Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

впечатление, с каким знакомился с ними - растерянными, угловатыми,
расхлябанными несмотря на все усилия сержантов и их собственные.
Необмявшаяся форма казалась на них неестественной, и ты знал, как много сил
придется положить на то, чтобы каждый из них стал солдатом, при виде
которого и не подумаешь, что он хоть раз в жизни надевал что-то другое, не
ту гимнастерку, что сейчас на его плечах, не поверишь, что ремень, так ладно
перехватывающий фигуру, когда-то свисал черт знает куда, бляха обязательно
оказывалась на боку, а отдание чести в его исполнении выглядело прямо-таки
противоестественным жестом, и хотелось плеваться, орать и плакать. И ты
стоял вот здесь и думал, что вот пришли люди, каждый из которых обладает
склонностью к чему-то и способностью, а ты должен, наперекор всем этим
стремлениям и способностям, где можно - используя, а где нельзя - подавляя,
научить их профессионально воевать, а перед тем - правильно ходить и
поворачиваться, трогаться с места и останавливаться, одеваться и
раздеваться, окапываться и бежать, беспрекословно выполнять приказы и
молчать, пока не разрешили говорить, и все это - еще до того, как начнешь
учить их стрелять, метать гранату и делать еще множество важных вещей, _ а
потом уже начнешь посвящать их в секреты пиротехники, учить различать
инициирующие и бризантные взрывчатые вещества, понимать, что такое
бризант-ноеть, а что - работоспособность, а что - чувствительность, а что -
стойкость, а что - плотность взрывчатки, разбираться в шнурах огнепроводных
и детонирующих, в капсюлях-детонаторах, зажигательных трубках,
электровзрывных сетях, и еще во многом, многом, многом ... Порой ты будешь к
ним жесток и безжалостен - ради них же самих, потому что они не понимают
сейчас очень многого, и когда еще поймут ... Ты стоял здесь и вспоминал, как
сам когда-то, уже очень давно, впервые понял, увидел за деталями - главное;
тогда началась корейская война, время стало напряженным, прошлая война была
еще свежа в памяти, и будущая казалась куда более вероятной, чем сейчас. В
газетах много писали о нашей армии, о надеждах, которые возлагало на нее все
прогрессивное человечество, а тебе казалось, что это - о чем-то другом." Та
армия, о которой писали, была сама по себе а ты, рядовой Акимов, был сам по
себе, и превыше всего ценил древнюю поговорку: солдат спит, а служба идет. И
вдруг, словно крутнули подрывную машинку, озарилось, грохнуло - и тебе стала
ясной одна простейшая вещь: та армия, о которой писали и на которую
надеялись - был ты и ребята вокруг тебя, такие же, как ты, и больше не на
кого было надеяться, кроме вас, потому что, если сыграют тревогу, именно вы
пойдете вперед, пока в стране будут призывать запасных и формировать новые
дивизии и армии. Ты пойдешь; а был ли ты готов к этому? Формально - да,
потому что и стрелять, окапываться ты уже умел, и выполнять команды. Но по
сути, ты стал готов к возможной войне только в тот миг, когда понял, что
надеются именно на тебя, лично на тебя, и не дай тебе бог не оправдать
надежд. Ты понял, и с тех пор не забывал этого всю жизнь, а те ребята еще не
поняли, и даже не завтра поймут; нет, они будут знать, и спроси их на
политзанятиях - четко ответят; знать будут, а понимать - нет, слова еще не
станут их мыслью, а будут оставаться лишь словами, пока в каждом из них не
родится наконец солдат. И тогда они скажут тебе спасибо за твою строгость, а
порой - безжалостность, скажут, если даже никому из них никогда и не
придется воевать...
Наверно, мысли все же каким-то способом записывались на стенах. Иначе
почему же именно сейчас я вспомнил все то, что заботило меня в те далекие
дни? Но нет, все-таки это чужая комната, пусть Семеныч с Варварой и
продолжают называть ее моей. Чужая. Наш век, жесткий и стремительный,
грохочущий, словно танк в прорыве, вырвавшийся на автостраду и прущий так,
что асфальт летит из-под траков, - наш век многое дал нам и многого лишил.
Он лишил нас дома предков - отчего дома; родители тоже уже жили не в домах,
а на квартирах, их получали и сдавали, покупали и меняли, и если раньше даже
штаны переходили по наследству от отца к сыну, то теперь родители стараются
решить жилищные проблемы своих выросших детей при первой же возможности. Они
правы, и все это очень современно и удобно, но нет у нас отчего дома, где
десятилетиями жила бы твоя семья, деды и прадеды, где на пыльных чердаках
валялись бы комплекты старых журналов, пачки писем, древние стулья без
ножек, самовар со вмятиной в боку - да мало ли еще что может валяться на
таких чердаках. И что бы там ни оказалось, все это имело отношение к твоему
роду, твоей фамилии, твоей истории, и ты в любой момент мог бы твердо
сказать: вот отсюда пошли мы, вот где наши корни - здесь они! Ты этого уже
не скажешь, и еще меньше знает об этом следующее поколение, а их дети уж и
вовсе ничего, и мы теряем память и традиции, и в чем-то мы уже не просто
люди, а перекати-люди, такова наша судьба - судьба цивилизации ... Ну ладно,
решил я, хватит об этом. Да, в этой комнате ты жил, здесь твой сын
становился на ноги и ты видел первые его шаги, но все это протекло, это в
прошлом, жалеть о прошлом бесполезно, опыт его не нужен, потому что ничто не
повторяется на протяжении одной жизни, а другие поколения живут своим умом,
считают себя умнее нас, как мы считали себя умнее отцов, полагая, что это
они затесались жить в наше время, а не мы - в их. Стоп! Достаточно. С чего
бы это и к чему? Словно бы я прощался с каким-то этапом жизни; но сейчас
ничего не кончается и ничто не начинается. Продолжается служба и
продолжается работа, так что пора распрощаться с хозяевами и с женщиной по
имени Ольга, отправляться в гостиницу, ложиться спать, а с подъемом
приниматься за дело. Странно: снова, второй раз за сегодня, я почувствовал,
что мне хочется взяться за дело - наверное, встреча с Семенычем и эта
комната, напомнившая молодость, что-то добавили мне, или скорее вернули из
того, чем я был полон тогда. Что ж, можно только порадоваться - тому, что
ожил немного.
Я вернулся в первую комнату. Там сидели Ольга с Варварой. Семеныч был,
видимо, отправлен отдыхать - в бутылке оставалось совсем немного горючего.
Женщины разговаривали.
- Ну, - сказал я, - пора и честь знать. Варя, и уж обеспечь Ольгу по
части всяких дамских принадлежностей, она, как видишь, осталась без ничего.
- Да, само собой, - сказала Варвара.
- Да нет же, разве я вам не говорила, - не согласилась Ольга. - У меня
все есть, только сумка лежит на вокзале, в камере хранения.
- Не помню, может, и говорили, - ответил я. - Значит, завтра ее
заберете. Ладно, пойду попрощаюсь с Семенычем, если он еще не спит.
- Ты что же, не зайдешь больше? - спросила Варвара сурово.
- Если получится, - ответил я и вышел на кухню, а из нее - в маленькую
девичью, где у них уже и тогда стоял старый диванчик, на котором Семеныч
любил отдыхать, когда обедал дома. Семеныч не спал; на столике стоял старый
проигрыватель, тихо звучала мелодия, я узнал ее, еще не успев войти: "Где же
вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои?", и по щеке Семеныча, то
замедляясь, то ускоряясь, сползала слеза. Я дослушал песню до конца и мы
попрощались.
Ольга ожидала меня в прихожей.
- Вы и правда больше не зайдете?
- Вот, я оставлю вам денег . ..
- Не надо. Мне пришлют, я же сказала. Так вы зайдете?
- Вряд ли, - сказал я, глядя мимо нее. - Так что давайте прощаться.
Слабая улыбка обозначилась на ее губах и тут же исчезла, женщина словно
хотела сказать что-то, уже почти начала - и все же удержалась; во взгляде ее
мелькнуло странное, названия чему я не нашел. Она протянула руку:
- До свидания.
Я хотел пожать эту руку, но что-то заставило меня склониться и
поцеловать ее.
- Всего вам доброго. - Я постарался, чтобы эти слова прозвучали как
можно искреннее.
- И вам тоже, - тихо проговорила она. - Всего самого лучшего, - и от ее
шепота мне на миг стало не по себе. Но дверь уже захлопнулась за мной, дверь
квартиры, где вместе со старыми воспоминаниями теперь оставалось еще одно.
Но когда воспоминания остаются позади, на душе всегда становится легче.
Или не всегда? По пути в гостиницу я пытался решить этот вопрос, но так
и не пришел к определенному выводу. Понял я лишь одно: мне совершенно не
хотелось возвращаться сейчас в мой пустой номер, ложиться в постель ... Я
боялся, что не усну, бывает со мной так - ни с того ни с сего привяжется
бессонница, а справляться с ней я не умею, снотворного же с собой не вожу.
Надо было довести себя до такой степени усталости, когда глаза сами начнут
закрываться. Вообще-то день нынче выдался не из легких, но, значит, были у
меня еще какие-то резервы сил, взялись неизвестно откуда, и вот сейчас надо
было их израсходовать, как самолету - освободиться от бомб перед заходом на
посадку. Ладно, - подумал я, и вместо номера направился в ресторан.

III

В ресторане свободных столиков не было, но отдельные места еще
попадались. Медленно идя по залу, я присматривал местечко поуютнее, и тут
увидел человека, которого уже встречал, и тоже в ресторане, только не в
Риге, а в том городе; он был там с молодой женщиной, с которой я танцевал.
На этот раз он был один, рядом - пустое место, чем мы не компания друг
другу?
Я спросил разрешения и получил его. Пока разбирался с меню, он смотрел
на меня и, наверное, тоже вспомнил. Во всяком случае, отсутствующее
выражение глаз сменилось осмысленным, а когда я посмотрел на него, он слегка
улыбнулся и в едва заметном кивке наклонил голову. Я тоже хотел улыбнуться,
но получилось, кажется, не очень ладно: мне, чтобы улыбаться, нужно
соответствующее настроение, а до него сейчас было далеко.
- Здравствуйте, - сказал я, чтобы поправить впечатление. - Здесь вы
одни? Надеюсь, у вас все хорошо?
Не знаю, зачем я сказал это. Наверное просто потому, что я сам был
один, и чувствовал себя от этого нехорошо, и таким способом решил выразить
ему сочувствие, потому что, наверное, и ему в одиночестве было не по себе;
должно было быть, по моим соображениям. Он кивнул.
- Да, - сказал он без всякого видимого неудовольствия, не задетый,
кажется, моим вторжением в его дела. - Просто желания людей, даже близких,
не всегда совпадают. А бороться с желаниями нужно лишь при крайней
необходимости.
- Вы очень спокойны, - против воли в моих словах прозвучал упрек.
- Я верю, - сказал он. - Даже не доверяю, а именно верю. Я редко
позволяю себе подозревать кого-то в неискренности. А близких людей - тем
более.
- И все же, - мне почему-то хотелось задеть его побольнее, пробиться
сквозь невозмутимость, спокойствие его почему-то казалось мне чуть ли не
оскорбительным, - и все же, она сейчас, я думаю, не одна.
- Да, - подтвердил он без особого волнения.
- А вы одни.
- Я не против, - сказал он задумчиво. - Почему я должен возражать?
- Да потому хотя бы, что одному быть скучно.
Мне не надо было объяснять, что такое одиночество, я привык к нему и
нередко находил в нем успокоение, убежище от излишних волнений. Но сейчас
мне казалось, что быть одному - зло. Что это плохо. Унизительно.
- Нет... Скучно мне не бывает. Я могу тосковать, но скучать давно
отвык. А кроме того... одиночество становится для нас наиболее естественным
состоянием.
- Для кого - нас? - спросил я, решив, что он имеет в виду людей нашего
возраста.
- Для цивилизации. Нашей цивилизации, западной.
- Простите, - сказал я, - это мне не совсем понятно. Нашей цивилизации
- или западной? Тут он улыбнулся.
- Наша и есть западная. Не пугайтесь слов. Я сейчас говорю не о
политическом устройстве. Но ведь независимо от формы собственности на
средства производства и от способа распределения благ, цивилизация остается
одной и той же. И там, и здесь она основана на развитии техники, на машинном
производстве; и они, и мы качаем ту же нефть и используем ее одними и теми
же способами, добываем те же руды, выплавляем те же металлы и делаем из них
примерно одно и то же - что-то хуже, что-то лучше, но это уже детали, И как
оборотная сторона - и там, и здесь люди пьют водку или какой-то ее
эквивалент, и проводят свободное время у телевизоров.
- Ну, вот мы с вами не пьем, - сказал я, усмехнувшись, - и не смотрим
телевизор. Мы беседуем.
- И сколько раз в неделю это у вас получается? - спросил он. - Если
хоть раз в две недели - можете считать себя почти счастливым человеком. Мне,
например, это не удается, потому что не назовешь ведь беседой разговоры по
поводу опять-таки какой-то телевизионной программы.
- Зависит от того, что показывают, - не согласился я. - Что - у нас, и
что - там.
- Вы считаете это главным? Я - нет. Различия в политическом устройстве
носят ведь, как мы с вами убеждены, временный характер. Но пытались ли вы
когда-нибудь в мыслях перейти этот рубеж и пойти дальше?
Я пытался. В свое время я серьезно задумывался над судьбами армии в те,
наверное, еще не столь, близкие времена, когда в мира не останется
классового антагонизма. Нужда в армии отпадет, думал я, и это с одной
стороны хорошо: высвободится множество людей, громадные средства, которые
расходует на наше содержание государство, можно будет направить их на
решение иных, тоже достаточно важных задач. Но с другой стороны - что будем
делать тогда мы? Пусть не я конкретно, мое поколение вряд ли доживет до
этого, но люди такие, как мы, считающие армейский образ жизни единственно
естественным и приемлемым для себя? И еще: исчезнет ли армия бесследно, или
что-то из своего, веками выработанного уклада, рационального и
целесообразного, с его внешней регламентацией и внутренней простотой, - она
передаст обществу, чтобы жизнь всего общества стала регламентированнее и
проще? Откровенно говоря, мне очень хотелось, чтобы произошло именно так. У
людей, думал я, есть ограниченное количество основных, типовых характеров. В
зависимости от эпохи на гребне волны оказывается то один, то другой - то
конкистадор, то купец, то ученый, то философ; но когда во главе общества
оказывается какой-то один тип характера, другие не исчезают - они как-то
приспосабливаются и пусть не горят, но тлеют в ожидании своего часа.
Характер солдата, воина существовал всегда, и до сих пор всегда находил для
себя применение. Что станет, когда надобность в нем исчезнет?
Так размышлял я в свое время; но потом, послужив некоторое время на
Амурском берегу, понял, что даже окончательная гибель капитализма не будет
еще означать упразднение армий, не так-то это просто. Разумеется, я не стал
говорить этого моему собеседнику.
- Дело ведь не в этом, - не дождавшись, а может быть, и дожидаясь
ответа, вновь заговорил он. - Ведь производство, как основа жизни,
останется. Производство, когда мы ценим человека в первую очередь исходя из
того, каков он как производитель материальных ценностей или как организатор
такого производства. Незаметно мы поменяли местами члены уравнения,
описывающего смысл жизни, и все чаще исходим не из формулы "производство для
человека", а наоборот - "человек для производства". Вы не согласны?
- Конечно, нет, - ответил я, потому что был действительно не согласен,
а кроме .того, если он так думает о производителях, то каковы же в его
представлении мы, даже и не производящие ничего?
- Ну что ж, давайте разберемся. Вы по специальности гуманитарий или
технократ?
- Инженер, - сказал я не уточняя.
- Прекрасно. Вы инженер. Впрочем, да, я же видел вас в форме, итак -
военный инженер. Все равно. Вы инженер. Предположим, вы построили завод,
выпускающий автомобили большей грузоподъемности и скорости, чем
производившиеся раньше. На этих машинах вы будете доставлять быстрее и
больше материалов - туда, где вы построите из этих материалов новый завод,
на котором будут выпускаться еще более мощные и скоростные машины, которые,
в свою очередь, повезут материалы для строительства очередного завода... Где
конец и в чем смысл этого процесса? В том, чтобы люди могли зарабатывать
себе на жизнь? Но единственный ли это способ кормиться и жить? И стали ли
люди, едущие на автомобилях со скоростью шестьдесят, сто двадцать или сто
восемьдесят километров в час, счастливее тех, кто ездил на лошадях или
просто ходил пешком? Исчезли ли общественные болезни? Приблизилось ли
человечество к пониманию своей роли и задачи во Вселенной? Знаю, - он
взмахнул рукой, - вы сейчас ответите: смысл процесса - в удовлетворении
постоянно растущих потребностей людей, материальных и культурных
потребностей. Но, скажем прямо, удовлетворение духовных потребностей не
случайно стоит на втором месте. И вовсе не потому, что материя первична:
начиная с определенного этапа, дух руководит материей, и мы это прекрасно
знаем. Но удовлетворение духовных потребностей труднее поддается учету и не
дает немедленного эффекта для того же самого производства. А кроме того, нам
кажется, что удовлетворение духовных потребностей - задача несложная. Мы
бессознательно, может быть, приравниваем ее к производству пищи: была бы она
приготовлена, а уж с потреблением ее трудностей не возникнет, ложку мимо рта
никто не пронесет. На самом же деле это далеко не так, очень легко можно
жить в мире, полном духовных ценностей - и оставаться духовно нищим подобно
тому, как потерпевший крушение находится посреди океана и гибнет от жажды:
не умеет воспользоваться окружающей его водой, хотя Бомбар доказал, что
выжить можно и в такой ситуации.
- Человек на многое способен, если его как следует подготовить, -
сказал я, думая при этом о десантных войсках.
- Да, к восприятию духовных ценностей человека надо готовить, вы правы.
Потому что это тоже труд, нелегкая работа. Что же касается материальных
потребностей, то можете ли вы сказать мне, где кончается потребность и
начинается прихоть? Что в действительности нужно человеку, без чего он не
может обойтись, а без чего - гложет?
- Об этом, - вставил я, - надо спросить тех, кто составляет армейские
нормы питания. Лишнего там, ручаюсь, нет, а необходимое есть.
- Ну, с пищей просто: рассчитано количество калорий, нужное человеку,
известно, какими должны быть рационы, содержащие эти калории - но ведь мы их
все равно не соблюдаем, и не потому только, что в магазинах не всегда
найдешь нужное, но просто по собственному легкомыслию и ложным
представлениям об удовольствии. Ну ладно, пусть мы таковы, умножим
рациональное количество пищи на два, даже на три, если угодно, - и будем
примерно знать, сколько еды понадобится нам для поддержания нашего образа
жизни, потому что все-таки больше определенного количества человек съесть, к
счастью, не в состоянии. А когда речь заходит об остальном? Сколько нужно
человеку квадратных метров жилья? Или, может быть, ему не метры нужны, а
гектары? Сколько костюмов? Автомобилей? Прочего? И какие они ему нужны? Не
забудьте: потребности, если причислять к ним и прихоти, всегда будут расти
быстрее, чем возможности их удовлетворения, потому что в понятие потребности
всегда входит элемент фантазии и элемент соревнования с окружающими, а им
пределов нет. И вот вместо того...
- Простите, - не выдержав, перебил я его. - Что же, по-вашему, мы
должны делать? Сворачивать производство?
- По-моему?.. - после короткой паузы отозвался он. - Если бы я точно
знал, то и писал бы об этом, а не о том, о чем пишу сейчас... Неважно, что
"по-моему". Важно, что ресурсы нашей планеты конечны, ограничены. Сейчас мы
об этом не думаем всерьез, и производство все набирает скорость. Не думаем,
хотя и знаем; так каждый человек знает, что он смертен, но до поры до
времени предпочитает об этом не задумываться - как будто ресурсов ему дано
на тысячу лет, и в результате он даже своего срока не доживает ... Мы, к
сожалению, часто начинаем думать слишком поздно и думаем непрофессионально,
по-дилетантски: мое поколение, оно же и ваше, думать не очень-то учили, да и
сейчас - не всех и не всегда. Мы стали заботиться - очень сдержанно - о
среде обитания, сперва очень основательно ее испортив. О чистоте воды -
когда ее стало не хватать. О чистоте воздуха - когда количество окиси
углерода в атмосфере стало угрожать земному климату необратимыми
изменениями. О сохранении живого мира - когда множество видов животных,
птиц, рыб, даже растений исчезло с лица земли или оказалось на грани
исчезновения. Так же относимся мы и к богатствам недр. Но если уцелевшая
пара животных может положить начало восстановлению вида, то ни нефть, ни
железо не размножаются, и ни при каких условиях их не будет становиться
больше. Теперь представьте себе, что получится, если наша инженерная,
технологическая цивилизация, все набирающая скорость, вдруг налетит хотя бы
на этот неизбежный факт недостатка сырья? Да что ходить далеко, вспомните,
совсем недавно Запад столкнулся е нехваткой относительно небольшого процента
топлива, и это показалось уже катастрофой. В тот раз это было вызвано
политическими причинами; ну, а когда причины окажутся физическими? Для
общества, основанного на производстве, это будет весьма нелегким испытанием.
И, возможно, приведет к концу цивилизации - такой, какой мы ее сегодня
представляем. И мы будем жалеть о ней - при всем том, что счастливыми она
нас не сделала и не могла сделать хотя бы потому, что для счастья нужно
многое из того самого духовного мира, которым мы самоуверенно пренебрегаем.
Я подумал, что нарисованная собеседником картина, осуществись она в
действительности, означала бы возникновение немалых сложностей с разработкой
и производством новой боевой техники, а армия не может существовать без
постоянного технического прогресса: иначе она отстанет, а отстающих бьют.
Впрочем, первыми исчерпаем средства наверняка не мы ...
- Так что же все-таки предлагаете вы?
- Если бы я знал выход, - усмехнулся он, - я бы кричал о нем на всех
перекрестках. Нет, я не пророк. Но думаю, что можно определить хотя бы
направление, в каком нужно искать. Мы - люди. У нас много общего со всеми
прочими млекопитающими: строение тела, органы кровообращения, питания,
размножения и прочее. Но мы обладаем и чем-то таким, что свойственно только
нам: разумом и высокими человеческими эмоциями, такими, как любовь, дружба,
доброта, честь, да мало ли еще что. Их мы и должны развивать, чтобы
выполнить задачи, стоящие перед человечеством, осуществлять то, для чего оно
предназначено.
Тут мне показалось, что я заметил в его рассуждениях ошибку, и я
возразил:
- Нельзя ставить вопрос - для чего существует человечество. Оно ведь
возникло не в результате преднамеренного волевого акта, его никто не
сотворил и, следовательно, никто ни для чего не предназначал. Существование
- вот единственный смысл человеческого бытия. Вот если бы оно возникло не в
результате эволюции...
Недаром философию читают у нас и на технических факультетах: кое-что,
оказывается, еще сохранилось в памяти.
- Безусловно, - согласился он. - На современном уровне знаний принято
считать, что весь живой мир возник в результате эволюции, никто его ни для
чего не предназначал, но тем не менее... Ну вот, например, никто не создавал
траву, она - продукт эволюции. Но в дальнейшем развитии природы она стала
выполнять определенную функцию, хотя бы - служить пищей для травоядных
животных, предположим, для коровы; трава, условно говоря, стала одной из
причин, сделавших возможным возникновение этой коровы. Корова, или по
крайней мере ее дикие предки, тоже никем не были созданы, а явились
продуктом эволюции; тем не менее с появлением человека - вы конечно,
понимаете, я схематизирую, - с появлением человека и у нее возникла своя
функция: снабжать человека молоком, мясом, кожей ... Можно ли утверждать,
что и у человека, точно так же никем не сотворенного, нет своей подобной
функции?
Все это было хотя и интересно, но слишком отвлеченно для меня. Так что
я ограничился вежливым вопросом:
- Какова же эта функция по-вашему?
- Я уже говорил, что не знаю, - развел он руками. - Но думаю, что
поскольку это человеческая функция, которую не смогут выполнить за нас ни
корова, ни трава, то для ее реализации нам потребуются. прежде всего именно
те качества, что отличают нас от скотины, а не те, что сближают нас с ней.
- Любовь, - медленно сказал я. - Дружба, доброта, честь...
- И многое другое. Чувство общности. Ощущение слитности с природой. А
если взять самое основное, главное, сегодняшнее, то это можно выразить
такими словами: человеческое отношение к людям, умение в каждом человеке
видеть человека. Вот что прежде всего нужно. А разве мы сегодня всегда ...
Я кивнул, соглашаясь с ним, - тут мне принесли, наконец, заказ ...
- Значит, если бы знали, то писали бы об этом, - произнес я, нашаривая
утерянную нить разговора. - А что вы пишете сейчас?
Он, видимо, привык к таким вопросам и не делал из своей работы секрета.
- Одна тема показалась мне интересной. Представьте себе город,
оставшийся после войны пустым. Мертвый город. Развалины, и совсем нет Людей
- или почти совсем. Как он умирал и как начинает оживать, с чего. Какие люди
появляются там, как и откуда, с чего начинается жизнь, и как этот город,
который они, по сути, строят заново, постепенно становится для них своим...
Не знаю даже, что это будет за книга по жанру, но меня заинтересовало, и я
стал, как у нас говорится, собирать материал.
- А, вот для чего вы были там, - сказал я. - Только там, насколько я
знаю, не оставалось людей совсем. Он был совершенно пуст, этот город.