек бы дорогу ни ей, ни мне; я сделал бы предложение, и она вышла бы за
меня замуж. Предположим... но к чему это привело бы? С ее точки зрения, у
меня были немалые недостатки, и одним из них (она этого не говорила, но я и
так понимал) являлся мой офицерский статус. Статус человека, не вольного в
своей судьбе. Какое бы высокое звание ты не носил, оно не избавляет тебя от
этого. Конечно, сперва она не стала бы об этом задумываться, перемена в ее
жизни, обретение самостоятельности от родителей показались бы ей куда
важнее; но позже все вышло бы на поверхность. Ей пришлось бы не очень-то
сладко в тех местах, где я служил после Риги и до перевода в Москву. Очень.
Совсем молодой женщине из большого города. И она не выдержала бы. Как, в
конечном итоге, не выдержала Светлана, которой надоели военные городки в
безлюдных краях и чемоданы постоянно на боевом взводе. Лично я награждал бы
офицерских жен за выслугу лет точно так же, как самих офицеров. Этого у нас
не делается - и напрасно. На свете есть не только матери-героини, но и
жены-героини, только мы их не хотим замечать, словно выполнение долга дается
им легче, чем нам.
По Барбюса я вышел на улицу Миера. Название это можно перевести как
"улица Мира", но можно и иначе: "улица Покоя". Я придерживаюсь второго
толкования. За виадуком я свернул налево.
Здесь не было домов, и тем не менее именно тут старик ожидал меня.
Военное кладбище было в двух шагах - запертые ворота и распахнутая калитка.
Я помедлил, прежде чем войти. Потянуло ветерком, и я вдруг ощутил, что это -
весенний ветер, ветер молодости, предчувствий, томления и стесненного
дыхания. Что-то такое было в его запахе, и казалось неуместным, что ощущение
возникло не где-нибудь, а на пороге места, где навсегда упокоились многие.
От калитки мне нужно было бы идти прямо, по главкой аллее гарнизонного
некрополя. Но я свернул направо - я здесь не случайный человек. Как много
моих собратьев по профессии нашли последнее пристанище не на таких вот
аккуратных кладбищах, а в кое-как вырытых и забросанных землей ямах,
воронках, безымянных братских могилах - коммунальных квартирах
потусторонности, а то и просто в снегу, в пожухлой или, наоборот, яркой и
сочной траве, на дне рек и морей, в крематориях, смешались с лохмотьями
своего дюраля и сталью чужих танковых колонн... Когда знаешь, сколько их
осталось без памятника, без надмогильной плитки, на которой две даты, а
между ними - прочерк, когда вспомнишь все это, то, ступив на песок
гарнизонного кладбища, свернешь, не задумываясь, прежде всего направо.
Тут они лежат строем, как шагали при жизни в колоннах на марше и стояли
на построениях. Могилы заправлены аккуратно, как койки в подразделении у
хорошего старшины, и каменные таблички выровнялись по ниточке, -
единообразные таблички, и дата смерти на них тоже совпадала: в те
октябрьские дни сорок четвертого освободили Ригу.
Я медленно, словно командир перед строем, прошел мимо них, и те, чьи
имена были на пластинах, показалось, медленно поворачивали невидимые головы,
держа равнение на меня. Но не "ели глазами", а смотрели испытующе: тебя с
нами не было, и мы не знаем, многого ли ты стоишь, а если стоишь - чем ты
это докажешь? Любой из них имел бы право спросить так, даже тот, кто только
что прибыл на передний край с пополнением, был распределен, не успел толком
познакомиться с соседями по отделению и взводу, запомнить фамилии
командиров, толком испугаться не успел, как назавтра пошел в свой первый бой
и был убит (здесь лежали и совсем молодые, лишь в сорок четвертом
призванные), - даже такой имел право потребовать ответа, потому что на
переднем крае, в бою, никто не погибает бесполезно, даже если он не то что
убить врага, но даже выстрелить в белый свет еще не успел, когда его настиг
осколок мины или свинцовое веретенце. Все равно он пал с пользой, хотя бы
потому, что сосед его, уцелевший, станет злее и сделает больше, раз уж так
получилось... Они безмолвно вопрошали, и я таким же способом отвечал им: не
думайте, что нам, военным, в мирное время легче. Во время войны результаты
нашего труда налицо, и по ним можно судить, насколько мы хороши или плохи, а
в дни мира результаты эти видны разве что специалистам: нашему военному
начальству, правительству да еще дипломатам, за чьей спиной мы незримо стоим
даже в самых сложных переговорах. В мирное время большинство людей о нас не
задумываются, как не думают о воздухе, которым дышат, пока его вволю; разве
что ругнут раз-другой, когда чего-то не завезли в магазин - все, мол, идет
нам, но умный и тогда не ругнет. И еще потому нам нелегко, что в военное
время победителей не судят, даже если они победили не по правилам, - судят
побежденных, даже если они проиграли по всем правилам. В мирное же время
результат условен, и я помню, как сокрушался в свое время старый офицер:
"Двадцать лет штурмую эту сопку, и каждый раз говорят - неправильно. Нет,
служба ж в мирное время - не мед. Не убивают, говорите вы? Ну, это еще как
сказать...
Так прошел я мимо строя солдатских могил - была у меня сегодня
внутренняя потребность в этом, - возвратился на главную аллею и направился
туда, куда, собственно, и шел.
Это, конечно, условность; в могилах лежат не люди, там доски и кости, а
люди остаются в нас, и беседовать с ними можно в любое время и в той точке
пространства, в которой ты в данный момент находишься. И все-таки идешь к
могилам - потому, может быть, что там ты видел человека в последний раз,
когда еще можно было сказать о нем, что это - он. Можно, но не всегда.
Инженер-майор Авраменок, то самый старик, что наставлял меня когда-то в
премудростях службы и ремесла, здесь, в том месте, к которому я сейчас
приближался, уже не был похож на самого себя: особенность ремесла. При жизни
он был грузным, с кое-как вылепленным лицом и не всегда сдерживался в
выражениях. Вырос он в войну, из ополченцев. Некоторые офицеры недолюбливали
его, считая, что он подлаживается к солдатам; на самом же деле он умел
говорить с каждым на понятном языке и солдат любил, хотя поблажек не давал.
И на сложное обезвреживание пошел сам, хотя имел право послать других. Склад
крупнокалиберных снарядов был заминирован на неизвлекаемость, мина лежала
внизу, под штабелем, но взрыватель ее был присоединен так, что при попытке
извлечь любой из снарядов из трех верхних рядов он сработал бы. Нужна была
ювелирная работа, чтобы подвести под эти три ряда с двух сторон стальные
ребра, своего рода леса, надежно опереть их о землю, чтобы можно было
извлечь снаряды следующего, четвертого ряда (что само по себе было
.неимоверно трудно и опасно), а затем найти и перекусить поводки, чтобы
отключить мину и спокойно разгружать штабель дальше, не опасаясь ее. Четко
помню, как это было. Оставив всех нас за оцеплением, - я командовал тогда
взводом, - майор двинулся к штабелю, небрежно, словно тросточкой или стеком,
помахивая лопаткой. Первый снаряд он вытаскивал не меньше, чем полчаса.
Дальше пошло легче. Он относил их в сторонку бережно, точно спящих
младенцев, потом мы перенимали их и несли к стоявшей поодаль машине с
насыпанным в кузов для мягкости песком. Происходило это в пределах дачного
поселка, чуть ли не рядом со вскрытым хранилищем поднималась уже почти
законченная высокая коробка нового санатория; если бы весь боезапас рвануло,
строителям пришлось бы изрядно повозиться, прежде чем они смогли бы начать
все сначала. После одного снаряда майор, заглянув в образовавшуюся пустоту,
осторожно сунул туда руку, вынул что-то маленькое, блеснувшее, плоское,
повертел в пальцах, пожал плечами и сунул в карман, чтобы затем снова
приняться за свое дело. Я видел это, потому что стоял на другом конце
широкой траншеи, заранее вырытой нами, чтобы легче было выносить снаряды,
одновременно мы расширили и сам бункер, иначе там негде было повернуться, а
пространство майору могло понадобиться. Майор снял весь ряд, нашел и
перекусил погодки, затем позволил солдатам снять три верхних ряда; за это
время мы уже не раз отвозили гостинцы туда, где можно было подрывать их: все
другое было рискованно, слишком уж долго они лежали, да и не нужно, никакого
секрета в них не было, обычная смерть. Пока снимали эти три ряда, майор
отдыхал; подошел ко мне, вынул "Беломор" и с минуту курил молча, редко и
глубоко затягиваясь и не сразу выпуская дым; выдыхал его старик медленно,
даже чуть причмокивал губами, словно смакуя - такой вкусной, наверное,
показалась ему эта папироса, первая за все время работы. Потом, после
очередной затяжки, он негромко проговорил:
- Знаешь, Володя... что-то там не того. Пахнет свинством, жаль только,
не знаю - каким. Во-первых, нижний ряд тоже подключен, не только два верхних
...
- И все?
- Такое ощущение, что есть там еще какая-то самодеятельность, а не
просто табельное средство. Вот, например, проволоку он использовал не ту, да
и вообще... хотя все это от интуиции, но ведь марксизм интуиции не отрицает,
а? Вроде бы я отключил мину. И все же...
- А кто - он?
- Да не знаю; тот, кто все это минировал. Так я думаю, что не мальчик
он был в нашем деле.
- Товарищ майор, может, чем-нибудь помочь? Он вытянул перед собой руки;
повернутые вверх ладони застыли, словно вытесанные из камня.
- Чувствуешь?
- Статуя, - одобрительно сказал я.
- Вот. Так чем же ты мне можешь помочь? Нет, Володя, ты мне ничем
помочь не можешь...
Он отвернулся и докуривал, по-прежнему не спеша, глядя в сторону,
вдаль, сосредоточенно, хмуро. Наверное, пытался понять, с чем еще ему
придется там столкнуться.
- Комбинированный взрыватель? - подумал я вслух. Он ответил, не
оборачиваясь:
- Ну, это само собой, это, я считаю, как дважды два. Нет, не так
просто. Знаешь что - я пока снаряды больше трогать не стану. Попробую-ка
подобраться снизу...
Он бросил догоревший окурок на песок, тщательно втоптал его каблуком и
пошел заканчивать. Я снова занял место на другом конце траншеи.
Инженер-майор долго приглядывался и принюхивался, решая, видимо, как
пробиться к мине-ловушке снизу, и извлечь в первую очередь ее. Наконец, он
начал рыть снизу; я видел только его спину с двигавшимися лопатками, и по
положению спины угадывал, как уходит он, бережно и осторожно работая руками,
все глубже и глубже, как остановился - видимо, дошел до корпуса мины и
лежал, совсем не двигаясь - работали только пальцы рук, там, глубоко в
песке. Потом он осторожно высвободил руки, повернулся, сел, - до этого он
лежал на животе, - глянул в мою сторону, но не сказал ни слова, только
махнул рукой. Не знаю, что это должно было означать, может быть: "Спешить
некуда, обождите еще", а возможно и другое: "Хреновые дела, Володя". Посидев
минуту-другую, он опять лег, медленно ввел руки в прокоп и заработал дальше.
Через минуту правая рука его вылезла, пошарила, схватила кусачки и снова
скрылась, Я понял: значит, проволоку, что ведет от взрывателя мины к нижним
снарядам, он сейчас перекусит, а потом начнет обрабатывать мину снизу.
Полдела сделано. Рука с кусачками снова показалась, оставила инструмент и
вернулась на рабочее место. Прошло не знаю сколько времени - вдруг спина его
напряглась, лопатки двинулись, и я сообразил, что он уже обработал мину и
сейчас извлечет ее. Извившись всем телом, он отодвинулся на несколько
сантиметров дальше, отползая по траншее ко мне - наверное, чтобы удобнее
было вынимать. Значит, мина снялась с места, на котором много лет
подстерегала свои жертвы ...
И тут рвануло.
Санаторий не пострадал: снарядов оставалось уже немного, только один
ряд. Но сдетонировали они исправно. К счастью, никого из оцепления не
задело, меня швырнуло на песок и порядком засыпало, но осколки угодили в
стену траншеи - ближайший из них сантиметрах в сорока от меня, может, были и
ближе, но кто их там потом искал, Интуиция не подвела инженер-майора: было
там что-то, чего он так и не разгадал. В мгновение, когда раздался взрыв, я
смотрел на него, и был уверен, что рванула не мина, а что-то другое, чуть
дальше и глубже. Значит, ловушка эта была и сама с сюрпризом. Хотя командир
второго взвода, например, полагал, что никакого дополнительного сюрприза не
было, а просто один из капсюлей был в медной оболочке, за годы в него
пробралась сырость, и гремучая ртуть капсюлей успела превратиться в
фульминат меди, вещество еще более чувствительное и капризное. А майор,
отползая, может быть, выпустил мину из рук или задел ею о что-то, там ведь
был не чистый песок, как на пляже, он был пронизан всякими корешками.
Зачем я вдруг пришел сюда сейчас, сегодня? Посидеть и подумать, как не
ошибиться в момент, когда ошибаться нельзя? Или потому, что когда стыдно
жаловаться живым, прибегаешь к помощи мертвых? Так или иначе, я пришел. Уже
совсем рядом. Вот куст, обойти его, и там сразу.

IV

На скамеечке у могилы сидела женщина. Я подошел сзади и не видел ее
лица, но по вздрагивающим плечам понял, что она плачет. Мне никогда не
приходилось видеть у могилы инженер-майора женщин, даже провожали его много
лет назад одни только военные или бывшие военные - во всяком случае,
мужчины.
Я остановился в нерешительности; но нельзя позволять любой
неожиданности задержать тебя более, чем на секунду, а порой и секунды бывает
слишком много. Женщина плакала у могилы инженер-майора; ну, и что же? Это не
жена; ее мне приходилось встречать, когда она приехала уже после похорон.
Дочь или мало ли кто. Все равно - ну, вспомним его вместе, не уходить же,
раз уж я пришел сюда.
Я подошел к самой скамейке и кашлянул. Она глянула на меня равнодушно,
не пряча лица, не скрывая слез, и тут же опустила голову. Ей наверняка еще
не было тридцати. Не знаю, была ли она красива или наоборот: в аллее было
темно. К тому же, когда женщина плачет из потребности, а не по тактическим
соображениям, она некрасива независимо от того, какова она на самом деле. Но
ее глаза, взгляд их, на миг перехваченный мною, поразили меня; даже не
глаза, а та глубокая тоска, что стояла в них неподвижно, как талая вода в
глинистой воронке от тысячекилограммовой бомбы. Мы не пройдем мимо человека,
поскользнувшегося и сломавшего ногу: постараемся помочь ему, самое малое,
вызовем "скорую" и дождемся ее, а если человек не может двигаться, подложим
под него шинель и оттащим в сторону, постараемся наложить жгут, если перелом
открытый. Но тоска в глазах человека, в отличие от сломанной ноги, чаще
всего не остановит нас, не заставит задержаться и предложить помощь, хотя
причина тоски может быть куда серьезнее перелома, а последствия - тем более.
Мы проходим мимо - и, может быть, именно потому, что тут не отделаешься
жгутом или звонком, оказать помощь в таких случаях куда сложнее и наверняка
потребует гораздо больших сил и умения: тут можно помочь чаще всего словом,
а делать это мы как-то разучились. Я и сам не умею; но офицеру, способному
пройти мимо плачущей женщины и не попытаться помочь ей, надо срочно менять
профессию и наниматься куда-нибудь, где не придется иметь дела с людьми:
скажем, отлавливать бездомных собак и кошек, это будет занятие как раз по
нему. И я осторожно опустился на край скамеечки, стоявшей там, где
инженер-майор принимал теперь друзей. Присутствие постороннего мешает
проявлять чувства с полной искренностью; слезы катились по щекам женщины все
медленнее, лотом она, словно спохватившись, достала из сумочки платок и
долго вытирала глаза. Я ожидал, что после этого появятся пудреница и губная
помада, но она защелкнула сумку и чуть повернула голову ко мне.
- Извините, - проговорила она скорее про себя, чем вслух.
Глупо отвечать в таких случаях: "Нет, ничего... пожалуйста", словно в
твоей власти разрешать или не разрешать ей плакать. Но и промолчать было
нельзя. Я спросил:
- Вы его знали?
- Я? Кого? Ах, да ...
- Авраменка.
- Авраменка .. . - без выражения повторила женщина, потом посмотрела на
плитку, светлевшую на откосе могильного холмика, заключенного в стандартную
серую каменную раму. - Нет...
- Я подумал...
- Нет. - Она взглянула на меня с сомнением, словно не зная, стоит ли
объяснять мне. - Это случайно... Мне все равно, где. Если я мешаю, я пойду,
посижу где-нибудь еще. Мне все равно.
В ее глазах, отблескивавших в свете недалекого фонаря, я даже не
увидел, а угадал ту же устойчивую тоску. И замкнутость в себе - состояние,
когда в мире не существует ничего, кроме тебя самого и твоей боли. Среди
людей, фигурирующих в статистике несчастных случаев, немалую долю составляют
те, кого боль отгораживает от мира, изолирует от него - но мир не знает
этого и не щадит их, когда они неожиданно сходят с тротуара на мостовую, и
их не могут спасти уже никакая реакция водителя и никакие тормоза. Таких
людей нельзя оставлять одних, как нельзя бросать раненых на поле боя.
- У вас беда?
Она, кажется, даже не услышала.
- Могу я чем-нибудь помочь вам?
На этот раз мои слова, кажется, донеслись до нее. Она серьезно
задумалась - как будто для ответа надо было подумать как следует.
- Да. Перенесите меня куда-нибудь.
- Ушибли ногу? Сильно? Куда вас перенести?
- Я хочу в восемнадцатый век, - сказала она серьезно, как говорят о
таких желаниях дети, еще не успевшие ощутить границу между реальным и
сказочным.
- В восемнадцатый? - переспросил я. - Интересно. А почему именно туда?
Сейчас важно было, чтобы она говорила - безразлично, о чем. Слова
облегчают; странное и великое свойство слов. Как будто вместе с ними из тебя
уходит вся тяжесть.
- Мне было бы там хорошо.
- Смотря кем вы туда попали бы.
Но это, кажется, ее не волновало: видимо, была у нее уверенность, что
там она оказалась бы не ниже определенного уровня, и статус ее был бы
достаточно высок.
- Там все сделалось бы так, как надо.
Вряд ли она была не в своем уме; а раз так, значит, просто играла, это
неплохой способ вернуть себе равновесие духа. И я решил поддержать игру.
- Я подумаю над этой проблемой. А пока, может быть, вы разрешите
проводить вас домой?
Время было достаточно позднее, и вся усталость ненормального минувшего
дня стала наконец показывать коготки. Я с удовольствием вспомнил об удобной
кровати с откинутым одеялом в гостиничном "полулюксе". Женщина, кажется,
стала приходить в себя; пока доберемся до ее дома, она, можно надеяться,
окончательно справится с тем, что заставило ее так горько плакать на
кладбище, у чужой могилы, в ночной час. Я знал, что реакция женщин далеко не
всегда соответствует важности причины и что порой какой-нибудь пустяк может